Фадеев Владимир, Москва, 1954 г.р., fadeev2008@yandex.ru, т. 8-910-475-34-81
ОСТРОВ ССО
или
ПОСЛЕДНЕЕ ЛЕТО
(Дневник Кононова Сергея с комментариями
или
Тувинский дивертисмент)
П е с н я
Посвящается светлой памяти
Сергея Георгиевича Тишина.
Да, может быть, грусть былых
несчастий и есть счастье
Альбер Камю
Интермедия
В стройотряде дневников не ведут – некогда. К тому же, дневник – дело частное, а когда в стройотряде ты один? Никогда. Да и что записывать? Всё кажется обычным, как изнутри любого события. Другое дело – вспоминать, но нам и вспоминать, вспоминать эпистолярно, тоже было некогда, первые годы за кружечкой ещё вздыхали-ахали: а помнишь! а помнишь! Потом разлетелись, потом кончился штиль семидесятых и страну потащило по бурунам и порогам: война, распад, развал, война, дефолт, опять война, разруха - короче, целый букет гражданской жути – ну что в сравнении со всем этим какие-то стройотряды? Сказать стыдно, вспоминать себе дороже, но… но с уважением ко всему и вся жуткому и трагическому, почему-то всё больше и больше тянет обернуться на солнечные полосы – забывать их не меньший порок, чем забывать полосы ненастные, потому на солнце не только тепло, но и хорошо видно. Хорошее. А жизнь ведь держится хорошим, гулагами и войнами она рушится, и как важно знать и помнить разрушителя и жертв его, так же важно помнить славное, радостное и просто доброе, иначе можно заблудить себя в тени своей же скорби и, оглянувшись, не узнать и не вспомнить - кто мы, ради чего мы? Ведь стройотряды – это чуть ли не впервые в этом веке не из страха, не из-под палки, не за туманные завоевания Октября, а как в войну, начиная с 43-го – за Родину.
В то лето Серёга вёл дневник (оказывается, мы ему поручили), что-то помечал, складывал в рюкзак клочки с песнями и стишками, фотографии и прочие артефакты, а потом в Москве издал всё это домашним самиздатом в четырёх экземплярах и вручил каждому.
Он это сделал для нас, четверых, отчисленных из последнего стройотряда ИССО МЭИ ЭФФ «Тува-79» и пополам с трудом бродяживших целое лето по этой спрятанной Богом ото всех праздных путешественников земле. Сейчас я листаю этот самодеятельный труд и вся моя восьмилетняя стройотрядовская эпопея вырастает перед глазами, как гора, от которой отъехал уже достаточно далеко для того, чтобы обернувшись, как следует рассмотреть её.
Сами по себе 70-е годы уникальны – не было у славного нашего государства более ровного отрезка, на котором можно было бы остановиться и оглядеться. (Один старший товарищ по комиссарству, я его недолюбливал за некую академичность, я считал, что всякий академизм – излёт, подведение итогов, окончание, нечто противоположное пассионарности, из которой на 9\10 состоит организм стройотрядовского комиссарства, во всяком случае, образца МЭИ 72-75г.г., так вот он мне, бегущему сразу в четыре стороны, давал совет, которым я начал пользоваться только многие годы спустя, когда кровь вместилась в берега и голова тоже начала участвовать в понимании происходящего, правда, не лучшим образом… так вот он говорил: когда разбежишься очень сильно, так что дух захватывает, в этот самый момент остановись и осмотрись. И правильнее это сделать самому, не дожидаясь, пока остановят или свернёшь голову. Иногда я отдавал должное рассудительным людям, но никогда им не следовал и не завидовал).
Пусть я предстану перед уважаемым читателем дилетантом, но то, что это период теперь именуют «застоем», потому что один недоучившийся колхозник (недоучившийся до настоящего колхозника, то есть не ставший даже колхозником) назвал состоянием своих мозгов целую эпоху, а все кликуши подхватили, мне, конечно, не нравится. У нас с Тишиным в 70-е никакого застоя не было. Наоборот, был ни с чем в последующей (предыдущей у нас тогда ещё было маловато) жизни подъём и расцвет, до тех пор, конечно, пока недоучившиеся колхозники не свампирили наш энтузиазм своими кривыми клювами. А то, что год за годом снижался «темп экономического роста», причём же здесь благодатные семидесятые? Он снижался вопреки их благодатности, а не потому что. В кои-то веки выпало России десятилетие пожить без потрясений, так сразу все наймиты закукарекали: застой, застой! У них сразу изжога, когда в России ровно. Вы, толпой смердящие у трона, что, хотели видеть не снижение темпов, а «экономическое чудо»? Вы, толкаясь у кормила жирными горрайобкрайкомовскими задницами, перепутали его, кормила, назначение, и вместо того, чтобы рулить, только кормились, едва успевая соображать в этом тесном междужопии, где пихнуть, кому подставить, у кого зализывать самим, а когда корабль от вашего окормления вместо вечной земли обетованной – коммунизма – занесло на небольшой, в десяток лет остров, вы, как классические воры, начали орать: «Проклятый остров!». 70-е не виноваты, как и живущие в них. Застой не в 70-х, застой в ваших совести и мозгах, а поскольку другие мозги вы на пушечный выстрел к рулю не подпускали, вот «темп экономического роста» и снижался. Но как вывернули: вы, сливки с Ума, эталон Чести и Совести - красавцы, годы просто застойные, болото, а все, кого угораздило в них жить, не больше, чем пиявки да лягушки. Это мне и не нравится. 70-е, наши 70-е, несмотря на ваш рулёж и скулёж, ещё были полны героями, а то, что герои не лезли на баррикады, а занимались своим делом в своей стране, спасло страну (и с ней - куда уж деться - всех не доучившихся колхозников) от развала в первый же момент швартовки к рифовому островному причалу.
В 70-х застоя не было. Во всяком случае, начался он не в 70-х, а раньше, причём гораздо раньше. Может быть в 17-м, может – в 1700-м, а может в 1613? Или 988? Это не состояние, это некий регрессивный процесс, который закрутили давным-давно поселившиеся и успешно плодящиеся на Руси бесы. Душа-то народная – а ей что десять лет, что тысяча – пытается вверх, а черти вниз, в бок, вкось… вот и живём, смута на смуте, смутой погоняет, буруны да пена, как разглядеть, что за нечисть в водной толще? Потому и не дают черти покоя, чтоб не разглядели, а чуть по старости обессилели, затихло-то всего на несколько лет – черти все как на ладони, и совсем не мудрено, что этот-то прозрачный кусочек в десять лет стал для них самых неугодный: их распознали! В тихом омуте черти видятся. Ату его! Застой! Караул! Срочно снова баламутить! Привычное чертовское дело.
На тихой глади 70-х чертовская ложь стала настолько очевидной, что играть честно просто уж не было смысла. Обнаружилось, что никакой конвенции между властью и народом больше нет, власть её похерила, а раз конвенции нет, то и нам на всё на…ать. Наступила глобальная «дедовщина» - армейская была жёстче, но и она - только лишь слепок с мерзкой государственной. Пофигизм стал быстро просачиваться вглубь, очень легко насыщая все верхние слои и начиная заражать давно готовые к пофигизму нижние. Нет, до какого-то времени молодые, на своём опыте не знающие иного отношения к Родине, кроме патриотичного, и не думали заражаться, с чего бы нам идти на поводу у всякой гнили, пусть даже она и самого верха? это наша страна, а не этих старпёров, они же вот-вот перемрут, придут молодые – мы! Или такие же как мы, которые тоже поют «с чего начинается Родина…» Но из-под опавшей гниющей партийной листвы пошла в рост не молодая зелень, а молодая погань - у старых трупоедов вызрело дерзкое потомство - которое тоже начало кричать: «Это наша страна!», и не только кричать, но и на самом деле прибирать её к себе, причём таскающими носилки руками поющих про Родину простаков. И хотя внешне всё выглядело пристойно – гнилые поганки умело, как флажки, развешивали правильные плакаты «Вперёд!» – в конце концов со всех концов страны стало доносится пофигистское: «Да пошли вы!»
И, как пули на излёте, великая советская молодёжь (совки, дурачки) ещё десять лет по инерции пыталась что-то строить, осваивать, но всё больше вместо «с чего начинается Родина» слышалось: «да пошли вы!», пока не осталось только последнее.
И ещё потому захотелось посмотреть на те годы, на это остров 70-х, что наши дети сейчас в том возрасте, в каком в те 70-е были мы. Не ради какого-то исследования – пусть ими занимаются спецы – но, так же, как пробуешь увидеть себя молодым вместе с ними сейчас, примеряешь и на них время своей молодости, они сейчас в том самом стройотрядовском возрасте, и иногда так хочется забрать их туда, чтобы побыли они вместе с нами-ровесниками, тем более, что точно знаю, как хотелось бы этого им самим, нашим с Ленкой девчонкам, подолгу рассматривающим слегка побуревшие стройотрядовские фотографии и поющие любимую семейную песню «Ну, пожалуйста, ну, пожалуйста, в самолёт меня возьми, на усталость мне пожалуйся, на плече моём усни». То есть семидесятые я независимо от желания вижу через магическое зеркало своих дочерей, и не нужно в нынешнем повышенном внимании к 70-м искать какую-то политиканскую хитрость – мол, черти пронырливые (что, конечно же, так), и песни у них 70-х годов, мало того, что специально Кобзона с Пугачёвой держат, так вообще всю поющую геронтологию в ящик затащили, и фильмы, одна «Ирония» чего стоит, и «Огоньки» у них в ход пошли, только бы настроить народ на спокойную волну («колоссального рывка» по Лигачёву и «застою» по Горбачёву) 70-х годов – нет, просто Время Человеческое, кроме всех известных космических, гелио- и гео-циклов, имеет свойство резонировать внутри себя ещё и с частотой смены поколений – раз в 25-30 лет, так сказать, малая, но самая устойчивая репликация Истории, повторения главного, характернейшего из жизни сверстников-отцов. Потому что при всех раздутых «конфликтах отцов и детей» (старых отцов и молодых детей), молодые дети и их молодые отцы не просто похожи, они в известном смысле – одно и то же, и было бы странно, когда б наоборот, когда б «межпоколенческий исторический консенсус», имеющий место в России (и, надо полагать, не только) в начале нового века, этого бы места не имел. Кальку сделали не политики сегодня, а мы, нынешние 50-летние, тихими звёздными ночами 70-х-80-х в любовных экстазах её «штамповали назло буржуазной Европе» с прилипшим к одному место одеялом. А политики были бы полными дураками, если бы не воспользовались тем, что теперь калькируются благодатные семидесятые, слава богу, с них много что можно скалькировать для устройства хотя бы внешне пристойной жизни.
Конечно, это относится не только к 70-м и началу нового века. Просто эта аналогия очевидна – семидесятые были самым длинным десятилетием, с 68 по 79-82, и почти все они (годы) передавали в будущее своим детям-ровесникам один и тот же стабильный сигнал, как его сейчас не услышать?
Резонируют все эпохи без исключения. От материнской эпохи почуявших какую-то свободу шестидесятников, например, родилась дочерняя эпоха либерастов 90-х, эсхатологические пятидесятые (Сталин умер. «Как жить?» – «Да просто! Всех на чистую воду, а сами-то мы теперь ого-го! догоним и перегоним!») аукнулись некроложными 80-ми. (Все умерли. «Ну, и слава Богу, теперь-то мы всё перестроим!»). Послепобедные, высоко-наконец-то-спокойные сороковые выдали через четверть века на гора те самые «самые-самые» советские, мирно-героические 70-е годы «колоссального рывка-застоя». В 60-70-е годы жили дети-сверстники солдат-победителей.
Как и всякое эхо, поколенческое имеет бесконечное количество колен, но ясно слышится только первое, от силы второе, третье – если был и мощный начальный импульс, вот такой, как после Победы. Если это учесть, то наше время – репликация не столько 70-х, сколько дубль-репликация послепобедного десятилетия. Эхо – и историческое – внеморально, ему всё-равно, что передавать. Что послали, то и услышите. Вот родился в середине 20-х на волне разгула блатняка так называемый шансон (правда, тогда так не называемый), «Мурка», а дети этих певцов, амнистировавшись по смерти «тирана» в середине 50-х, распелись «а-ля Мурка» так, что уже их дети, в 80-х заблатовали чуть ли не все кухни и всю эстраду. Заметьте, ни в тридцатых-сороковых, ни в семидесятых блатных песен не пели.
Думаю, найдётся мини-Фоменко, кому будет интересно подвигать туда-сюда эту мини-историческую синусоиду: назад, чтобы понять, откуда что взялось, вперёд, чтобы без нострадамусов определить, что нас ждёт завтра. Для исследователя это будет увлекательный дайвинг на историческом мелководье, меня же это занимает с точки зрения моего теперешнего рассказа о моих семидесятых.
А то, что не было в 70-е от пуза колбасы, то мы, двадцатилетние, ей-богу, этого не замечали, у нас хватало других забот и занятий, нежели считать колбасные электрички из Москвы в Тулу, да и понимали мы уже тогда, что «с набитым ртом ни спеть, ни закричать, не вспомнить нужный жест благодаренья, и где уж там – читать стихотворенье, тем более – его писать!». А в 70-х мы все были поэтами.
Странное дело: «тайных обществ не было, но тайное соглашение понимающих было велико» (Герцен), и на этом виртуальном соглашении держалась реальная конструкция этой новой предсмертной общности - советский народ. А началась гласность - соглашение перестало быть тайным, и тут же перестало быть. (Или оно стало ещё более тайным, как реакция на то, что черти, нацепив овечьи шкуры, то есть человечьи маски, попытались это соглашение приватизировать?). Всеобщественный Договор рушился, и из него стали выходить не только жулики и воры, цеховики и фарцовщики, комсомольцы и диссиденты – а все. Как будто долго и трудно тащили непосильную поклажу через болота и буераки до условно-ровного места, дотащили, отдохнули-огляделись и … побежали в разные стороны, словно только эта непомерная поклажа да трудный путь их и объединяла.
Да, 70-е годы уникальны не только для тогдашнего Союза, но и, как говаривал Петька-герой, в мировом масштабе. Некоторое затишье, умиротворение, потепление (не оттепель, наша внутренняя, бывшая десятилетием ранее, а потепление в великой холодной войне, и хоть нам, только что окончившим школу, все эти войны были по барабану, после- и пред- грозовое затишье, отражаясь во всех семи небесах, так или иначе рулило погодой и на земле. С Европой Лёня договорился пожить безопасно и сотрудничая, с американцами слетали в космос, даже перестали глушить вражьи голоса, но для нас все эти богатства были вроде как естественно-плановыми, нам было по 17 лет и «Мы были нищими - весьма! Да от безгрошья нам ли охать? Та полоумная весна осваивала нами похоть. Мы эти вешние азы впитали дружною скворешней. Весна же, полная грозы, хвалила нас за небезгрешье, Хвалила за уменье петь, водить языческие плясы, за неумение хотеть по правилам десятых классов. Склоняли нас: гнать, гнуть, гноить! Склоняли так, что я усвоил тогда склонения свои: Весна с весной весну весною».
Конечно, без всякой нашей заслуги, но наша юность ровно уложилась в эту тихую щель между Чехословакией и Афганистаном, в это сравнительно штилевое времечко, через которое, как через оттаявший кусочек морозного окна, можно посмотреть внутрь дома и попробовать – самому, для себя – узнать и понять его.
Только у меня есть еще своё увеличительное стёклышко, точнее восемь его кусочков: с 1972 по 1979 я был поглощён полувзрослой Игрой с названием стройотряд. В 72, 75 и 78 это была Москва, в 73 и 74 – Башкирия, в 76 – Абакан, в 77 – Шушенское и, наконец, в 1979, последнем мирном, последним стройотрядовским летом, последним летом 70-х годов – Тува.
С этого последнего лета и начнётся рассказ, тот самый дневник Сергея Кононова, на который я случайно наткнулся, разбирая потерявшие всякую меру – относительно выделенного мне жизненного пространства - бумажные завалы (архивы!) и надеясь-таки их хотя бы ополовинить. Очередной раз удалось это плохо - несвойственная мне в вещах и деньгах жадность и скопидомство, в отношении этой кучи бумажек превосходила и себя, и меня. Каждая папочка, конвертик, листочек, как бы оживая, протягивали ко мне из своих мирков ручки-щупальца, при этом пища (крича, вопя): «это же я (ты, мы)! Неужели ты меня (сам себя, нас с тобой) вот так возьмёшь и выбросишь (забудешь)?». Кончилось тем, что я, вволю надышавшись быльём, переложил кучу в новые пачки и ящики, в очередной же раз обманув себя (и всё население «архива»), что вот придут лучшие времена и тогда… А лучших времён не бывает, то есть они бывают только сейчас. Сей час.
Но эту папку я всё же оставил на столе. В папке – две сброшюрованные книжки формата А-4. «ЛЕТОПИСЬ НЕСТУДЕНЧЕСКОГО НЕСТРОИТЕЛЬНОГО ОТРЯДА. ТУВА, ИЮЛЬ-АВГУСТ 1979 Г» - около сотни страниц машинописного текста, и вторая - «ПРИЛОЖЕНИЕ К ЛЕТОПИСИ ННО-79» - пять десятков стихов и текстов песен, плод коллективного творчества этого лета. Сверху на каждой книжке надпись, «Фадеев В.» - то есть, экземпляр для меня. На обложке первой, под названием – единственная за всё лето фотография нас четверых: мы на галечном берегу, справа Енисей, за спиной в дымке – Саяны. Влад со своей вечной армейской фляжкой, Шура в штормовке, Серёга в трико, и я в клешах на одной помочи. Все улыбаемся. В правом нижнем углу фото - часть рюкзака, значит, готовы к дороге. Мы все – вдвое моложе нас теперешних…
Стройотряд. Кем и где мы только не побывали за «вторые» двадцать пять лет, но я неизбежно, чаще, чем хотелось бы для душевной ровности, возвращаюсь в эту бесшабашную трудную радость юности – стройотряд. Иногда он видится мне пустой детской забавой, игрой, вроде пионерского лагеря, иногда – самым серьёзным (из мирных) многофункциональным тренингом перед грядущей битвой-жизнью, а иногда – единственным настоящим куском этой самой жизни, ведь всё последующее в ней, как бы значительно и, временами, трагично не происходило, не могло сравниться со стройотрядом по интенсивности труда, который в радость. Всё-таки тогдашняя игра в жизнь и была настоящей жизнью, а всё последующее взрослое – реакторы, книги, бизнес, наука, звания, должности, деньги, и даже семьи, дети – какая-то затянувшаяся игра, ненастоящее. То есть всё наоборот: полудетская игра оказалась настоящей жизнью, взрослая жизнь – скучной ненастоящей игрой.
Что же там было такого? И было ли? Может быть, просто – юность с её кровяной неуёмностью? И были бы вместо стройотрядов другие дела и занятия – слаще и легче или тяжелее и горше - юность своё бы взяла, точнее – дала. Наверное. Но всё же было в этой стройотрядовской жизни нечто такое, что из-под юношеского флёра проступает не призрачными каменьями романтики, а основательными камнями, на которых можно стоять и из которых можно строить. И очень мне всегда хотелось разобраться, понять – только ли в юности тут дело, или какой-то источник этой радости уже был внутри самой идеи? А, как сказал один уважаемый мной писатель (С. Залыгин, «После бури»), «когда обязательно что-то хотите понять и постигнуть, пишите об этом предмете книгу». Книгу не книгу, но – в соавторстве с Серёгой - кое-какие заметки… Дивертисмент.
Теперь о Тишине.
Теперь о Тишине. О Сергее Тишине. О Сергее Георгиевиче Тишине.
Почему, собственно, посвящается ему, его памяти? Ну, командир, легендарный, уважаемый, любимый, но… я-то так ни разу с ним в одном отряде и не был! Как с двух сторон листа мёбиуса - всегда рядом, в одной идее, но…
Но все восемь лет (в смысле – не зим, а лет, Июней Июльевичей Августов) у меня было чувство, что каждый раз моим командиром был именно он. Один раз, в «Башкирии-73», всё-таки, мы были под его началом, но на Благовещенском биохимкомбинате (ББХК) на весь наш огромный факультетский отряд фронта работ не подготовили, и два линейных, в том числе и наш 3-й, отпочковали за сто вёрст в посёлок Бакалы строить свинокомплекс, и хоть формально всем отрядом командовал сам Тишин, увидели мы его только в Москве.
Ох, уж эти чувства… Руки нет, а болит. Ленин жил? Ленин жив! И - с нами Бог, хотя все - безбожники, в смысле атеисты, но Чувство больше Правды, и если мы чувствуем, что с нами Бог, то как его ни называй или не называй совсем – Он с нами, со временем Правда догонит Чувство и всё устаканится.
Тогда он был старше лет на десять, плюс-минус, два поколения, деды и внуки, это сейчас мы бы и не заметили разницы – все родом из середины прошлого века, ровесники, а тогда он был старше втрое.
Два года назад я встретил его в метро, кажется в Черёмушках, - мы не виделись двадцать с лишним годков, но он не изменился совершенно! Я – между вскриком: «Серёга! Сергей Георгиевич!» и его, после пяти секунд неузнавания: «Вовчик!» успел отметить, что старшие, будь то отец, старший брат, старший товарищ не меняются, младших же через пять лет уже можно и не узнать, этакий обратный допплер-эффект. Наверное, он изменился, но, поскольку и тридцать лет назад, в свои далеко неполные тридцать, он был для меня старым и мудрым, то, увидя его сейчас старым и мудрым, я никакого изменения и не заметил. Он же воскликнул: «Вовчик! А где же… - и провёл рукой по своей пегой, то есть моим тогдашним чёрным кудрям, голове рукой, - где же, чёрт ты такой, кудри!?!» Мы обнялись, и пять (две, три, десять?) минут сыпали друг на друга всеоблемлющими (пустыми) вопросами: где? Как? Что? Кто? Не ответив ни на один («Да там… Да так…»), но вполне насытившись, согревшись, обменявшись, договорившись, разбежались погрустневшие… «Обязательно, обязательно надо собраться всем нашими, повспоминаем хоть от души!» А совсем недавно, встретив случайно же в метро (место встречи) другого стройотрядовского старичка, узнал, что год назад Сергей Георгиевич Тишин умер. Конечно – сердце. Конечно – сердце… Даже если не сердце, я ведь и не спросил - что толку? – отчего, всё равно - сердце, потому что оно у него и у здорового всегда болело, в смысле – было, было настоящим, существующим не только для того, чтобы кровь качать, но чтобы болеть за. И вот…
Куда-то неожиданно делись четверть века, и всегда казавшаяся возможной встреча с братьями по романтике – ну, не вышло в этом году, встретимся в следующем, завтра, главное, что мы все этой встречи ждём, даже, где-то, живём ожиданием её – вот так отменяется в очном формате. «Как же так? – хотелось призвать кого-то к ответу, - Мы ведь ещё не встретились, мы же не повспоминали как следует, не пообнимались до хруста в пальцах, как после носилок, а уже… как же?» У души появился пустой рукав, мы и так-то ведь не общались десятилетиями, не общались, но знали, что завкафедрой ТЭС МЭИ (так и хочется сказать «завкафедрой ССО СССР») всегда на месте, жив-здоров, а, значит, жива и наша совместная мечта, чуть-чуть недовоплощённая идея, хранится её тайна, в которую мы были посвящены и как настоящие сотаинники хранили до каких-то лучших времён, чтобы в один светлый наш общий миг явить её миру и тем если не спасти, то переделать его в лучший. Мы же знали – как!
И вот его нет. Пустота в душе, жёсткая и плотная, затребовала оявления. Поэтому.
В самый свой первый стройотряд, московский, 72 года, когда после первого курса в «дальний» просто не брали (сначала «Москва», как испытание, а потом уж – дальние края), я услышал это имя - облаком вторичных эпитетов: тишинцы, тишинская школа, тишинские ребята – что всеми, а уж заодно и нами, никакого Тишина в глаза не видевшими, воспринималось в качестве превосходной степени всего стройотрядовского. «Тишинцами» были наши командиры и комиссары, как десант после «дальних» прошлых лет, спустившиеся в «московский», чтобы воспитать, отобрать из аморфной кучи первокурсников воинов (бойцов) для следующего лета. Образцов, Лепихов, первый командир Богословский (Бог), первый наш бугор Боря Круглов (Боб) и в самом деле воспринимались нами как посланцы какого-то Большого Командира за пополнением для настоящей битвы, а сейчас, в Москве, просто смотр.
Следующая битва, в Башкирии, в 73, проходила уже под непосредственным его началом, мы стали «тишинцами» в прямом смысле, хоть и не понимали, как следует, некоей сакральности этого звания. Так получилось, Тишин тогда последний раз ездил командиром факультетского ССО – уступал дорогу своим ученикам (или?). Но в 74-м, там же, в Башкирии, к нам не относились иначе как к тишинцам, все – от прораба до секретаря Благовещенского райкома знали по прошлому году: стройотряд=Тишин. В 75-м, когда сам Тишин уже капитально занялся своими тепловыми станциями, мы обнаружили в себе знание чего-то такого о ССО, что, как в песне Кима, «позволяло безошибочно отличать дурное от доброго». Это было осознание «школы», т.е. того, что в вербальной части одобрительных в наш адрес эпитетов всякого рода руководства носило имя «тишинской». Правда, в то быстрое романтичное время нам ещё казалось, что это просто свойство, качество самих стройотрядов, как явления. Это было так и - не так. Особенно после 75-го московского, когда была возможность – всё-таки в одном городе, а не на четверти земшара – посмотреть и на другие отряды, вырисовывалось – в сравнении! – нечто особенное, пока только ощущаемое, не понимаемое, чисто МЭёвское, в МЭёвском – чисто ТЭФовское, а в ТЭФовском – чисто «тишинское». Оказалось, что даже на одном нашем родном монолитно-железном ТЭФе были совершенно разные подходы к организации отрядов, пониманию их внутренней сути.
Да, даже на факультете было две школы – одна «тишинская», а другая – его друга-соперника, коллеги по кафедре ТЭС Володи Рожнатовского, соответственно и школа – «рожнатовская». (Справедливости ради надо сказать, что были и ещё постарше корифеи, патриархи ССО – Комендантов, Горбатых, но – до нас, и о них пусть расскажут знающие). Рожнатовский – а они с Тишиным одно время ездили командирами дальних факультетских отрядов по очереди, через год, - тоже никогда никому не проигрывал, но он был жёсткий производственник, и его отряды немного были похожи на каноэ: одно весло – работа. Это тоже было по-нашему, нам ведь, тогдашним, и хлеба не надо, работы давай, и приверженцев, особенно среди командиров и бригадиров, у Рожнатовского на факультете было много. Не отряд, а спартанская колонна. Другое дело – Тишин. Та же колонна, только слабых мальчишек со скалы не сбрасывали, а общим участием делали из него суперспартанца. Если в первом боялись навлечь гнев командира, то во втором боялись потерять командирские уважение и доверие. Стимулы в скалярном отношении равновеликие, но в тишинском отряде было тепло. Если с Рожнатовским можно было гарантированно заработать, то с Тишиным – получить. Тютчевские «Два единства», и мы, поэты, конечно, были за второе. (В 17 лет все, конечно, поэты, только различаются по жанрам, есть лирики, а есть производственники. Мы, тишинцы, были всё-таки, лириками: берёзки, вздохи на скамейках, прекрасен наш союз… но и второе весло держали не слабее).
До института я, кроме прочего, играл за городскую команду в хоккей, да и вся страна ещё им болела поголовно, и удивительна мне быладаже внешняя схожесть двух стройотрядовских командиров с тогдашними кумирами (не актёрами, как ныне): Тишин очень походил на Старшинова, а Рожнатовский – на Харламова. Дальше – параллели до бесконечности, но в итоге их будет: Рожнатовский (Харламов) – лучший, Тишин (Старшинов) – старший. Рожнатовский был командир, Тишин – отец родной. У Рожнатовского отряд был когортой, у Тишина – семьёй.
И вот к пятому своему отряду, к «Хакасии-76», я понял, какое богатство мы получили (сберегли?) в наследство… Уже не надо было произносить слова «тишинская школа», мы каждый новый отряд строили по оставленной нам матрице, и каждый год убеждались в её безупречности и органичности, и каждый отряд – начиная с 72 и кончая 79, к которому относятся дневниковые записи Сергея Кононова – был для нас не просто стройотрядом, а пробами, если хотите, рая на земле, попытками счастья, проектами будущего.
Поэтому-то всё, что будет написано мной о ССО, посвящено ему, Тишину Сергею Георгиевичу, его памяти…
Сергей Георгиевич Тишин, профессор, зав. кафедрой ТЭС МЭИ
Итак, дневник Сергея Кононова.
День первый, 12 июля, четверг. Отчисление
Самые обыденные события порой могут вызвать последствия несоизмеримые с причиной своего появления. Так и все события, о которых пойдёт речь, были вызваны к жизни совсем небольшим происшествием – отъездом из отряда одного из первых квартирьеров Володи Гращенко, Грыни. Тут, может быть, следует сразу познакомиться с теми, кто будет главными героями этого дневникового рассказа.
Грыня – инженер, один из той троицы, что своим приездом положила начало ССО МЭИ ЭФФ «Тува-79», боец 3 л.о. (линейного отряда – авт.).
Карпенко Шура (Карпуха) – так же член вышеупомянутой троицы, инженер, 26 лет,школьный друг Грыни, обязательный и незаменимый член всех агитбригад всех отрядов, в которых он побывал с 1971 года, бригадир 3 л.о.
Воронов Владилен (Влад) – квартирьер, 25 лет, бывший пограничник, студент-вечерник последнего курса, работает на кафедре ОЭ (общей электротехники – авт.), причём в отряд поехал впервые, боец 3 л.о.
Кононов Сергей (я) - квартирьер, 21 год, студент пятого курса, в отряде четвёртый раз, комиссар и бригадир 4 л.о.
Фадеев Володя (Фадей) – приехал с первым эшелоном, в отряде 8 раз, инженер, 25 лет,был на всех должностях комиссарских служб от бойца до факультетского комиссара, бригадир 4 л.о., прочная опора комиссарской службы- и общего отряда и 4 л.о.
По ходу действия будут появляться и другие действующие лица: Бартак Ян (Хонза) – чех, комиссар 3 л.о., третий раз в отряде; Донат Ральф (Беня) – немец, бригадир 3л.о., третий раз в отряде; Илюхин Игорь (Петрович) – командир 4 л.о., четвёртый раз в отряде. Эти трое – хорошие друзья вышеперечисленной пятёрки. Зотова Лена – невеста Фадея, второй раз в отряде, комиссар 1 л.о., и многие другие, что появятся дальше.
Для меня всё началось с вечернего разговора с Фадеем: что-то мы как будто буксуем, отряд уже покатился в июль, а напруга только в работе, ночами - спим, как сурки, sex-club, непременная принадлежность отрядов с 1977 года, не функционирует, сухой закон блюдём, словно «молодые», шарму, шарму нашего традиционного нету, да и выпить хочется!
Как будто подслушав, чёртом из табакерки появляется Шура: «Грыня уезжает, небольшой банкет для друзей-стариков». Кто да кто? Все свои – сам Грыня, Шура, Фадей, Влад, Беня, Хонза и я. Я сразу отметил одну деталь: все, кроме меня (и Влада, конечно) хотя бы раз были отчислены из отряда за нарушение сухого закона и поделился наблюдением с Фадеем. А судьба - подслушала.
Попутно замечу, что это общее правило, не только для ССО: прошлогодний отряд кажется интересней, насыщенней, веселей и пр. и пр., потому что память, как ей свойственно, всё хорошее спрессовала в один сочный образ и одела в это платье все дни – и те, которые были интересными, насыщенными, весёлыми, и те, что затерялись среди первых серыми утятами. Глядя издалека на гряду горных вершин не увидишь лежащих между ними долин и ущелий, которые неизбежны при непосредственном прохождении – в обыденной жизни с горы на горку не перепрыгнуть, хочешь двигаться вперёд – изволь спускаться вниз. «Но и поднявшись, пыхтя и ликуя, не торопись распаковывать кладь,ведь и с вершины одной на другую не перейти никогда напрямую – только к подножью спускаться опять».(Это из моей – нашей – богатой стройотрядовской лирики, к которой, впрочем, относится и предлагаемый читателю Серёгин дневник с приложениями из стихов и песен)
Поэтому, конечно, нам с Серёгой, два последних отряда проживших на одном горячем дыхании, текущий отряд казался скучноватым, хотелось поторопить его, себя, поплотней наполнить дни (и ночи) событиями, и чтобы каждое из них, даже слабейшее, было на уровне лучших из живущих в гримёрщице-памяти.
И вот время – 24.00. Штаб спит, а если не спит, то думает, что спим мы. На столе, накрытом в полутёмной комнате строящейся в трёхстах метрах от лагеря школы – гражданская икебана: водка, консервы, колбаса. Флёр запретности, неурочности. Разговор общий, об отряде – кто есть кто, что делается хорошо, что плохо, что вообще не делается. К концу последней бутылки, примерно в 2 ночи, разговор, как ему и положено, дошёл до погибающих от нашего невнимания девчонок. У Фадея сразу план: сейчас же идти в их палатки (палатки 10-местные, армейские – авт.) и, дабы не терять драгоценных дней на прелюдии, девчонок проанкетировать. Вопрос один: «К кому из мужской половины отряда вы испытываете наибольшую симпатию?», а дальше включимся мы со 100% гарантией личного счастья. Сказано-сделано. Женских палаток две, мы уже в первой. Ян будит, Грыня спрашивает, я протоколирую, Влад светит, Шура и Беня на стрёме, Фадей осуществляет общее руководство. Очумелые девчонки не понимают – сон, не сон, но под пологами палатки и ночи отвечают охотно, хотя, похоже, и не всегда правду. При переходе во вторую палатку Ян с Беней, в прошлом году уже отчисленные за дружбу с бахусом, видимо услышали внутренний голос и отправились спать. Пошёл с ними и Грыня, но его пристыдили – рабочих рук не хватало. В плавках и телогрейке он вернулся. Уже заканчивали вторую палатку, когда снаружи раздался голос главного инженера Невзорова Павла: «Женька тут?». Женевьева Кукос, командирша женского отряда, его жена, но дурацкий же вопрос – где ж ей быть? Или у них был такой пароль? И на этот дурацкий вопрос посыпались дурацкие ответы, сначала, - ну безмозглые же бабы! – бодрым голосом быстро откликнулась Ленка Зотова: «Нет, нету её!», а за ней заверещали все остальные: нету, нету, нету! Ну, а где ж ей быть - без ведома мужа! - в три часа ночи? Ребята спрятались под кровати тихо, а мне попалось в ноги пустое ведро. Зверонутый Паша ворвался в палатку, и первое, во что упёрся луч его фонарика, были грынины плавки под Женькиной кроватью…
На экстренное заседание штаба командир отряда Яньков разбудил даже доктора, чтобы научно подтвердить факт нарушения святая святых – сухого закона, но этого удовольствия мы его лишили: «Пили».
В Туву отряд приехал строить новый посёлок Чаа-холь – старый в ближайшие годы будет жилищем для хариусов и тайменей, его съест Саяно-Шушенская ГЭС, как и ещё добрую сотню населённых пунктов, тысячи и тысячи гектаров степей, лугов, тайги. Для них для всех – внеплановый потоп.
- Сколько же сусликов погибнет! - вырвалось как-то у Влада не пойми к чему.
- Да, сусликам новых нор с последующим переселением никто рыть не будет.
