КОНФЛИКТ
В майский полдень в весёленьком кафе «Синичка», что на углу Красноказарменной и Лефортовского Вала, за самым левым от входа столиком сидели два гражданина и странно разговаривали.
- Без меня, голубчик, - ворковал маленький, лет шестидесяти пяти человечек, - вы не то что завтра в горы, вы сегодня до своей постели не доберётесь, вы без меня просто не существуете, - вместо слов «вот так!» он отвёл открытую ладонь в сторону и одновременно подал вперёд и вниз детских размеров головку – «вот так» получилось отличное, лучше слов; потом, после некоторой паузы, вернул головку в прежнее положение, а рукой провёл по лбу, начиная от бровей и до самого конца глубокой залысины, гоня по ней, точно волны по заливу, высокие подвижные волны. В конце залива росла похожая на завядшую ягоду малину бородавка, замаскированная жидкой прядью пегих волос, и ладонь, знающая своё дело, почти незаметно проверила-поправила порядок в этом ответственном месте. Несмотря на то, что фраза была произнесена с нажимом, глаза его, кругленькие, тесно посаженные друг к другу, смотрели просительно.
- Новости! – насмешливо, но не грубо отвечал ему собеседник, в два раза его моложе и во столько же больше размерами, - я живу уже тридцать четыре года и проживу ещё сто, - он запихнул в рот остаток бутерброда и стал шумно жевать.
Маленький человечек с бородавкой на дне залысины поморщился.
- Вы живёте полтора года, чуть больше, и будете жить ещё столько, сколько… - он замялся, но выручило нетерпеливое возражение:
- Этому никто не поверит. Полтора года – ха!.. – молодой мужчина расправил плечи и дальше стал говорить, как отличник, желающий показать, что кое-что он знает лучше учителя. – Я родился тридцать четыре года назад в городе Зарайске. Мать мою зовут Натальей, отца звали Василием. У меня два брата и сестра, один брат на севере, зарабатывает деньги и язву, а другой, младший, играет в футбол в Воронеже, а с этого сезона – в Алма-Ате или в Смоленске, где квартиру с большей кухней дадут. Сестра сидела, - он сделал два глотка из стакана, - в зарайском райкоме инструктором, потом вышла во второй раз замуж за дурбаганского электрика и уехала с ним в Дурбаган, родила ему девочку и теперь работает в дурбаганском торге.
- Да, родни у вас полно, - человечек старался выглядеть спокойным, но само это старание выдавало начинающееся волнение, - а ведь про сестру я вам не говорил.
- Вы мне - нет. Зато я вам говорю. Запомните, пригодится.
- Запомню, Шура, запомню, - слово «Шура» человечек произнёс врастяжку, излишне шипяще.
- И хорошо! – Шура влил в себя добрый глоток вина, - хорошо… Только не называйте меня этим женским именем, что за прихоть!
Человечек улыбнулся.
- Поздно. Поздно, батенька, в тридцать четыре года имена менять.
- Моё имя – Александр Васильевич… И эта манера – на «вы», - игриво подмигнул, - не чужие, чай.
Несколько минут оба молчали. Шура так же громко принялся за второй бутерброд, а маленький человечек смотрел на него, подперев рукой подбородок. Промелькнуло во взгляде что-то ласковое, но – только промелькнуло, и, когда у его визави от вина и бутерброда ничего не осталось, строго спросил:
- А какого чёрта ты сюда припёрся?
- Славно! – усмехнулся Шура, - захотелось винца выпить. Завтра я уезжаю, прощаюсь я так с нашим замечательным городом.
- Винца!.. – покачал головой человечек, - тоже мне, скалолаз, - тебе сейчас не винца, не в горы!.. – махнул рукой, - бежишь…
- Никуда я не бегу, у нас сборы…
- Да знаю! – резко оборвал маленький, - сборы!.. Полки замерли, Челубей ездит похваляется, а у него сборы!
- А вы и исторические романы пишете? Я думал только производственные. Челубей… а я, значит… ну, писатели!
- Конфликт созрел! Тебе нужно сейчас ехать в Розовый дом…
- К Челубею?
- И со всей своей…
- Ну, ну, ну… нужно! Мы же оба знаем, что никто меня в Розовом доме не ждёт…
- Это не твоя забота! - маленький кулачок резко опустился на стол.