И мы участвовали в этом искривлении земного пространства. Новый Чаа-холь – это совсем другой посёлок, даже если в нём будут жить те же самые люди, что и в старом. А как же чаа-хольцы, которые уже не живут, которые жили здесь сто лет назад, тысячу? Как их переселить? Я не о могилах, хотя и о них, я о той родинке на теле Земли, которую дядя-хирург решил пересадить со щеки на нос, а она пятнышком только сверху, корешки-то её до самой пятки! И что скажет об этом поджелудочная железа? Или красные кровяные тельца? Наверняка им это не понравится.
Мы строили коровник, школу и типовые домики. Но сначала – свой лагерь. На ровном куске пустой степи за две недели мы возвели палаточный городок по традиционному ТЭФовскому проекту: каре из армейских палаток, хозблок, с примыкающей крытой столовой и досужими помещениями («показ»-рисовальня, радиоузел, красный уголок с библиотекой-читальней, телекомната, фотостудия, эпатажно оформленная сцена со зрительным залом, трансформирующися из столовой пердвиганием столом и скамеек и пр.), посреди – плац с почти двадцатиметровым флагштоком, чуть поодаль – туалеты с неизменными образами карточных мастей в женском, умывальники и душевые с поднятой над ними на бревенчатой эстакаде трёхкубовой длинной бочкой, сверху выкрашенной в чёрный цвет, для лучшего прогрева, а по бокам разрисованной и подписанной «let zeppeling» . Ко всему ровные бетонные дорожки, вычурные въездные ворота с названием и огромной эмблемой отряда, как будто лагерь находился в центре Москвы, а не пустой степи, где, кроме сусликов, любоваться нашими хдожественными изысками некому, цветники, клумбы, спортивные площадки, многочисленные стенды для наглядной агитации – прессы, стенгазет, фотомонтажей и боевых листков.
Начинают это строительство квартирьеры, а первая большая группа, как правило, старшекурсников и приданных сил – завершает. К приезду же основной массы зелёных бойцов всё бывает готово, а к открытию – всё блестит.
Я приехал как раз с группой старшекурсников, друг и однокашник мой Пашка Невзоров, сам, будучи в отряде главным инженером (что, в его понимании, означало просто главным), уже погружённый в производство, попросил меня побыть до открытия комендантом лагеря, то есть достроить его, хотя я готовился в этом году к самой лучшей стройотрядовской доле – бригадирству. Но и лагерь – это было моё.
- Видишь, Вося (с первого курса я его звал Пабло, а он меня Восей, сократив от Вовоси), через десять дней открытие, а в лагере одни колышки, - самому Пабло заниматься лагерем было и некогда, и ниже масти, остальной штаб ещё не окуклился, - прикинь, чего и сколько тебе нужно, всего дадим, но – десять дней! А потом уж отпустим в бригадиры.
Он водил вокруг будущего лагеряместное начальство, объясняя, где что предполагается сделать. Посреди степи стояли только что сгруженные три электроплиты, груда армейских палаток, доски, брус и какой-то металл. Секретарь Шагонарского райкома комсомола (это я узнал позже, когда он выступал на открытии) насмешливо покачивал головой, мол, приехали на два месяца, а городьбы только для себя придумали на полгода. Даже не без едкости, помню, пошутил: «А я думал, вы будете нам посёлок строить». Когда же он через десять дней появился у нас второй раз, на его лице были совсем другие гримасы – от нескрываемого восторга при виде почти сказочного городка (а отряд, он-то знал, всё это время по полной работал на школе, коровниках и домах) до грусти, почти досады, которую он и выплеснул в своей поздравительной речи на посвящённой открытию торжественной линейке: «Надо привезти сюда на экскурсию всех наших руководителей, чтобы они посмотрели, какие достойные условиявсего для двухмесячной жизни можно при желании возвестиза какую-то неделю, чтобы им было стыдно, что их люди десятилетиями живут… и т.д.»
Я его понимал. Этим летом мне с моими друзьями много пришлось проехать по тувинской глубинке, и я видел, как их люди живут десятилетиями, а потом, позже и гораздо больше – по глубинке российской, и везде наблюдая буквальную разруху, я тоже удивлялся и горюнился: ведь это так легко и быстро – взять и построить вокруг себя удобное и радостное жильё, житьё, пусть не за неделю, но за месяц, за год – и живи себе, радуйся… отчего же во всю страну запустение? Не нашлось на страну ни одного Тишина? Кто отнял волю жить хорошо, жить если не лучше других, то хотя бы не хуже? Как получилось, что в людях уничтожено то бытовое, если хотите, соцсоревнование, которое выше гордыни и зависти, проще и веселей их, и заменено каким-то тотальным уничижением, которое паче и гордости, и зависти? Может быть это какая-то, непонятная исследователю, защитная реакция народа, временная летаргия, и сейчас весь вопрос в том, кто первым от неё очнётся – настоящие, кондовые русские люди или скороспелые мутанты, которые не только не разбудят, а, воспользовавшись тем, что народ ещё спит, ограбят его, сонного, окончательно. Как показало время, пока жизнь пошла по второму сценарию…
Наши стройотряды в школе пробуждения были – и остались - всего лишь начальными классами.
Первым делом я оставил у себя художников – Кузю (Серёгу Кузнецова) и Саймона (Серёгу Симонова), а для общих работ попросил своих – Кононова, Илюхина, Яна –«бригаду мечты» 77-го года, с которыми, не тратя лишнего слова, уложился бы и в пять, ну и несколько ребят им в помощь. Своих не получил – командир линейного (Илюхин) и бригадиры, они уже были нужны на объектах, и мне каждый день оставляли разных трёх-четырёх бойцов по принципу: и тебе тоже, что мне не гоже. Зато после ужина весь наличный состав до отбоя авралил на строительстве лагеря. Весёлая работа! Главное, провести её на одном дыхании, вместить всю работу в это дыхание, соразмерить их, дыхание и работу, а когда соразмеришь, работа будет закончена – в десять дней, значит в десять, за одну ночь – значит за одну ночь.
Такую ночь помню в московском отряде 75 года… Но об этом позже.
В последний перед Открытием день, в субботу 7 июля, когда плотниками вбивались последние гвозди и художниками делались последние мазки, я, по специальной просьбе завхоза и поваров, на случай перебоев с электроэнергией, выложил за территорией лагеря, в десятишагах от кухни летнюю печь на восемь кастрюль. Моя вторая печь в жизни, названная мной «Машей», была жирной жаркой кирпичной точкой в строительстве лагеря ИССО ЭФФ МЭИ «Тува-79».
Пабло, мой друг Пабло! С первого институтского дня, с того самого, когда только вывесили составы учебных групп, и мы, «юные атомщики» из Т-12-71 сразу сбились в стаю-кулак. Пашка поступилпосле армии, быстро восстановил двухлетний пробел, нагнал и перегнал всех школьных отличников и скоро стал Ленинским стипендиатом, так сказать, фаворитом. Фаворитство своё нёс с пренебрежением к неленинским стипендиатам и лёгким презрением к нестипендиатам. Несмотря на то, что я часто попадал в число последних и с пренебрежением относился к стипендиатам и лёгким презрением к Ленинским стипендиатам, мы с ним здорово дружили, кроме прочего общего у нас был симбиоз: он подкармливался энергией моего мальчишеского баламутства, а я в его пиджаке – Пабло был выше меня на полголовы, пиждак был большой, груды шпаргалок были в нём незаметны – ходил почти на все экзамены. В любом семестре я учился ровно пять ночей, по одной ночи перед каждым экзаменом, и многие из них проводил в общаге в пашкиной 212 комнате корпуса 10 «Г», третьего по счёту от знаменитого ДК МЭИ, корпуса, в котором жили иногородние атомщики и теплофизики славного железного ТЭФа, теплоэнергетического факультета. А когда и не проводил, за пиджаком с утра перед экзаменом приходил обязательно, он (пиджак) был счастливым – серый двубортный с разными пуговицами, висевший на мне, как шуба Деда Мороза на Снегурочке.
Пабло основательно относился к любой работе, поэтому по стройотрядовской производственной стезе пошёл уверенно – бригадир, командир линейного (25-40 бойцов) и уже на 4-м курсе (в 75 г) был главным инженером и с лёгким, кроме него всеми замечаемым, пренебрежением относился к своим прямым подчинённым – командирам и бригадирам, и полным презрением - к любого ранга комиссарам, считая их тряпичным излишеством на железной машине для зарабатывания денег - ССО. По сути своей он был, конечно, «рожнатовец». Поскольку я всегда бывал комиссаром того же уровня, дружить нам это не помогало, хоть и не сильно мешало. В этом, 79 году Пабло, заканчивающий аспирантуру на нашей кафедре АЭС, поехал законно главным инженером и законной женой Женевьевой, в девичестве Женькой Кукос, из нашей многолетней стройотрядовской команды, теперь уже Невзоровой, командиршей женского отряда, а я, два года как покинувший пенаты, поехал по комсомольскому призыву и, как говорится, зову сердца - со своей невестой, комиссаром того же женского отряда. Мы все дружили, хотя моя Лена была на шесть лет нас (а Пашки – на девять) моложе.
Вот так на восьмом году дружбы Пабло с удовольствием отчислил меня из ССО МЭИ Тува-79,как бы окончательно доказав-таки мне, что учиться надо было только на отлично и что всякое комиссарство – дрянцо шаловливое. Мускул не дрогнул, слова не сказал. Надо было всё-таки его назвать не Павлом, а Петром – кремень. Хотя и Павлы не из соплей…
За восемь стройотрядов это было уже моё четвёртое отчисление, причём отчисляли меня всегда самые мои близкие друзья да мои же ученики, которых я, правда, и не учил ничему, а по ходу дела просто заражал азартом игры в увлектельнейшую игру-жизнь с названьем ССО, и сам при этом никого ни разу не отчислил
Нет, самый первый раз друзья были ни при чём, а ученики ещё учились в школах.В 72 году всё было первое.
Итак, восемь лет назад,
Отряд первый, «Москва-72».
Половину первого курса, включая первую сессию, мечтали-планировали, что летом махнём в какое-нубудь даль-далеко вчетвером – наш творческий кластер сложился в первый же месяц учёбы. Кроме меня там был мой - с лыткаринской ещё школы - закадычнейший Коля Романов, медиум-самоучка с математическими и артистическими наклонностями, Рустэм Хайретдинов, Рэм, художник, и Коля Бабыкин, широкая душа. Объединяло нас лёгкое отношение к учебному процессу, его нам было мало, мы, поступившие на «АЭС», ожидали чуда, причём незамедлительно, а попали к капитану первого ранга Навроцкому на лекции по истории партии. Поэтому, кроме курсового бюро, редколлегии, агиттеатра, клуба интердружбы, пива, гитары (уболгарина Стояна Стоянова был замечательный инструмент!) и подружек с соседнего ЭТФа, мы сканировали культурную Москву, а вместо лекций - с Колей Романовымусиленно занимались прикладной экстрасенсорикой, отыскивая «по наитию» друг друга в огромном здании МЭИ, с Рэмомделали «двойные» альбомы – я писал стихи, он их иллюстрировал, если он рисовал картинки, я их стихотворно «озвучивал» (несколько из этих «игровых» опытов даже попали в мою первую книгу стихов: «Эта комната пуста. Плащаницей занавеска закрывает горб куста и беззубье перелеска. Эта комната пуста. Пять икон в кустах обоев, я сам-шест, я сам с собою в крыльях свёрнутых креста. Эта комната пуста. Пять углов острее острых. Лихорадочной коростой след молитвы на устах». «Стояла чудесная осень с богатым букетом в руке, смотрела, как ветер уносит тепло по небесной реке, смотрела сквозь ветви-ресницы, как синей высокой тропой две белые кобылицы на дальний летят водопой, смотрела, как ветхое платье неслышно срывается с плеч – молочные младшие братья его остаются стеречь. Богатыми бусами росы блестели в её волосах… Стояла чудесная осень, и верилось всем в чудеса»…), а к Коле Бабыкину ездили на «междисциплинарные (петь-пить-рисовать-читать-любить…) коллоквиумы» в его родной Луч по Курской дороге. У каждого ко всему было по большой любви (Коля Романов, например,влюбился в преподавательницу немецкого Светлану Николаевну и чуть не свихнулся от неразделённости сам и едва не довёл до дурдома свою избранницу со всем её семейством (она была замужем и с детьми), а у меня была повестьс лаборанткой с кафедры химии Розой и ни во что не выросший роман с однокурсницей, рыжей красавицей Мариной Куниной, мы были с ней в одной, 116, абитуриентской группе, я сдал за неё все вступительные экзамены, а заодно и влюбился - сердце было настежь; её я и через много летвспоминал со сладкой грустью: «Я не грезил тобой по ночам, не ласкал своим взглядом локоны огнерыжих, густыми волокнами разлетевшихся по плечам. Я не видел в тебе красоты, о которой шептался б с соснами, той, что всякие былки росные перелюбливает в цветы. А в глазах – омутам омута! – не топил свои струги и лодьи, а метался по мелководьям – поволока и пустота. Изачем теперь так стучишься, постаревшее в одночасье, моё сердце? И каждой ночью ты всё снишься, всё снишься, всё снишься…»
За всех семнадцатилетних не скажу, но нас четверых «распирало», хотелось всего и сейчас: сказки, чуда, а главное - возможности подвига и, как награды за него - счастья. Первого отчислили Рэма. Он отслужил и поступил в архитектурный. После второго курса отчислили Романова, после третьего – Бабыкина. Оба тоже отслужили, восстановились, и, с уже успокоившейсякровью, доучились. Ни в какое даль-далеко в первые каникулы мы, конечно, не поехали – на что? – но судьба подарила-таки подходивший к нашим кровяным котлам, как папа к маме, вариант сказки, чуда и, главное – возможности подвига. Стройотряд.
В то лето горели подмосковные торфяники, в Москве стояла несусветная жара, а мы в первом своём стройотряде строили первый в Москве гигантский автосервис на Варшавском шоссе. С завистью проводив 19-летних стариков в Якутию (?), мы, уже 18-летние, проходили московское крещение. Крещение было жарким во всех отношениях. Из этого-то стройотряда меня и отчислили в первый раз.
Выгоняли (отчисляли) так буднично и … прозаично, что я как-то не прочувствовал этого события, если можно так выразиться, юридически. Был сильный хлопок внутри, но тогда в его природе разбираться было недосуг. Равно как и в последствиях, а зря, потому что один из вариантов развития событий мог быть до безобразия прост и атавистично по-советски трагичен: отчислен из отряда (не по состоянию, конечно, здоровья) – отчислен из комсомола (вопиющий же факт недостойности!) – отчислен из института. Цепная реакция причинности. Как говорится, на том стоит и стоять будет… Или не будет, но это уже потом.
Это был хвост времён, когда несовместимость с ССО, точнее неоправдание доверия находиться в его рядах, означаланесовместимость чуть ли не с самой жизнью – какая ж жизнь, если выгонят и комсомола и автоматически из института? Не все же Буковские…(о которых мы, честно сказать, тогда и слыхом не слыхивали)
Московский ССО – отдельная песня.Одна из многих традиций, родившихся на полном ходу стройотрядовского поезда: первокурсники едут в Москву, без всякой романтики великих странствий, а уже после второго, если эту романтику заслужишь – в дальние дали. Сам московский отряд – это уже плод руководящей роли младшего брата КПСС. Если первые отряды возникли как некий энергетический выброс из груди голодного во всех смыслах студенчества и достал сразу до Казахстана, с надеждой на -войтер, войтер, войтер… то чуткий, великий и могучий ЦК ВЛКСМ быстро оседлал этот протуберанец и направил его в нужное русло: страна страной а Центральный комитет Центральным комитетом, и чем Москва хуже целины (для ЦК-то)? Тем более, что одними лимитчиками её не выстроишь. Так появился Московский ударный ССО, куда сверху и с середины направлялись, как водится, лучшие кадры, а снизу сгребали первокурсников, подвешивая перед ним Саянскую морковку следующего года. И это, что и говорить, было во всех отношениях мудро.
Создать жёсткий алгоритм существования этого агрегата, т.е. организовать тотальное соцсоревнование внутри МССО, было просто - всё, как говаривал Райкин, под рукой: объекты, субъекты, семь нянек, десять глаз, тут же склады с кнутами и пряниками, ни тебе обозов, ни тебе курьеров. Поди, просоревнуй дальние – один в Якутии, другой в Хакасии, третий в Кулунде! Сколько они там на самом деле освоили, сколько лекции прочитали, сколько водки выпили? А тут… Поэтому во всесоюзном соцсоревновании МССО всегда был первым, даже в анналы не заглядывай, как бы там ленинградцы и свердловчане (вот хорошие ребята!) не подпрыгивали. Знамён, правда, хватало на всех, но первое место, оно и на сковородке первое.
В том 72-м ССО МЭИ разместили в школе, недалеко от стройки. Три факультетских отряда – электротехнический, ЭТФ, теплоэнергетический, ТЭФ, - мы, и промтеплоэнергетический, ПТЭФ, который на ТЭФе звали не иначе, как ПолуТЭФ, за что они в ответ называли нас дубовым ТЭФом. В нашем факультетском гимне пелось: «По нашим курткам, рваным и прожженным мы узнаём тебя железный ТЭФ». Ну а они, да и все в МЭИ,звали дубовым, ясное дело, от зависти, потому что, не знаю как по науке и учёбе – до сих пор не знаю, и тогда не интересовался ни наукой, ни учёбой, да и вообще мало чем, кроме стройотрядов – а в стройотрядовском соревновании мы всегда были в первых, вот они завидовали, а мы не обращали внимания, в конце концов, дубовый – не липовый.
Каждый факультет на своём этаже. У каждого - своё лицо, оформление. У каждого свои объекты. У каждого свои командиры. А песни – общие.
Только если уж о песнях, то сначала не об этих наших, а о песнях вообще. Потому что песня не только строить и жить (кому-то строить, кому-то жить) помогает, она, песня, как тончайший индикатор, может дать полнейшую социальную раскладку в любом обществе.Скажи мне, какие ты поёшь песни, и я скажу, кто ты, кто твои друзья, кто твои враги, какая в стране власть и долго ли она продержится. Общество, как густой лес, самих птиц в нём не видно, да и не надо, если ты, конечно, не охотник или птицелов, достаточно слышать, кто что поёт. Как в хите (словцо!!) конца 60-х про дроздов (не про тех, у которых голубые яйца, про их птичьих дедушек): «Узнаю я их по голосам…». Узнаю. Недаром у нас, хоть и встречает по одёжке, и провожает по уму, но нутряную сущность определяетпо песне: посмотрим, мол, что (как?) ты запоёшь. Общество, однородно-серое снаружи (одинаковая однопокройная серая одежда, особенно зимой, одно меню, даже - и опять особенно! – в праздники, одна машина, как мечта, с символическим названием «копейка», одинаковый способ жить от получки до получки и т.д.) могло показаться дурно-монолитным и изнутри, тем более что и главный тогдашний индикатор внутреннего - книги, при микроинъекциях «сам-» и наноинъекциях «там-издата», читались, хоть и всенародным запоем, но одни и те же – какие были. Но песни! Песни запели разные, и если книгочеи-демократы, изжевав до корки «Новый Мир», спокойно принимались за препротивный для них патриотический «Октябрь» и наоборот, то с песенного «угла слуха» было отчётливо видно (слышно), как единый советский народ начал слоиться, делиться и разбегаться от катастрофически перестающего существовать центра в разные стороны. Именно по песням уже тогда можно было определить, что центра-то не было, потому что самую часто насилуемую голосом этого центра (радио) в 72-м году песню – «но в мире не прекрасней красоты, чем красота горячего металла» - при всей её бодрости не пел никто (разве что выпившие металлургические парторги). А всего-то десятилетие раньше все пели одни и те же песни, не будем их перечислять, в общем – русские народные в этом гомогенном песенном тумане всё было центром, всё было народом, «Уральскую рябину» пели у костра, за столом, на демонстрации и, рискну предположить, на банкетах в кремле. Теперь туманец разрядился, разрядился достаточно для того, чтоб увидеть пустоту именно в центре. И хотя центровую виртуальность немного оявляли военно-строевые шлягеры типа«Не плачь девчонка» Лещенко или «Через две зимы» Богатикова, а к кондовым застольным «Хаз булат…» и «Мороз-мороз» прибавилась магомаевская «Свадьба», и вочеловечившиеся портвейн и водка пели эти шедевры без ограничений по возрасту, статусу и сексуальной ориентации, песенная общность чахла на глазах,в разных углах её сгущались те самые новые, совершенно непохожие, даже где-то чужие друг другу субнародные хоры. «Он пел и «Биттлз» и Роллинг стоунз» - про кого это? Про американского солдатика во Вьетнаме? Про нашего фарцовщика дисками? Или, может, про членов «Комитета по правам человека»? Нет. Каждый пятый советский комсомолец, даже если он в школе изучал немецкий, мог спеть несколько «битловских» песен, не понимая их смысла, наизусть, причём, начав петь битлов, эти каждыепятые ни за что уже не «опускались» (в отличие от книжников, так и хочется добавить – фарисеев) не то что до Кобзона или Лещенко, но и до Антонова с Ободзинским.Отрезанный ломоть, то бишь, куплет, они смотрели «открытым ртом» только на запад. На запад, на запад. И это не были сплошь дипломатские отпрыски! В нашем классе учился третьегодник Володя Уваров, по улице - Вася Череп, так все новинки «бита» из далёкого заштатного Ливерпуля в почти столичный город Лыткарино поступали через него. То есть «западниками», изрядно покачнув прерогативу интеллигентского барства и международных отделов различных ГК (ОК, КК, ЦК и пр.) стала улица, а с ней дебатировать в «Нашем Современнике» бесполезно.
Другая капелла каждыхпятых пела только Высоцкого, надрывая хрипом горло и калеча шиховские семирублёвые гитары, равно презирая при этом и «битлов», и «красоту горячего металла», и «новомирцев» с «октябристами», и все комитеты – городские, центральные, по правам человека и даже куда боле опасный - по бесправию того же самого человека - они были самодостаточны со своим кумиром и откровенно не понимали, как кто-то может его не любить. Каюсь, мне тогдашнему, тогда Высоцкий не нравился, - что за надрыв, когда всё так спокойненько? - нужно было прожить ещё десять лет, пережить его, чтобы он, наконец, стал впору. Он был как бы «навырост» не только мне, недоделанному эстету, а целой эпохе, когда же она до него доросла, спасаться ей было уже поздно, а любить – как раз. Мёртвых, известно, любить легко, особенно поэтов. Позже, пытаясь разобраться в своём к нему отношении, написал несколько стихотворений, как раз про это: «…Я его живого не любил, я чернил его и делал хуже, я, должно быть, сам его убил, жаркого – непониманья стужей…» «Он мне мешает силой и ростом, тем, что решает тяжкое – просто, тем, что простое тяжкое тяжко, только один тащил он в упряжке, он мне… талантом, талантом мешает, быть не талантливым не разрешает, как всем, из ложечки правдой кормлёным, он мне мешает нутром оголённым, тем, что срывался, тем, что взрывался, тем, что не выдержал и надорвался… Только бы если он мне не мешал, я бы не пел, не писал, не дышал…». Он очень хотел помешать целой стране скурвиться, но в России от жаркого дыхания одного поэта весна раньше не наступает… Много позже, на юбилейный 25-й слёт Московского КСП я вёз уже другую песню про ВВ: «Не придёт сюда сама тьма, хоть до косточек раздень день, даже если тишина сна, я рукою по струне – звень! Я на краешке беды был, я под зависти капелл пел, я на драку тихий зал звал, и ни разу не просил сил. И хотели, чтоб я стих, псих, и потели, чтоб я сдох, бог, но просили, чтоб я – цел – пел! И молили, чтоб я был – выл! У врагов спасенье есть – месть, у друзей на ноте соль – боль. Что поделать, был хорош нож, а в анналы от ножа – ржа… Если песня вдруг сдалась – мразь. Если зависть, а не злость – брось, если песня не для душ – чушь, если песню не поймёшь – ложь! А меня нельзя понять вспять, я не веровал в интим-грим, в моих песнях мелодрам - грамм, да и в жизни всё содом – гром! В набегающих летах прах непохожее питьё пьёт: вашу липкую, как слизь, жизнь,мою трёрдую, как твердь, смерть. Не придёт сюда сама тьма, хоть до косточек раздень день, даже если тишина сна – я рукою по струне – звень!» Но 25 слёт был уже не в 70-х, а в 81-м, и на поляне – пойменном лугу речки Нерль - в середине мая было холодно уже во всех смыслах; больше, чем пели - все грелись, в смысле – пили, зашкаливала и заорганизованность, в знак протеста против неё – пили вдвойне, и привалила толпа попутчиков, «зевак», они просто пили – что им были Суханов с Дольским? Где уж мне с моим посвящением… 25-й, кстати, последний в формате 70-х, так и запомнился огромной, высотой метров двадцать, цифрой «ХХV», выложенной на склоне из пустых бутылок, и… потрясающим клёвом на Нерли щурят, у нас с Юркой Лаптевым, моим другом с 77-го по конец жизни, бойцом-певуном знаменитого ССО «Хор МИФИ», были с собой донки-резинки и запас двойникчков – как же брали молодые щучки на мелкого лягушонка! Специально на такую рыбалку не попадёшь, нужно было приехать квартирьерами на 25-слёт…
Третьи каждыепятые счастливо плавали в густо заваривающемся в те годы бульоне отечественных ВИА, а добрая половина из них, т.е. каждыедесятые, не просто упевались антоновским поющегитарным «Для меня нет тебя прекрасней…» (это не о горячем металле), а лабали сами. И не просто лабали, а сначала вдохновенно изготовляли вручную всё, на чём можно лабать. Юные Фендеры, мы не делали только барабаны; средним школам, которым собственный ВИА был не по барабану, даже если и не по карману, на барабаны приходилось разоряться, а уж гитары… Уроки труда с вечными табуретками и толкушками в этом творчестве не шли ни в какое сравнение. Из ДСП выпиливали корпус как можно более причудливой формы.Самую простую, «скрипочку», выпилил Серёга Волков, наш «бас»,зато колковую голову он сделал в виде волчьей головы с высунутым языком , у Рыбака (Серёги Рыбакова), солиста, нашего Джимми Хендриксона, был четырёхрогий клещ, мой «ритм» вообще смотрелся фантазийной кляксой. Потом - буковый гриф. Потом - голова. Верхний и нижний порожкиделали из эбонита, ладовые порожки тоже изготавливали сами (я сделал медные, и они у меня за год протёрлись до дерева, пришлось менять). А как размечали мензуру! (Я до сих пор помню простенькую формулу межладовых расстояний: ). А как мотали катушки для звукоснимателей! А как полировали коробочки под них! Как вообще всё шпаклевали, полировали, красили и покрывали лаком! А как вживляли механизм вибратора! Покупали только струны и колки. И - как потом это всё играло! Вам же об этом взахлёб может рассказать каждый… каждыйдесятый выпускник 71-го года! Счасливцы эти не смотрели ни на запад, ни на Высоцкого, они смотрелись «в зеркало до головокружения», потому что, во-первых, им этого кайфа хватало, а во-вторых, любое смотрение в сторону - взгляд вправо, взгляд влево - грозило банальным отлучением от микрофона…
Но из всех советских групп самой отечественной в те годы была шведская группа АББА. То, что она по времени своего творческого существования идеально вписалась в наш пресловутый «застой» (70 – 82 год), можно объяснить одним из трёх (кроме случайного совпадения, ничего случайного, мы-то знаем, в этом мире не бывает) способов: первый - мистический, как коллективная материализация параноидальных мечтаний умирающих кремлёвских старцевпожить под райскую музыку где-нибудь в нейтральной стране с высоким уровнем загнивания (почему бы не в социалистической Швеции?), второй – «спецурский», как секретный проект объединённых западных спецслужб по ускорению процессов стагнации и развала на почве любви народа не к своей стране, и третий – «синхроничный», по Юнгу: в Швеции в 70-х начался точно такой же застой и она, погибая в тихих конвульсиях, эманировала из себя лучшее, на что была ещё способна. Это же такое милое свойство живого – расцветать перед смертью! Мы ведь тоже (я не говорю о кино и литературе, об искусстве-науке-технике вообще – ну, что там за пыль-ерунда шукшины-тарковские, луноходы разные, ГЭСы с АЭСами?) наплодили в агонии этих групп немеряно: Песняры и Самоцветы, Гитары Голубые,Поющие и Червоные, Поющие же и сердца, Цветы и Сябры, Синия Птица и Добры молодцы, Ариэль и Аракс… что и говорить, только в ожидании безвременного конца, то есть в мрачном безвременье могла появится «Машина времени», и только в затхлом аквариуме -«Аквариум», уж больно жизнетворны миазмы для всякого творчества! Так или иначе, отрядным запевалой во все 70-е оставалась русская народная группа АББА, именно народная, потому что народ снова слился в целое в четвертьмиллиардном (какие там каждыепятые?!!) хоре: «Мани-мани-мани, мани-мани, мани-мани – мне!». Угадайте, в какую сторону он в это время смотрел?
Совершенно, читатель, верно: про предыдущие четыре пятые я распространялся только для того, чтобы рельефней на этом «зеркально-западном» фоне прорисовались мы, оставшиеся «каждыепятые». Те остатки, которые в этом горьковатом песенном питье – воистину сладки.
Есть на свете такая страна
Без названия и без столицы,
Где негромкой гитары струна
Служит пропуском через границу.
В той стране с незапамятных пор
Есть обычай - найдешь ли чудесней -
В царстве рек, подземелий и гор
Петь свои самодельные песни.
(Г. Васильев, Есть на свете такая страна)
С чего начался это песенный самодеятельный бум, и почему он вообще стал возможен? Литературы на этот счёт едва ли не больше самих песен (а песням нет числа), я бы из десятка причин и мотивов выделил три, все три связаны со Временем. Первая –магнитофон, появился и сразу – гиперкумулятивный эффект общения пишущих и поющих. Но что магнитофон, если б не было этих самых пишущих и поющих? Вот тут-то и главное: наступило время, когда стало не так страшно подать голос (шестидесятые), и накопившаяся, как вешняя вода в снего-грязевой плотине, жажда высказаться, выпеться, ринулась в долину семидесятых, когда, по причине пересменки у чертей, стало как будто и совсем не страшно – пой не хочу. Но ведь надо было ещё хотеть и уметь! И поэтому определяющим впесенном половодье стало то, что к этому вольному времени подоспело и вольное поколение, рождённое после Победы, когда у родившей это поколение страны в первый раз за целый век-полтора измученная, но ожившая душа – пела. Мы родились в годы тризны - как же могли не петь? Именно - наши песни.Я ещё до школы знал и с удовольствием горланил весьгероический репертуар бати, ушедшего на фронт в 17 лет в 43-м, и демобилизовавшимся только в 51-м с Дальнего Востока: «По долинам по взгорьям…», «На границе тучи ходят хмуро…», «Эх, тачанка-ростовчанка.»,«Тёмная ночь»… Под эти песни родились, с песнями выросли и совершенно не собирались шагать по жизни иначе, как только с песней, тем более, что время (которое таким стало, в том числе и от нашего песенного настроя) позволяло,да на счастье нам, пацанам,десяток богатырей-запевал (Окуджава, Городницкий, Галич, Визбор, Анчаров, Берковский, Луферов, Никитины, Высоцкий, Ким, Кукин, Дулов, Якушева, Вахнюк, Клячкин, Егоров,) дали нужную ноту. И, как сказал Юлий Ким, тут-то «графоманами стали все», что означало, при вычете кимовского максималистского желания видеть всех сразу если не Пушкиными и Моцартами, то уж Кимами и Берковскими, примат искреннего чувства над… всем остальным. Для эпохи тотальной лжи это было решающим прорывом, как в кислородное небо из сероводородной бочки. Сочинять, играть и петь было так же привычно, как дышать. На первом нашем турслёте после 7-го класса, в 68-м году, когда мы получили первые значки «Юный турист», кроме всевозможной соплесахарной лирики про берёзы, осень и несчастливую любовь, запели «Атлантов» , «Ты у меня одна»… Через два года, вместе со значком «Турист СССР» мы уже обогатились значительным репертуаром Окуджавы, Городницкого и Визбора – «Серёга Санин», «Домбайский вальс», «Охотный ряд»,«Рассказ механика Петухова», Берковского «Лошади в океане», «Гренада» не говоря уже о Высоцком. Ещё за два года, до первого стройотряда, были написаны первые две тетради стихотворений, первые двадцать песен, то есть я смело встал в ряды кимовских графоманов, счастливый и, как всякий начинающий графоман, уверенный в своей гениальности. А уже в стройотряде попал в ту самую страну без названия и без столицы… (Кстати, на енисейском Острове в 79-м стихи писали все четверо, все дружно «графоманили», не желая при этом стать ни пушкиными, ни кимами, простотаким образом возгоняя души к состоянию поэтов).
«Время делает песни. Но и песни делают время», - кто сказал?
Когда пелись песни, пропадали командиры, факультеты, сама Москва растворялась в гитарном звоне и в банальном – до космического! Каждая, даже не лучшая, не мастерским способом исполненная, была как волшебная дверца в каморке Папы Карло… куда? Спроси об этом печёнку меня восемнадцатилетнего – она всё чуяла. Туда, туда! Адреса нет, поэтому-то он самый точный: там живут Истовые Молитвы и Великая Музыка, Незнакомки иЛучшие Стихи, там для умирающего от жажды живёт Мираж Родника, там живёт увиденный ребёнком – целиком, изнутри – Цветок, там живут редкой достоверности радужные Сны, там, наконец, живёт Любовь, - да ты же всё знаешь!