- Если не моя, то и езжайте сами. Хересу не хотите?
- Прекрати! Пользуешься, что я не за письменным столом?
- Плевать мне на него. Будете херес?
- Откуда у тебя деньги? В альпинистскую казну нырнул?
- Нет, старушку ограбил. Ха-ха-ха! А что? Может я могу? Может, меня ещё до вас придумали?
- Ну, погоди! – человечек вскочил и мелко побежал к выходу выдавливая сквозь зубы: «В горы он собрался…»
А Шура пошёл к буфету. У стойки хорошо уже выпивший гражданин сочувственно спросил:
- Р-родственник?
- Кто его знает, - и вздохнув, добавил, - вроде как отец.
- Поня-ятно, - протянул пьяненький и подумал: «Не родной…»
К своему дому на Заставе Ильича Василий Хрисанфыч подходил согнувшись, что неожиданно не убавляло, а прибавляло ему росту, и заложив руки за спину. На лице его было мучение, и всё это делало его похожим на пойманного невольника, которого возвращают на ненавистную галеру. Стражники сидели внутри, и Василий Хрисанфыч не пытался сопротивляться.
- Я уже обедал, – буркнул он жене и захлопнул перед её носом дверь в кабинет. Жена всегда была виновата, когда у Василия Хрисанфыча что-то не получалось. Это было аксиомой, в которую за много лет уверовал не только он, но и сама жена. Она была женщиной крупной, такие часто случаются при особенно маленьких мужьях, и это обстоятельство работало, как твёрдый осколок в насыщенном растворе – колючие кристаллы вырастали именно на нём.
«Дура длинная!» - процедил Василий Хрисанфыч сквозь зубы, осмотрел кабинет, с неудовольствием отметив, что порядок не нарушен, и не на что выпустить скопившееся раздражение, и уселся за письменный стол в высокое кресло. Потёр указательным пальцем левой руки правую щеку – обязательное движение перед работой, прогнал волны-морщины со лба по залысине до бородавки и начал писать:
«…Выпив второй стакан хересу, Шура вышел из «Синички». Погода разъяснилась, дымился тротуар, свитый в ручьи недавний дождь с шумом исчезал за чугунными решётками стоков. Приятное жжение в животе переплавлялось в хорошее настроение, и не было никакой охоты его портить. «Хорош я буду со своей правдой после «Синички»!»
Перечитав этот абзац, Василий Хрисанфыч долго смотрел на самый кончик своего золотого пёрышка, потом хмыкнул: «Паразит!» и перечеркнул всё со слов «приятное жжение…»
«Восстановившееся в природе благолепие ярче оттенило междоусобицу в душе Шуры: серьёзная её половина подталкивала его сесть в трамвай, проехать четыре остановки, зайти в Розовом здании в девятнадцатый кабинет и, как говорится, со всей партийной прямотой… Другая же, беззаботная странница вместе с забурлившей лёгкой кровью тянули за два квартала в другую сторону, к студенческим общагам, где в слепом подвальчике уже собрались друзья-альпинисты – нет слаще суеты, чем подготовка к дороге».
Василий Хрисанфыч сам остановился в нерешительости. Прислушался. Жена, пообедав в одиночестве, убирала посуду. «Разгремелась! – он был голоден, - всё у неё не вовремя!» Встал. Походил по комнате: «И что я с ним цацкаюсь?» Беркутом упал на рукопись, буркнув: «Я т-те покажу горы!» - и понёсся по чистому листу:
«Подошедший трамвай разрешил сомнения: Шура вскочил на заднюю площадку, хлопнул по карману с «единым» и начал прокручивать варианты предстоящего непростого, может быть главного в своей жизни разговора. На следующей остановке ввалились студенты, а за ними старушка с перекинутым через плечо мешком. Старушка ворчала: «Ироды, так и норовят с ног сбить!..» Шура освободил место, но мешок расклинило, пока освобождал, место заняли. Старушка обиделась: «Зальют глаза посерёд дня, встанут посерёд проходу…»
«Должно быть здорово хересом тащит! – подумал Шура, - нельзя там таким показываться!» - и на следующей остановке сошёл, ноги перенесли его другую сторону улицы и весело понесли обратно».