А самым–самым бардом в отряде был наш (ТЭФовский) Иосиф Фридберг (где ты, Ёся?), интеллигентнейший очкарик, после которого Моцарт - третий. Он был года на три, может быть, на четыре старше нас, но, по песенной мудрости, казалось, что ему уже лет сорок. Временные линейки ведь сами по себе не существуют, они живут в головах и меряют согласно той каше, которая в них варится. Скажем, мой первый бригадир Боря Круглов, Боб – а было ли ему тогда двадцать? - всегда казался старше вдвое, и если бы я встретил его сегодня, не удивился бы, что ему, всегда двадцатилетнему, сто лет, и при этом обязательно - круглая красная, вспотевшая от жарищи и носилок благодушная юная физия. Так и двацати(двух-?)летнему Ёсе было сорок. Он знал все песни. Дуэт ему составляла Наталья Верещагина, легендарный (на ТЭФе и в МЭИ) комиссар женского отряда, из комиссаров вечных, должных оставаться комиссаром на любой работе в любом жизненном пределе. Тоже все песни знала, но она только подпевала, а Ёся – пел. И как пел! Никакого голоса – тихий еврейский сипок… «Море гладит берег волной, танец крабов тих и урю-у-у-у-у-ум…» - и возникало море, ласкаемый волной берег, старый Билли-пират с голографическим грузом своей бурной пиратской жизни сидит где-то тут, около нашего костра… «Прости меня, дружок, за пьяное перо, на эту болтовню, пожалуйста, не сетуй!» - за эту доверительность можно было отдать всё немногое, что у нас, салажат, за душой было… «Перед тем, как к вам придти, зашёл я к господу, помоги, сказал, Отец, собраться в путь…» - старый (двадцать… сорок?) еврей Ёся приходит к православному Богу и просит перед дорогой благословения - всё это тут, тут, у костра же! Бог отодвигает в сторону свои пресные щи, смахивает с бороды капусту и напутствует: «так ответь тому, кто крикнет вслед тебе: «кто в цветущий век наш бос – дурак, мол, тот!» - что презренным Бог даёт корыто сытости, а любимым Бог скитания даёт!» Вот тут мы и кодировались на жизнь: конечно, скитания! Как, ну, как в великой такой стране и не поскитаться? (К слову сказать, тогда мне было как-то без разницы, Фридберг наш Ёся или Иванов, да, собственно, и сейчас, но вот где-то прочитал статью Игоря Белого «Евреи и КСП» и узнал, что, оказывается, целая тема существует о фридбергах-бардах! Тема, конечно, сладкая, кого-кого, а евреев с гитарой куда больше, чем евреев с лопатой, то есть поднять тему «Евреи и ССО» ни одному Белому будет не под силу, ибо её нет. Кроме Ёси, я во всех восьми своих отрядах больше ни одного еврея и вспомнить не могу, не потому, наверное, что в отрядах не было евреев, а потому, что в отрядах не было евреев…)
Берусь утверждать, что 70-е годы в Союзе были самым песенным десятилетием в …истории человечества. Столько поющих людей не было нигде и никогда и уже нигде и никогда не будет. Под этот тезис очень просто подвести и доказательную базу, да скучно этим заниматься, достаточно сказать, что только на Грушинском фестивале в 79 году было больше ста тысяч человек (если скажете, что на каких-нибудь «Крыльях» или «Нашествии» бывает и больше народу, так там-то всего-навсего слушатели), и при этом учесть, что «Грушинский» проходит летом, когда мы, поющие студенты числом под миллион, были от Волги далековато. Да, на Грушинском поэтому я так и не побывал, да и слёты Московского КСП начал ездить после стройотрядов. Вот в том 81 году, на юбилейный 25 слёт Московского КСП мы, наш лыткаринский подкуст, входящий в куст «Новослободский» Валерки Вдовина,приехали квартирьерами… но это история другая. Сейчас лишь отмечу, что о не посещённых фестивалях совсем не жалею, потому что, честно признаться, мы, стройотрядные песенники, к просто песенникам относились с некоторым небрежением, как-то это было легковесно, особенно для мужчины – просто петь. У нас песня шла «на второе» после бетона, она им была оправдана, разрешена, допущена к исполнению. Почему больше нравился Визбор, чем, скажем, тот же Ким? Да потому что Визбор – мужчина, с рюкзаком и ледорубом, он работает и рискует, у него горы – любимые, поэтому и любовь – горняя.
В огромном хозяйстве СТОА на Варшавке нашей бригаде, составленной из атомщиков группы Т-12-71, досталось строить подземное хранилище (или – убежище?) – монолитную железобетонную коробку 50х30х10 с десятками комнат, то есть целым лабиринтом перегородок. Может и не на 10, за лето доверху мы всё же не долили. Сколько раз я потом на разных машинах приезжал в этот сервис или проезжал рядом – не мог отыскать моего первого объекта – схоронилось под землёй наше подземное хранилище-убежище! А тогда это был котлован, вокруг которого бегал пузатенький прораб Иван Иванович с кипой экспликаций и надзирал за соблюдением технологии монолитного бетонного литья, а мы, восемь бойцов ССО ТЭФ МЭИ «Москва-72» под руководством старика-бригадира Бори Круглова творили свой первый бетонный маяк в стройотрядовском море. Боб был молчун и, следовательно, философ. Работать он учил личным примером и примерами: «Вот видите муравья? – показывал он в редкий перекур мчащегося по бездорожью едва видного из-под ноши муравьишку, - вот работать надо так, что если бы этот муравей работал в нашей бригаде, был бы последним. На шаг впереди муравья! И – с улыбкой! У него инстинкт, а у нас - сознание общего дела».
Первый бригадир Борис Круглов
Была жара, шатурский дым от солнца не спасал, в нашу яму ветерок не залетал, но зато у нас была вода, у нас был целый шланг с водой, потому что, не говоря уже о метровой песчаной подушке во всю площадь, постоянно проливать нужно было всё, что было до этого залито (бетоном). Не объект – сказка! Самая лучшая для студента работа – бетон. Бетон, бетон и бетон. И ещё раз бетон. Правда, перед этим, нужно вырастить арматурные рощи, поля опалубки, а уже после этого – бетон, на носилочках сверху вниз (кран нам на объект не полагался), и тут же по лесам и подмосткам вверх, а дальше уже – брат глубинный вибратор. Арматуру варили сами. Я варил. Как сын заслуженного электрогазосварщика 6-го разряда, орденоносца Фадеева Алексея Ивановича, на свой страх и риск обучившего своего отпрыска (меня) ещё в сандалетном детстве держать держак и крутить ручки газовой горелки. Как ни понтовался, зайчиков хватал мешками, Иван Иванович ворчал: «Пережигаешь, пережигаешь, чертёнок!- хреново я варил, чего там говорить, но потом хлопал по плечу и подбадривал, - шкварчи, шкварчи, милый!» Каждую ночь я мучился сожжёнными глазами, Валерка Мелких, наш наманганский Авиценна (он был единственный в нашей группе из Средней Азии) прикладывал мне сырую картошку, примочки со спитым чаем, но примочки они и есть примочки, я засыпал не от них, а потому что спать хотелось ещё больше, чем болели глаза. Но это не значит, что я был сварщик, Пашка Невзоров был плотник, а Мишаня Вахрушин, Костя Алексанов, Андрей Скирда (Дюша) и Коля Романов собственно бетонщиками, нет, в стройотряде играют в голландский футбол, все делают всё, тотальная взаимозаменяемость, опалубка, сварка – всё это до бетона, между бетоном и после бетона, когда восьмичасовой рабочий день у нормальных советских людей заканчивался, а у нас начиналась подготовка фронта к завтрашней битве. И если не хватало наших законных десяти часов, мы оставались на одиннадцатый, и на двенадцатый, а ужин в мисочках поедали холодным. И ведь кто-то может подумать: «Во, как денег хотели заработать!» Промолчим. Главное – бетон. Включали голову - с одобрения Иван Иваныча вместо сварки хором вязали арматуру проволокой, крючками, сделали переносной наклонный желоб и пускали бетон по нему сверху, носилки убавились в половину, но теперь по очереди сидели в желобе и ногами гнали бетон в опалубку. Время, вперёд! По утрам одежду разбивали кирпичом, как настоящие джентльмены удачи. Наша группа атомщиков под руководством старика Боба Круглова втянулась в эту игру-работу без раскачки и, наверное, потому, что первой в этом симбиозе всё-таки была игра. Не то чтобы в работе был элемент игры, а весь стройотряд с главным его наполнением – 10-ти-12-ти-14-ти часовым рабочим днём был для нас игрой в непонимаемом умом, но ощущаемом нашими юными душами сакральном смысле. Вынь этот смысл, игру – и птица станет чучелом, а отряд станет каторгой, и ни за какие коврижки туда ни одного студентика не заманишь. Причём игра должна быть настоящей. (Через семь лет на енисейском острове около тувинского посёлка Урбюн Шура Карпенко, тоже, видно, не один год размышлявший над притягательностью отрядов, сказал это короче, в свойственном ему каламбурно-поговорном стиле: «Работа без игры, что секс без любви», а чтобы мы не заподозрили его в умничанье, он и эту умную работу своей души тотчас превратил в игру: «А игра без работы, соответственно, что любовь без секса» и дальше, как правило, его прорывало: «Лучше секс без любви, чем работа без секса… а работа без любви хуже, чем секс без игры…» ну, и остальные варианты с известными компонентами)
Короче, по производству, по главному, с коэффициентом 2 пункту соцсоревнования мы мало кому оставляли шансы, но были ещё комиссарская служба, где нужно было петь- плясать-рисовать-нести-свет-в-массы, и самая противная – служба начальника штаба: дисциплина, подъём-отбой, чистота-порядок и прочая антипассионарная мутота.
А где петь-плясать-рисовать – там мы не гости! Одна беда – не хватало времени. Гитара становилась родней и родней. Детская ещё память просто впечатывала песенные тексты. К концу лета я играл и пел едва ли не весь Ёсин репертуар (а Ёся пел всё). Был и ВИА. Мы репетировали и играли на редких (не до танцев!) танцевальных вечерах, а орган стоял в нашей комнате и Володя Вяткин, скрипач-виртуоз даже после носилок – пальцы, пальцы! - играл нам пиано-пиано (не дай бог услышит начштаб!) лучшие на свете мелодии в качестве колыбельных. Боевые листки мы пекли как блины, благо темы для них были каждый день, а плакатным пером батя-сварщик научил меня пользоваться не хуже резака; статьи-стихи-сценарии писались легко – поэтом-писателем я чувствовал себя ещё до рождения. Но – времени, как же не хватало на всё времени!
(Иногда я думаю, а откуда всё умел делать отец? Семнадцати лет, моложе меня тогдашнего на год, ушедший из деревни на фронт и закончивший свой восьмилетний поход аж на Тихом океане, он после этого похода умел всё: петь-плясать-рисовать – это просто не в счёт, он был кузнецом, плотником, столяром (вся мебель дома у мамы сделана им сразу после демобилизации, арезной буфет, кухонный стол с ящиками и ящичками и табуретки служат до сих пор, тогда как «фирменную» мебель в комнатах поменяли уже по три раза), его именной шов до сих пор представлен в институте электрогазосварки, как образцовый. И ещё каллиграфический почерк, каких уже не бывает… и ещё… но и об отце потом, в другой, бог даст, повести. Здесь просто хотелось понять, где была главная школа: в детстве, вдеревне, которую за непробудную тёмность теперь все ругают почём зря? Или в армии под восьмилетней солдатской лямкой? Уже не спросить… А ведь он тянул её ровно восемь лет, столько же и в те же годы, сколько я ездил в стройотряды, только он, с 17-и до 25-и в казарме без перерывов на высшее образование, а я с 18-и до 26-и и только летом, как не пленэры, а сентября по май тебе к услугам и профессора, и вся Москва… но на сколько же он больше знал и умел! Вот тогда, в первый стройотряд, немного-то всего и впрягшись, я стал отца узнавать. «Я во весь рост стоял перед отцом: «Ведь мы как будто в том не виноваты, что захлебнувшись дымом и свинцом не падали за города и хаты! Не виноваты в том, что в стылый год не в наши спины хряскали приклады, и в том, что обеспамятел народ, вокруг себя построив баррикады. Как будто нам так сильно повезло – себя не знать за стариковским гудом, меж двух огней и двух узлов всю жизнь внимать лгунам и словоблудам. Как будто это высшее из благ, как будто это счастье в полной мере – иметь в кармане ломаный пятак, что знать – забыть, и ни во что не верить! И новый свет нам светит новой мглой, мы прочно вмёрзли в грязный снег обочин… Мы больше виноваты пред собой…» Я во весь рост… Он слушал и молчал. Вздыхал, кивал… Беспомощно дрожала от ветра слов седин его свеча, но ветру моему не возражала. И тут я вздрогнул истиной простой, и всё же вспомнил «города и хаты»: ведь если виноваты пред собой – перед отцами трижды виноваты…»)
У меня никогда не было ни одного песенника. Да, удивительное состояние мозгов в восемнадцать лет (которые, к сожалению, в жизни раз бывают) – один раз песню услышал, и она без всякого песенника записалась в голове на всю жизнь. Из песен той поры не забыл ни одной строчки, а поздние, даже собственного сочинения, без заучивания или шпаргалки не пелись. Так же и с учёбой: я мог себе позволить пробалбесничать весь семестр, а за два дня перед экзаменом на твёрдую тройку войти в тему, а если в пашкином пиджаке да со шпаргалками Серёги Балашова - он каллиграфически переписывал на них все лекции, а мне, даже если б захотел, и переписывать было не с чего – тона стипендию можно рассчитывать смело, а то и повышенную (без троек плюс общественная работа, 115%). Лекции, как Бубка 4 метра, я великодушно пропускал. По правде сказать, я уже ко второму семестру разочаровался в выборе специальности, за вывеской «Атомные станции и установки» вместо прямого входа в тайны микро- и макромира, оказались банальные железяки, и я бы от них сбежал, если бы смог перенести то, что не перенесёт этого бегства мать (отец бы понял), и если б ещё не одна песня по названию «стройотряд». И может показаться странным, что именно из-за песен – прямо или косвенно – меня из стройотрядов и отчисляли.
Первый песенный инцидент случился в Суздале, куда на второй или третий выходной весь отряд повезли на экскурсию. Мы – я, Володя Вяткин, музыкант, друг, а тогда ещё и «самоучитель игры на шестиструнной гитаре», и Коля Романов – отэкскурсировав со всеми по древнему городу, забрались на какую-то окраину и, как тетерева, обо всём забыв, начали что-то разучивать на три голоса. Искали-то нас всего часа полтора, но отчислить хотели тут же. Спасло, наверное, то, что медовуху мы всё-таки не пили. Зато родилось стихотворение: «Погубила ночь хмельную удаль, утро боль приставило к виску. Слушай, друг, поедем, может, в Суздаль, разгонять московскую тоску? Мы приедем в город утром ранним, предвкушая медовой разлив, встанем, словно беглые крестьяне, перед прошлым голову склоним. Здесь гитары старой мягкий говор заплетётся в звон колоколов, ты услышишь про монаший сговор, и про крик отрубленных голов, про решётки, цепи и темницы… Прах жестокости тебя не отрезвит. На иконах, как в знакомых лицах, холод сожаления разлит. Золото церковного убранства мёртво спорит с золотом берёз, и несут через столетья странствий тучи цвет и вкус христианских слёз. Спорят ветры – молодой и старый: «Жить! Спешить!» - «А стоит ли? Куда?» Молодой по струнам бьёт гитарным, старый рвёт их: «Песни? Ерунда!» Молодой, резвясь, срывает листья, старый исступлённо их метёт, в ворохе опавших мёртвых истин истина о старости живёт Время, время! Память – твой затворник, крыльями прикованный к крестам, и метлою машет дряхлый дворник – так похож на старого Христа! Память, память. Чьи-то злые руки соскребли твои слова со стен, стены – голые, чтецы – немые буки, до сих пор не вставшие с колен… Что ж, мой друг, тоску тоской не лечат, мёд не водка, хоть стучит в виске. Город тучей накрывает плечи и стоит, как памятник тоске…»
Боже! Как легко тогда писались стихи! Как легко и в то же время напряжённо, то есть напряжённо легко тогда жилось! Некая перманентная взрывчатость: «Надо взрываться ежесекундно, чтоб не зачахнуть в покое простудном, чтобы дороге – трудной из трудных – вдруг не закончиться гимном занудным на сытом застолье плутов и блудней. Песню придумать не сладкой и милой, а чтобы на грифе ладов не хватило, чтобы на шее полопались жили, чтоб даже мёртвый из тёмной могилы вместе с непомнящим выкрикнул: «Было!». Надо взрываться смыслом и делом, смехом и гневом, завистью белой. Чтобы любить – не случайно и вкратце – нежностью тоже надо взрываться, самой неслышимой, самой несмелой…».
Через несколько днейнас застукали после отбоя за школьным двором, где мы распевались на завтрашний концерт с девчонками из ПТЭФа (одна из них, белокуренькая Танечка – на Танечек и Леночек мне в стройотрядах всегда везло! – до сих пор так и стоит перед глазами с открытым ртом: «Я люблю, я люблю, я люблю, иных слов я найти не могу…» - это Шарль Азнавур в нашенском – чьём? - переводе), всех предупредили об отчислении и с отрядов снялииудины баллы. Третий раз ночью меня взяли в Показе, специальная такая комната для рисовальщиков с примыкающей к ней фотостудией, - с Андреем Скирдой мы в полутьме красной лампы долепливали фотомонтаж о только что закончившемся нашем же ералашном концерте: все проснутся, а монтаж уже висит – шик! – а я по ходу рисовал на все три наши бригады боевые листки. За этот шик меня вызвали на заседание штаба и чехвостили, как будто я не боевые листки выпускал, а сгущёнку на кухне воровал. Потом несколько раз меня честно пытались не заметить, но однажды, крадясь в очередной раз далеко за полночь с гитарой под полою в свой класс – ниже перил, тише ламп дневного освещения – нос к носу попал на самого Буринского, милейшего - без иронии! - человека, только был он на мою беду в то время командиром (начальником штаба?) всего отряда МЭИ…
На утренней линейке зачитали приказ – лиха беда начало! - «За неоднократное грубое нарушение внутреннего распорядка… отчислить…».
После линейки Серёга Образцов, командир ТЭФа, добрейший толстячок с пятилетним стройотрядовским стажем прошипел в мою сторону: «рас****яй!», Вова Лепихов, факультетский комиссар развёл руками и плюнул – не в мою сторону, с досады – я, без преувеличенья, был ему хорошим помощником, Вова Богословский, Бог, мой первый линейный командир, невысокий крепыш без волос на голове и предрассудков внутри её, но с широкой душой и грудью, молча стукнул кулачищем по флагштоку, а Боб положил мне на плечо руку и сказал: «Ты, того, на работу уже не выходи…».Он, наверное, так же не представлял уже объёкт и бригаду без меня, как и я себя – без бригады.
Первым чувством была, конечно, обида. Как же так? Я же весь, весь, до последней жилочки на общее дело, а… Велик был соблазн – собрать рюкзак и на выходе из этой – уже не моей – школы что есть силы хлопнуть дверью: «Да пошли вы!». Кому?Совершенно незнакомому Буринскому, штабу какому-то? Я что, к ним, что ли, сюда приехал? У меня тут своё… друзья, песни. Своя песня. Ведь уже тогда был сформулирован манифест на грядущие молодые годы: «Все в рай! И каждому своё: кому бельё, кому жильё, кому медаль, кому мильон, кому вино рекой, кому до звёзд рукой, кому врачей, постель, покой, курорты, грязи погрязней, бесплатный вход в любой музей, а мне – гитару и друзей!»
Бригада, как я уже говорил, была сформирована на базе учебной группы, мы, «атомщики», и до стройотряда были дружней кого бы то ни было, а теперь вообще забетонировались в неразлей-вода-команду, сказать только, что из неё вышла половина бригадиров-комиссаров следующего года, и руководители факультетских ССО будущих лет - Миша Вахрушин, мой «родной» командир, Павел Невзоров, и линейных - Андрей Скирда, Коля Бабыкин, Саша Фабричнев, Володя Вяткин.
Струя, в которую ты в жизни попадаешь, всегда кажется главным руслом, рекой, и надо проплыть далеко, в идеале - до моря, чтобы, оглянувшись, понять, каким ручейком была та первая струйка, и почему ты оказался именно в ней, а не в другой или третьей. Сейчас-то,до моря с полдороги, я вижу, что мы (атомщики) изначально соответствовали ей, отбор происходил гораздо раньше, когда, на основе детского, юного опыта и, конечно, наследственных вихрей мы уже видели себя «атомщиками», а не бухгалтерами и юристами, мы проектировали себя для жизни в активной зоне, то есть в том месте мирозданья, откуда до всех его, мирозданья, секретов и рычагов ближе всего. То, что потом для многих из нас мечтаемую активную зону поглотила рутина, дело пятое, для другой книги, но то, что в семнадцать (двадцать) лет мы внутренне были готовы работать в большой системе энерговыделяющими элементами (ТВЭЛами) – факт, и ничего случайного в том, что, попав в стройотряд, в эту реальную активную зону тогдашнего студенчества, мы попали «к себе», «в себя», нет. Мы именно соответствовали этому типу минисоциума: при идеальной вертикальной координации (дисциплине) выплеснуть себя целиком в общее дело. Причём всё это в коллективе духовных сиамских близнецов, которые за первый год учёбысрослись в одно новое тело (ментально-каузально-буддхическое, как бы сейчас ввернул Коля Романов). Единственный диссонанс – это то, что нас (в нас) изнутри было немного больше, чем требовалось для стабильной работы, нет-нет да выплёскивалось через край.
И вот меня отламывали. За неделю до закрытия. Ребята ушли, я поднялся в класс и первый раз в жизни ощутил существование в природе пустоты… Это она, наверное, и схлопнулась. И в ней - я. Она была чужая, я ей был чужой, и непонятно - зачем мы вместе. До обеда обнюхивал её своим обиженным носом, репетировал сам перед собой задверное «Да пошли вы!». На классной доске написал ребятам прощальное «обиженное» стихотворение: «По линиям прямым, по лабиринтам слов зовут, а мы - немы откликнуться на зов. Похвал приятный душ дороже, чем стихи, ладони наших душ в занозах чепухи. В реке пустых минут, как в сумраке густом, и нас перевернут прочитанным листом. За окнами гроза, а мы сидим в тепле, лишь наших душ глаза опущены к земле. Потом года с ленцой следы от нас сотрут, мы были не пыльцой, а пылью на ветру. Но всё играют туш, несут венцы из трав, а спины наших душ согнулись от неправд…»
А после обеда переоделся и… «Да пошли вы!» - пошёл на объект. Боб встретил меня молча, но после смены, как бы оправдываясь, сказал:
- Имей в виду, платить тебе теперь не будут.
Я удивился: великая, испугавшая меня пустота и – деньги, как будто только тогда открыл, что, оказывается, в стройотряд-то поехали за деньгами! Открыл и… закрыл.
После второго «бесплатного» дня Боб сказал:
- Если что случится, никто за тебя отвечать не будет.
Я опять удивился: а что, отвечали?
Если б я тогда уехал («ну и чёрт с вами, такими дисциплинированными, правильными и послушными!»), иначе, должно быть, сложилась вся жизнь – путь к позе-оппозиции был открыт, но, слава богу, обидовый зоб к тому времени я нарастить в себе ещё не успел. Так и доработал «без зарплаты и без чьего-то ответа за меня».
А на торжественной линейке, посвящённой закрытию, мне вдруг вручили почётную грамоту и при окончательном расчёте одному из немногих дали премию в полтора червонца, повысив таким образом мой заработок соответственно до 115 рублей. Орденоносец-сварщик, соотнеся эту сумму с моими рассказами о монолитной двухмесячной вахте, только крякнул.Но разве в деньгах дело…
Первые учебные недели мне было как-то неспокойно – формально я был всё-таки отчислен, а ну как взалкает какой ретивый секретарь справедливости? Даже если не исключат из комсомола, нервы помотают, к тому же я был членом курсового бюро (заместителем секретаря по интернациональной работе, в школе я возглавлял КИД, клуб интернациональной дружбы, хотя во всей школе кроме, может быть, пяти евреев и двух грузин, которые в наше время были русскими, никакого интернационала не было, имел глупость написать о своём КИДовстве в анкете и сразу попал на интерработу в бюро, став правой рукой главного факультетского интернационалиста Жени Дорохова). По комсомольской линии обошлось, но вот то, что меня, отчисленного, не то что в «дальний», но уже ни в какой отряд – даже в Харабали с девчонками, помидоры собирать – не возьмут, всем было ясно…
Надо сказать, что акт отчисления сам по себе несёт нечто архаичное, подсознательное, полное ещё какого-то перинатального страха: от-лучили, от-делили от кормящего материнского начала, от того общего, целого, без которого ты даже не часть – ничто, а впереди неопределённость и сиротство, изгойство, ненужность, презрение, наказание и, в конце-концов, гибель. Срыв со своего законного природного места и растворение в межбуквенной белизне листа. Шквал сомнений в себе самом – ведь не по навету, а за дело! То есть – достоин (в смысле – не достоин)? Разрушение существующего уже в твоих мыслях (а, значит, на самом деле где-то в пространстве!) плана твоего бытия на ближайшие время, разрушение этой части тебя, исключение тебя из твоего же плана. Жизнь, как воплощение твоего плана, идёт, а тебя в ней – нет. Буря в психике. Искривление будущего. Короче, есть о чём подумать.
Как благодарны мы должны бы быть подобным поворотам, показывающим, что колея – не вся жизнь, что жизнь – неисчерпаема и таинственна, а проложенная по ней колея – примитивна и банальна, и её, как всякое возведённое людьми сооружение, можно разобрать на части и, не найдя внутри человека, неисчерпаемого же и таинственного, обнаружить там пустоту.
А уже после закрытия мы всё же нарушили сухой закон, что было уже не в счёт. На станции «Красный строитель», недалеко от нашего лагеря-школы,всей бригадой (или уже опять группой Т-12-71?) под предводительством боцмана Вахрушина выпили в будке по две кружки пива, потом мы с Володей Вяткиным поднялись на виадук над железной дорогой и долго встречали-провожали поезда и электрички. Незабываемо пахло вечером и осенью, и то чувство высокой лёгкости до сих пор находится в «избранном» в моей душе-памяти, а чтобы закрепить, лет через десять я его «записал»: «…А я любил стоять на виадуке и поезда встречать издалека, и удивляться, как по синим буквам созвездия читают облака, как за три долгих поезда до стужи, до станции, укутанной в снега, какой-то мастер много жёлтых стружек с сентябрьского леса настрогал, а друг его на клавишах покатых жестяных крыш, на струнах рельс и шпал, то грусть, то попурри из «Травиаты», то пышно вальсы Штрауса играл. Так город вырос на пути до ночи, по улицам гуляли чудаки, и для больших домов влюблённый зодчий выкраивал из неба чердаки. Там жили голуби, там звёзды отдыхали от долгого небесного пути, там солнечные зайчики порхали и радугу кромсали в конфетти. И я там жил – моложе, чище, проще! Не верится, но уже много лет мотается задумчивый извозчик по переулкам памяти моей. Мотается без встреч, одни разлуки - на полчаса, на годы, на века… Очнусь… Я всё стою на виадуке, и поезда идут издалека».
А в это лето, последнее лето, лето-79 нас отчисляли в самом начале, всего через неделю после открытия…
2. День второй, 13 июля, пятница. Отъезд.
Вот и не будь после этого суеверным. Пятница, 13.
Подъём – с бодуна и почти не спавши, и мало спавши до этого – трудная штука. Но на эту линейку опаздывать было нельзя. Испытание. Зачитывают приказ об отчислении Гращенко, Карпенко, Фадеева, Воронова, Кононова, о снятии Зотовой с комиссаров 1 л.о. плюс выговор с предупреждением об отчислении. Отряд ошарашен. Понять можно. Мало того, что пять лучших бригадиров, два комиссара, без хвастовства – костяк отряда, мы же и внутреннюю жизнь к тому временина себя взвалили. И тут – приказ…
Не видим Грыни. Оказалось, за ним ночью пришла машина, улетел, не узнав счастливчик, что его отчислили. Словом, проводили, называется, Грыню. Сквозь комья в горле радуемся, что не попались Ян с Беней – для иностранцев второе отчисление могло бы дорого обойтись.
После завтрака нас троих – Влада, Ленку и меня («и примкнувшего к ним Фадеева», - как сходу воткнул Шура, хоть он в данном случае был ничем Фадеева не лучше, а лучше был бы комиссар Шелепень, какое-то созвучие, но в этот раз он был с другой стороны баррикады) вызвали на заседание комсомольского бюро отряда. В бюро - командир Яньков, комиссар Шелепень, комиссар 2 л.о. Крылов и комиссар 3 л.о. чудом избежавший нашей участи Ян Бартак. До этого утра в него входили и мы с Ленкой. Яньков выступает жёстко: вплоть до исключения из комсомола. Шелепень, как всегда, лавирует, и вашим, и нашим, но клонится туда же, Крылов с Яном за нас, куда им деться, поэтому два на два, и решают передать дело на осень факультетскому бюро.
Рабочий день начался. Остались мы в лагере вчетвером. Шура делает вид, что ему всё по барабану, Фадей, хоть его отчисляют уже четвёртый (из восьми) раз, удручён – не самим отчислением: приехал к невесте в стройотряд! Мне хуже всех, Влад смотрит на нас – ему всё в новинку, он, хоть ему и 25 уже, в отряде первый раз. Ждём машину, вызвали специально - скорее нас долой из лагеря. Пока машины нет, пошли по объектам прощаться. Между вздохом и слезой. Начали с коровника, где вместо Шуры бригадиром стал Беня, кончили школой У девчонок слёзы, у Илюхина, (ему особенно не везёт – третий отряд вроде как вместе, а на самом деле всё врозь, и он один), честно сказать – тоже, да и мы не каменные, может для кого - из штаба - по другому, а для нас отряд пустым звуком не был.
На илюхинском объекте нас поджидал экскаваторщик Коля, молодой парень, ровесник наш, первый, с кем мы изстроителей познакомились, сработались и подружились. Было это так.
Он в то первое наше рабочее утро, две недели назад, спрыгнул с экскаватора и прокричал:
- Здорово, земляки! Я – Николай.
- Коля, а ты из какого института?
- Я… из химического.
- Из МИХМа, что ли?
- Из ***хма. Химики мы.
- А мы физики.
- Вам, бля, легче.
- Это как сказать.
- И то верно.
Всё. Дружба. Ему оставалось отбывать два месяца, химия кончалась, как и у нас отряд, в конце лета.
Сейчас Коля не скрывал своей радостной зависти:
- Ну, что, на свободу с чистой совестью?
- Грешно смеяться.
- Вы что! Я от всей души! Я ж видел, как вас тут по двенадцать часов гнобили. С нашими бы так, давно бы уж такое началось…
- Мы сами, Коля, сами, никто нас не гнобил.
- Да это вдвойне, значит, гнобили: и гнобили и ещё воткнули в головы, будто это вы сами… а хоть и сами, теперь-то уж всё одно – свобода! – и он шмякнул свою кепочку о землю, - завтра уже дома, это ж надо такую радость у злодейки выхватить!
Илюхин отвернулся – как было объяснить? Только правдолюб Влад взялся было подискутировать о свободе (у них ещё будет такая возможность), но Коля его перебил:
- Ладно, физики-шизики, о чём с вами говорить, я вот мамане накорябал, по почте месяц пройдёт, а с вами – завтра. – Коля был из деревни около подмосковного Быково, а наш Шура из Удельной, земляки, ближе не придумаешь.
- Да мы, Коль, в Москву не полетим, - неожиданно для всех нас сказал Фадей. Мы переглянулись.
- Что, даже на билет денег, псы, не дали?
- Да дали нам всё, мы сами не полетим.
- Опять сами? Ох…ели вы в своих институтах, - и потерял к нам интерес.
А мы пошли дальше.
Ян растерян. Он настолько, особенно за незабываемый 77-ой в Шушенском, привык быть со мной и с Фадеем, что теперь откровенно не понимает, что лучше: избежать проблем или всё же быть вместе. Мы-то знаем, что ему лучше. Обнялись.
- Судьба, - сказал я.
- Не судьба, - сказал Фадей.
Сказали, по сути, одно и то же, но бедного чеха ввели этим тайносмыслием великого русского языка в окончательное замешательство.
Вернулись, стали прикидывать ходы. У Фадея здесь Ленка, у него просто и твёрдо: остаться где-нибудь поблизости. У Влада и Шуры – сложнее: отпуска на исходе, а дошабашить в Туве проблематично. Есть и за, и против. Мне, после угроз Янькова и Шелепня – «Езжай в Московский отряд, а то плохо будет!» - опять хуже всех, но от угроз хочется сделать наоборот, хотя… не знаю, в такие переплёты ещё не попадал.
Машины всё не было. Мы наговорили на магнитофон ребятам длинное завещание, в конце спели хором: «Вихри враждебные…», подошло время обеда, народ повалил в лагерь, как подгадала, пришла и машина. Нас окружили, Фадей взял гитару: «А всё кончается, кончается, кончается…». А когда подошёл Пахотин, театрально продекламировал: «Хвала гонителям добра, уснувшего по хуторам и кущам: «Вставай, сметайся со двора, тьма – видишь! – всё сытей и гуще, и это наша ночь! Вон, недотрога, прочь!» Вставай, иди, добро, пора…». Получились проводы, как в космос, даже подумалось: «стоит быть отчисленным, чтоб такое пережить».
Федя, шофёр «газона», закреплённого за отрядом, за баранку каждый раз садился с таким свирепым видом, как будто решился именно в этот рейс раскурочить машину вдребезги. Казалось, и машина чувствовала это: едва разогнавшись, она начинала визжать, охать, ёкать и подпрыгивать, как укушенный верблюд, даже на ровных участках степняка. Очумелые суслики рассыпались по норам, и бараны не по-бараньи быстро разбегались с дороги, слыша и видя эту гонку своими стеклянными бараньими глазами. Мы прыгали по кузову, как резиновые мячики. Матрасы не помогали – ни сидеть, ни, тем более, лежать было невозможно, стояли на полусогнутых, стараясь вовремя поймать яму и с амортизировать. Пыль крутилась огромным колесом, и когда, поднявшись на взгорок, мы хотели последний раз посмотреть на построенный нами лагерь, увидели только рыжую пылевую морду.
Минут через двадцать примчались в Старый Чаа-Холь. Остановились около правления – у Шелепня, комиссара, были здесь какие-то дела - и стали выбрасывать рюкзаки.
- Эй, эй! - заволновался Шелепень, - это ещё не Шагонар! Вам ещё вёрст сорок потрястись придётся.
- Кому придётся, а кому нет, - Фадей выплюнул эту фразу вместе с пылью.
Лицо у комиссара жалко заулыбалось и сразу стало глупым.
- Вы что! Мне вас до Шагонара надо доставить!
- А почему не в Кызыл? – Фадея здорово укачало, бессонная пьяная ночь, пыльный кляп и образовавшиеся вдруг пятнадцать километров между ним и его Ленкой сделализлым, - и где билеты на самолёт? И вообще – кто ты такой?
- Слушай, комиссар, - Шура остановил его эскападу, - ты скажи, что мы тебя послали, и тебе ничего не будет.
- Или, что ты нас отвёз, а мы сами назад вернулись, - начал лакировать фадеевскую резкость дипломат Влад.
- Влетит! – Шелепень загрустил, - Давайте я вас и вправду в Шагонар отвезу, а вы оттуда сами…
- Пешком сорок вёрст? Добрый ты человек, комиссар.
- Зачем пешком? на автобусе, два раза в сутки ходит.
- Шура, он прикидывается?
- Нет, он на самом деле такой заботливый.
- И талантливый.
- А поэтов из отряда выгнали.
- Ну, в поэтах мы не нуждаемся.
- Эх, комиссар! Никто так не нуждается в поэтах, как тот, кто думает, что в них не нуждается.
Взяли рюкзаки, гитару, пошли в тень низкого, какого-то нерусского тополя. Шелепень шёл сзади и что-то бубнил.
- Ну, ладно… В лагере всем привет, как-нибудь заедем… может быть, - Фадея уже основательно мутило, - ты нас больше не тирань, а то и в самом деле пошлём, нехорошо.
Ему и самому было уже сильно нехорошо и он почти побежал за угол длинного зелёного забора - блевать.
- Слушайте, робинзоны! – Шелепень говорил теперь специально громко – и себя подбодрить, и чтобы Фадей услышал, - вы ведь через неделю загнётесь, если раньше чего не случится. Не Сокольники! Денег здесь нет, да если б и были – косить вы же не умеете! Комаров кормить? Ну-ну, давайте, пока есть чем. – Ответа не дождался, прибавил в голос жести, - ладно этот, - видно, кивнул в сторон блюющего Фадея, - его мы, конечно, не достанем, хотя постараемся, Карпенко, наверное, тоже, а вот ты, Серёга, с огнём играешь. В Москве же будем говорить по-другому. Ты бы подумал об этом. И ты, Влад…
- Подумаем, - я тоже пошёл на принцип, зря комиссар начал пугать, - ты езжай, а мы подумаем.
- Ну-ну, - и скрылся за дверью правления.
Подошёл шофёр Федя, тувинские его глазки лукаво щурились:
- Как прокатились? Попки болят? Ничего, заживёт, когда будешь замуж выходить, - провёл рукой по струнам, - хорошо, что здесь остаётесь.
- Почему? – Влад обнадежено встрепенулся, - можно заработать?
- Нет, мне восемьдесят километров не кататься.
- А я думал, ты покататься любишь!
- Я люблю араку пить, рыбу ловить, а покататься ваш комиссар любит.
- А как тут, кстати, рыбалка? – спросил через силу подошедший Фадей… Его зелёное лицо Федю почему-то рассмешило.
- На Енисее, если умеешь, везде хорошая рыбалка.
Но подробнее расспросить не удалось – вышел Шелепень и уже забрался в кабину. Федя ещё раз провёл рукой по струнам:
- Вы здесь только водку с местными не пейте. Зарежут.
Подпрыгнув, «газон» круто развернулся и помчался обратно в лагерь.
- Зарежут… - Влад вздохнул.
- Зато до лагеря всего 15 километров, а не 55, - поспешил Шура плеснуть оптимизма, - не сегодня-завтра, ребята косить приедут, опять же кормёжка.
А Влад обратился ко мне:
- Зачем вы с ним так грубо? Шелепень хороший парень.
Душа-человек Влад! И ведь мне стало стыдно.
- Такие хорошие хуже плохих, - у Фадея была своя обида, - за такую хорошесть бьют.
- Ногами, ногами, - стал пинать воздух Шура.
Мы рассмеялись и обнялись.
Фадей и Шура, как более искушённые в общении с начальствами, пошли в контору, Влад отправился искать воду, а я сел под тополь на рюкзак писать письмо домой – обо всём надо было сообщить первому.
В конторе никого не оказалось, кроме тувинки-бухгалтера, которая не поверила, что из Москвы можно приехать в их богом забытый колхоз на покосы, поэтому сказала ребятам, что ничего не знает, ничего сделать не может, но – на всякий случай - «приходите утром, будет председатель и все остальные». Кто остальные? Милиция, что ли…
- Но косцы-то вам нужны?
- Ой, как косцы нужны, ой, как косцы нужны!
И это уже было хорошо.
Откуда-то появился русский дед, нырнул в контору и через минуту вынырнул, недовольный. Недовольство, за неимением других слушателей, решил высказать нам:
- Ругали Бога, ругали, отовсюду его выгнали, всё сами, сами. Наблудили, нашкодили, а спасать и некому!
- А ты, дед, всё ждёшь, что тебя спасут?
- Меня не надо, я спасённый.
- Да и нас не надо, мы сами спасёмся.
- То-то – сами. Гордые! И думаете – в этом сила? Реку запрудили и – сильные стали? Не принимать помощь – это не сила. Ничего в ней зазорного. Гордецы, глупцы. Беда! Сладили с рекой… - и заковылял откуда пришёл.
Откуда?
Пришёл чистый и свежий Влад. Рядом со мной, даже не стряхнувшим с волос пыль, он казался прозрачным. Принёс флягу с водой, её тут же выдули. Шура плеснул чуть-чуть на лицо, пыль стала грязью, лицо – рожей.
- Дело, кажется, будет, - Фадей после трёх глотков оживел, - до завтра перекантуемся, с утра председателя за горло и – косить!
Кантоваться решили на Енисее, до него было километра два. Осталось что-то приобрести на обедоужинозавтрак.
Посёлок был пуст, как будто жаркое солнце выжгло не только траву, но и вообще всё живое. Правда, где-то далеко осипшим голосом орал петух, перепутав от жары все времена суток, да откуда-то доносилось то ли блеянье барана, то ли скрип двери. Напротив правления, через пустырь (площадь?) было что-то вроде автобазы, торчали части косилок, лежали кузова старых автомобилей и тракторов. Но людей не было.
- Не иначе, все косят, - предположил Влад.
И домики казались нежилыми: убогие, почерневшие и полуразвалившиеся от времени, они были обнесены такими же почерневшими и развалившимися редкими заборами – ну никак не верилось, что здесь могут жить люди.В огородах, если это были огороды, ничего не росло.
- Даже огурца не своруешь, - сокрушался Шура.
- Хочешь, чтобы зарезали до водки? – отреагировал Влад.
Да, я помню, у Влада с Шурой тогда начался длиной в целое лето добрый такой перебрёх, в котором, не договариваясь, а просто по законам сказочного жанра, один, Влад, был хорошим и добрым, для чего ему не нужно было делать и малейшего усилия (Влад был правильный человек, много делал, мало говорил, потому и стал, впервые поехав в отряд в 25 лет, быстро своим, такие – много делающие и мало говорящие везде – самые востребованные люди, в ССО востребованней их только те, кто много делает и много говорит, такие, как Шура), а другой, Шура, был плохим и злым, этаким чёртом, но это уже была игра, потому что балагур и баламут Шура Карпенко, звезда первой величины институтского СТЭМа, в душе был добрей и правильней самого Влада, но по сценическому образу всегда был чёртом, и когда на студенческих посвящениях играл эту первую главную роль – чёрта-соблазнителя, почти не гримировался: смугловатый, гибкий, узкое лицо с чуть горбоватым острым носом, горящие глаза и курчавые чёрные - не как у меня, конечно, - волосы. Только трико с хвостом, а таланта (вот действительно: на хрена артисту в инженеры?), харизмы и дури – на троих. Он ведь и вчера не просто сказал: «Грыня уезжает, небольшой банкет для друзей», он именно явился, как чёрт из табакерки, и лукаво подмигивая и жестикулируя одними итальянскими пальцами, заговорщицки-загадочно продекламировал, точно в классическом СТЭМовском «Как начнёшь на досуге подумывать, и выходит, в самом деле, надо!»: «Грыня уезжает, небольшой банкет для друзей». Великая сила искусства – два акта и мы уже не лучшие бригадиры, цвет и опора ИССО МЭИ ЭФФ «Тува-79», а изгои, непохмелённые и голодные. Истинно чёрт.
Шура был на год меня старше, и именно его я увидел в деле первым из старшекурсников на своём посвящении в студенты – в сентябре 71 года. Когда нас, только что зачисленных в МЭИ, в летнем лагере в Фирсановке, вели по первому, из пяти, Кругу Знаний, откуда-то с дерева соскочил настоящий чёрт и так натурально стал нас убеждать не ходить ни хрена по этим дурацким кругам, лучше сразу с ним, у него всё готово – и выпить-покурить, и поплясать-пощупать, что мы уже тогда чуть было не согласились. Это был Шура Карпенко, всего-то второкурсник, но уже с ореолом великого студенческого артиста. Как и положено артисту, в институте он жил параллельной жизнью, балансировал без шеста, но в стройотряды – для чёрта святое! – ездил регулярно, мы подружились, и на наших с ним куртках, рваных и прожжённых, половина одинаковых эмблем.
Тогда не согласились, а теперь вот – с превеликим нашим…
Ни из одной трубы – ни дыминки
- Да, борщами не пахнет, - Шура, счастливчик, был при аппетите.
- Может быть, тут уже не живут? – предположил я, - скоро потоп, они и уехали.
- К нам на фундаменты жить?
Как бы разрешая наши сомнения, на одном из крылец появилась женщина.
- Скажите пожалуйста, где тут у вас магазин? – ласковый Влад с этого момента взял на себя функции общения с местным населением, прикинув, видимо, что мы для такой деликатной задачи слишком невоспитанны. Но первый блин вышел у него комом: не ответив, женщина быстро убежала обратно, и через секунду её испуганное лицо показалось в окне.
- Как суслик – вжик!
- Суслица, - поправил меня Шура.
Двинулись дальше, правильно рассуждая, что если магазин есть, мимо не пройти.
Второй живой душой был мужчина – он лежал в пыли посреди дороги и что-то мычал. Лицо синее, глаза закрыты. Впереди раздался шум – домов через пять женщина била палкой другого мужчину, лежащего на этот раз около забора. Он цеплялся за её юбку, но она отпихивалась ногой и охаживала по бокам дрыном.
- Развлечения тут у них, - оценил Шура, как артист.
- Лучше б сено косили.
- Кому, Влад, лучше? Если бы они косили, нас бы тут не ждали.
Увидев нас, и эта женщина скрылась в доме. Мужик лёг ровно и замычал так же, как первый. На душе стало совсем тоскливо, какая-то невидимая сила вдавила нас в пыль, дальше пошли молча.
На дороге показалась толпа ребят. Или мужчин, сразу не разобрать. Человек двадцать. Все, как экстремалы-футболисты, в грязных майках, рваных штанах и босиком. Они молча наблюдали, как двое, тоже молча, били друг друга кулаками. Для случайного наблюдателя – странная драка: стоя друг от друга на расстоянии вытянутой руки, с тупой злобой на лицах, они по очереди наносили друг другу удары. Рожи у обоих были в крови, что-то дикое было в этой сцене.
- Не по-русски дерутся, - отметил, как и все мы про себя, Влад.
Шура должен был возразить, мы даже на него выжидательно посмотрели.
- Наоборот. Классический русский кулачный бой. Справа, тот что побогаче, видите, в рубашке – купец Калашников, слева – Кирибеевич.
В этот момент Калашников заехал Кирибеевичу прямо в нос, хлынула новая кровь и Кирибеевич отбежал в сторону. Толпа сразу утратила к ним интерес и теперь смотрела на нас. Вид у всех был явно недружелюбный, а у победителя, Калашникова – враждебный.
Влад сделал беззаботный вид и скомандовал.
- Стороной не обходить, идти; как будто их нет, а то подумают, что боимся и будет плохо.
- По-моему, плохо будет в любом случае, - я почесал затылок.
А Шура в своём ключе:
- Плохо не будет, водку-то мы с ними ещё не пили.
Дипломат Влад знал своё дело: с небрежным видом он подошёл к купцу-победителю.
- Скажи, друг, где тут у вас магазин?
Загомонившие было тувинцы притихли и смотрели на победителя, а тот, долго поворачивал свою чумазую мордочку то в сторону своих, то в нашу, пока громко не изрёк, выпятив худенькую грудь:
- Я самый сильный! – с этим возгласом взялся за висевшую у Фадея на плече гитару, - я всех сильней!
- Ясный пень, - начал было хохмить Шура, но Влад его перебил:
- Самый сильный, покажи магазин, - индейских фильмов, что ли, насмотрелся? – нам бы вина купить и хлеба.
Самый сильный явно опешил.
- Магазина там, - махнул рукой дальше по улице, - я поведу. Мне вино – я сильный!
Сильный едва доставал Владу до плеча. По дороге он стал раздеваться и раздавать одежду – рубаху мне, майку – Шуре. (Майка была потная и грязная, Шура, не долго думая, выбросил её в канаву). Худыми, без признаков мускулов, руками он обнял Влада и принялся который раз объяснять, что он самый сильный.
- Скажи лучше, как тебя зовут?
Тувинец что-то пробурчал, потом запел и вдруг, точно вспомнив случайно, закричал:
- Я Вася!
От Васи исходило удивительно насыщенное зловоние. Чистюля Влад отворачивал нос.
- Ну и вонючий ты, Вася! Тебя бы в баню.
Слово «вонючий» Вася поймал. Он остановился, дёрнул Влада за рукав и встал в знакомую стойку.
- Драться будем. Я сильный.
- Ну вот, драться. Пойдём лучше купим вина и будем пить.
- Вы уж лучше подеритесь, - Шуру перспектива такой компании не прельщала.
- Драться! – твердил Вася.
- Ну, дерись один, - Влад выдернул руку и пошёл дальше. Вася стоял и соображал. Сообразил.
- Вино, вино давай!
Магазин явил собой зрелище ещё более унылое, чем сам посёлок: двух сортов лапша, карамель, вино, водка, хлеб, дрожжи и спички.
-Что ж они тут жрут?
- Самоеды, - Шура ткнул Васю в голый живот, - тебе чего лучше, самоед, вина или хлеба?
- Вино, вино давай!
- Вот его и жрут.
Взяли две бутылки странного вермута, две булки серого хлеба и пачку махорки.
- Ну, Вася, показывай, как лучше пройти к Енисею?
- Зачем Енисей? Вино давай!
- Вот не угадал! Мы тебе вино, а ты нам – перо в бок?
- Шура, Шура! – Влад хотел по-мирному.
- Давай, давай, вон тебя твоя орда дожидается!
Вася вдруг заплакал: «Вино-о-о-о!» Уже не приближаясь, потащился за нами по дороге к Енисею и скоро свалился – то ли он выпил прямо перед своим поединком и теперь его достало, то ли Вася сломался от одного вида бутылок. Такое, говорят, бывает.
Травяные заросли становились всё гуще и непроходимей, и лишь когда выбрались на берег ручья, идти стало легче, зато гуще и гуще становилась туча комаров. Дошли до впадения ручья в реку. Енисей нас не впечатлил: так себе, не шире Москвы-реки, течёт, конечно, повеселее. Один Фадей забегал вдоль берега с восхищением, наверное, в прошлой жизни он был рыбой. Сняли рюкзаки и несколько минут только отмахивались. Шура предложил выпить, Фадей – искупаться, Влад – разжечь костёр, а я ничего не предложил, уселся писать. Влад пошёл искать дрова, Шура приступил к сервировке, а Фадей полез-таки купаться, но быстро выскочил из ледяной воды.
- Что так скоро? – Шура видел его позор.
- Дно больно каменистое.
- А ты что, по дну плаваешь?
Красное от холода тело Фадея стремительно становилось чёрным от комаров.
- Как мы спать-то будем?
- Под водой, на камушках.
- Поди, попробуй.
Влад притащил охапку прошлогодних стеблей какой-то высокой травы.
- Дров нет, только на том берегу ручья.
- А у нас же есть пловец! - не мог остановиться Шура.
Двадцать метров стремительной воды туда ещё можно было бы проскочить, но обратно, с сушняком?
- Нет так нет, - Фадей дал заднюю, - пали свой хворост, а то сожрут.
Охапку запалили и через несколько секунд от неё осталась кучка пепла.
- Да-а. Жарко, но быстро, - подытожил Шура.
- Травы надо было набросать, для дыма, - посоветовал я.
- Дров надо! – отрезал Влад и посмотрел на Фадея.
- Ладно, - Фадей снова разделся, вошёл в ручей, но опять только по причинное место.
- Эх, ты, плывун! – Шура быстро скинул одежду и с разбега бросился в воду. Метров через тридцать, у самого впадения ручья в Енисей, его вынесло на этом же берегу.
- Да у нас и топора нет! – стуча зубами, прокомментировал он свой заплыв, - чем их там рубить?
Опять пошли собирать по берегу. Две коряги, полусгнившее бревно и куча веток – жить было можно. Только запылало, навалили зелёной травы. Густой белый дым столбом поднимался вверх, комарам он был по барабану, но и нам комары становились не интересны – кружки были полны. Мы были уверенны, что с этого момента начинается необычная для нас жизнь. Под нехитрые, но всё более напыщенные тосты быстро кончились обе бутылки и обе булки.
- Хорошо! – Крякнул Шура.
- Пожрать бы, - сказал я.
- Самый худой и такой прожорливый!
- Потому и прожорливый, что худой.
Таким прожорливым Серёга был всегда, сколько я его знал, а знал я его уже третий отряд. Чрезмерно худой, но работающий по нашей норме, то есть за троих, он как будто по договорённости со своим организмом, забирал у него энергию впрок с обязательством восполнить, а когда обязательство выполнял, то есть наедался, становился похож на маленького удавчика, или лучше сказать, на ходящий на тонких ножках мягкий знак: наетый живот ненатурально кругло выпирал из-под худых рёбер – ей-богу, было смешно.
Но сейчас «наесться от пуза» ему не грозило, что было не страшно – за троих он сегодня не работал.
- Ладно, робинзоны, накормлю, - хвастливо заявил Фадей и достал из своего рюкзака какую-то коробочку с изображением красной площади, - смотрите сюда!
Мы придвинулись, недоумевая, как в такой маленькой коробочке может уместиться достаточно еды для четырёх голодных мужиков.
- Лески… - общий вздох разочарования.
- А ты думал там чёрная икра?
- Ну, хотя бы красная.
- Зелёную вам! Серёга, ты ступай за червями, возьми какую-нибудь банку.
- Где её тут возьмёшь, это же не Яуза.
- В ладонь!
- Может, прямо в рот?
- Можешь, только не глотай. Влад, вот эти двойники привязывай вот на такие поводки, а мы с Шурой пойдём за живцом, я, пока корягу из заводи тащил, видел.
- Одного?
Заводь была глубокая и маленькие зеленоватые рыбки плавали прямо около берега.
- Непуганые… сейчас мы их!
- Напугаем?
- Катай мякиши!
Фадей выломал в ближайшем ивняке прут подлиннее, привязал готовую магазинную снасть. Поплавок сразу мелко задрожал.
- Рыбы тут!
- А что за рыба?
- Может, хариусята, может, и тайменята, - демонстрировал Фадей познание в неведомом, - тащи кружку, чтобы не передохли.
Шура сбегал.
- Ну, что?
- Да подсечь никак не могу.
Поплавок постоянно дрожал, Фадей постоянно дёргал. Шуре надоело катать мякиш. Мне надоело рыться в сухой земле – не было тут червяков.
- Мелковат таймень. Пескаря бы.
Пришёл Влад с поводками и тем же вопросом:
- Ну, что?
- Полна кружка тайменей.
- Пустая же!
- Просто очень мелкие, не видно.
Я нашёл какого-то слизня, принёс и тоже спросил:
- Ну, что?
- Вот на кукане, смотри, какой тайменюга!
- Где, где?
Артист Шура кивнул на удочку.
- Там же поплавок!
- Да с другой стороны! – издевался Шура
Фадей не сдавался. Оставил нас с удочкой и начал готовить донку. Полукилограммовый камень-груз потащило вниз, точно он был пробковый. Груз килограмма в дватоже прибило к берегу.
- Кораблик надо… мне бы две доски и пять гвоздей.
Было непонятно – на рыбалке он помешан или на самой воде?
- А фуганок не принести?
- Пойма-ал! - Влад шел к нам со своей шляпой, на дне которой шевелилась дюймовая сикилявка.
Так или иначе, в нашей четвёрке установились совершенно ровные отношения, может быть, интуитивно в пику жёсткой отрядной субординации, а может быть, опять же интуитивно, с самого первого часа начали беречь друг друга: не дай бог, кому-то станет некомфортно и потянется ниточка раздора. Я, как, похоже, и все мои товарищи, чувствовал себя легко, и чуть ли не впервые ощутил простую радость быть равным среди равных. Не то, чтобы до этого я всегда рвался в лидеры, просто раньше обычно сама собой возникала или необходимость брать на себя больше, раскачивать, рулить и отвечать за ситуацию, или, наоборот, отпускать её и идти в кильватере за более сильным, снимая с себя всю ответственность и блаженствуя в болотце пассива. Здесь же у каждого была добрая и равная мера внутреннего, счастливо определившая баланс внешнего. За полтора месяца переживания отнюдь не простых ситуаций ни разу не возникло даже намёка на ссору или обиду. При этом мы были совершенно разными. Видно, есть такие свойства души, которые, несмотря на различие всех остальных, делают людей близкими. Может быть, мы все были романтиками? Но кто в двадцать пять не романтик? Или дело в вольном ветре? В смехе в лицо тёплым московским привычкам? Новый взгляд на вещи – на Землю – глазами инопланетянина с наивным последующим «Ах!»?
Всё, конечно же, так…
(В одном из «дальних» отрядов я получил письмо от подружки из Москвы, в котором эта осторожно-согласительная фраза «всё, конечно же, так…», звучала таким живым рефреном-резонансом, что я это письмо переписал стихами: «…Всё, конечно же, так. Вы в последнем письме мне писали о маленьких сереньких птицах, что не могут подолгу гнездиться в столицах и в уютной предлетней, предутренней тьме стаями или в одиночку разлетаются по стране. Вы писали, что зависть для них – это звук. Не начать перелёт – это страшное, гибель! Что в туземной речонке нехитром изгибе больше смысла, чем в броскости рук прямострельных проспектов, и слово увесистей – «друг». Что ещё там бывает огромный рассвет. Не «красивый», не «тихий», а просто огромный, что в столицах он маленький и бескровный, как певцов большесценных убогий куплет. Там заря – беспристрастный судья, и за каждую подлость – расплата, ответ. Всё, конечно же, так. Я понять не могу, сидя в пыльных, богатых, высоких хоромах, почему в самых лучших, вернейших… знакомых мне прохожие мнятся. Зачем я бегу от подруг, от вина и от книг… Я в раздоре. Но вы написали – я лгу, и от блеска кумиров цветных оперений не сумею поверженных глаз оторвать, может быть… Но откуда вам знать, что мне сладко в азарте бессмысленных прений находить свою скуку и верные знаки старенья? Я не в дружбе с собой. Быстротечный поток, раскрошив все плоты, разодрав все плотины, потащил на поля человеческой тины бывший некогда крепкою тканью моток. Что же спросишь с меня, кроме писемных строк? Я в раздоре. Мне скучно от драк, мне обидно, что в драки меня не пускают, что меня, как зверушку, все любят, ласкают, и столичного блеска уродливый мрак ощутить не дают. Всё, конечно же, так…)
Вернулись к кострищу. Занялись «комиссарскими» делами. Определились с самоназванием: Нестуденческий (Шура и Фадей уже инженеры, Влад полустудент, я – студент под осенним вопросом) Нестроительный Отряд – ННО. Написали Устав, в котором застолбили главный принцип построения – анархический децентризм, и определили членство: членом ННО может стать любой студент и нестудент, отчисленный из ССО за (здесь немного подискутировали) за нарушение Устава ССО (а был вариант – только сухого закона). Прописали права и обязанности: права – все, какие только можно придумать, обязанность одна – пахать, что не ново.
Выбрали штаб, куда удачно попали в полном составе: Карпенко – командир и инженер, Фадеев – начальник штаба и завхоз, Кононов – комиссар, с обязательством вести летопись, Воронов – инженер по ТБ и врач.
Решили 13 июля считать Днём ННО и по возможности быть в эту дату вместе.
Разожгли костёр, настроение было славное, я взял гитару и, удивив ребят, главным образом штатного гитариста Фадея, сыграл несколько этюдов Сора. Фадей вдохновился, начал писать стихотворение, закончил его несколькими днями позже, но по праву оно принадлежит этому, первому нашему дню, поэтому здесь его и привожу.В. Фадеев. Стихи на этюд Ф.Сора. « Поссорить нас – найдётся ли такая ссора? Нас разлучить – найдётся ли беда? Мой друг, забыв себя, для нас играет Сора, Обида, злость – какая ерунда! Ты выслушай прелюдию печали – от сумерек зажжённая свеча. Мы в струнах волшебства не замечали, одну и ту же песнь на них бренча. Мы далеко от дома, четверть Шара. Там, в городе большом, другая жизнь,но слишком лжёт столичная гитара и голосом своим не дорожит. Невнятны оргии больших оркестров, но лишь в Туву приходит сумерек пора, мой скромный друг, молоденький маэстро играет Сора на гитаре у костра. И мир становится понятным и уютным, и души мотыльками льнут к костру, готовые сгореть в пожаре трёхминутном, родившемся в груди потёртых струн. Блестит слеза от звука и от дыма, и каждое движение руки стирает краски шутовского грима, отводит злость и разжимает кулаки. Заметней грусть в глазах, всегда беспечных, слова, что раньше сказаны – не те, и всё, что было раньше не замечено, вдруг стало главным в этой суете. И с сожаленьем плачущим оглянешься, как пусто прошлое – веселье да вино. Другую б жизнь, да только вряд ли втянешься в движение за призрачной стеной. Но всё-таки не стоит так печалиться, огонь чуть-чуть утих, но не погас. Прекрасная мелодия кончается, ещё надолго оставаясь в нас, ведь нас поссорить – не найдётся ссоры, нас разлучить – не сыщется беда. Мой друг, забыв себя, для нас играет Сора, и слышно эту музыку – всегда».
Потом мы оделись во всё, что было, улеглись кружком. Фадей отобрал гитару, попели, в том числе песни,сочинённые уже в отряде.
«Тува, Тува, чужая сторона. Далеко, далеко за барханами Москва. Мутно светит «Мутный глаз», на «Ухтомке» пьют без нас, и без нас жуют люля в «Булони»… А нам здесь тратить не на что аванс. Тува, Тува, могильные пески. Как давно, как давно не стирали мы носки! Воду возит водовоз, хоть на водку больше спрос – одну на всех, мы за ценой не встанем… Но он такой же жмот, как наш завхоз. Тува, Тува… Давно уж спать пора, но не спим мы опять за делами до утра. И весь день, как метроном, поскорей бы в гастроном, или в дом на кончике Арбата, где белый стол и натюрморт с вином»
Наступила ночь, в течение которой три неутомимых врага – комары, голод и холод – безуспешно пытались нас победить…
Чёрт побери, отвергнутые – по делу, за дело! – мы были счастливы!
Отряд второй. «Башкирия-73»
После того первого отчисления из ССО «Москва-72» изкомсомола меня не попросили, из бюро не вывели – «заиграли», как бы сказали во дворе про неявную игру рукой тремя пасами раньше, а уже через месяц (стройотряд не только лето, стройотряд круглый год) начали формировать дальний отряд «Башкирия-73», в котором командиром будет сам Тишин. Заваривалось самое интересное. Зашевелились кафедры и старшие курсы: кого-то Сергей Георгиевич пригласит с собой работать в штабе? Заволновались третий и четвёртый курсы – семь линейных отрядов, значит семь командиров, семь комиссаров, три десятка бригадиров, а ещё службы… Забурлила женская половина факультета – конкурс для них, бедных, 15 человек на место! Заходил волнами второй – базовый - курс: возьмут-не возьмут? В какой отряд? К какому командиру?
Мне, полуизгою, эти переживания как будто бы и не грозили, но…
Но после одной из пар у входа в аудиторию меня дожидался Володя Богословский, Бог.
У него было довольное лицо.
- Ну что, комиссаром, в 3-й, со мной поедешь? – я понял, что это был не вопрос, а как бы констатация той победы, которую он, видимо только что одержал в принципиальном кадровом споре с стройотрядо-комсомольскими праведниками, фарисеями и книжниками. И как я потом узнал – не без помощи Сергея Георгиевича Тишина.
3-й линейный – это отдельный куплет, с особенно вкусной мелодией. Только сначала два слова о том, что такое факультетский ССО.
На ТЭФе, где только студентов более полутора тысяч человек, каждое лето формировалось три отряда: строительный московский, на базе первого курса, строительный дальний, на базе второго и третьего, и сельскохозяйственный астраханский, на базе девчонок, не прошедших по бешеному конкурсу в отряды строительные. В каждом из строительных было по 5-7 линейных отрядов (это около 200 бойцов, часто – меньше, но вот в «Башкирии-74» было почти 250 человек личного состава. Надо сказать, что в отряде численностью меньше 100 бойцов уже не хватает критической массы для тотального комиссарского «футбола»), один из которых, женский, традиционно Первый, остальные, со 2-го по 6-7-й, хоть и все мужские, тоже особенные. С доисторических (то есть до появления в этой истории нашего года) времён номер отряда передавался как бы по наследству воспитанным в этом же отряде командиру и комиссару. Или только командиру, а тот уже подбирал под себя и под отряд комиссара. Не было привязок к учебным специальностям, но были – к своеобразным династиям командиров. Поэтому у каждого отряда было своё лицо, свой тонус, иногда даже производственная направленность, традиции, атрибутика, гимн – словом, номер линейного был определённым паролем. Так вот, Володя Богословский был командиром 3-го в прошлогоднем дальнем, оставил за собой 3-й в нашем Московском, куда как бы окунулся за пополнением, и по традиции собирался ехать командиром 3-го в следующем дальнем, Башкирии, под началом самого Тишина. В прошлом году, в Хакассии (?) комиссаром у Богословского был его тёзка Володя Дмитровский, (ныне глава администрации наукограда Протвино) в противоположность маленькому крепышу-командиру, высокий очкарик, как из кино про физиков, интеллектуал-универсал с вечным двигателем в худых рёбрах, 3-й линейный они вывели в некие эталоны боевой единицы, и вот теперь это свято место доверяли мне. Сам Дмитровский в Башкирию ехал уже общим комиссаром, тут Тишин не колебался.
Накормить досыта работой отряд численностью больше 200 бойцов, чтоб ни человеко-дня простоя, сложно. Почуяли провисание по фронту – и тут же от семи линейных откололи два с половиной и за 150 километров в посёлок Бакалы, строить свинокомплекс. Богословский, как самый сильный линейный стал командиром этого десанта, а его место занял – и ещё на следующие три года моей стройотрядовской биографии – друг и однокашник Миша Вахрушин, боцман (в МЭИ после техникума и морфлота, на семь лет нас всех старше, «47-й год не танцует», как любовно подкалывала его жена Наташа с ЭМФа), самый мой душевный стройотрядовский командир, который и впоследствии командиром быть соглашался, сперва заручившись моим комиссарством. Железный воск. Волк, друг и отец родной в одном бокале. Или просто мудрый старый боцманюга).
Конечно, мы с ним были в фокусе: как эти, второкурсники, потянут отряд, который больше чем на половину состоял из стариков, не простых, а собранных для себя Богом (Богословским)? Никакой артистизм комиссару (и никакое профмастерство командиру) в отряде не заменит авторитета, а его ещё только предстояло заработать. И мы с Мишкой его зарабатывали. Всю «Башкирию-73» помню, как слившуюся в один миг сладчайшую предельную усталость. Мне казалось, что не только все старики, весь отряд, весь мир смотрит на меня с тревожным ожиданием: ну вот после этой бессонной ночи проспит линейку! После этих двенадцатичасовых носилок гитара-то из рук вывалится! Прикимарит втихаря! Споткнётся! Возьмётся у носилок за длинные ручки! Через неделю перестали звать по имени, точнее, именем стало профильное слово: комиссар. Сначала немного резало слух, болталось слово, как великоватая шапка – вдруг да свалится? – потом притёрлось, и странным уже было, когда называли по имени.
На свинарнике отряд – наш 3 линейный – строил два навозосборника непосредственно около корпусов, септик в поле, лили полотно дороги, бетонировали полы со сложной конфигурацией каналов для сборки свинского дерьма. Четыре бригады. Я в бригаде Юрки Истратова (6-й год в отрядах, лучший каменщик факультета). Возводим дерьмосборники. Никто их так, конечно, не называет, название привилось вольное и ничего общего с навозом не имеющее: шамбо. Происхождение было такое: привел прораб, местный Иван Иванович, Истратова на место, где ещё росла трава, и перед тем, как разложить свои прорабские манускрипты, поведал:
- Вот здесь – красноречиво обхватил руками полнеба, - мы выроем этакое шамбо, в котором выложим из кирпичика половину кремлёвской башни. В нём-то и будет у нас храниться свинячье дерьмо.
Шутка про свинячье дерьмо в половине кремлёвской башне понравилась, но запомнилось и стало именем собственным именно это - шамбо. Через день уже сам Иван Иванович оперировал своим случайным словцом, как столетним термином:
- Построите одно шамбо за лето, будете молодцы.
Иван Иванович не знал ещё Юру Истратова.
- А если мы построим два?
- Два вы не успеете, потому как - технология. У объекта диаметр восемь метров, и два монолитных перекрытия. На пять метров выйдем, будем лить первое, под насосы, потом, ещё через два с половиной, потолочное, оно попроще, без рёбер, но тоже на весу, а в нижнее не упрёшь, пока то три недели не постоит, иначе крепости не хватит и всё к свиньям. Вы на весу один каркас неделю варить будете, а их два, да до пяти метров по кругу ещё вырасти надо…
Он не знал ещё Юру Истратова.
Юра сдвинул свою фирменную белую кепочкуна лоб, почесал затылок.
- Три недели, говоришь?
За лето мы – Юра Истратов +5 – построили два шамбо и ещё септик в поле – одноэтажный подземный барак на десяток комнат, наверное, под разные сорта дерьма. А технология? Технология была своя, ТЭФовская. Додумался до неё Юра быстро, секунды за три, немного больше потребовалось времени убедить Вахрушина, целую ночь отстаивал свой проект перед Богословским, и два дня все трое «ломали» Ивана Ивановича. Сломали.
Перекрытия, параллельно с фундаментом и кладкой, лили на земле… Самым трудным было выдернуть двенадцатитонный бетонный блин из земли и перетащить его на место. Такой техники в Бакалах не было. Поэтому блин вдоль главного ребра лили из двух половин с швом вдоль главного ребра жёсткости, а уж половинки выдёргивали и тащили совместными усилиями пятитонного крана и трубоукладчика. Иван Иванович бегал вокруг шамбо кругами иохал…
Перед заливкой первого перекрытия. Юра в своей «каменщицкой» белой кепочке. И я.
Второй – и последний - мой бригадир, Юра Истратов внешне был полной противоположностью первому бригадиру, Борису Круглову. В отличие от основательного, массивного и молчаливого Боба, он был невысок и строен, максимально подвижен, всегда весел и даже как будто лукав – этому очень способствовало то обстоятельство, что у него, как у настоящего ведьмака, были разные глаза, причём левый ещё и немного косил. От Юры струилась весёлая энергия, как радиация от 235-го урана. Заражала. Его возгласы с подмостков: «Кирпич!» «Раствор!» нами, подсобниками, воспринимались не как команды бригадира тащить кирпич или подавать раствор, а как долгожданное приглашение поиграть с ним в одну из двух любимых игр, хоть они и без приглашения игрались непрерывно. И мы не «тащили» и «подавали», а всего лишь играли, от игры кайфовали и не уставали. Делать просто ему было скучно, он обязательно что-то придумывал, прищуривал зелёный глаз, упирал указательный палец в небо, словно проверял направление невидимого нам ветра и восклицал: «Рацуха!» (в смысле «эврика!», рациональное предложение.) и кирпич вниз уже не кидали, а катили по жёлобу, и перекрытия лили на земле без всякой подвесной и распорной опалубки за один день вместо трёх недель. (Бог-время, которое «вперёд!», правда, собирал и жертвы. Так, зацепившийся в жёлобе за какой-то сучочек, катящийся кирпич начал прыгать и угодил аккурат в голову второму каменщику Лёхе Иванову - каски тогда не были в обязаловке - и он целую неделю ходил как легендарный Щорс, голова обвязана, плюс серьёзное поражение отряду по линии ТБ).
А с другой стороны, то есть не со стороны, конечно, а изнутри, они оба (именно так мне и видится сейчас, через тридцать-то с лишним лет), Боб и Юрка, были как близнецы братья, совершенно одинаковы, как два стержня, вышедшие из-под одного пресса…
И вообще - какие были в отряде ребята! Впервые здесь познакомился с Шурой Глубоковым, и - на всю оставшуюся жизнь. В паре с Колей Предтеченским они были образцами спартанского подхода к жизни: всё лето вставали за 15 минут до общего подъёма, бежали километр, зарядка и по пояс под холодной водой обливание-умывание. В прошлом московском отряде мой школьный друг Коля Романов в таком режиме продержался ровно сутки, первый свой, нерабочий, день, (он после «хвоста» приехал немного позже) перед линейкой пробежался и попрыгал, продекламировал, что так будет до сентября, но уже на следующее утро его еле стащили с кровати к завтраку. Предтеченский с Глубоковым не сломались до упора, я это помню, потому что в конце августа в Башкирии начались холодные утренники, и после катастрофического двухмесячного недосыпа весь отряд обмирал, видя во дворе их атлетические спины под струями холодной воды. Ещё у них были персональные носилки под бетон, на четыре лопаты больше стандартных, каждую неделю они делали себе новые, дольше дерево не выдерживало. В эти носилки впрягалась ещё только одна пара, два закадычных друга – Киташов, человек-гора, Кит, и Кичаев, маленький рыжий крепышок. «Ап!» – выдыхали они, вставая под центнерным грузом, - «Даун!» - ревели в две глотки, опуская носилки на землю. Через шум техники во всех концах стройки слышалось их методичное: «Ап!» - «Даун!», «Ап!» - «Даун!». Значит, носят.