Василий Хрисанфыч почувствовал прохладу в животе. Почесал вокруг бородавки и перечитал последнюю страницу, удивляясь при этом, как будто не он это всё только что написал. «Ну, не паразит?». Из-за дома напротив вышло солнце, бумага вспыхнула отражённым светом, и последние строчки стали невидимыми. Осторожно отвёл голову и посмотрел снова – строчки были на месте: «…и весело понесли обратно…». Обратно.
«Ну, ну…»
Василий Хрисанфыч оставил Шуру идти по улице, а сам тем временем на четырёх с половиной страничках набросал услышанную в «Синичке» историю сестры и сочинил третьего брата, который с этого момента существовал на самом деле, и не где-нибудь, а в колонии в Вологодской губернии. Историю он закручивал непростую и долгую, и где-то в шестой части на вологодскую линию вполне мог зарулить один из главных фигурантов. Так что, пусть пока посидит…
Сглотнул слюну и постучал бамбуковой карандашницей в стенку.
- Мы обедать сегодня будем? – прокричал словно в пятый раз. Жена не удивилась, не обиделась.
- Сейчас подогрею.
- Сейчас – это когда?
- Минут через пять.
- Хорошо.
Но через пять минут жена не решилась открыть дверь в кабинет, оттуда неслась ругань, хоть Василий Хрисанфыч, она точно знала, был один.
- Господи, - только и произнесла женщина и, перекрестившись, отступила на кухню.
- Почему вы решили, что я полезу в эту кашу? – слышался раздражённый голос Шуры, -мне и так живётся недурно.
- Что вы говорите! Что вы говорите – недурно! – пищал, опять перейдя на «вы», Василий Хрисанфыч, - да вы только из-за этой каши и существуете! Ваша голова…
- И голова, наверное, только затем, чтобы расколоться о стену?
- Александр Васильевич! Вы же чувствуете напряжение противостояния? Искривление мира в сторону тьмы? Вас же это гнетёт!
- Вы меня как будто гипнотизируете. Ничего меня не гнетёт!
- Мне-то не лгите! Себе, если у вас пока получается - куда ни шло, но не мне! Уж я-то вашу внутреннюю склоку до занозочки знаю, надо же решаться! Ведь раковая армада не дремлет, оглядитесь!
- Вам в главные герои диссидент нужен, с упёртым сердцем и открытым забралом, а не я.
- Да ничего они одни не сделают! – Василий Хрисанфыч тяжело выдохнул, видно было, что по диссидентскому пути он уже ходил, - ничего не будет, пока именно ты не созреешь. Ведь не просто разломать, надо же ещё и из обломков строить… Вопрос жизни, а ты – херес!
- Жизни… Послушайте, меня, может быть, ещё и убивать будут?
- Может быть, и будут.
- Тогда я пас. Мне ещё два восхождения и одно руководства нужно, для мастера.
- Для какого мастера? Я твой мастер!
- Спорта, по альпинизму…
- Даю слово автора: если ты и умрёшь, то под рюкзаком и ледобуром в руках.
- С ледорубом.
- Как вам угодно.
- Так лучше, чем от водки…
- Но таранить тёмную крепость придётся!
- А мне кажется, вы увлеклись, делаете какой-то детектив из серьёзного вопроса.
- А-а! Понял-таки, что это серьёзно?
- Понял и поэтому ничего таранить не буду.
- Посмотрим. Я ведь и заставить могу.
- И выйдет неправда. Не-прав-да. Ничем не лучше той, с которой вы воюете. Уж определитесь, за кого вы, папаша. Нет, я делаю своё маленькое дело и пью херес. Если вы честный человек – так и напишите: пьёт херес. Или сочиняйте свои конфликты без меня…
- Каков мерзавец! – кричал уже на кухне Василий Хрисанфыч, - ты слышала? Сильный, умный, молодой, всё – всё - понимает… и – херес! В горы! Мерзавец!
- Что ж он один сделает? – робко вступилась за неведомого ей человека жена.
- Ничего не сделает, ничего, но должен же биться! Иначе как выжить?
- Ты и напиши, как должен, а самого его не трогай.
«Дура! - Василий Хрисанфыч отставил который раз уже подогретый суп, - и напишу, будет знать! Разболтались…»
Весь следующий день – до пяти - он писал. Жена караулила около двери, тишина в кабинете её смущала и обнадёживала: пишется…
В пять Василий Хрисанфыч выполз на свет. Потирал руки и зло, по-бармалеевски хихикал.