Шура Глубоков о человеке, которого не знает, говорил: я с ним одни носилки не носил. Носилки – это такое приспособление для коллективного переноса грузов. Ведь два человека – это уже коллектив. Больших носилок не бывает – любые носилки можно нагрузить так, что будет вываливаться. Главное, чтобы выдержали ручки. Носилки бывают разные: для бетона-раствора, для песка-земли, для керамзита. Носилки не инвариантны: в носилках для бетона керамзит таскать нельзя, а в носилках для керамзитабетон - можно. Главное, чтобы выдержали ручки. Поэтому главное у носилок – это ручки. Ручки должны быть одинаковыми, а иногда – разными. Ручки должны быть длинными, чтобы боец с толстым задом не испачкал о короб штанов, но и короткими, чтобы не ломались. Концы ручек должны быть достаточно тупыми, чтобы не поранить упавшего под носилками бойца, но и достаточно острыми, чтобы бойцу, у которого уже не держат пальцы рук,можно было просунуть ручки в рукавицы и нести носилки на запястьях. Самое универсальное приспособление для внутреннего делания. Ещё лопата. Но у лопаты нет такого сосредоточения на напряжении. Хотя делать себя можно и мячом, и иголкой, и напёрстком, и пером, и гирей – да мало ли! Но лучше – носилками. Человека видно уже по подходу к носилкам. Если идёт не по прямой, рукавицу найти не может, примеряется, прежде чем наклониться, крякает, вздыхает… всё становится о человеке понятно.
Бетонные авралы были праздником. Когда такой фронт - полы в шести корпусах плюс дорога, когда РБУ работает только на вас, когда подъезд к свинарникам только с одного торца, а носить в другой… Моим напарником по носилкам был Сергей Крупенников. Лет через пятнадцать мы гуляли с ним ночью по его родным Кадашам – Серёга, потомственный московский интеллигент, просто влюблён в свою малую родину, Кадаши, и вспоминалибашкирские игры: три пары носилок наперегонки, соревнование без условий и победителей, но – больше, больше, быстрее, быстрее! Кто гнал? Откуда неуёмный азарт, дурь на износ? Игра? Игра. Игра! Время, вперёд! Когда после двух десятков ходок без перекура пальцы просто переставали держать, именно Серёга учил меня носить на рукавицах, то естьфактически на запястьях, но пальцы всё равно к утру не разгибались, только второй рукой через костяное щёлканье каждый палец приводился в прямое состояние. Серёга был моей опорой, на первые дни мостом к старикам, сам большой фантазёр и выдумщик, всё лето тащил со мной ещё и не самые лёгкие комиссарские носилки. Сколько мы с ним насочиняли песен и стихов! Ночами и не только ночами, сочиняли, пока носили, придумывали, когда копали, а уж по дороге – до лагеря было около километра пешком – опробовали бригадной а то и отрядной капеллой. В отличие от булгаковской профессуры убеждён в благотворности хорового пения. Не только пения. Игры. Главным уроком «Башкирии-73» было понимание коллектива – линейного, в 30 бойцов – отряда, как некоего фантастического многоголосого инструмента, этакого живого органа, который может звучать, раскачивая себя внутренним резонансом до феерических мелодий, а может молчать или скрипеть так, что лучше бы молчал. Настроить его можно только изнутри, находящегося вне – сбоку, с краю, над, под - настройщика инструмент не воспримет. У комиссара не может быть никакой дистанции. Командир, тот имеет на неё право, она даже входит в его обязательный арсенал управления, изнутри не порулишь, но звучание, дыхание можно организовать только изнутри. А для этого с каждым голосом нужно найти унисонный диапазон, определить его уникальное место в рождающемся хоре, заставить его поверить в свою уникальность и нужность для общего звучания. Прообраз такого хора рисуется ещё с осени, всю зиму, особенно весну – всё это так называемый подготовительный период, когда смотришь на ребят, кто чем талантлив (а кто в двадцать лет не талантлив? Могут быть не знающие ещё про свои таланты, так узнают!), этот рисует, этот пляшет, эти двое природные артисты, этот вообще на все руки. К лету эскиз готов, остаётся только закрепить его носилками, главным, универсальным, обязательным для всех талантом – не гнуться под носилками с бетоном, потому что если этого таланта не окажется, то будь ты хоть трижды Моцарт, твою скрипку вечером у костра никто слушать не будет, но и - наоборот! И наоборот: если ты ни петь не стал, ни плясать, даже если не умеешь, если отказался встать в калитку, потому что «никогда не стоял на воротах», если ты серый – кто с тобой впряжётся в одну тачку? Не зазвучит. Не заиграет. Всё напрасно. Пропало лето. За восемь лет явного и неявного комиссарства я убедился, что у поющей бригады производительность процентов на 30 всегда больше. «В бой идут одни старики!» Те, кто из столовой – сразу на боковую, восстанавливать силы сном, обессиливают на третий день, к середине лета их только в медсанчасть или уж сразу в Москву, а чтобы была сила, нужно обязательно до отбоя «попеть хором» - на спортплощадке, на сцене, у костра, с кисточкой, с фотоаппаратом, с мячом или смычком, а до полночи сочинять либретто к завтрашней песне. Тогда к рукам и ногам добавляются крылья и под носилками ты летишь. Вот мы и летали наперегонки: Предтеченский с Глубоковым, Кит с Кичаевым, и мы с Крупенниковым. И строили по три септика вместо одного. И, конечно, завоёвывали первые места во всех соревнованиях. Конечно – почёт, грамоты, золотые кирпичики «Ударников ССО», тридцать, а то и пятьдесят рублей премии – но не это былостимулом, стимул был скрыт внутри звучащего органа – начиная с самого первого, московского 72 года мы уже не могли не быть лучшими, это состояние, такое же, как у хоккеистов того времени – все играют в хоккей здорово, плохо никто не играет, но мы играем лучше. Вот культивирование этого состояния у коллектива и была работа комиссара. Точнее – поддержание этого состояния. Создано оно было до нас, той силой, что и называлось в нашем обиходе – тишинская школа. Мы просто не имели права быть другими, не лучшими.
В каком-то смысле совершенно никакой разницы, построил ты антисептик (говносборник) посреди поля, или создал новую галактику. Совершён акт творения радостном труде, не важно, в каком масштабе - на обоюдобесконечном божьем фрактале место и масштаб творения смысла не имеют, имеет смысл только сам акт творения.Возьмите! Нате! Мы – боги!
Но обязательно – в радостном труде. Чуть через силу – всё не в счёт. Потому и суперважно создание и поддержание настроения творца, но не раба. Вот откуда растёт стройотрядовский комиссар. Потому-то иногда комиссаром был не тот, кто считался комиссаром по штату, но тот, кто умел невидимым движением (словом ли, примером) души потащить за собой в эту радостную игру-работу всех. Вот в этом умении и был комиссар, не в песнях и хохмах, не в рисовании газет и боевых листков, но только в создании и поддержании настроения праздника, в частности – праздника носилок. Как бы примитивно и оскорбительно для высоколобых умников это не звучало (кстати, все вышеназванные персонажи - физики ядерщики, куда уж высоколобей!). Не бином Ньютона, а кирпич по шнурке и своими руками. Тогда и бином, и ОТЯР (общая теория ядерных реакторов) как само собой…
Тяжело этим простым парням пришлось потом в свободном бизнесе! И простодушная привычка первыми хвататься за короткие ручки носилок, конечно, не помогла им в волчьих играх 90-х.
А вот братья арабы ничего не понимали в нашем энтузиазме. Самое хреновое, что и словами им ничего объяснить было невозможно. Почему мы бегаем с носилками? Нельзя ли пешком? Нельзя, если можно бегом. Русским не надо было объяснять – зачем бегом, а арабам – как объяснить? (Нет, по-русски они понимали). Как им объяснить, что мы не деньги зарабатываем, не полы бетонные льём, а вселенную под себя переделываем, в которой потом жить? Вьетнамцы – молодцы! – делали то же самое, но без внутреннего огня, заведено-обречённо – надо! Арабы качали головой и через силу, как издевательство над собой, терпели малую толику нашего вольного темпа, социалисты – немцы, венгры, чехи, поляки, по два-три человека их было в каждом отряде - делились пополам: либо не принимали, пожимая плечами, либо заражались и через носилки становились русскими. Как объяснить – не знаю, но принявшие нашу игру во «время, вперёд!» иностранцы, в нашем сознании сразу переставали быть иностранцами. Я в 77-м году в Шушенском несколько раз ловил себя на головной абракадабре: почему Ян Бартак – чех? С какой стати его приписали к чехам? И ещё зовут чешским именем… Одно из двух: или он не чех, или все чехи – русские, только им об этом ещё не всем сказали. (Я против чехов, избави бог, ничего не имею. То, что они всю войну прилежно, даже усердно работали на Гитлера, то, что мы в 68-м задушили их весну – всё это было где-то на другой странице, найти поводы враждовать всегда легче лёгкого, их полно, куда ни плюнь, мы нашли повод дружить – не только через носилки! – Ян проникся, когда я ему близко к тексту пересказал из «Малостранских повестей» Яна Неруды, а потом мы разучили несколько чешских песен: «Винечко билэ, винечко рудэ, буду тя пить, то буду жить!»)Русский сачок был для меня больший иностранец, чем Ян Бартак,потому что он тоже не бетон на полы лил, а вселенную перестраивал, под нас, если хотите – русских, если хотите – чехов… под интернационал рыцарей бетона. Такой 110% русской была у нас болгарка Искра Шишкова, а принявших нашу бетонную веру вьетнамцев Ван Хо или Сян Ши просто сразу начинали звать Ванями и Сенями.
Тишинская школа… Это, кроме прочего ударного, например, пляшущий танец маленького лебедя Богословский, Бог, сделанный из монолитного кремния и одним взглядом повышавший производительность труда у любой бригады. С коротким волосатыми ногами и в белой юбочке – до коликов… но утром на линейке – опять кусище кремния. На линейке – весь штаб, никаких поблажек, хоть ты пять ночей не спал перед этим. На этом стояло взаимное уважение и доверие. В жизни – никто не выше, в работе – устав, закон, субординация. Отношения семьи. Командиру не надо было проверять, не сачкует ли кто на объекте? Не сачкует. Не может сачковать. И сухой закон не нарушит никто, потому что – доверие. (Вот, начиная с 76 года, на линейку иногда выходил только дежурный член штаба, по очереди, остальные отсыпались после ночных бдений, и, как сорняки в трещину на асфальте, полезли сорняки…) И на скудный рацион никто не взропщет, понимали – супермаркета в степи нет, а есть старый, тот, вместо которого мы строили новый, свинокомплекс, поэтому на завтрак свинина с рожками, на обед – свинина с рожками и на ужин свинина с рожками. На столовой даже нарисовали эмблему – рогатая свинья, то есть – свинина с рожками. Свинина в виде сала.Абу-Саид-Мухаммед-Мустафа-Камал (из-за длинного имени только и запомнил), конечно, возмущался: «Как ты можищь его кущать? Он валяется в грязь!» Арабам, чтоб не протянули ноги, со второй недели сделали особенное меню, а мы, любящие варёное сало не больше арабов, ничего, трескали. Правда, несколько раз за лето мы бригадой совершали преступление – ловили в поле колхозного гуся – их по степи гуляло стадо шей в двести-триста - и жарили его в глине на дальнем септике, чтобы всё-таки не захрюкать самим. Поймать пасущегося гуся не так-то и просто, чрезвычайно шустрые птицы, пока на земле, но мы поднимали стадо на крыло, гнали на засаду, и когда они жирной толпой поднимались на метр, удавалось схватить одного за шею. На третьем гусе нас самих заловил Вахрушин, угощаться не стал, но и сора не вынес, этот сор мог долететь и до прокурора,с Истратовым же у него разговор был жёсткий…
После рабочего дня напряжение не спадало, оно просто меняло знак. Если вечером комиссарской службой не было предложено мероприятия, в котором бы все участвовали, даже будучи зрителями – что это за комиссары? В отряде напряжение труда снимают не лежанием на топчанах, но только равнозначным напряжением отдыха. Я уверен, что ни в одном молодёжном курортном месте не бывало за лето столько мероприятий уровня финальных КВНов у Маслякова, сколько в любом из наших стройотрядов. Отдыхать, веселиться и хохмить нельзя после отдыха же, можно только после работы на износ. Об этом в другом разе, а здесь одна из сохранившихся с 73 года фотографий. После Дня Нептуна (не Алушта, не Сочи, сухая башкирская степь).
Найдите Шуру Карпенко
3. День третий, 14 июля, суббота. Отплыв
Утренний холодок заставил нас подняться в 6.30. Пока собрались, пока умывались (кажется, для всех, кроме Влада, это было последнее утреннее умывание), пока шли – только в 7.30 были в конторе. Ждём, настроение медленно падает, сидим, молчим.
К 8.00 подошёл председатель. Фадей и Шура отправились на переговоры. Возвращаются «со шитом» - мы устроены косцами. Вот-вот придёт машина. Всплеск энтузиазма.
Ждём час. Энтузиазм притух. Ждём два. Рассеялся. Ждём три. Энтузиазма ни следочка, как тучки в пасмурный день, натягивает тревогой-тоской. Вижу по ребятам – тоскливо не мне одному. Откуда-то из пустой степи как будто послышался звук мотора, мы, как суслики – в ушную стойку… нет, показалось. И, совершенно неожиданно, явление - не Христа, но изумившее нас не меньше – Коля-экскаваторщик, из-за барханчика и - к нам в тень-закуток.
- Ты откуда? – как было не изумиться.
- Подорвал к чертям собачьим.
- Как? Зачем? -Глупые вопросы.
- Домой надо съездить. –Глупый ответ.
- Чего ж ты не выдержал? Два года отсидел, а два месяца не выдержал! – Влад, как обычно, принял несуразицу положения близко к сердцу, видно, на себя примерил.
– Тебе не понять. Маму захотел увидеть, приступило так… бежать или не жить. Что лучше? скажи, если ты такой умный.
– Лучше два месяца поработать, и спокойно поехать, – рассудил Влад.
- Да ты; рыба, знаешь, что такое два месяца?
Влад удручённо задумался. Ему ближайшие два месяца работы на тех же объектах, где бы и дорабатывал Коля, казались чуть ли не величайшим счастьем, причём работы не в пример «химической», спустя рукава, а на износ, и отлучение от этой работы было, соответственно, величайшим несчастьем. Конечно, Коля тут уж десять раз по эти два месяца счастливит, но всё равно не в этом было дело, не в этом, не в этом.
А ведь это мы его разбередили, может, и спровоцировали…
Какое-то время сидели молча, придавленные и своей невиноватой виной перед ним, и, не в меньшей степени, очевидным абсурдом ситуации:мы цепляемся – нас выгоняют, его держат – он убегает, хотя по большому счёту, ничего в ней абсурдного не было: дело не в работе, а в голове. Одно дело ворочать камни в наказание, под надзором и бесцельно, и совсем другое – те же камни по доброй воле, освобождая место под свой же будущий сад.
Оказалось, все думали об одном.
- Синдром забора,- выдохнул Шура.
- Какого ещё забора?
- Тома Сойера. Покрасишь – свободен. А для уже свободного – нет ничего лучше, как красить забор. Что, не читали?
- Это выходит, все наши стройотряды…
- Что – стройотряды! Стройотряд – это то не забор, так, досочки. Вот, скажем,великий забор – БАМ. В полстраны забор. С одной стороны его красили Колины друзья по несчастью, а с другой, Колиным друзьям навстречу, с песнями по три нормы – придурки, вроде нас. Да таких заборов по стране!
- Но всё равно, чем триста лет питаться мертвечиной, лучше…
- Пять лет красить чужой забор.
- Вот! Чужой! Всё дело в том, как к этому забору относится! Если считаешь, что он чужой – каторга. Считаешь, что свой – счастье.
- Что ж, оно, по-твоему, твоё счастье?
- А не надо определений, зачем словами? Идёт волна изнутри груди, так, что захлёбываешься – счастье. А как она называется, да отчего поднялась - дело десятое. Знай, греби навстречу.
Но Шура не унимался.
- Давай, вот Кольку спросим, считает он своим забор за пять тысяч километров от дома?
- Мне маманя и про забор писала, совсем развалился, козы чужие, пацаньё, куры, что сажаешь, что не сажаешь. Надо хоть на это лето было починить. Эх, не успеваю…
- Слышал, орёл трёхглавый: свой забор, это где мама.
- У меня мама на Алтае родилась, - не так-то Влад был прост.
- А у меня отец на дальнем Востоке воевал, - поддержал его Фадей.
- Ну, запели.
Влад с Шурой попикировались:
- Шура, а ты сам какой раз в стройотряде?
- Седьмой. Или девятый. Не считал.
- И чего тебя несёт? Чинил бы мамин забор.
- Скучно.
- Скучно в смысле несчастливо?
- Скучно в смысле скучно. Отстань.
- А! Сам-то гребёшь, гребёшь навстречу!
- Разобраться хочу.
- Нечего и разбираться: отряд – это хорошо. И БАМ.
- И Беломорканал…
- Главное, с правильной стороны его красить.
- С какой поставят.
- Тут, уж, конечно, не зарекайся.
- Свобода – это не выход. Свобода, это когда выход не нужен.- Я и не думал, что Влад на эту тему такой дока.
- Свобода… свобода это ещё не воля. – И про деревенского Колю не мог предположить.
- Какая разница.
- Большая, браток, разница. Свобода вся из страха сделана, того и гляди отнимут, прищемят, вот и трясёшься за неё, какза пайку. А воля это… это – воля. Для воли и свобода не нужна. Только её не бывает в жизни. Бесстрашные не больно-то и живут.
Где порассуждать, там и Фадей:
- К свободе мы и не готовы. Мы её боимся, как холодной воды. Но уж если мы в неё окунулись – и чёрт не страшен. Главное - оторваться. Чем мы от всех западов и отличаемся, это тем, что по нашему климату, наша вода, свобода наша – холодная, и нам лучше без купанья, на берегу, в несвободе. А им всё равно - и на берегу тепло, и в воде такая же бодяга. В нашей холодной свободе не всякий и выдержит. Но зато – какой кайф!
Я вспомнил, как он купался вчера на реке.
- Кайф, если не поймают, - вздохнул, ничего не поняв в фадеевской каше, Коля.
- Даже если никогда не поймают, но ловят – это уже не свобода, каторга, да ещё самая худшая, - гнул своё Влад,- а для чего, в сущности, она нужна, свобода? Подурковать только безнаказанно, гадость какую-нибудь замесить. У нассвобода – это только свобода выбора способа погрешить.
- …без греха и каша суха…
- А чтобы работать, свобода не нужна.
- Правильно, свобода нужна, чтобы не работать, - со своим смыслом воткнул Шура…
- «Работа» - существительное, самое существенное из всех существительных.
- Ну, ты, ВладИлЛен, нашпиговался… Работа, свобода…
- «Сердце моё заштопано, в серой пыли виски, но я выбираю свободу, и – свистите во все свистки! Я выбираю свободу, - но не из боя, а в бой, я выбираю свободу быть просто самим собой».
- Когда успел сочинить?
- Это Галич.
- Сидел?- Коля почуял родное, в ответ ему только пожали плечами. - Да если б нас заставляли по стольку работать, мы бы… да я бы лучше… - он даже слов не находил.
- А нас не заставляют, мы сами.
- Непонятно. Хотя, что ж непонятно – дураки.
Влад не обиделся, а продолжал рассуждать:
- У вас начальник, а у нас отец родной.
- Кто это у нас отец родной? Яньков? – не мог не встрять Шура.
- …У вас наказание, а у нас идея, радость.
- Дурят вас, вот и вся идея. А хотел бы я на того умника посмотреть, который для вас эту шнягу изобрёл.
- Да если радость от того, что дурят, то и пусть дурят. Радость есть, идея есть, а деньгами можно и поделиться.
- А если так: деньги и есть идея, а от их наличия радость, - выкручивал своё Шура.
- Деньги не идея. Вот, тебе, Коль, чего больше нужно – денег или к маме?
Коля на секунду как будто попал в ступорок, потом опять вывернул глаза наружу и со злой хитринкой, присущей, наверное, только русским зекам , бросил, отгородившись сказанным и от нас и от себя самого:
- Были бы деньги, тогда и к маме легко…
- Так ты куда теперь? Давай с нами, на остров.
- Нет, что мне с острова на остров? я… к маме.
- На чём же? Кто в самолёт-то тебя пустит?
- На ишаке, на чём, на чём!
Он и сам ещё не знал – как, на чём, зачем…
- Пойду я, - и, не особенно прощаясь – общий кивок – ссутулившись, побежал за тот же барханчик, будто он не в побеге, авышел в ларёк за сигаретами.
А нам всем почему-то сделалось стыдно…
Подошла машина и мы поехали в другую от барханчика сторону, в посёлок Урбюн, за которым, километрах в полутора, на Енисее находится остров, где нам и предстоит жить и косить.
Очередное ожидание. Теперь - управляющего, получать инструмент и причиндалы.
Мы с Шурой сходили в магазин, купили: котелок (сколько он нам, как добрый человек, сделал хорошего, пока не украли!), рис, стакан, хлеб, неизменную бутылку красного, бутылку водки, соль, сахар.
Управляющего всё нет и нет. Фадей, как начштаба, со скуки начал ставить галочки- штрафы за мелкие проступки. Так, Шура вчера забыл взять сдачу с вина и махорки – получи полтинничек с будущей зарплаты.Оказалось, эффективная система – не в смысле сбора денег с нас для нас же или решения каких-то дисциплинарных вопросов, а в смысле заземления раздражения от мелких косяков: спорет кто-то какую-то чушь, так и хочется его обложить, а Фадей раз ему – полтинничек с комментариями, и только посмеёмся. Ведь за всё лето ни разу не поссорились, даже в самых проблематичных ситуациях, которых хватало.
Но вернёмся к Урбюну. Часам к трём только явился управляющий, обнадёжил нас большими заработками и ушёл. Мы даже заволновались: чего сидим? Косить! Косить! Опять взлёт настроения. Под его воздействием набросали целый список способов добычи денег, для компенсации понесённого в результате отчисления ущерба. Нарисовалось прямо-таки золотое дно, правда, с небольшими касаниями УК.
Чем дольше ждём – настроение падает. Наконец, косы, отбойник, и молоток выдали.
- Коса…- Влад попробовал держать её разными способами, - ну, и как?
Оказалось, самый опытный в косьбе Шура. Он несколько раз держал её в руках, окашивал пять метров газона перед домом в своей Удельной.
- Коса, это… коса! – сказал он.
Пьяный тувинец, лежавший до этого около конторы спокойно, на наши голоса поднялся и решил нас поучить жизни. Общительный народ тувинцы, в чём пьяный старик решил нас разубедить.
- Тувинец злой, нехороший, бойся его, зарежет, уходи отсюда.
Качели настроения опустились в самый низ. И даже то, что тувинец, не умея даже стоять, открыл нам тайну отбойника, не качнуло настроения вверх.
Управляющий появился только в шесть часов вечера. На тракторе лодка, будет у нас. Лодке Фадей обрадовался больше, чем расценкам на косьбу, а они нас просто вдохновили: на золотой траве заблестела бриллиантовая роса. Погрузились, и с настроением ребёнка, получившего, наконец, конфетку, покатили к первому месту дислокации ННО-79 – необитаемому острову на великой сибирской реке Енисее.
- Ну, рыба, держись! – потирал руки Фадей.
- Ну, трава, держись! – Влад готов был косить прямо с трактора.
- Ну, денежки, держитесь! – гикнул напоследок Шура.
Через полчаса были на берегу. Не раздумывая, сгрузили лодку – трактор заехал прямо в воду – побросали в неё свои рюкзачки, тракторист вытолкнул нас на быструю воду.
Поплыли!
Поплыли! В лодке: Серёга Кононов, Влад Воронов, Шура Карпенко и я
И вот мы на месте. Красотища кругом необыкновенная. Рядом Енисей, кругом горы, не каменные, а поросшие тайгой, словно покрытые дорогущим изумрудным бархатом, сам остров – Робинзон Крузо позавидует! Главное – ни души, кроме нас. Неширокая галечная полоса. Потом пойменный луг, а в глубине заросли полулеса-полукустарника.
Фадей, выпрыгнув из лодки, сразу же залез в воду, как будто на этом берегу она другая, чем где-то в другом месте, и из воды начал назидательно декламировать:
- У времени-воды заслуга - не текучесть, видит Бог, а качество среды, в которой можно жить хоть рыбою, хоть тучей водных блох. Ведь время, как вода – суть Троица. Троится в образах: вне нас – оно течёт, умрём – и время испарится, родимся – превратится в лёд, как дух – в икону: тик-так, тик-так. Тик. Так… Так пак потопный медленно ползёт по склону… И тут же, разрывая темень, других двух истин всходят семена: мир – до воды замедленное время. Жизнь – времени стоячая волна (заслуга, помни, не текучесть!), и мы, живущие, мы, жаждущие жить, как нить её без остановки сучим…
Получилось даже к месту – река текла, река-вода, река-время, река-жизнь, нота пребывания на острове была задана…
А трава была выше пояса – коси да коси. В общем – куча романтики, так же как и комаров. Комары стали главным сопроводительным атрибутом нашего жития на острове, при крещении его вне конкурса стало название, связанное не с красотами, а именно с этими пикирующими убийцами - «Остров комариной смерти».
Палатку поставили так, чтобы не было видно с реки, выложили из камней очаг. Приготовили скромный (опять скромный) ужин.
Наступили сумерки, странное время, целиком состоящее из печали, неосязаемой в городе, а здесь, на острове прямо-таки хлынувшей на нас с оживающего неба. Шура курил, вперившись в огонь, Фадей бренчал, видно что-то сочиняя, Влад слушал, а я чуть не плакал от какого-то совершенно для меня нового чувства… одинокости? маленькости своей в этом, оказавшимся вдруг таким огромным, мире? Счастье-несчастье, ужас бытия… не сумею сказать.
Фадей заметил моё состояние, понял его по-своему, принялся утешать:
- Не грусти, Серёга. Это ведь как на всё посмотреть.
- Да как ни смотри…
- А тыколиными глазами, представь, что тебя не выгнали, а выпустили. Где ты был? В лагере. А теперь? На свободе. Ни тебе отбоя, ни тебе подъёма, ни морд этих штабных, ни соцсоревнования, детства пузатого. Чего ты скуксился?
Я вслушивались в себя и оценивал это новое состояние – свободы, о которой за день было переговорено больше, чем за всю предыдущую жизнь. Было неуютно. Мы же и всегда были свободны, как всякие свободные люди в свободной стране, но прежняя свобода была понятная и спокойная, упакованная в знаменитое определение самоё себя, как осознанной необходимости, что вполне, оказывается, нас устраивало – свободное состояние атомов в кристаллической решётке, а теперь нас из этой решётки вырвали, отцепили и отпустили., что хочешь, то и делай, никто тебя не хватится: в отряде думают, что ты уже дома, дома уверены, что ты в отряде, а ты - … свободен.
А Шура ещё подлил масла:
- Вот, скажем, прирежет тебя местная шпана, и два месяца никто не икнёт, а через два месяца уже трава вырастет… на могилке. Свобода.
По существу, мы первый раз в жизни оказались так свободны, на целый месяц с лишним не привязаны ни одной ниточкой ни к какому якорю. И правда ведь какой-то неуют, наверное, что-то подобное ощущает отвязанная цепная собака или вытолкнутый из гнезда взрослый птенец: летать ещё не пробовал, а гнездо уже тесно. Назад, на поводок! К миске с костями!
А в тот первый вечер на острове мы не особенно-то и рассуждали, давили комаров, грустили, примеряли каждый на себя новое состояние. Потом выкурили из палатки кровососов и улеглись. Конечно, не спалось. Не давалось понимание места: мы ведь не Москве, не в Люберцах, даже не в микрородине – лагере, а чёрт знает где, на каком-то диком острове за пять тысяч километров от… отовсюду! Только с переменой мест и часто вытекающей из неё переменой образа жизни открывается некое новое зрение, что, в общем-то, естественно: смотрел всю жизнь на точку, отошёл на два шага в сторону – ба! Да это же линия! Ты, как расколдованный Кай, начинаешь чувствовать и удивляться простоте и силе этих чувств, всё – откровение, оно как птица внутри грудной клетки… нежность, верность, любовь… Вдруг начинаешь чувствовать и понимать Родину. Не книжно, не со стороны чужого рассуждения, а как будто смотришь на неё изнутри свечного огонька, рвущегося всю её осветить и обогреть, такую огромную и …маленькую. Переполняешься удивительной тёплой радостью … Родина! И ощущаешь, какое оно странное на вкус - счастье.
К гадалке не ходи – у всех были примерно такие же мысли.
Портвейн опять кончился неожиданно быстро.
- Мы на нём разоримся. Надо ставить брагу.
- А выгоним как?
- Кого выгоним? Ты со словами-то полегче. Штаб выгоняет.
- Выгоним, в смысле отделим…
- Дурное от доброго? А ведь смотрите: выгнать, значить отделить чистый продукт от исходной мути. Вот он, сакральный смысл нашего отчисления. Мы – чистая слеза…
- Первач.
- Именно! А ты знаешь, Влад, кто первый водку сварил?
- Менделеев?
- Чёрт! За что ему сам Горький спасибо сказал.
- Горький – не сладкий, имеет право… мы, значит, гнать не будем?
- Зачем гнать? Вся страна так пьёт, а ему гнать.
- Какая страна?
- Наша, Влад, наша, наша с тобой Родина.
- Родина…- И тут Влад, оттолкнувшись от браги, начал сентиментальную песню про страну, про Родину.
- Ты понимаешь эту размерность? У-у! Бездна!
- Положили бездну на бок, и назвали бездну Русь, - в тон ему процитировал Фадей.
- Это что?
- Стихотворение.
- Ну, так прочитай!
- Всем доподлинно известно: в тридевятых мхах раёв быть-была у Бога бездна, что без дна и без краёв. Заплатили Богу бабок, ксиву справили – не трусь! – положили бездну на бок и назвали бездну Русь. Хитр узор по полю выткан бездны без обид и бед, чего нет – того в избытке, а что есть – того в ней нет. Из божков, чудных да разных, русским богом стал тогда Бог зело цареобразный да в капусте борода. А народ – навоз железный: сам – люби, спасай, ликуй! - пока Бог храпит из бездны, гулко спящей на боку.
- Да, бездна… Вот как понять… растянуть душу свою на всё это пространство? Ведь если душа будет меньше, чем пространство, пространство не может быть родным. Родиной. Родное – это то, что объёмлешь душой. Не думаешь, что объемлешь, а на самом деле объемлешь. Как родню, мать, сёстёр-братьев…
- А как отличить – объемлешь ты, или только думаешь, что объемлешь?- Фадею такие разговоры тоже в сласть.
- По боли, наверное. Вот у матери ревматизм начинается, мне больно, хуже, чем у самого бы болело.
- Да, бывает. Чужую царапину видишь, мороз по коже, словно это тебя розгами секут. А на себе бы и не заметил.
- В Хабаровске лес горит – переживаешь, точно шатурские болота опять занялись, а в Америке – так им и надо.
- Лес-то тут причём?- не утерпел Шура, - Родина… Душа… жадность это у тебя. Моё! Наше! Я бы таких патриотов ссылал в Антарктиду. Без валенок.
- Да уж, Влад, ты давай свою душу на весь глобус растягивай, - посоветовал Фадей.
- Она что вам, презерватив?
- А на родину, значит, можно?- глумился Шура.
- Придурки, он вам про святое, - попробовал я заступиться за Влада…
- А для нас вся земля – святое.
- Святая – Русь.
- Тува – тоже ведь Русь, Родина. Серёга, ты же по Туве материал готовил, просвети-ка нас, где мы изволим почивать.
Я включил фонарик, достал из рюкзака свой комиссарский талмуд и начал читать:
- 170 тыс. кв. км. 253 т. чел и всего пять городов.
- Счастливые.
- Стык сибирских и среднеазиатских ландшафтов, горная страна с чередованием высоких хребтов и глубоких котловин.
- Сказка, а не край.
- Главное, чтобы не край, в смысле не конец.
- Участки многометровой мерзлоты…
- Как она сюда доползла?
- Кто?
- Мерзлота. Я думал, она только за полярным кругом.
- Про комаров, что там про комаров?
- Во! Каждый десятый кедр России – в Туве. А по долинам крупных рек – тополёвые уремы.
- А по взгорьям?
- Кедры, кедры!
- Дивизия вперёд! Кедры…
- Заросли облепихи. Ух, ты, чего тут только не водится: соболь-белка-колонок…
- И волки с медведями наверняка…
- Конечно, а ещё и рысь с росомахой. А как тебе куропатка бородатая? Или вот дикий кот манул?
- Насчёт рыбы лучше прочитай, может изловим, сожрать хоть что-то.
- Пожалуйста: таймень, ленок, сиг, хариус, щука и пр.
- Вот это пр. и сожрём.
- Та-ак, по истории.
- Не сажай батарейки, выключи фонарь, они же, сволочи, на свет летят!
- Про историю и – всё!
- Гаси!
- Ладно, могу по памяти, – я выключил фонарь.- Древнейшие археологические памятники – верхний палеолит.
- Палеолит – это когда? До 1913 года?
- До. 2-1 век до нашей эры – вторглись племена, родственные гуннам.
- То есть не сами гунны, а родственников послали.
- Во втором веке господствовали племенные союзы, по-моему, сянь-би, затем – жуман. В 6-8 веках Тува входила в тюркский каганат, который в 8 веке разгромлен уйгурами.
- Уй! Гурами?А эти послали учителей!
- В 9 веке уйгуров вытеснили кыргызы.
- В смысле – киргизы? Своих гор им мало.
- В 1207 году Тува завоёвана Чингисханом.
- И чего ему потом тут не сиделось? Таймень, ленок, а он к нам за пескарями…
- В 13-14 веках – под властью монгольской династии Юань, правившей в Китае, а в 16-17 вступила в состав западно-монгольское государство Алтын-ханов. Тогда же распространился ламаизм. В 17 веке завоёвана джунгарами, которых потом, могу ошибиться, в 1757 году разгромили манчжуры. В 1914 году принята под протекторат России, с 18 года – советская власть, 21 год – народная республика Танну-Тува, со столицей Хем-Белдир, а в 1944 вошла в состав СССР.
- А зачем ты наизусть?
- Я же комиссаром в Туву ехал, а не водку с вами пить.
- Портвейн. С водки бы нас не нашли.
- Да, ошибочка вышла.
- А что тут по культурной части?
- Горловое пение.
- А ещё какое бывает? Жопное?
- Струнный музыкальный инструмент – чадаган.
- И всё?
- Шаманские камлания и ламаистские мистерии.
- Скамлай что-нибудь против комаров, а то ведь не уснём.
- Уснём…
- Какие же счастливые люди тут должны жить!
Мы замолчали и хором подумали про Колю.
Подал голос Шура:
- Серёга, а ты у Яна не спрашивал, в Чехословакии стройотряды есть?
- Не спрашивал, но нету.
- Откуда же ты знаешь, если не спрашивал?
- А зачем чехам стройотряды? Если кому и нужны, те к нам приезжают, как Ян.
- Действительно, зачем они чехам…
Перед самым сном - или уже во сне? – Влад, тоже ведь поэт, попросил Фадея:
- Прочитай ещё раз про ту воду…
Фадей прочитал про другую:
- Вода-отрада, вода-водица, какая радость, в тебе водиться, в тебе родиться, тебе молиться! Кровь виноградья и сок венозный – телам награда: вода плюс воздух, плюс соль земная, плюс соль с одёжек – вода всё знает, вода всё может. Будь кит ли, краб ли – все в ней удались, ведь в каждой капле вода – Солярис. Не мастерица, скорее – Мастер, в любой живице, в любой отраве твой каждый кластер вселенной равен. Стоишь и – стоишь, ревёшь и шепчешь. Устану – поишь, недужу – лечишь. Недаром даром мне глоток каждый! Вода-государыня, равняешь жаждой царей и нищих, вода-сестрица, вода – жилище, вода – жилица. Лишь пожелаю – ты стынешь-таешь. Вода – живая, вода – святая. Хоть в Волге-Шпрее, в любом сосуде, замёрз – согреешь, горю – остудишь. С тобою вместе, весь век с тобою… Рожусь – окрестишь, умру – обмоешь.
В каких-то десятках метрах мерно рокотал, как разговаривал, Енисей, похрапывал Шура, счастливо вздыхал Влад…
Отряд третий. «Башкирия-74»
Поговаривали, что Тишин всё же поедет ещё раз командиром – «Башкирия» была его детищем, отряд 73 года получился отменным, хотя, разделённый на две части, бомба без критической массы, не таким эффектным, как Сергею Георгиевичу бы хотелось. Поэтому он готовил «Башкирию-74» в ещё большем формате: 240 бойцов. Производственная ситуация была изучена, контакты налажены, старики рвались в бой. Не ошибусь – такие факультетские отряды не формировал больше ни один ВУЗ в стране. Типичными были небольшие отряды от 30 до 100 человек максимум, с одной стороны потому, что такихфакультетов вообще в стране не так много (на ТЭФе в 74 году только студентов училось полторы тысячи), а с другой – мало кто решался взваливать на себя на короткое лето такой трудноуправляемый отрядище. Мало кто – но не Тишин.
Конечно, если у командира нет уверенности, что его обручи – штаб, прежде всего, линейные командиры-комиссары, бригадиры и просто старики – удержат такую огромную бочку, то лучше не браться: отряд развалится на куски, может быть даже – тогда караул! – враждебные, как расколовшийся магнит, или как, скажем, какой-нибудь нестабильный сиборгий, 106-йэлемент в таблице, будет каша, несъедобная горькая каша. Но если командир уверен в себе и своей команде, то эта бочка за лето наполнитсявкуснейшим мёдом!
Самое сложное, конечно – фронт работы. С учётом всяческих неожиданностей, форс-мажоров, для такого отряда фронт должен быть как на пятьсот человек. А когда фронт есть, всё ужезависит от оперативности и профессионализма инженерной службы.
Дальше: не сепаратизм, а соревнование. Все делают одно дело. Касса одна. Слава на весь отряд, позор тоже.Важно расселить не по разным корпусам (да, в разбросанных корпусах какого-нибудь пансионата или турбазы такой отряд не удержишь), а на одном плацу, все палатки (армейские, на двадцать человек), лицом к штабу. От этого прямо зависит дисциплина, оперативность управления, возникает чувство одного улья, муравейника, семьи - кумулятивный эффект общения. Любую информацию из радиорубки слышат все, из любой точки лагеря видно сразу все газеты, боевые листки и прочий агитпроп – какой повод перерисовать соседа!
На темучисленности мы почти никогда не разговаривали, но я понимал тишинскую стратегию - отряд должен быть максимально большим, сколько можно прокормить работой и кашей. Я представлял себе две кривые в уме Сергея Георгиевича: одна – рост, в зависимости от численности, этого самого кумулятивного эффекта общения, вторая – рост риска не удержать. Там, где вторая догоняет первую – стоп: оптимум! 240 бойцов. Оптимум не для зарабатывания денег только – большой отряд в пересчёте заработка на одну бойцовскую душу всегда беднее бригады, оптимум для улья, для муравейника. Для семьи. Это, видимо, естественная численность человеческого муравейника, примерно по такому принципу, наверное, формировались и древнейшие племена, и более поздние поселения, русская деревня, и индейская, и какая угодно другая. Закон природы, физика, высшие элементы периодической системы – естественный предел стабильности: нейтроном меньше – чуда нет, никакой природной (радио)активности, нейтроном больше – ядра нет, чудо развалится на песок и воду.
А уж для комиссарской работы (для жизни) такой отряд – рай. Восемь линейных, одно мероприятие в неделю каждый отряд готовит для всех. За минусом банных дней, общеотрядных программ - 5-6 вечеров на отряд за лето. На сцену очередь. Конечно, сама собой она не выстроится, но у всех участников этого ежевечерне-двухмесячного шоу должно быть ощущение, что именно само собой, что это именно их желание - забраться на сцену и показать себя. Вот комиссару в том числе и забота: всё организовать и при этом делегировать честь инициативы и актёрскую славу только исполнителям. Тогда и очередь на сцену.
Два-три состава агитбригады. Не отпустят с аврала Серёгу Анисимова, поедет Валерка Сыромятников - один гитарист лучше другого. Одна агитбригада на выезде – заводил-артистов в отряде меньше не становится.
Каждый год, как только возвратятся с картофельных полей Подмосковья старшекурсники и допропьются последние заначки ушедшего в историю предыдущего отряда, начинается следующий. Кто думает, что отряд - это два летних месяца, ничего об отрядах не знает. Отряд – это за исключением от силы одного месяца, октября, круглый год. Если вы начнёте готовить отряд в декабре, можете опоздать. То, есть готовь сани летом, а стройотряд зимой.
В сентябре приехали и, если не уехали на картошку (а, чтобы не изобретать велосипед, то бишь не создавать инфраструктуру и для осеннего сельхозотряда, факультетские бонзы отправляли строительный штаб прямиком в Барыбино, да нам и это в радость…), подвели итоги соцсоревнования, получили грамоты, отчитались перед всеми бюро и комитетами, получили зарплату и премии, отшумели на прощальном банкете (штабной банкет – отдельная песня), допропили остатки – пора и о лете подумать. Наступает эта забота примерно к началу ноября.
Первым делом определяются со штабом. Штаб это штаб. Политбюро ЦК в факультетском масштабе. Почёт, уважение, немного зависти, но главное - ответственность – один полярный летний день без сна. У штабного есть одно превосходящее все остальные привилегии и обязанности право – не спать целое лето. В штабене было случайных людей. Обычный разговор: «В отряд поедешь?» - «А кто командир?». Заметьте: не куда, не на какие объекты, не сколько денег обещают заплатить, а - кто командир? Потому что ответ на этот вопрос подразумевает ответы на все остальные. Стройотрядовские командиры – особая каста. Их, даже назначая и утверждая в разных инстанциях, не назначают и не утверждают – они есть. Они выросли вместе с отрядами, они сделали отряды, отряды сделали их командирами. Не доверяя и не рассчитывая ни какие факультетские бюро, они только сами годами выращивали себе смену и даже когда сами же переставали надевать заэмблемленные куртки цвета хаки, оставаясь в Москве на кафедрах или в городе N на должности, отвечали и переживали: как там мой Мишка в Хакасии (Якутии, Башкирии)? Командир сам набирал свой штаб. Комиссара – не в последнюю очередь. Зная командира, за состав штаба можно было не беспокоиться. Как у Чапаева: «К Чапаю комиссаром какого-нибудь замухрышку не пришлют!». С той только разницей, что стройотрядовскому командиру (образца ССО МЭИ 60-70 г.г.) комиссара никто не присылал, он его делал из отобранного материала сам. Так же, как и всех остальных – инженера, начальника штаба, завхоза и даже доктора. Имена отрядных командиров на факультете были более легендарными, чем имена профессоров-деканов. Комендантов, Горбатых, Тишин, Рожнатовский, Панченко, Дмитровский - за каждым история размером в полстраны, за каждым шлейф учеников, школа, традиции. Штаб с отрядом жили по принципу организма – органического единства, все были свои, все были родные. Заменить голову протезом – может придти в голову, если она – протез же. Лето коротко, чужое прижиться не успеет, всё должно быть родное изначально. В этом – успех и страшная притягательность, желание повторения, продолжения опыта родства.
Командир уже знает, кого он возьмёт в команду. За исключениемраспределившихся выпускников и явно провалившихся в прошлое лето (таких мало) – это проверенная гвардия. Все старики известны, как в святцах. Забота будет – освобождать их от производственной практики, переносить (это пятикурсникам) военные сборы, договариваться об отпусках для инженеров с кафедрами. Партком поможет, хоть и установят квоту: с 4-го курса, скажем, 15 человек, с третьего 20. А командиру бы хотелось30 и 40. За каждого человека небольшая драка. Устаканится на 20-ти и 30-ти. Да 10 инженеров, да 10 невесть откуда свалившихся ветеранов-выпускников – вот уж треть отряда, из которых можно и гвозди делать. Основа тоже не новички – второй курс, большинство после «московского», куда с дальним прицелом (прицелом на «дальний») были в прошлом году направлены эмиссары-старики для воспитания и отбора, так что совсем не новички – бойцы. Отобрать семь командиров – они, впрочем, тоже все на виду, правда, их, готовых на 120%, не семь, а двенадцать. Конкурс не конкурс, а в штабе перетягивание каната, начштаба горой за своих, комиссар за своих, даже завхоз слово своё замолвит, но последнее будет за главным инженером – с командирами линейных работать ему. А в спорных, когда коса на камень – конечно, за мудрым Сергеем Георгиевичем. Линейных командиров отобрали, теперь их забота – подбирать себе комиссаров, бригадиров, специалистов.
Потом командир с главным инженером поедут в первую командировку, подтвердят намерения, объёмы, подготовят проекты договоров. Попьют водки с местным руководством. Приедут, доложат: будет бетон и асфальт, будет кладка, будет кровля, будет монтаж, для девчонок традиционно – отделка и покраска. Может быть – кусок узкоколейки, возможно – низковольтная ЛЭП. Перетасовали специалистов по отрядам, начались школы. Теория, выезды на практику, СНиПы, ЕНиРы по профилю, чуть не наизусть, и тренинг – считать, считать, считать. Летом учиться будет некогда, там каждый день на штаб будь добр готовые цифры за день – объёмы, проценты. Учатся все – бригадиры, каменщики, бетонщики, кровельщики, маляры и даже повара составляют пробные меню и вместе с завхозом считают экономику кормёжки. Кроме этого все изучают ТБ. ТБ, ТБ и ТБ. И ещё раз ТБ. И, конечно, уставные документы.
Комиссарам дел не меньше – лицо и место отряда во вселенной ССО должны быть выразительными и достойными. Стенд в полстены, газета, ход соревнования в подготовительный период (приравнивается к одной неделе соревнования летом), информация, информация. Конкурс на эмблему, значок. Запустить жизнь в линейных – каждому своё лицо, название, эмблему. Формировать службы – показ, агитбригада, лекторская группа, фото, радио… Эскизы - будущий лагерь прорисован к июню до мелочей, остаётся только собрать, как конструктор. Сценарии, сценарии, сценарии… пусть все думают, что это их собственные экспромты (для экспромтов места хватит). Сметы на закупку реквизита, закупка, паковка. (Пятьсот листов ватмана, или рулон килограмм сто пятьдесят, пять вёдер гуаши, две бочки водоэмульсинки, фотолаборатория, радиоузел – усилитель, три динамика, микрофоны, аппаратура ВИА и пр. и пр. и пр. – не забыть и костюм Деда Мороза на отрядный Новый Год, где его найдёшь летом в поле?)
После зимней сессии отряд уже мчится к лету на полных парусах: агитбригада ездит по подмосковным посёлкам, лекторы практикуются в окрестных школах, газеты, фотомонтажи выходят регулярно, вечера в общагах с пробой мастерства отрядных трупп… а у бригадиров в уме не Теория ядерных реакторов, а всё СНиПы и ЕНиРы.
Главным инженером, как и предполагалось, стал старый зубр с кафедры ИТФ Никитин Паша. Инженером – мой прошлогодний командир Вахрушин Мишка, инженером по ТБ – мой новый лучший друг – Шура Глубоков. Завхозом – опять Женька Осин, а вот начальником Штаба – новое лицо, с.н.с. с кафедры КИП Валентин Глушков. Доктором обещал снова поехать легендарный Виктор Гуляев из института Гастроэнтрологии, мастер спорта по какому-то многоборью, душа-человек. А вот комиссар Дмитровский получил диплом и уехал в Протвино. Распределился и уехал Богословский, оставив нам привкус сиротства.
Мой Вахрушин, уже принятый к тому времени в руководящую команду, целую неделю заговорщицки мне подмигивал, а как-то в конце этой недели сказал, чтоб я сходил к Тишину, зовёт.
- Ну, что, Вовчик? Поедешь со мной комиссаром?
Он спрашивал… Да, вообщем-то, он и не спрашивал, а в такой форме донёс до меня итог недельных штабных прений. Мне было 19 лет, за спиной было всего два курса и два отряда, и тут - самый большой «дальний» с самим Тишиным! Он спрашивал…
Поеду! Поеду! Поеду!
А вот сам он в то лето уже не поехал. Все гадали: то ли что-то произошло на кафедре, то ли подошёл срок чего-то защищать, то ли такой был зигзаг на пути к будущему профессорству, а может – всего понемногу, но только перепоручил он свой проект ССО «Башкирия-74» коллеге по кафедре, малоизвестному нам Евгению Рыкову, партком того утвердил, и под мелодию недоуменного разочарования мы потянули отряд к лету.Поговаривли ещё, что этому Ракову больно уж была нужна в личном деле героическая страничка, вот Тишина - самого Тишина! - и придержали. Тогда нам это казалось глупостью: как можно равнять проект размером в половину будущего – для Тишина, а за ним и для нас, отряд таким проектом и был, - и страничку в чьём-то, чужом для отряда, личном деле? 74-й год. Мы не верили. И зря. Верхний ветер уже подул в обратном напрвлении.
Для меня изменение статуса было серьёзным испытанием. Если линейный комиссар работает вместе со всеми на объекте, и может целый день непосредственно, главным образом - адекватным положению усердием влиять на ребят и поддерживать их в тонусе, то освобождённый комиссар отделяется от духоварительного бульона трудового процесса, во всяком случае, мне слышалось никогда в мой адрес непроизносимое: «Хорошо ему митинговать, потаскал бы он десять часов носилки…». Да, неважно, сказаны эти слова или нет, важно, что ты их слышишь, и от того, как ты относишься к ним, даже несказанным, и зависит успех твоей работы. Другими словами, чувствуешь ли ты себя достаточно убеждённым в своих полномочиях руководить другими, и если нет, то каким бы мастером блефа ты не был, эта твоя несостоятельность будет уловленаособо тонко чувствующими (главным образом оппонентами) и быстро заразит всех остальных. То есть главное – твоя внутренняя состоятельность. Что и говорить, были у меня с этим компонентом большой комиссарской работы проблемы. Как всякая мягкая игрушка, я эти нюансы чувствовал, и, ещё раз повторяю, постоянно слышал непроизносимый в свой адрес упрёк в лёгкой (без носилок) жизни. А лёгкая жизнь освобождённого комиссара была впятеро тяжелей, но необходимо было приобрести внутреннюю уверенность.
Не мудрствуя лукаво, мы её приобрели с Шурой Глубоковым, который тоже чувствовал себя некомфортно на освобожденной должности инженера по ТБ, простым лобовым способом: Шура заказывал на один из недалёких объектов часа на два ночи пару МАЗов бетона с часовым интервалом, и мы с ним, после всех дневных мытарств и нервотрёпок, после всех концертов и штабов, вдвоём, никому – не дай бог! – не говоря, принимали его на площадку. Один с лопатой, другой впрягался в рейку, по мере уставания менялись.
За неделю от неуверенности вылечились – батюшка бетон всем докторам доктор! - на больше нас бы уже не хватило, хоть и было в нас тогдашних по семь жил.
Бессмысленно рассказывать про стройотрядовские будни, которые суть праздники, ими надо жить. Битва на двух фронтах – внутреннем и внешнем – меня поглотила. Уже на второй неделе – на первой после открытия лагеря – у меня было чувство, что это счастливое каторжное лето началось лет десять назад, а конца ему вообще не будет. Внешняя стратегия проста: отряд приехал вглубь страны и должен не просто построить здесь что-то из кирпича и бетона (что, безусловно, главное) но и за короткий срок врасти в этот край всем своим духовным потенциалом. Сверстывали в райкоме графики и маршруты выступлений агитбригады, лекционной группы, координировали, как и в каких районных мероприятиях в каком качестве будем принимать участие мы, на какие наши праздники приглашаются они, взяли на воспитание несколько трудных ребят, передали в библиотеку собранные в Москве книги, договорись с районной библиотекой об летней аренде толстых журналов – читали в те годы, как голодные… Когда на подведении разного уровня итогов комиссарской работы я писал в отчетах, сколько мы дали за лето концертов, деятели в разных вышестоящих районных штабах с хитринкой ухмылялись: бумага, мол, стерпит, но всё равно слишком уж заврались. А знали бы они, какая у нас в 74 году в Башкирии была агитбригада! Сыромятников Валерка, Юдин Юра, Анисимов Серёжа каждый могли петь по сольному концерту, лучший МЭИвский СТЭМ, Полунин против Шуры Карпенко – так, школяр…А как Людочка Евсеева читала Есенина! А как играл на скрипке Володя Вяткин! А как пел Володя Курило! Ну, кулик, разошёлся… Да, уж. Но! Но был у нас в бригаде ещё гвоздь, какого, если уж я и загнул про Карпенко с Полуниным, ни в одной стройотрядовской агитбригаде по всей стране точно не было! «Валерий Гулай и Галина Васильева, чемпионы Москвы по бальным танцам! Танго!» После такого объявления галёрки любого сельского клуба, как прибоем, прижимало к первым рядам – такой элегантной пары сцены башкирской глубинки и не видели, и уже не увидят… С агитбригадой была только одна проблема: с работы на час раньше, чтоб успеть доехать, выступить и вернуться, отпускали, да ребята и сами уходили - неохотно. Главные песни пелись всё же под виброрейку.
Бурлила и внутренняя жизнь. Тон задавал хозяин радиоузла, неутомимый мудрец и весельчак, слоноподобный херувим Шура Голохматов. Побудка, информация, музыка, объявления, интервью, допустимые хохмы – т.е. прообраз нынешних радиохитов. «Перерыв в вещании» был всего неделю, когда Шура вместе со своим (и моим) другом Серёгой Конобеевым попал в районный изолятор с расстройством желудка. Расстройство, если честно, было только у Конобеева, он что-то съел, но тут «друг спас друга» - Шура, которого ни одна зараза не брала, сговорился с доктором, «докторишкой» Витей Шаровым, тоже из Гастроэнтрологии, коллегой и протяже заменённого им Гуляева, и он их отвёз обоих.Такнеделю и прокайфовали: Серега на горшке, а Шура со стаканчиком портвейна. Да-да! Это были какашки первых ласточек в огород великого сухого закона. Портвейн же Док и приносил, ежедневно навещая «больных». Оказия до Благовещенска бывала не каждый час, и почти всегда мы с доктором до города добирались вместе, и хоть при мне Шура с Доком не пили, моим посещениям друзья бывали рады.
- Док, а что бы тебе не прочитать в отряде пару лекций на медицинские темы, - пытался я привлечь докторишку к комиссарской работе в ту короткую минуту, когда мы вчетвером сидели в изоляторе. Портвейн лежал у Дока в сумке, настроение у «больных» поэтому было благостным.
- Про аппендицит? Или про гигиену? Меня же побьют!
- Почему про аппендицит? Сочини что-нибудь о благотворном влиянии физических нагрузок на мышечные ткани.
- Эти трюки не для меня.
- Тогда подборку поучительных случаев из практики.
Вмешивался Шура:
- Об онанизме им расскажи, пусть хоть знают, чем занимаются.
- Небось, уже и не занимаются.
- Что так, Док?
- А вот это самое благотворное влияние физических нагрузок.
- Пальцы от носилок не гнутся?
- Вот только пальцы и не гнутся.
Я уходил по своим делам: в райком, на почту, редакции и т.д. а они, помахав мне из окошка, убедившись, что не вернусь, приступали к портвейну.
В тот год родились несколько новых стройотрядовских праздников, которые, сколько я помню, прижились, и у нас на ТЭФе, а потом и на ЭФФ стали традиционными. Один из них – стройотрядовский Новый Год, отмечали в ночь с 31 июля на 1 августа. Всё, как полагается: ёлка, Дед Мороз со Снегурочкой, обращение Генерального секретаря к народу, фейерверки, подарки под ёлочку и вокруг этого два чемодана хохм и приколов («замазок», как говорил Голохматов). А другой – международный стройотрядовский женский день 8 августа, апофеоз влюблённости и поклонения.
Как же в стройотрядах без любви? Стройотряд просто дышал любовью! Тотальной влюблённостью, никогда почти не выходящей за магический ряд прикосновений, и поэтому никогда не иссякающей и – боже упаси! - не превращающейся в свою противоположность из-за пресыщения собой же. В отрядах девчонок к ребятам – одна к пяти или к семи, и все – красавицы. Это, кстати, был один из негласных (но далеко не первый!) критериев отбора: кроме того, что брали девчонок только компанейских, готовых к серьёзному труду, то есть здоровых и крепких физически, без малейшего намёка на возможность нытья и занудства, обязательно умеющих что-то делать – петь-плясать, рисовать, фотографировать, кашеварить и т.д., при прочих равных - красавиц. Если бы сейчас проводили, скажем, кастинг на конкурс «лучшие будущие жёны», то он бы в подмётки не годился к отбору девчонок в стройотряд семидесятых годов. Вот вам усреднённый портрет стройотрядовки, и судите сами: весёлая послушная (дисциплинированная) талантливая рукодельница-красавица и работает, как лошадь.
Милые наши девочки!
Что ни говори, но женщинам нужны герои. Это естественное, на уровне инстинкта стремление выбрать сильного, способного защитить, отстоять и обеспечить, а уж в двадцатом-то веке разнотрагических и разноцветных героев судьба заставляла страну генерировать в избытке: были Воины, были пламенные революционеры, полярники, ударники, стахановцы, лётчики, опять Воины, целинники, космонавты, поэты, физики и вдруг – тишина… совершенно не героическое время! Политические олимпийцы представляли собой геронтологический заповедник, космонавтам потеряли счёт, физики сравнялись с водопроводчиками. Героями было стать негде. Мужикам-то, собственно, что? Негде и негде, попьём пока портвейну и пивка… А вот бедные женщины! Им-то как без героев? На какую-то секунду на это место взобрались было фарцовщики джинсами и дисками, но для русской ли женщины эти сахарные сопли? И ведь мало того, что не стало героев, даже пожалеть по-настоящему стало некого. Ровно. Пусто. Бедные, бедные девушки 70-х! И только маленькая отдушинка, окошко, в которое на этом инфантильном поле можно было отыскать если уж и не героическое, то хотя бы мужское – стройотряды.
Потому-то и был конкурс в 15 человек на место, стройотряды дышали жизнью, которая, в отличие от равняющих всех и вся смерти, если уж и не рождала героев сразу, то хотя бы производила первичную селекцию – отделяла имеющих мало-мальское мужское от тьмы балбесов и тунеядцев.
Исходя из пропорции, можно было бы предположить в каждую из девчонок было влюблено по 5-7 ребят, но и это не так, потому что и каждый из ребят был влюблён, как минимум, в пять-семь девчонок, иногда целый линейный носил на руках прикомандированную к ним на два дня маляршу Свету, а вообще весь отряд просто боготворил пчёлок-поварих, которые, кроме всего-всего вышесказанного и несказанного, ещё и кормили.
Какие деньги?! Можно разве себе представить, чтобы в этом густом настое влюблённости кто-то из ребят мог позволить себе не быть ударником? Или не рваться на сцену, даже не умея ни петь, ни плясать? Или не быть, в кирзовых сапогах и в робе с соляными разводами на спине, верхом элегантности и галантности? И не было дня, чтобы в столовой на столе девичьего отряда с утра не стояли свежие букеты полевых цветов.
За особое внимание первого линейного отряда всё лето шёл непрерывный тайный и явный петушиный бой, победителей в котором не было, но был о-ф-фигительный результат: дух рыцарства и достоинства, которого так мало осталось нынче во взрослом, не играющем в такие игры, как стройотряд, миру!
(А первыми замуж выходили всё-таки поварихи. Потому ли, что путь к сердцу лежит через желудок? А может – и скорее всего – потому, что для поварих не было отбоя (они урывками спали днём), как не было его и для линейных командиров, по полночи в чадовом штабе просчитывающих с инженерами прошедший и грядущие рабочие дни. Так мы и сыграли после «Башкирии-74» свадьбу бравого командира 5-го линейного Мишки Иванова и главного повара милой Валечки Беловой. Так же и Серёжа Конобеев, комиссар из комиссаров, увёл от кухонной плиты прямо в загс свою Леночку Паршину – у них уже внук Тимошка примеряет дедову стройотрядовскую курточку с надписью «Бедеева поляна»).
Но свадьбы – дела зимние, а мы о лете. Лето - наша болдинская осень: сколько стихов о любви (а что не о любви, то под её влиянием) сочинялось с фонариком в полуживое послеотбойное время! В прошлом году с Серёгой Крупенниковым мы за ночь написали целую повесть в стихах. Повесть потерялась, осталось написанное следующей ночью стихотворение: «Все уж песни давно пропелись, захрапели вовсю друзья, на скрипящую койку уселись друг Серёга и друг его – я. Словно чья-то больная совесть об палатку стучат ветра, мы с Серёгой писали повесть от отбоя и до утра. И до немочи спать охота, ине видно усталости дна, в эту ночь было два Дон Кихота, Дульсинея была одна. Но как доблестные испанцы не смыкали до утра глаз бригадир и его Санчо Панса, что на выдумки был горазд. В окна нашей палатки смело заходила читать луна. В эту ночь было два Ромео, а Джульетта была одна. Солнце всходит в июле рано – уже первая зорька видна. эту ночь было два Руслана, а Людмила была одна. «МАЗы», «КрАЗы», прораб Охальцев лезли в душу на абордаж, от носилок больные пальцы не держали уже карандаш. Но вот песнь петуха пропета, прочитали стихи друзья…В эту ночь было два поэта: друг Серёга и друг его – я».
Можете себе представить, как праздновали этот самый женский в стройотряде день!
Лида Терехова, Люба Сураева, Лида Иванова, Эльвира Вилло, Люда Евсеева, Женевьева Кукос, Галя Кузнецова, Таня Воскресенская, Валя Некрасова, Лена Угарова, и – Лена Сазонова, моя любовь в 75, Лена Зотова – моя любовь с 78.
А тогда, в 74 в Башкирии у меня был странный роман с комиссаром Людой Евсеевой. Странный потому, что настолько она – и сама Люда, и моя любовь к ней – была необычно - необыкновенно! – трепетна и чиста, что я просто не верил в настоящесть её, казалась сказкой, вычитанной из ещё ненаписанной волшебной книжки, вот, думал я, недоросль, когда она напишется, тогда… Куда пропадали весь мой пыл и дерзость, когда мы гуляли ночью по душистой башкирской степи? Люда, Люда… Лю-ю-да-а-а! 30 лет прошло, а эта любовь, как отдаляющаяся вершина, становится всё выше и красивей. Потом, как кусание локтя, были написанные ей стихи, которых она, сама поэт и тонкий ценитель, уже не слышала и не читала: «Добрая, тебе не пел я песен голосом от юности пустым – о себе, что я красив и весел, что красива и печальна - ты, что мы оба, в общем-то, похожиодинокостью своей на паруса: белый – я, беспечен и безбожен, алый – ты, божественно грустна…»
И ещё:
«В этом городе, как войдёшь, налево, между бывшей дворницкой и приёмкой в стирку белья, жили два привидения, незатейливых привидения, одно – в белых звёздочках – ты, и без звёздочек, просто белое – я. Были созданы друг для друга, в одном городе, в одно время, но проходили сквозь и мимо друг друга, как привидения. Были сцеплены Провидением - такая белозвёздная ты и такой беззвёздный я, но думали друг о друге только: «Ах, какое мне было видение – точь-в-точь такое же привидение, как и я!» Плакали, даже невстреченности рады, сидя на одной скамье, где обычно отдыхало привидение Весна. Ты, незаметная, занималась астрофизикой сада, я, невидимый, геометрией сна. А в этом городе, по моим наблюдениям и по наблюдениям моей белозвёздной заодно, все-все знали про два влюблённых привидения и даже, счастливые, видели какое-то одно. И только мы, созданные друг для друга, в одном городе, в одно полувечное время, всё проходили и проходили сквозь и мимо друг друга, как привидения…»
И ещё:
«Любви минутное сияньеуж нас с тобой не ослепит: как я, ты сердце не неволь, услышь, как засыпает, спит от наших душ на расстоянье любви стихающая боль…»
И ещё:
« С тобой мы одиноки оба: я от людей обычно затаён, но часто до душевного ознобая слышу одиночество твоё…»
И ещё:
«Ты слишком хороша и высока,а у меня с далёких детских лет тянуться вверх привычки нет – я на дожди меняю облака, на полумрак и тень меняю свет, на шутку – искренний ответ. Я из земли не рвусь за облака, наоборот – я дождь пока…»
И ещё:
«Весь ноябрь перечерчен прошлым. Было ль, не было ль? – Бог судья. Что мне этой разлуки горше? Разве – неогорчённость твоя? Мокрый ветер нарочно бросит запах грусти в открытую дверь. Ведь тебя не любил я вовсе, отчего же так больно теперь?»
И ещё:
«Не снишься? Не беда… знать, высоко живёшь. Не снижься никогда! Ну, разве только в дождь…»
И ещё:
«Вбирая в панциря полуокружье, любимых бережём, как можем - от нелюбви, недружья и недужья, надёжней нянек, мамок, слуг, как можем бережём… А след беречь – как нужно, полуокружье замыкая в круг…»
И ещё:
«В чёрном списке лжи и лести мы так близко, что не вместе: смяты души прижиманьем – в уши дышим, жилки слышим, но – увы! – не понимаем. В белом списке вздохов, взглядов мы так близко, что не рядом. В серых, карих гарь такая – жжём, дымимся, вьём, клубимся, но – увы! – не проникаем».
И ещё:
«Бог с тобою! С Богом, с Богом! Бог судья тебе, безбожне. Будь с любовью. Будь – любою. Лишь не сгинь на бездорожье».
И ещё:
«Для нас нет времени в кругу времён. Порвались ременья, отключен сон, где мы – пушистые – летим… куда? Душою чистые… всегда ль? Нам нету имени. По святцам – тишь. Мой вензель выменян на парус. Ты ж со мной над рифмами плывёшь… Куда? Простыми рифмами: вода, беда… Жги, сыпь секундная, часов чирьи! В годах занудных мы – увы! – ничьи!»
И ещё:
«Нерасставанья ради, мы, в разных – у Бога – званьях и разной крови, устали не быть не рядом – пора к расставанью души готовить, к разлюбленности. К разлетанью в разные мхи вселенной, к незнаемости, в них тайна потом-сближенья. Так рядом, так смертно близко не вынести – сон мой вещий! К разлёту по далям новым с невозвращенья риском пора упаковывать вещи. Души готовы».
И ещё, и ещё, и ещё…
Открытие лагеря ИССО «Башкирия-74». На подъёме флага лучшие квартирьеры: Лида Иванова, Павел Невзоров и Андрей Скирда.
Два парня на подъёме – Пашка и Андрюшка – из того нашего бетонного котлована «Москвы-72».
А Благовещенский биохимический комбинат, которыйс таким упорством строили два лета железные ТЭФовцы, через десять лет после пуска закроют и перепрофилируют. Биохимия - хлеба из нефтей – оказалась туфтой, и соответственно комбинат не биохимическим, а биохимерическим. Вот так, товарищ Худайдатов, дали стране чёрной икры из чёрного золота… Это, конечно, не хрущёвская целина, когда засеяли в Казахстане, а собрали в Канаде, но тоже ещё тот фокус…
А м.б. звонок из будущего? Что-то мы не то начинаем строить. Или – не так?
4. День червёртый, 15 июля, воскресенье. Косьба
Поднялись с рабочим оптимизмом в 4.30, позавтракали. Косы отбиты и наточены ещё вчера, всё готово – даёшь косьбу!
Косили – точнее «косили» - до 11 часов. Накосили две копны пессимизма - отношения с косой у всех скверные, общий стиль – съём травы методом рубки.
Странная усталость, не от самой усталости, хоть машем, как заведённые, больше пяти часов, а от чувства, что с каждым взмахом мы косим всё хуже, как будто разучиваемся, разучиваемся делать то, чего и не умели. Раздражает.
- Да они тупые!
- И они тоже.
- У плохого танцора всегда коса тупая.
И ещё комары. Пока машешь – терпишь, только встал косу подвести - караул. Лучше всех подводил Влад, потому что – лучше, и ещёу него был накомарник из марли. Выручал.
- Тебе подвести? - Влад, душа.
- Можно по двести, можно по сто пятьдесят, - был верен себе Шура. Но мысль понравилась всем. Посовещались, приняли развод: Фадей с Шурой плывут в магазин, мы с Владом остаёмся мучить косы, траву и себя.
В 15.00 все в сборе. Ребята приволокли какой-то бельевой бак, килограммовую пачку дрожжей и сумку с сахаром и начала колдовать.
- Кто свободный, тот мешает, - показал Фадей на оставленную в баке палку, - быстрей подойдет.
Потом Влад приготовил обед, впервые в рационе рожки. Пустые, но много. Выпили портвейн, водку отложили на ужин.
Сытые, хоть и не пьяные, разговорились, человек всё-таки думает не головой, а животом.
- А может, вообще не возвращаться? Основать какую-нибудь новую религиозную школу, и жить здесь отшельниками до конца дней.
- А как же без нас страна?
- Отряд без нас обходится, а целая страна не обойдётся?
- Конечно, не обойдётся!
- Ну, если и остаться, уж только не здесь! Предлагаешь из человека превратиться в комариный ужин? Интересно. Надолго им нас хватит?
- До первой зимы, а потом мы им ни к чему. Они-то по весне воскреснут, а мы вряд ли,в жмуриках крови нет…
- Фу! Думаешь, не сможем перезимовать?
- Физически – может быть, а вот с катушек пососкакиваем…
- А может попробовать?
- Вон коса лежит, пробуй.
Добрый такой разговор…
Я сделал себе накомарник из майки-сеточки. Стало полегче. Шуре предложил сетчатые трусы, он попробовал, немного покосил, потом плюнул и продолжал косить с открытым забралом, как и Фадей.
Косили не «косили» целых два часа. В перекур Фадей с Шурой пошли добывать червя, мы – отбивать косы. Червей не нашли. Косили ещё час. Потом всё-таки дружно «закосили». Фадей пошёл рыбачить «на макароны» (рожки), Влад готовил ужин (рожки же), я сел писать, Шура лежал на спине, махал веткой и рассуждал:
- А ведь они правильно сделали, что нас выгнали. На хренавласть, если её не употреблять? Это удовольствие для них посильней, чем водка для алкаша. Как не употребить, если она есть? Взять и выгнать четырёх лучших бригадиров! На неделю точно работа в бригадах встанет, и до конца лета уже не восстановится. Убыток отряду?
- Ещё какой!