- Поедет он у меня в горы, поедет, как же… - посмотрел на стенные часы, - о! уже поехал!.. Думают, что только они могут делать, что в голову взбредёт! Херес! Это не я, - обернулся к жене, - у меня прописан портвейн, а он специально взял херес, чтоб буквально выпятить свою упёртость: хер ес. Горы! Он думает, что это он думает! Аб-балаков нашёлся… Год! Год он из меня жилы тянет! Пусть, пусть думает, что это он думает. Мне две строчки написать – он бегом у меня с вокзала назад побежит! Он у меня на грозу не пойдёт, а полетит!
Но в процессе еды лицо у Василия Хрисанфыча мрачнело, и от кефира он отказался. Заперся в кабинете, достал чистую бумагу, но начать писать не мог, недавней лёгкости не было и помина. Вытащил из сдвинутой на край стола стопочки лист наугад, по нескольким фразам попробовал вспомнить, как это – писать? Не вспоминалось. Теперь уже рылся в стопке, отыскивая нужное. Нашёл. Буквально придавил взглядом две строки: «Шура! Шура! – кричали ему из тамбура, но он закинул рюкзак на плечи и, не оборачиваясь, быстро пошёл, почти побежал обратно к вокзалу…». Поморщился.
Вышел из кабинета. Оделся. Прикрикнул, скорее по привычке, на жену, за то, что забыл, где ключи от машины, и, не отвечая на вопрос, когда его ждать, хлопнул дверью.
Через несколько минут он ехал по городу, то бросая машину в крутые обгоны, то стопорясь в середине потока, а на Садовом вдруг пересёк перед тупым автобусным носом две сплошные, заехал на тротуар и встал.
Оторопевший гаишник некоторое время издалека рассматривал сморщенного пожилого водителя, который, один в кабине, бурно жестикулировал и, по-видимому, кричал. «Развоевался, шизик…» - недобро смекнул страж дороги и уж было решился подойти, как странный водитель затих и принял вид человека, молящегося на остывающем пожаре собственного дома. Гаишник зашагал быстрей, но тут машина словно подпрыгнула, сорвалась с места – за рулём снова сидел другой человек, – но свистеть не стал: до следующего светофора Садовое было пустым, а за ним уже не его участок.
День шёл на убыль, солнце пряталось за домами, всё реже прорываясь в кабину тяжёлым кровянеющим светом. Скорость не сбавлял до самого вокзала, рискуя, рискуя… Ещё один поворот, светофор, можно будет оставлять машину и бежать. Газ, газ! Сбоку и над головой мелькнул жёлтый, длинная и горбатая тень человека метнулась к нему с левой обочины, тупо ударилась о крыло, и сразу вокруг завизжали тормоза, лица всех прохожих повернулись в его сторону.
Через два часа в отделение пришёл капитан, что-то объяснял и показывал дежурному. Потом привели Василия Хрисанфыча. Он был жёлт и сморщен. Вернули документы.
- Сам он виноват, - сказал капитан в пространство, - билет у него на самолет, через два часа рейс… вот, как раз сейчас полетел бы… Видно, что-то забыл и спешил вернуться.
Василий Хрисанфыч потеряно покачал головой.
- Удар о вашу машину не был причиной смерти, но при падении за бампер зацепился торчащий из рюкзака ледобур…
- Ледоруб… - поправил Василий Хрисанфыч.
-Да… подтащило как раз под этот ЗИЛок… Грудная клетка, ноги, голова… Всё.
Помолчали.
- Можно мне до завтра оставить у вас машину, я плохо себя чувствую.
- Оставляйте, только до завтра.
Дальше он двигался автоматически. Вышел на майский воздух, провёл рукой по лбу и до дна залысины, сел в машину, которую собирался оставить, аккуратно выехал из ворот.
Дома тихим голосом сказал жене:
- Наташа, приготовь мне ванну, я устал.
Жена погладила его по подрагивающей щеке и почувствовала, что в нервных дебрях её маленького мужа не осталось ни одного прямого, неизжёванного участочка, где душа могла бы улечься, вытянуть ноги и отдохнуть.
- Сейчас, - сказала она…