- Это ты так думаешь, потому что ты едешь в отряд и денег заработать, и что-нибудь да построить, а штабные, эти штабные – по другому смотрят: им нужно власть укрепить, они попались на думку: чем крепче будут всех держать, тем легче выполнить задачу – вот и всё оправдание. А в том, что к власти лезут проходимцы, те, кто не имеет другого таланта, кроме «руководящего», которые этим единственным талантом прикрывают свои лень и трусость жить, ничего нового. «Лазоходцы» - жить прямо для них неприемлемо, нужны лазы и ходы, расплодились в тихих временах, в другие быпобоялись бы и голову поднимать, а тут полезли… Теперь онибудут всех держать крепко. Ради дисциплины бригадиров не пожалели, что при этом рядовой боец думает? Вот! Он её теперь не только что не нарушит, а даже и подумать об этом побоится.
- Либо город вольных мастеров, либо один барак рабов.
- Правильно. Только мастера неизвестно что ещё настроят, а рабы выполнят поставленную задачу. Что и нужно.
- А в районных штабах – там вообще караул. Я бы ни в какой штаб не пускал тех, кто пару лет с носилками не побегал.
- Да эти черти ради карьеры и пять лет побегают.
- Вот и хорошо. Пока обегают, кое-что может быть и поймут. Все какой-то фильтр.– Да много ли ты видел этих красавцев с носилками? Нет, к носилкам они не подойдут.
На макароны таймень не брал. И ленок. И хариус. Четыре сикилявки, которые, не чистя, Фадей бросил в котелок.
- Володь, вот Шура говорит, что нас правильно вытурили.
Я думал он поспорит, небось, жабёнок поддушивает: Паша, друг, а вытурил. Как последнего разгвоздяя.
- Конечно, правильно. Лучше уж сразу, всё равно бы не ужились. Они между собой-то чужие, а тут ещё мы, теневое правительство… на хрена им? Да и нам на пользу.
- ?
- «Нас бьёт и бьёт – такое расписанье. Глядишь, заменят нами двух небитых. Красно! И – бьёт и бьёт. Гоняет в ринга пряслах. Спасенья мёд и практика спасанья роднятся не напрасно – bitte! Пусть бьёт! Хоть с бьющими не квиты, скисающим в покое назло, мы в человеческое масло да будем взбиты!»
- Славно.
- Да и что им было делать? Скандал? Скандал. Но он порочит нас, а не отряд Спустилина тормозах -опорочился бы отряд. Вот их выбор. Но прежде был наш. Шура, ты при Тишине пошёл бы ночью пить водку? То-то. Всё, что внезапно изменяет нашу жизнь – не случайность. Оно – в нас самих и ждёт лишь внешнего повода для выражения действием… забыл, кто сказал, но верно.
Как мы ни старались избегать этой неприятной темы, она просачивалась в каждую щель:
- Отчисление – суть отлучение о т , страхи,блудные дети, изгои, прокажённые… анафема… но – с другой стороны – Лев Толстой… да что там Толстой! Сами люди и есть отлучённые. Адам и Ева были первыми отчисленными из стройотряда, благодаря чему, собственно, появились люди, даже такие, как Невзоров. – зачинал Фадей.
- Да ведь вся история человечества – распалялся Шура, – это не что иное, как череда отчислений… Кормящиеся мертвечиной отлучают ищущих живого, потом то живое, которое находят отлучённые, подыхает, и пока они, вчерашние изгои, кормятся этими остатками, появляются новые отлучённые. Да если бы…
- Всё, всё понятно… Диссиденты – соль земли.
- Не диссиденты, а… как это по церковному? Влад, ты же должен знать, как по церковному отчисление!
- Анафема, - блеснул я.
- Анафема - когда насовсем, - поправил меня Влад, - когда даже близко к церкви подходить не разрешалось.
- Да и нам не особо можно.
- Да-а… Вон Фадея три раза отчисляли, а он…
- В окно.
- Нет, тут другое, когда отчисляют откровенных расп…ев, это очищение…
- А когда нас, умных и красивых…
- Ну, а кто же тогда останется? Рыбы?
- Может, Влад, есть что-то кроме анафемы?
- Запрещение есть, в лёгкую, то есть, в церковь ходить можешь, но причаститься – хрен.
- Причаститься – это как?
- Показываю, - опередил Влада Шура, булькая по стаканам портвейном.
Випили. Подышали.
- Причаститься…
Но Шура перебил снова:
- Влад, ты же Владилен в честь нашего вечно живого?
- Ну…
- А вот всё хотел у какого-нибудь Владилена спросить, как правильно – с одним «л» или с двумя? Ведь Влад Ил Лен – должно быть Владиллен.
- Я с одним.
- А откуда ты так в поповских делах кумекаешь, Владилен ты наш одноэльный??
- Долгая история.
- Да… Так у нас что, анафема или запрещение?
- У нас, скорее интердикт, то есть когда не одного человека отлучают, а сразу…
- Групповуха, понятно.
- Примерно. Интердикт, это…
- Вроде ИнтерССО.
- Интердикт надо обмыть, а то толку от него не будет.
- Обмыть! Обмыть!
Обмыли.
- Влад, а вот скажи, между нашим обмыванием и причащением велика ли разница?
Владу уже было хорошо:
- Нет, это одно и то же. Кровь Христова, она в любом стакане кровь Христова.
- Вот! Вот откуда это на Руси! А то – пьянство… Какое же это пьянство? Всенародное причащение!
- Обмывание – причащение?
- Влад, как? Обмывание – это искажённое причащение?
Владу было хорошо, он не мог лгать.
- Нет, причащение – это искажённое обмывание. Потому что обмывание – это уцелевшее жертвоприношение. Попы от общего жертвоприношения, то есть совместной пьянки со старшими богами-заступниками, пошли по пути освящения и причащения, а народ сохранил древнюю суть – обмывание, то есть обжирание и упивание по поводу вместе с богами. Язык он всё помнит! Жертва, жрец, жрать, обжираться, нажраться – вот он, ряд через года…
- Это тебе не два «л»…
- Да…
Соединилие два факультета – пошёл болезненный процесс сроднения, тяжёлый на фоне заката… заката? заката ССО. То есть причиной мы назначилиизначальную несовместимость штабных…
Именно она, штабная несовместимость, а не сухой закон, без оппонентов нам легко было в этом убедить друг друга. Носухой закон обсасывать нам было приятней, поэтому перескочили на него, родной, с чуждого штаба.
- Сухой закон – вещь мудрая и легко исполнимая или… совершенно бестолковая и невыполнимая в принципе, - Шура знал, о чём говорил,- и зависит от отношения договаривающихся сторон.
- Причём тут отношения, если выпить хочется?
- Не наговаривай на себя, Серёжа! – Влад для пущей убедительности всегда переходил на ласковый тон. - Неодолимо выпить хочется только больному человеку. А тебе, когда хочется выпить, хочется не выпить, а спрятаться от неустраивающих тебя отношений. От тяжёлых – в лёгкие и приятные. А когда они и так лёгкие и приятные – чего пить-то?
- Закрутил. По-русски теперь.
По-русски подхватил Шура:
- Если я командира уважаю, дорожу его отношением и при этом мы с ним договорились не пить, я не выпью никогда. Выпью – выгонять не надо, уйду сам. От стыда. Если мне на командира наплевать, если он левый, то мне хоть десять сухих законов пиши. Дело же не в законе, а в отношениях, и субъектах, эти отношения осуществляющих.
- И ещё дело должно быть! Когда есть дело, пить некогда.
- Правильно, наливай.
- С хорошим командиром у тебя всегда будет дело. Ты вспомни наших (имелось в виду – ТЭФовских) командиров, сами фамилии обо всём говорили: Тишин… Вслушайся: Ти-шин. Какие могли быть проблемы у такого командира?
- А Рожнатовский?
- Так ведь тоже в строку лыко: не попрёшь! Попробуй только задумать какую плесень… А тут весь штаб, как на подбор: командир – Яньков, чисто эгоцентричное начало, Янь, Я, комиссар – Шелепень, какой-то гибрид шершня и слепня, начальник штаба – Похотин, тут без комментариев.
- Передёргиваешь, он не Похотин, а Пахотин.
- Всё равно. Был бы Пахотин, а то ведь всё равно – Пахотин. И даже наш Пабло – Невзоров, то есть, по другому – умышленно слепой.
Короче, определились: мы – белые и пушистые, а штаб – бяка. Фадей, сам четыре года штабной, взял гитару и тут же стал сочинять про штаб песню, я под фонарик только успевал записывать: «Отряд – не самая весёлая пора, веселье – когда выпито да сплясано. И штаб - не самая высокая гора ,в Туве, Саянами самими опоясанной. Да, мы чуть-чуть сваляли дурака, но вы балласт сомненья за борт выбросьте, ведь штаб – не самая широкая река, чтоб нам с порогов к берегу не выгрести. Смотри судьбе-развратнице в глаза, не верь её предательским соблазнам, ведь штаб не самая свирепая гроза, чтоб из седла нас вышибить приказом. Холера есть, и пострашней холеры есть, помойте руки, перед рюмкой, братцы!Хоть штаб не самая заразная болезнь, но всё же лучше вам к нему не прикасаться».
Несколько раз спели - показалось, среди ночи в нашей затерянной в глубине величайшего материка палатке поселилась - пятой - муза. Фадей прочувствовал это не хуже меня и тут же принялся сочинять песню и про сухой закон, и когда через час или два, не выдержав накала коллективного творчества, Шура с Владом захрапели, я дописывал последний куплет знаменитой в будущем – сейчас я в этом уверен! – стройотрядовской песни.
«Иль в целый том, иль в две строки законы пишут дураки и исполненья ждут от дураков. Законов на земле не счесть, но среди них глупейший есть, а именно – сухой закон. Так выпьем за сухой закон,поставим премию на кони деньги за пролёт Кызыл-Москва. Я тоже молод был и глуп, я пил компот и кушал суп и не гулял в компании друзей. Но понял в зрелые года, что жизнь без водки – ерунда, налей, мой друг, стакан полней. Нет, мы не пьём за всё подряд, а за друзей, за стройотряд нельзя не пить, не пить – нельзя. И за глаза, что так глядят, и за оставшихся ребят нельзя не пить, когда они друзья. Законыследуетблюсти, законы могут отомстить и мстят уже который век. Закон закону не ровня, но если выгнали тебя, то, значит, ты хороший человек. Так выпьем за сухой закон…
А пока Фадей сочинял, Шура с Владом, вдохновляя его, разливали и развивали тему.
- Водка – заменитель воли. Не пьют те люди и народы, которые либо вольны по мере своей широты, либо без воли могут обходиться. А народ, исконно вольный, но попавший в рабство – либо умирает, либо до времени должен пользоваться заменителем.
- То есть…
- То есть – это мощнейший и самый безошибочный критерий: количество водки сегодня – это количество отобранной воли, градус испокон присущей народу воли. Водка – это воспоминание о воле.
- И, значит, если народ не пьёт…
- Если народ не пьёт, то или он свободен, а поскольку такого ныне нет, то он просто воли никогда и не знал, ему просто нечего вспомнить, нечего на водку менять. Без тоски по воле и пьянство без надобности.
- Да, много у нас было воли!
- То-то и оно.
- А вот мы сейчас на воле – а пьём. Это как?
- Да ты внутрь себя загляни! Едва что не четвертуешь себя, а туда же – воля! Колю бы вам послушать. Воля – это когда в груди воля, это, знаешь, такая… воля, ух! Водки не надо!
- То есть, тебе не наливать, что ли?
- А сколько мы сегодня накосили?
- Тебе в процентах к плану или в центнерах сухого веса?
- В рублях, в рублях.
- Всё наше.
- А у вас нет такого чувства, что у Коли – жизнь, а у нас – игра?
- Конечно, игра… только кто-то играет ради удовольствия, а кто-то только чтобы этого кого-то обыграть.
- От этого и удовольствие, что б обыграть. Ты что, знаешь игры, где бы не было победителей и проигравших?
- Все настоящие игры - без проигравших.
- Да какие, какие?
- Дочки-матери, например. И вообще все детские. А то, что ты называешь игрой, это игра только потому, что названия другое поленились придумать. Это не игры, это азарт, он с другой стороны души.
- А с этой что?
- Радость. Они с азартом близнецы, они в душе живут по разные стороны.
Отряд четвёртый, «Москва-75»
В 75 году «дальний» отряд формировал Рожнатовский,к нему подался и Павел Невзоров, набираться жёсткости, а мы, мягкие игрушки, поехали в Москву. Точнее бы сказать – остались в Москве, но остались мы в городе Москва, а поехали в ИССО МЭИ ТЭФ «Москва-75». У партийных факультетских бонз уже не было особенных сомнений, кому этот отряд доверить, настолько сильно мы провели предыдущее лето, сгребя попутно с внутренним удовлетворением все первые места в итоговых реляциях вышестоящих комсомольско-стройотрядовских инстанций. Тишин был нами доволен. Да мы и сами были довольны – до сих пор «Башкирия-74» всеми, с кем удаётся повспоминать, вспоминается как суровая, но добрая сказка со счастливым концом.
В «Москву» я снова поехал факультетским комиссаром, никто в моём праве на эту ношу не сомневался, командиром стал Глубоков Шура, главным инженером Вахрушин. Железо.
Московский ССО – в городском масштабе – уже обзавёлся всей иерархичекой надстройкой, одних штабов над головой была целая вереница: институтский московский, районный московский, городской московский и Центральный, всем им было до нас дело, и тем больше, чем лучше дела шли у нас.
Мы принципиально отказались отразмещения отряда в школе – да, проще, кровати по классам расставил – лагерь готов, но мы впитали с цементным молоком Тишинский завет: не по норам, но в одном улье. На окраине Немчиновки нам выделили огороженный гектар пустыря, где мы и построили свой палаточный муравеник со всеми нашими – ТЭФовскими - наворотами, включая зрительный зал со сценой под открытым небом и крытый клуб в виде салуна с живым огнём посреди и великолепной имитацией бара, для которого «огонь-ребята» из пятого отряда - это было их детище – собрали эксклюзивную пустую (и, как мы скомандиромШурой Глубоковым догадывались, не совсем пустую) посуду из-под виски со всей Москвы. Этим пятым отрядом заправлял великолепный дуэт - Аббас Алиев (он ныне один из руководителей российской туриндустрии) и Сергей Конобеев (тоже теперь не последний человек в финансовом мире). Аббас, командир, был солиден и вальяжен, Сергей, комиссар, наоборот, как разлитая ртуть - подвижен, везде и нигде одновременно. И все ребята у них, конечно были «огонь», только Саша Ким с Женькой Окулич-Казариным чего стоили. Все улочки – даже в пять шагов – в лагере были поименованы, улица, упиравшаяся в салун, называлась ДериАббасовской, за что Аббас, как восточный человек, был на меня («Попустил, а ещё комиссар!») обижен, но - как комсомольский работник - кинжал всё же не употребил, азербайджано-одесская табличка висела всё лето.
Благодаря палаткам, мы чувствовали себя, как в «дальнем», и построили всю работу по той же жёсткой схеме, что и в «дальнем», как правило, отрезанном от цивилизации – слева горы, справа тайга, сзади степь, впереди…штаб. Эта внешняя отрезанность создавала дополнительную центростремительную тягу, оставалось её только грамотно, наиболее эффективно использовать, с чем мы - тишинская школа! – как показал осенний подсчёт цыплят, справились.
Ничего принципиально нового изобретать нам было не нужно. Вообще в те, середины 70-х годов отряды, были на дуге рождение-взросление-старение-умирание самыми зрелыми, этакое вершинное плато, иказалось, что самим отрядам тысяча лет, что и отцы, и деды наши, и отроки при Иване Грозном и даже при Владимире Красное Солнышко ездили в стройотряды - обычное же дело, поэтому и не нам, салагам, менять этот тысячелетний уклад: дисциплина, работа до седьмого пота, отдых до икоты и всемерная помощь тем, кто ещё так не умеет. При этом, конечно, оттачивались нюансы. Например, я, как мне казалось, в «Москве-75» достаточно отвострил тонкости комиссарского искусства, которое в отношении с людьми опять сводилось к простому: сумей сделать так (создай такую ситуацию), чтобы человек захотел сам, чтобы он подумал, что он хочет сам, что он делает сам, что это его инициатива, только его, что он не на поводке, не в поводу, он САМ, в этом его заслуга, его энергия и - его почёт. Одногораскачаешь похвальбой, как ребёнка, другого – от противного, с кем-то нужно пройти первые пять шагов, пройти так, чтобы у ведомого возникла уверенность, чтоведёт - он. Тогда уж точно пойдёт дальше сам. Зажжешь вот так десять бойцов - остальных уже их жар захватит. Никогда никого не агитировал, не упрашивал, боже упаси – не уговаривал спеть-сплясать или задержаться на объекте, они, может быть, и уговорятся, споют и спляшут, и останутся довыработать раствор, но это будет мука, а не огонь, которая – зачем?Но чтобы зажечь не десять, а хотя бы одного, нужно, как минимум, гореть самому. Мы и горели. С обочины может опять долететь вопрос: а для чего всё это? Деньги? Слава? Нет, нет и нет. Это, повторю ещё раз, была игра. Игра в будущее, в котором нам всем хотелось бы жить.
А в остальном – как и все предыдущие тысячу лет: работа, работа, работа. Время, вперёд! Соревнование, ежедневные рекорды выработки, боевые листки, тотальное круговое уважение и гордость, лучшие бригадиры, лучшие каменщики, лучшие бетонщики и кровельщики, лучшие штукатурщицы, мисс и мистер ССО, лучшие дневальные и лучшие хохмачи. Концерты, песни, приколы, агитбригада, трудные подростки, шефство, лекции… игра! Жизнь! Подробнее
Особенность всё же была. Чего бы мы себе не напридумывали насчёт «дальнего», мы находились всё-таки в Москве, у всех семи нянек под боком и перед глазами, ине проходило дня, чтобы из московского смога не выпадали на нас гости. Мы радовались, когда это были сверстники – с экскурсиями из соседних отрядов или молодёжные делегации из стран дальних: были и немцы, и поляки, и чехи, и венгры, и даже японцы, со всеми мы находили общие песни и общий язык, последнее вообще просто, потому что и у нас в отряде были и немцы, и чехи, и поляки, и венгры, а кроме них ещё болгары, въетнамцы, арабы…японцев только что и не было. И напряжённо грустили, когда это были комиссии или не наши гости, - высокоштабные зарабатывали на нас какие-то свои очки, а нам, вместо весёлого разучивания «У моря, у синего моря…» на японском языке приходилось марафетить, прикидываться большими паиньками, чем мы были на самом деле, а то и в прямом смысле авралить, чтобы угодить какому-то специфическому гостю.
Вот такоднажды по нашей ДериАббасовский улице на осмотр салуна шёл комиссар институтского отряда тов. Конин и потел: приехала из Турции делегация международного Красного Креста, нужно было завтра до обеда провести с ними показательный брифинг в одном из отрядов, живущем в полевых условиях. А в полевых жили только мы. И из всех помещений, кроме палаток, тесноватых вагончиков спецназначения – штаб, медпункт, радиорубка, показ, красный уголок, - просторный и под крышей был только наш салун. А салун и есть салун – в нём хорошо было, набившись кильками, петь вокруг живого огня песни на брудершафт, но принимать на высоких пеньках при изобилии бутафорского – но всё же виски - делегацию международного Красного Креста. Обратно по ДериАббасовской из салуна Конин шёл совсем мрачный. Сели думать.
- Надо было бы павильон, - месил руками воздух протокольная душа Конин, чисто о. Василий о свечном заводике, - этакий конференцзальчик, чтобы функционально, строго, красиво и удобно… Чтобы и большой стол для заседаний, и разные рабочие столики, где книги, газеты… Телевизор, опять же… - и в досаде на отсутствие оного хлопал руками по коленям, - а в… салуне вашем, вместо пеньков стулья-то можно поставить?
Сказали мы ему:
- Ладно, комиссар, не тужи. Отправляйся в свой штаб спать, а завтра приезжай со своим Крестом – утро вечера мудреней.
Уехал тов. Конин. Пришли бойцы с работы, поужинали, послушали. Прикинули. До отбоя три часа копали, пилили, таскали. А после отбоя оставил я двух художников – Кузю и Саймона и трех альпинистов-на все руки: Сашку Фабричнева, Колю Петрова и Серёгу Минаева. И ещё два прожектора с разных сторон включили…
Приезжает наутро Конин с делегацией Международного Красного Креста, голову повесил, сам не свой, как–то полумесячные красные турки на пеньках сидеть будут, глядь – а в лагере стоит павильон, этакий просторный конференцзал, декоративной решёткой разделён на два помещения – в одном, поменьше, всё для частного просвещения ума – столы с подшивками, книги, агитация наглядная, вымпелы, графики, а в другом – большой стол переговорный под красным сукном, в одном углу знамёна Красные стоят (из штаба), в другом с потолка телевизор свисает и новости показывает. А во всю заднюю стену – красивейшее панно: красные кони мчатся во весь опор через синежёлтую ночь навстречу всходящему красному же солнцу… У меня даже фотография такая осталась: во главе красного стола сидит красный комиссар Конин, за спиной у него летят навстречу красному солнцу красные кони, а перед ним – красные крестоносцы, преимущественно турецкого происхождения.
Брифинг у Конина удался, потом ещё экскурсию провели по лагерю, лагерь как конфетка, все на работе, только в углу одной палатки спят Кузя с Саймоном, а другой - братья альпинисты-на-все-руки –командир за бессонную ночь разрешил поспать до обеда…
Вот этот «конфернзальчик». Во главе стола – сам тов. Конин, по обе стороны от него турецкие и наши краснокрестоносцы, лысина в середине справа – Валера Буринский, командир (?) институтского штаба, фрагмент первой лысины слева – великий фотограф «Энергетика» Коля Болотин, за ним - наш командир Саша Глубоков, слева мои чёрные кудри, а за Глубоковым кудри Аббаса Алиева, турецкояцычного командира 5 линейного
Все были довольны. И мы были довольны и даже горды. Только сквозь эту гордость уже совала рожицу недотыкомка: погодите, это ещё цветочки! Да плевался в мою Вахрушин: трёх бригадиров на полдня вывел из строя из-за какой-то показухи!
- Не понимаешь ты момента, - урезонивал его командир Шура Глубоков, он был за меня.
- Я его не понимаю, я его чую.
Что он чуял? Чуял! Старого боцмана на конском навозе не проведёшь…
А мы ещё не чуяли, мы заигрались, бросали в воздух чепчики, и не замечали, как всю нашу Игру потихоньку засовывают под один из них, то есть под колпак.
Во Всесоюзном соревновании Московский ИССО занял в том, 1975 году, первое место.
В тяжёлой очковой битве с МГУ и МВТУ первое место в Московском ИССО занял наш МЭИ. А в МЭИ первым стали мы, железный ТЭФ. Т.е. формально -
номинации, такой, наверное, не было, а по совокупности всех первых мест во всех мыслимых соревнованиях - наш отряд получался лучшим отрядом страны, а я, обеспечивший комиссарское превосходство – лучшим (ох, скромность моя, скромность!) в стране комиссаром, за что получил высшую награду комсомола, которая называлась «Грамота ЦК ВЛКСМ» (нет, я с полным уважением!) и в компании таких же лучших стройотрядовцев был отправлен – это по тем временам было повыше высших наград! – в турпоездку по капиталистической Австрии. С учётом того, что после института я, со своей специальностью - АЭС – попал в очень закрытый ящик, эта поездка на долгие-долгие годы оставалась единственной – ни к капиталистам, ни к социалистам, ни даже в союзные республики из запрятанного в глубокое подземелье ящика не выпускали. Помню, купил в поездку новую болгарскую гитару «Орфей» за 35 рублей, чем поверг родителей в глубокий финансовый и моральный нокдаун (но не хвалиться же перед австрийцами изделием шиховской фабрики!), нам поменяли на шиллинги по двадцати одному рублю и отпустили засвидетельствовать окончательное загнивание Вены, Зальцбурга и предолимпийского – дело было в феврале 76 года - Инсбрука. И надо сказать, загнивание своим девственным носом я почувствовал. В поездке, организованной для лучших московских стройотрядовцев, собственно стройотрядовцев из тридцати-то человек было чуть да ничего: Славка Белов, Буринский Валерий, тот (на самом деле милейший человек), что выгонял меня из отряда ещё в 72-м, а теперь начштаба городского масштаба, двое замечательных ребят из Горного и … секретари, инструкторы и иже с ними из МГК. Макроруководители. Макроорганизаторы. Наверное, это было правильно: организовывать – не носилки таскать, но загнивание того организма, который таскает носилки, я, как и Вахрушин, почувствовал. По запаху - стройотряд начали использовать вовсю.
Всю поездку у меня было чувство бедного родственника, не то, чтобы со свиным рылом в калашный ряд, но в группе «лучших стройотрядовцев» я, лучший стройотрядовец, немного задыхался,почему-то чувствовал себя как будто… предателем, что ли… Тогда, изнутри ситуации, мало что было понятно, да и мне никакими самокопаниями заниматься было недосуг: «Австрия!», «тургруппа МГК!», наверное, я был даже горд и почти счастлив, но… но стихи, которые я всегда писал себе о себе, стихи той зимы! «Вот и я облагорожен, хуже, чем обезображен, и не вылезти из кожи, и не крикнуть матом даже. Что там клацкают с трибуны? Что цепляют мне на лацкан? Отпустите! Я – табунный, не могу я быть заласкан! Не могу я быть спокоен на антенне телебашни… Я задуман был изгоем – это здесь я стал домашним».
«И возрадовался: летаю! Господи, благодарю… Что теперь мне поддержка стаи? Небо крыльями не листаю, а – парю. Только ввысь мне! Ни север, ни юг не заманчивы – шит не лыком! И прощальную песнь свою я для всех уже прокурлыкал. Не с любимыми, не с друзьями поднимаюсь виток к витку, безразличен к воздушной яме, к винтокрылым, к ружью, силку… А оказалось – просто крылья гвоздями приколочены к потолку…».
«Станут рифмы ломаней и суше, как трава под тяжестью полчищ… неужели я стану послушен, несмотря на инерцию волчью? Станут песни правильней и строже, ни на парус, ни на винт не похожи… неужели я буду сброшен, несмотря на хватку бульдожью? Станут мысли уютней и слаще, а бессмыслица – милей по обличью… неужели я стану пропащим, несмотря на упрямость бычью?»
«Два минуса умножь – получишь плюс. А ложь на ложь – всего лишь ложь в квадрате. Законы разные у чисел и у муз: мы множим маски, значит, души тратим. Мне б вырваться из этого кольца! Сказать, что я чужой здесь, что я лишний! Но маска не сдирается с лица, а из-под них я сам себе не слышим. Я сам себе чужой – я дважды лгу: клянусь и верю, когда мне клянутся. Здесь клятвы пишут мелом на снегу, здесь ложь на ложь. Ну, как не улыбнуться…».
«Меня убили ядами похвал, блестящей капелькой меня убили, хоть я б за всё блетящее не дал с худого башмака дорожной пыли. Меня убили воплями газет – я быстро сдался. Врал: больше «Правды» правды нет! Не рвал, не рвался. Меня убили изобильем – одним корытом. Во мне всё ныло: братишка, выльем! Теперь я сытый. Меня добили, наконец, отрав отавой: «Примерь-ка лавровый венец, вот это слава!» И даже смерти смерть даря, меня, уже убитого, убили: всё поснимали втихаря и позабыли…»
Командиры и комиссары победного ИССО МЭИ «Москва-75». Слева - Шура Глубоков и я, командир и комиссар ИССО МЭИ ТЭФ «Москва-75»
Какие в московском отряде деньги…
И то, что, оставшись вчетвером, мы не в последнюю очередь стали считать деньги, не о жадности, ни о какой-такой рачительности говорит, а только о честолюбии – в то лето мы не имели права заработать меньше, чем заработали бы в отряде.
Мало кто из нас имел точный план заработать на что-то. Большинство, с кем бы ни говорил за все восемь лет на эту тему, отдавали заработанное в семью. Сколько заработал, столько и заработал. Не балбесничал же! Конечно – заначка. У кого семьи были побогаче – а таких в наше время было немного - оставляли себе, как и общаговские, поскольку вели более независимую от папы-мамы жизнь, чем, домашние москвичи и подмосковные лоботрясы. Не балованные деньгами, мы их особенно и не желали – как средства для приобретения благ, но только как доказательство соответствия трудящемуся ближайшему окружению. Не наша вина, что других доказательств этого соответствия не было, или было мало, но накопитель в любом виде был нам не товарищ. Я, например, никогда и после не имел больших денег, хотя вокруг и около вилось и водилось их немало. Всегда, когда намеревался прикоснуться хоть к толике, чувствовал их коварство так же ясно, как видел его в глазах человека, точнее человечка, уродливого человечка, следящего за мной из недоступного укрытия и готового при любом моём приближении дать стрекача или выкинуть какой-нибудь фортель. Деньги себя ведут, как некоторые странные женщины, которые любят мужчин во всех отношениях любви недостойных, причём любят страстно, даже без помыслов об измене, несмотря на безобразное отношение к ним своих избранников.
- Деньги, деньги… Говорят, сейчас возникли коммунистические отряды, без денег работают.
- Не в МЭИ, у нас таких не будет.
- А где?
- В ИнЯзе, в МГИМО.
- Понятно…
И всё же.
Пока стройотряд был сам собой, то есть просто студенческим строительным отрядом и решал непосредственные задачи – строить, зарабатывая при этом на вторые брюки своим бойцам, естественно при соответствующем – студенческом! - колорите и антураже, он имел и адекватную себе самому иерархию целей, причём заработок, деньги в этой иерархии занимали совсем не первое место, а хорошо если третье, а то и четвёртое. Зачем ехали в стройотряд? Во-первых – как бы сейчас сказали, потусоваться. Во-вторых – не просто потусоваться, что можно делать и в институтской, общаге, а ещё и мир посмотреть (страна, хоть и не весь мир, но сравнима, а значит – равна). В-третьих – не просто потусоваться и при этом мир посмотреть, что проще можно было бы устроить в обычном турпоходе на тот же Байкал, в тайгу, в горы, но вместе с этими двумя кайфами ещё и совершить поступок, сделать коллективное доброе дело, построить – стране и конкретным хозяйствам и людям – коровник, дорогу, дом, ЛЭП… И вот уже в-четвёртых – при всём при этом тройном удовольствии ещё и денег заработать. Ну, сказка! А уже следствием этих позывов была и практика самостоятельной жизни, и преодоление трудностей, и воспитание характера,и весь остальной пропагандистский букет. Никто не ехал в стройотряд специально затем, чтобы приобрести навыки руководящей работы, они, как и всё остальное, приобретались сами собой в результате осуществлённых желаний потусоваться, мир посмотреть, построить и заработать денег, желаний, туго сплетённых в один утробный (трубный) зов, в любые веки слышимый русским человеком.
При такой внутренней мотивации стройотряды могли бы существовать вечно, и можно быть уверенным, что с каким-то незначительным целевым люфтом они скоро возродятся и будут появляться всегда, уже только потому, что это свойственно молодым: тусоваться, любопытствовать, совершать поступки и при этом обеспечивать свою независимость, то есть зарабатывать деньги.
Но после того, как его организовали, заорганизовали, после того, как он из ССО превратился в ВССО, одной аббревиатурой уже указывая, что он не просто, он теперь комсомольский, он в системе, в том числе - системе ценностей этой суперорганизации, эта естественная жизнеспособная иерархия целей накрылась – в прямом и переносном смысле – одной маленькой целечкой, про которую никто ни в каких анкетах не напишет, но которой все эти тусовки и деньги в подмётки не годятся: возможность использовать стройотряд для решения карьерных вопросов – и не в системе собственно ССО, а в системе ВЛКСМ, а, значит и – в СИСТЕМЕ. Именно – использовать. И стройотряд начали использовать. А то, что не растят, а используют, в скором времени приходит в негодность.
Нет, ВЛКСМ не желал зла ВССО! Ни в коем случае, ССО был одним из любимых детищ (а, может быть, всё же пасынков, т.е. не родных, не в кабинете секретаря ЦК родившимся?) комсомола, но главное, что ССО был надёжнейшей лакмусовой бумажкой для кадрового бульона: ну не преодолеть откровенному негодяю, как ни мимикрируй, эту проверку, стройотряд его или распознает и выплюнет, или переделает.
И стал ССО работать как фильтр, и скоро банально засрался, поскольку работал честно.
Ещё два-три года назад редкой была ситуация, чтобы комиссаром, а тем более командиром линейного отряда (25-40 бойцов) ставили просто активиста из курсового или факультетского бюро (по крайней мере, у нас на ТЭФе), потому что просто идеология в отряде шла двухчасовым довеском к десятичасовой способности бегать с носилками, причём при этом первому хвататься за короткие ручки. Вот эта способность и была идеологией. И никакие рекомендации комитетов тут не работали, отряд, как живой организм, сам выращивал свои кадры. Командир факультетского отряда с пятилетним – не меньше! – стажем подбирал себе низших командиров, как правило, из числа им самим же воспитанных бригадиров. В бригадиры вообще никогда не мог попасть слюнтяй. Так же и с комиссарами. У линейного комиссара была только одна привилегия - самая большая лопата, остальное – обязанности. Нигде, кроме стройотряда я не видел такой прямой и жёсткой связи: если ты, комиссар, не то что сачканул, а только подумал сачкануть на объекте – вечером у костра место рядом с тобой будет пустое, как сладко ты не пой. Поэтому-то новая каста так торопилась проскочить нижний и средний стройотрядовский уровень, побыстрей попасть в освобождённые деятели, в штабные, где в нормальном отряде тоже не сачканёшь, но варианты на собственное соло появляются. В штабе уже можно имитировать, особенно когда отряд по фигу, когда нужно только отметиться на этом уровне, а с носилками имитация не проходит.
Да, в середине семидесятых, как результат неких генетических опытов комсомольских бонз над нашей золоторунной овцой – ССО, стали возникать «прообразы будущих отрядов» - отряды безвозмездного труда. Как они назывались официально, не помню, но суть именно такая: деньги нам не нужны, подай, якобы, идею. Понятно, что родились они в тех ВУЗах, где студентам деньги не нужны. Такие деньги, средне-советские, «маленькие». Средний заработок в стройотряде (не путать с шабашкой) составлял от 200 до 500 рублей. Бывало и меньше, как во всяком Московском (мои 115 рублей вместе с премией в 72 году), и больше, конечно, бывало, но даже 300 рублей при средней зарплате по стране в 150 и стипендии в 30-45 было весомо и зачастую просто спасительно, особенно для лоботрясов вроде меня, которые на стройотряд променяли и учёбу, и прилагающуюся к ней стипендию, и при этом имели пролетарское происхождение – весьма существенный фактор, за него на первом курсе даже капитан второго ранга Навроцкий, наш лектор по Истории Партии, гарантировал тройку независимо от знания или незнания разницы между Вторым и Третьим Интернационалами. И тут эта провокация комсомольских генетиков и сынков строителей коммунизма к 80 году! Не нужны им деньги. Не нужны, ну, и слава богу! Ездили бы себе тихонько, делали бы добрые дела - добрые же дела надо делать неслышно! У меня было даже такое стихотвореньице: «Молчанье золото, а слово – серебро, - куда ж мудрее. Неслышно делайте добро, добро неслышное – добрее. Главарь – бандит, горлан – урод, беда в мошне их. Неслышно делайте добро, добро неслышное – слышнее».
Так нет же! Как это – неслышно, когда весь сыр-бор из-за возможности красиво вокруг всего этого пошуметь? И кормящиеся на ССО вожаки не могли не сделать из этого тему. На зимней выездной (три дня творческой пьянки) школе стройотрядовского актива в 76 году она,тема эта, была выделена даже в отдельный семинар. Я тогда должен был делиться своим опытом по организации интернациональных ССО, мы тут были в лидерах, нюансов было достаточно, но помню, слегка и вкратце их коснувшись, я перешёл на критику этой новой идеи. Она мне не нравилась. Она меня обижала. Она меня коробила. Не потому, что иезуитски хитро упрекала меня в рвачестве, а именно потому, что совершенно не чужда была мне внутренне, и я при чуть более сильном порыве этого дурацкого ветра сорвался бы и полетел, как возомнивший себя птицей безумец, в пропасть. Идея была красивой провокацией. Она мне угрожала, потому что угрожала родному ССО. Какой-нибудь комсомольский теоретик за построение коммунизма в одном отдельном отряде перешёл бы с одной, комсомольской стороны Старой площади на другую, верхнепартийную, а стройотрядам – хана. Из квадриги целей: потусоваться – мир посмотреть – построить – заработать - не только лошадку-заработок, но и любую другую выпрячь, и уже на этом экипаже не езда. Хрупкая конструкция? Да, как и всё, имеющее отношение к радости.
Над этим естественным, но всё же условным разделением на цели-желания жилаодна общая суть, которую никто никогда словами и не называл, потому что каждому из участников этой социальной феерии достаточно было повесить вывеску на обращённую к нему грань. Так, оседлавшие ССО секретари на своей вывеске трафаретили слово «воспитание», бедные студенты рисовалитрёхзначную, особо дерзкие – четырёхзначную цифру, местные управленцы – «помощь (народному и их родному хозяйству)», трудяги – золотой мастерок, бродяги – розу ветров. И для всех-то она была хороша, каждый состригал свой клочок шерсти, срывал с неё свою каплю росы. Потому что эта суть жила в том самом месте души, которое у русского человека свято, то самое свято место, которое пусто не бывает, ибо в главном сакральном смысли оно само и есть русский человек. Веками это место безраздельно занимало царствие небесное, которого нет, но обязательно приидет, после известного демонтажа (пусто же не бывает!) поменяли царствию вывеску на коммунизм, который вот-вот (в 80-м году) наступит, а посколькув 60-х (а в 70-х уже с очевидной ясностью и для всех) стало понятно, что этот коммунизм, как до него и царствие небесное, не наступит, а место, которое свято, под них в душе есть и пустовать не может, то в нём-то и разместился этот последыш, поскрёбыш великих русских утопий, законнейший наследник всевозможных общин и коммун – стройотряд.
На той школе выступал один командир-безвозмездник. В кожаном пиджаке (не путать с курткой) и с пламенным взором. Смысл:
- Если не в эти молодые годы, то когда же ещё…
Сразу несколько вопросов, из которых «А сколько ваш пиджачок стоит?» - самый лёгкий.
Но если «безвозмездники» взбаламутили и затихли, то ребята из МГУ с противоположной идеей – деньги, деньги и деньги! – наступали серьёзно. Они без обиняков заявляли: хватит этого детства – соревнования, баллы, комиссарская работа, внутренняя дисциплина, знамёна и грамоты. Работать надо. А вся эта пижонская
надстройка только в той мере, в какой она способствует производительности, а поскольку ей способствует только единоначалие и сухой закон, то всё остальное – за борт. Не растекаться! Точечные объекты, самостоятельные бригады не более пятнадцати человек и двухмесячный аврал. Надо – двенадцать часов, надо – восемнадцать. Они уже два года как перешли на эту модель. «Вот увидите, стройотряды либо погибнут, либо пойдут по нашему пути». – «А чем же вы отличаетесь от простой шабашки?» - «Названием. А больше ничем отличаться и не надо. Мы же строительный отряд, а не певческая капелла. То есть, если надо, мы споём не хуже других, а вот заработали наши бойцы - по две тысячи рублей».
Это был аргумент. Не на всякой шабашке – а мы и после институтов с них не вылезали, стройотряды и вправду ведь остались доживать во всесоюзной инженерной шабашке – так заработаешь, но чувствовалось, что и он только вроде щита от лишних вопросов, а за ним – тревога: отряды, как пар из худого паровоза, пошли в свисток.
Оппонировать и им было не сложно, ничего не выдумывая и не прячась за лозунги – у нас на самом деле был другой подход: ССО – это форма общественной, комсомольской работы, со всеми смыслами, которые мы тогда вкладывали в эти понятия.
Вечером вместе пили. Жёсткие, конечно, ребята, но никакие не хапуги. И доводы понятные: «Большой отряд за два месяца не встроишь «по ширине», где-то обязательно провиснешь». –«А если провиснешь в маленьком – катастрофа?» - «Так зимой-то надо работать! За что мы командирам и инженерам коэффициент двойку даём? За то как раз, чтобы летом не провисли. Весенний семестр они у нас и не учатся, гоняют по стране, ищут объекты, а когда найдут, опять мотаются, чуть не живут в колхозах, пока всё не завезут и не подготовят». – «Не ломаются ребята?» - «Какие сломаться могут, тех не берём, да они и сами не очень-то хотят» - «Селекция» - «Да, испытание. Зато денег заработают, с мамкиных шей слезут…» - «С объекта – в койку, из койки – на объект. Не скучно?» - «С «маруськой» (особо большая совковая лопата) не заскучаешь! Зато вам весело! Каждый день – институтский штаб, районный, областной, краевой, ТБ, Главврач, местные власти – и вот подметай, дезинфицируй, каски-аптечки, дневники-документы, лекции-концерты – когда работать? И все ведь такие важные, как будто это они с носилками бегают и стены возводят. Скажи, зачем такая пирамида штабов? Лето – короткое, пока какой-то вопрос через верх запустишь, оно и кончится. Запускает не тот, кто решить хочет, а тот, кто хочет показать наверх, что он старается. Решать надо всё самому, это тоже тренинг, тоже селекция. Эти штабы скоро все отряды занюскают, и превратится наш с тобой ССО в одну большую потёмкинскую деревню, и нормальные ребята от вас отвернуться. А от нас - нет» - «И когда, по-твоему, это скоро?» - «А вот как командирами начнут курсовых секретарей ставить, вместо того, чтобы наоборот, тогда и задымит».
Отличный был парень, звали его Фёдор, много он ещё соображений высказывал, но самое сильное высказал в конце, глубоко за полночь, с пьяной тоской в глазах и голосе:
- А вообще-то в институте надо учиться.
И было понятно, что захватили Фёдора отряды с головой, и он, как нормальный однолюб и однодум, тратил своё сокровенное на них, оставляя наукам, помолвленным да не суженым, объедки с пиршества души.
Метода отрядов-шабашек меня не увлекла, Фёдора я больше слушал, так же, как прислушивался и к себе: что во мне противится? – ведь противилось же! – пока со временем (задним числом я услышал в его денежной правде и тоску по – счастью? радости общения на всем диапазоне юности? – которые они, наверное, надеялисьприобрести на заработанные безрадостно деньги потом, сокровенно понимая, что в жизни никакого потом нет) так вот, пока со временем ответ не пришёл просто: для нас отряд был не способом заработать, не идейной борьбой, никакой не школой, а образом жизни…
То есть, жить таким образом нам хотелось бы всегда. Наш стройотряд был попыткой будущего сейчас. Как, впрочем, и весь русский двадцатый век. Как вся русская жизнь.
А что говорил я по своей заявленной теме, как комиссар лучшего ИнтерССО 75 года – не помню, потому что докладец мой трижды правилсягоркомовскими инструкторами, и я, в конце концов, выступал только в роли говорящей головы, озвучивающей утверждённые тезисы, хотя на вопрос, как работать с иностранными студентами в стройотряде, у меня имелся свой простейший ответ: впрягать их в носилки, а те уже всё сами покажут. Если ноет и рассуждает – выпрягай и относись к иностранцу, как к туристу, заехавшему посмотреть на новый русский экстрим – стройотряд, а если летит и при этом поёт, то он уже не иностранец, а русский, и все отношения с ним, как со своим, без всяких организационных выкрутасов. («Если парень в горах не ах…» - одно, а «если он не скулил, не ныл…» - совсем другое). А все эти вечера интернационального братства, национальная самодеятельность, особенности национальной кухни (охоты, рыбалки, бани, любви и дружбы и т.д.) – это всё, после носилок, легко, это само собой, как дышать…
И опять вспоминаю русскую болгарку Шишкову Искру и русского вьетнамца Ваню (Ван Дых Кхана?).
Русского чеха Яна Бартака и русского немца Беню я ещё в 75 году не знал.
5. День пятый, 16 июля, понедельник. Жёсткий график
Отныне жёсткий график: четыре часа косим – час отдыхаем, и так три раза в каждый следующий день. График хорош тем, что его можно опережать. Пока Влад готовил завтрак (рожки, рожки) мы, несмотря на не самое лучшее самочувствие, полчаса помахали. За завтраком Фадей и Шура похмелились, мы с Владом не понимали этого счастья, потихоньку мучились. Аппетита не было. А у Фадея с Шурой появился, вот ведь как: чем человек порочней, тем легче ему жить.
- Достоинство вещи можно оценить только лишившись её. Так что всякая потеря, Серёга - счастье, - издевался над нами с Владом Шура.
- Вот мы лишились отряда, можем теперь – нам повезло! - разобраться, что он такое на самом деле, - поддержал его Фадей
- Это отряду повезло, это он нас лишился, а не мы его, теперь он нас оценит.
- И то правда.
- Тебя уже четвёртый раз отчисляют? Наверное, оценил?
- Если б не оценил, не ездил бы, хоть меня до этого всё время под занавес, так что я его не терял. В 77, в Шушенском, помнишь же, сначала я вас проводил, а вас я проводил после закрытия на третий день, а пото-ом меня уже и отчислили.
- Небось за эти самые проводы?
- Нет, я же в Шушенском – представляешь, Влад, за пять тыщ вёрст от своего Лыткарино! – земляка встретил. Ребята-то знают, мы пошли как-то вечером в город, а на танцах там Витя Лякишев,лыткаринский лабух, мы у него, пока в школе учились в подмастерьях бегали. Оказался на поселении. В тот-то вечер мы с ним только обнялись – он тоже очумел, пять лет никого с родины не видел, но пока отряд на полном ходу был, пообщаться было недосуг, а уж как все разъехались, мы с ним и вспомнили родные пенаты. Лабухов в городе круг тесный - десять-двадцать человек, кто на танцах играет, тот и кумир. До утра вспоминали, штабных и прорвало. Объяснял Шуре Глубокову – земляк, мы на одной гитаре в Лыткарино на танцах играли, человек пять лет на поселении после срока. Не услышали, да дело не в этой ночи, они же всё лето, помнишь, Серёга? - придраться не могли, думали, что мы каждый вечер втихаря пили.
- Завидовали.
- А вы…
- А мы работали… да, лучшая бригада, потом командиром, не забывай, был Саня Глубоков, мой же лучший друг, комиссаром – лучший друг и …
- Ученик…
-…Саня Барышев, да и все остальные…
- …тоже лучшие друзья…
- Ну.
- И ведь в 78 тоже лучший друг Барышев выгонял.
- Хороший парень.
- Неплохой, только…
- Ленинский стипендиат. И Пашка же ленинский. Сговорились они, что ли, ленинские, против Фадея? ВлаИлЛен, не странно ли это?
- Странно другое: отчисляют, а на следующий год он едет комиссаром.
- Тут, Влад, какая штука: сухой закон, это, конечно, серьёзная вещь, а есть проступки, которые в уставах не прописаны, и за которые не отчисляют, но и ни под каким соусом в следующий отряд не возьмут, не только комиссаром, понимаешь?А если ты на объекте по три нормы, да ещё всю досужую часть на поднятых руках несёшь, и случайно в этом порыве-азарте выпил…
- Литра два …
- Водки…
- С женой командира…
- В три часа ночи…
- То такого гарного хлопца все отряды в очередь по конкурсу друг у друга рвать будут.
- А я думал, что первое дело – дисциплина.
- Так мы же говорим, что больше не будем.
- По два, будем по три…
- Дисциплина, конечно, главное, при наличии порыва, чтобы порыв этот сдерживать, а дисциплина ради дисциплины прокатит разве что в тюрьме.
- На кладбище ещё с дисциплиной хорошо, никто уже не пьёт, не дебоширит…
- И устава им писать не надо, не нарушат…
- А ты что, Влад, себя пьяницей считаешь? Надо же хоть где-то поработать на пределе себя, ткнуться в крышу, пощупать донышко, промерять, сколько сил-то в тебе от бога заложено? А то ведь так проживёшь всю жизнь и не поймёшь, кто ты, что ты. Вот для чего ещё в мирное время нужен стройотряд. Вон мы с Шурой знаем, в миру не жизнь, а метроном, от сих до сих, потом диван и телевизор. Если где и прогремит, дождя всё равно не будет, или наоборот, пописает тёпленьким, а настоящего сигнала с неба не пошлёт. Мы же сами себя в себя не пускаем, а там – клад. А у нас сторож – лень. Да даже не лень! Сила в человеке до той поры про себя не узнает, пока достойная тяжесть на пути не встретится. Тут ещё и удача. Ведь и Муромец мог с печи и не слезть, или по-другому: сколько их, Муромцев, так и поумирали сиднями в кампании с тараканами, да и сейчас рассиживает? А нам хоть чуть повезло – стройотряд. Раззудись плечо!
- Что, косить пойдём?
- Не убежит твоя трава!
- Роса убежит.
- Я считаю, каждого молодогонужно проверять хотя бы обычным физическим трудом. Не таким, что вместо зарядки, а трудом, который трудный, чтобы зубы стискивать… Простая лопата может рассказать о человек больше всех самых современных тестов и анкет.
- А коса может?
- Лопата, как зеркало…
- Лето коротко, каждый день – дорогого стоит. Если, конечно, он – битва.
- С кем?
- С собой. С ленью, с носилками, с голодом, со сном, с настроением… да мало ли. Штурм самого себя.
- Или штурмовщина?
- Ну, из слова можно что угодно вылепить. Штурмовщина – это заплатка, а штурм – целая добрая одежда. В ней можно ходить, воевать, строить. Жить. Да и заплатка сама по себе не плоха, плоха дыра.А стройотряд, настоящий – это штурм.
- Так может никакого устава и не нужно?
- Нет! Для бурной реки нужны берега, а то она разольётся и станет болотом. Вот, заметь: у нас вроде как шабашка, только деньги впереди, ничто нас кроме них не подгоняет, выпендриваться не перед кем, никаких щук в нашем карасином царстве – и мы уже задремали. Ведь что-то не хочется косить. Или это только мне не хочется?
- Кабы строить.
Жёсткий график трещал по швам.
- А косить не хочется, потому что само слово не наше, смертное какое-то. Фадей, скажи, ты вот за восемь лет хоть раз косил?
- Избави бог.
- Не наше это дело – косить. И слово не наше - косить. Другое дело – строить. Давай, Фадеюшка, за правильные слова лакирнём остатками.
- Строить? Нет же третьего.
- Влад, ты с мужчинами?
Неожиданно Влад согласился и уже через пять минут балаболил с ними на равных. Похоже, тема была ему близка.
- Если правильно, то строить – это и есть строить.
- То есть на троих? А мы тебе о чём?
- Именно – на троих. То же самое, что создавать, творить, только ещё и объясняет, как это сделать. Строить – соединить небо, человека и землю. Или, другими словами - идею, энергию и материал. Идея – план, проект, замысел, то есть - бог, небо. Энергия, которая совершит по этому плану работу, это человеческий уровень. И материал, уровень неживой природы. Строить. Вместе они запускают процесс создания, строительства. В древнем русском алфавите этому соответствовала буква Е.
- А почему же не «С»? Строить…
- «С» – этосоединение только двух уровней: верх, низ и соединение. Символизирует только связь одного с другим. Отсюда и смысл звука – с: что-то с чем-то. Одна из любых трёх комбинаций буквы Е, просто связь без создания. Без плана – не построишь, так же как и без человека и материала. Поэтому Е – три уровня, соединённые одной вертикалью. Она так и называется: есть. Не было, а теперь есть, создано, по-строено.
- Тогда уж не Е, а Т – троить.
- Т – это та же Е, только на боку, с усилением на энергии. И называется она – твёрдо.
- А отряд?
- Ну, это ясно: от – ряд. Обособили от ряда часть для специальной задачи, получился от-ряд.
- А мы, значит, от-отряд - обособленная часть от отряда.
- Значит – ототряд. Нестуденческий нестроительный ототряд
- Серёга, внеси изменения в уставные документы.
- Строить – это, выходит, не всякий труд? Думать ведь – не строить.
- И ломать – не строить.
- Мы даже когда строим, и то не всегда строим.
- Да уж, лучше об этом не думать. Труд, как говорится, сам по себе праздник. Работай и радуйся, как муравей, а задумаешься, да ещё морали подпустишь – капец!
- То есть?
- Да про любую работу нашу подумай! Вот мы траву косим – за что? Она росла себе, божье созданье, пыльцы хотела напустить в мир, травьих детишек народить, а мы её – вжик! – этот поворот в разговоре Шуре понравился, любая причина не косить ему была хороша, - Божье дело?
- Так скотину кормить! – подметил правильный Влад.
- Да, скотину, а потом и эту скотину – вжик! Или вот реку перепрудили – рыба тысячи лет в родильные верховья плавала, а тут пришёл Паша Невзоров – вжик!
- Загнул! Мы же не прудим, мы людей переселяем.
- А ты их спросил, прежде чем переселять? Они же не просто так именно тут жили, у них может именно с эти клочком степи родовой договор, а мы – вжик!
- Что ж теперь, не делать ничего?
- Иногда лучше не делать, чем без первого из трёх, без верхнего проекта.
- Бобры прудят и ничего.
- Потому они и до сих пор бобры, а не люди.
Всё. Подвели базу. График горько плакал, трава радовалась.
Косить пошли только к обеду.
- Надо, Фадя, надо!
- Руби её, ё… конь! – бросился на траву Шура.
Обедали остатками утренних рожек, ужинали остатками обеденного хлеба и сладким (остатки сахара от браги) чаем. Аппетит появился, а напрасно. Попробовали его заболтать.
- Мелко мы плаваем! – сокрушался Влад.
Мы переглянулись: что хочешь, то и думай.
- Как грибы, выросли случайно в тёплом мху, стоим на одной ноге и двинуться никуда не хотим. А если хотим – не можем.
- А если можем – не хотим.
- Да, да! Нет лёгкости в душе, а нет в душе – нет и в мыслях, и в делах. Что может произвести гриб?
- Червей.
- И червей не может. Он их может накормить, а произвести – слабо. И не вырваться никуда.
- А куда ты хочешь ещё вырваться?
- Наружу.
- А мы разве не вырвались?
- Не мы, а нас. Когда б мы сами!
- А зачем?
- Во-о-от! Вырваться самому это… это как любить.А чтобы любить, много нужно душевной силы, - Влад иногда бывал так мило сентиментален, что спорить с ним, и то только по обязанности спорить с Владом, решался один Шура.
- Но ещё её больше нужно, чтобы не любить. Любить-то легко.
- Любить легко? В любви нужно быть добрым, а уже это нам по нынешним временам не по силам.
- В любви нужно быть злым и жадным, как капиталист.
- Ух!
- Да, как капиталист. Вкладывать в неё всё до копейки и драться со всем миром, чтобы ничего из вложенного не пропало, а давало прибыль.
- А что в любви прибыль?
- Она же и прибыль.
- Влад, а зачем ты стихи пишешь, всё равно ведь не публикуют.
- Зачем люди дневники ведут?
- Дневники! Это другое дело – память.
- Мало ты про память знаешь.
- Что о ней знать? Помнишь, что было – вот и вся память.
- Но ведь ты не помнишь! Один мудрый сказал, что люди – это машины забвения. Поэтому и несчастны.
- Если люди и несчастны, то только от того, что не умеют как следует забывать.
- Неправда. Не помнить – легче. Но разве это счастье? Вот ты помнишь, как весна десять лет назад пахла? А паутины с каким звуком в ту осень плавали?
- Как и во все другие, наверное.
- Если бы… Просто ты не помнишь. А человек, который не помнит, не совсем человек. Что ты в дневнике запишешь? Где был, что делал.
- Правильно. А что же ещё?
- Можно написать на бумаге слово «цветок», а можно его на этой же бумаге нарисовать. А можно сфотографировать.
- А можно засушить и положить между страничек, - Шура явно подначивал.
- Ты же всё понимаешь.
- Ещё бы, у меня есть друг поэт.
- Кто? А-а-а… Вот я свои стихи перечитываю, как дневник с цветными фотографиями души рассматриваю, такие чувствочки выуживаю, им цены нет. Это как «чуден Днепр при тихой погоде…». Но часто открывать нельзя – засалишь… Я в стихах мировые проблемы не решаю.
- То есть ты пишешь только для себя?
- Рад бы и для других, да таланта не хватает. Стихи для меня это трудно… Главное же – не красиво сказать, а честно сказать, правду, хоть о блохе. А правда – это уже красота. Но – таланта, таланта не хватает.
- Скромность - это хорошо.
- Не скромность, а честность: до леса ещё не дошёл, а уже заблудился… Вот какой чёрт понёс нас в инженеры?
- Не чёрт, ветер времени.
- Шумный он очень, это ветер. Тишины хочется. Скоро дохнуть начнём от своих звуковых испражнений. Я бы на этом берегу жить остался.
- Опять… Ну и останься, создай тут что-нибудь эпическое, вроде «Братской ГЭС» , скажем, «Саянское море», а то всё жалуешься – времени нет, тишины нет.
- Да – и времени! Мы им сорим, а его надо уважать. Научишься уважать время – и сразу всё будет аджирбас (всё в порядке - тув).
- Э! Время и без нашего уважения проживёт. Нужно научиться уважать себя. Уважишь себя – весь мир уважишь, со всем временем и безвременьем.
Разговоры, конечно, плохая замена макаронам, поэтому после любви и стихов они втекли в нужное русло.
- Давайте за косяки штрафовать не рублём, не галочкой, а сразу пайкой. Экономия.
Шура, главный штрафник, парировал.
- Не смешно, а главное – не гуманно. На жратве нужно экономить с другого конца: не с грешников начинать, а с праведников – они же питаются святым духом. Кто у нас самый праведный? Влад. Пусть ещё немного поработает… в моральном плане и переходит на небесное меню. Потом Серёга, он уже два дня не матерится, а уж пото-ом – мы с Фадеем.
- Надо всем на голодняк попробовать. Мир создан голодными, а человек, он ведь, в смысле питания, может работать, как автомобиль: потребление топлива одинаковое, а скорости разные. Коробка передач. Холостой ход это когда дома на диване: жрёшь в три горла, а движений нуль. Первая скорость – институт: жрёшь в два горла, а всех движений – до остановки от дома, от остановки до института и обратно. Вторая – стройотряд: горло одно, а пашешь, как негр, по ночам газеты рисуешь. Третья на шабашке: не всегда и поешь, а пашешь за двух негров, и днём и ночью, и ещё рыбачить успеваешь, полна голова мыслей, ясность…
- Как перед смертью? А четвёртая, наверное, на каторге: только пашешь, и днём и ночью, до еды, после еды и вместо еды.
- И ведь выживали! Значит можно!
- Да, я тоже слышал про голодающие экспедиции.
- Вот-вот! Надо только этот рычаг от коробки передач в животе нащупать.
- Ещё день-два не пожрём, не то, что рычаг, так любую гайку нащупать сможем.
- А в масштабе страны! С продовольственной программой проблем бы не было, - сказал Влад серьёзно.
- Не было бы, - согласились мы.
Первое дело – отвлечься от разговоров про жратву – сочинять. Или – полусочинять: Фадей знал тысячу песен, в наиболее подходящих по духу и смыслу вставляли свои строчки, получались уже свои песни, и после второго исполнения забывали, что изначально это Визбор или Окуджава.
- Они не обидятся, - панибратски заявлял Фадей и тренькал: «Спокойно,спокойно, дружище, у нас ещё всё впереди. Пусть строчки Устава просвищут холодной пургою в груди. Не путай конец и кончину, плохих и хороших людей, кручина совсем не причина, для детской обиды твоей. Спокойно, дружище, спокойно, нам рано хандрою болеть! Ещё в предстоящие войны тебе предстоит уцелеть. Дорога к подошвам прижалась и тянет, как парус, вперёд. Бывает от счастья усталость, а нам надо – наоборот. Спокойно, дружище, спокойно, геройства не вешай на грудь, пусть шпилем немой колокольни судьба нарисует твой путь. И пусть, из раскрашенных синью, дорог не найдётся прямой, Была бы дорога в Россию, была бы дорога домой».
И голод отступал.
«Отгремят, как бои, сессии весенние, где кумиры мои мучили меня. Ах, отряд, мой отряд, ты моё спасение, ты и знамя моё и моя броня. Получу в ССО деньги невеликие, всё равно оставлять их по кабакам. Аж, отряд, мой отряд, ты моя религия, и молюсь каждый год я твоим богам. И друзья до меня летом не дозвонятся, без меня пусть живут пляжи и кино, Ах, отряд, мой отряд, ты моя бессонница, ты и песни мои и моё вино. Мне не нужно чинов, мне не нужно звания. Ярлыки уплывут, как весной вода. Ах, отряд, мой отряд, ты моё призвание, ты и радость моя и моя беда. ССО без меня вовсе не изменится, и звучит, как набат, роковой приказ. Ах, отряд, мой отряд… Но судьба изменница ни за что ни про что разлучила нас».
И отступал сон.
«Вот это для мужчин – рюкзак и в самолёт, и нет таких причин, чтоб отменить полёт, а есть такой закон – движение вперёд, и кто с ним не знаком, тот вряд ли нас поймёт. Прощайте вы, прощайте, писать не обещайте, но обещайте помнить, как друга своего, до послевозвращенья, до новых ССО. И нет там ничего, ни золота, ни руд, там только и всего, что слишком тяжек труд, и слышен сердца стук, и кажется – здесь ад, и слишком дорог друг, и слишком близок штаб. Но есть такое там – и этим мир хорош – чего в других местах не купишь, не найдёшь: с утра подъём, с утра, и до отбоя бой, найдёшь ты в ССО победу над собой! Прощайте вы, прощайте…»
Отряд пятый. «Хакасия-76»
В наш пятый отряд, в Хакасию, в славный, знаменитый Абакан (может, по галичской песне? «Облака плывут, облака… облака плывут в Абакан…»)
мы, командир – Вахрушин, я – комиссар, главный инженер Невзоров,поехали, словно только вчера вылезли, стряхнувши с роб не схватившийся ещё бетон, из кругловского котлована на Варшавском шоссе 72 года. Ей-богу, тогда, в 76 году, казалось естественным, что руководим большим дальним отрядом именно мы трое (были, конечно, в штабе и кроме нас руководители – начштаб, инженер по ТБ, завхоз, врач, и все достойнейшие ребята, но ключевые…), из одной учебной группы, но, главное – из одной бригады первого нашего стройотряда. Тогда мы, как все молодые эгоцентристы, приписывали только себе заслуги и качества, позволившие нам… ну и т.д. Можно спорить, были эти качества или нет, но бесспорно, что такие качества исконно были ещё у доброго десятка наших однокашников, то есть дело было, похоже, не в наших способностях, а в каком-то изначальном импульсе, нами полученным, а другими – нет. И долго гадать не нужно, где, от кого мы его получили: первая бригада, Боря Круглов (Боб) - бригадир, Володя Богословский (Бог) - командир ББ. И ещё один ББ – Батюшка Бетон. Наша заслуга одна и небольшая – мы не были бездарными учениками, а всё для нас сделали они, Бог и Боб. Уж мы-то, ядерщики, знаем, что такое хороший импульс. А Боб и Бог получили свой импульс от Тишина. Тишин тоже от кого-то получил, но… это уже за рамками нашей книги.
Бригада. Бригада Круглова – вот колыбелька, из которой мы все трое вышли. Бригада – вот где куются кадры, которые решают всё.
Командир , инженер и комиссар ССО МЭИ ТЭФ «Хакасия-76»
Мы с Мишкой приехали из «победной» «Москвы-75», Пашка – от Рожнатовского, из победного «дальнего». Снова сошлись. Мишка и Пашка – коммунисты, Пашка, правда, ещё молодой коммунист, зато Ленинский стипендиат, и насосался молока-мудрости от двух священных факультетских коров-командиров – и от Тишина, и от Рожнатовского. Какое молочко ему больше по нутру? Ну, будем, как говорится, «посмотреть».Мы пятикурсники, нам, и ещё двум линейным командирам перенесли на осень военные сборы и присягу. А это уже надо договариваться не со своей кафедрой, а с воинской частью в Кубинке. (Из-за пятерых бы не стали, но со всего МЭИ таких «крайне необходимых для ССО руководителей» набиралось человек 50, поэтому стоило. Мы, «руководители» с пятого курса разных факультетов, уже давно и хорошо друг знали, поэтому военные сборы – первую их неделю провели чрезвычайно бурно, выпив всю недопитую за пять сухих лет (не зим) водку. Кубинское военное руководство спасло лишь то, чтокак раз после недели наших сборов известный хохол угнал МИГ-25 в Японию, в связи с чем на все лётные части надвигался великий шмон, так что не терпеть «прославленных командиров и комиссаров из МЭИ» у военных был повод – быстро, но торжественно присягнув на верность Родине, мы были скоренько выдворены с территории, чему, честно признаться, не огорчились, - у нас же с собой было…)
Вот сколько пятикурсников командировал МЭИ на стройки Родины. После присяги. Автор – третий слева сидящий или первый слева же лежащий.
Кто-то даже сказал, что успеем ещё махнуть в Алушту, но идею не поддержали.За всё время учёбы я (мы, все «фигуранты» стройотрядовского дела) в Алуште не побывали ни разу, хотя в определённых кругах бытовало мнение, что всякий уважающий себя мэёвец хоть раз должен побывать в знаменитом институтском лагере отдыха «Алушта». Чуть раньше наших лет там «зажигал» Александр Градский, чуть позже – Владимир Маркин. И была целая прослойка «алуштинцев», они тоже жили ожиданием лета, кружили вокруг профкома, всякими правдами и неправдами добывали путёвки, кучковались, кто в первую смену, кто во вторую, кто в третью, кто в двадцать пятую, и у них тоже воспоминаний до Нового Года. Теоретически можно было и после стройотряда зацепить курортный «хвост», но, во-первых, как я уже говорил, нас сразу же по приезду из ССО перегруппировывали в СХО (сельскохозяйственные), во-вторых, для штаба отряд с летом не кончался, в Москве начинался очень важный период подведения итогов, подстчётов, дележа, сведения бухгалтерии к чистому итогу, подготовки последнего собрания с раздачей «слонов», организации штабного банкета, где блюстители Устава отпивались за сухое лето. И в-третьих, и в-главных, их, «алуштинцев», мир размещался как бы в параллельном нашему, отрядному, пространстве, и совершенно другие человеческие типы его населяли, пузогреи и мелкая фарца, они и близко не подходили под наш мужской кодекс, и попасть в их вялую тусню не много-то было и чести… И ведь песни мы пели разные: мы Высоцкого и Визбора, они Маркина и АББу.
То есть в Алушту попасть нам было не суждено ни при каких раскладах.
Доктором снова приехал факультетский талисман Витя Гуляев.
А закрутился отряд в привычном для нас форсажном темпе…
Под началом хозяина (не в буржуйском смысле) Абаканэнергопромстроя товарища Петропавловского строили Абаканский Вагоноремонтный завод и, как водится, десяток попутных объектов. «У излучины реки Абакан расположен наш строительный отряд» - песня была написана до нас, но – для и под нас. Как пишут сейчас в интернете: «Автор, отзовись!», или «Помогите найти автора!». Даже годы спустя – уезжая на шабашки, в походы ли, на рыбалки – обживая общий вагон, мы пели из этой абаканской песни:
Ты попробуй, удержись, удержись,
Только ветром всё равно унесёт!
Видно это называется жизнь,
Та, что нас на третьих полках несёт.
Кто ездил на третьих полках – знает. Кто не ездил – не объяснить. Вот в этой (и таких, как эта) нехитрой песенке с рифмой «унесёт-несёт» – ей-богу, больше сакрального смысла жизни, чем во всех вместе взятых Общих теориях ядерных реакторов: безошибочное чувство единства с ближним, с Родиной, с планетой, со всем мирозданием. Не Пастернак, не Пушкин, да - несовершенно, но – под лекало на наши растущие, не замасленные дурацкими условностями души. Это называется жизнь… Это, и ничто другое…
Основа отряда – наш прошлогодний московский, только теперь они уже немного «старики», второй курс. И которые не немножко, а настоящие «старики» - почти все здесь. Разве что Аббас Алиев остался большим командиром в очередной «Москве», и у Конобеева Серёги теперь был другой командир – Володя Кирнос, отношение с которым не такое шоколадное, как с Аббасом, потому что - простая душа! – уже на открытии он запустил отрядный хит про своего же командира! (как говорится, ради красного словца…): «АрлеКирнос, АрлеКирнос, нужно быть смешным для всех…» Для Серёги до конца лета смех кончился, хотя… это и был смех. «Огонь-ребята», Ким да Окулич-Казарин, построили «салун», копию московского – удачные находки быстро становятся в отряде традицией. Традицией, но на другом, хозяйственном фронте, стал «спецхозблок» - его построили в самую первую очередь, потому как для него, этого хозблока, время – деньги: с начала июня в нём поселились десять молочных поросят, которые на объедках с двухсот ртов прибавляли в день в среднем чуть не по килограмму. Трёх самых упитанных съели на День Строителя, немало удивив многочисленных гостей, а остальных – на празднике Закрытия, через две недели: каждому отряду на стол – и на гостевой отдельно – по зажаренной целиком хрюшке. (Специалистами по свиноводству были два брата Захаровы. Не сколько по «…водству», сколько по «гуманному убиению» - лёгким движением тесака в точно нащупанное со спины место, и, конечно, по приготовлению: с вечера вырывалась яма пять на полтора и полметра в глубину, с четырёх утра ней жгли полмашины березовых дров, а когда угли заполняли яму с небольшим верхом, на специально изготовленных из рифлёной арматуры вертелах пять часов кряду по очереди крутили четырёхпудовые туши… Это был ритуал!)
Но…
С 76 года стройотрядовское движение – такчувствовалось мне – перешло некий Рубикон. Другой как будто воздух. Может быть, это было спустившимся до нас пониманием, ощущением некого незримого Рубикона, который преодолевала страна. Точнее – должна была преодолевать, но не стала. Не смогла. Если бы преодолела, то, наверное, чувства нарыва, тревоги и не было бы. А тогда – было. При отсутствии течения вперёд начало захлёстывать встречной, даже не встречной, а стоячей волной. Вот эта стоячая, отсутствие явного движения даже в том же направлении, ощущалась, как переход в иное бытие. Внутренняя энергетика стала заменяться внешними приводами. На объекте этого было не заметить, но на моём фронте - нельзя было не заметить. Скажем, концерты давались по-прежнему, и лекции читались десятками, но уже не потому, что мы из Москвы, что мы можем и рады немного посветить в глубинке в меру своей избыточности, своего таланта,а потом уже наши скромные потуги может быть и учтут в соревновании, теперь же – вот это и чувствовалось - они уже изначально давались и читались дляучёта, а посему у штабных – не комиссаров – возникали «правильные» мысли: ну, и чего мы дёргаем людей с объектов? Сколько ему (Фадееву) надо лекций, чтобы достойно выглядеть? Двадцать? Сорок? Ну, пусть несёт бланки, мы ему печатей наставим… Споры с Пабло.
- Я бы комиссаров в отряд не пускал.
- Ты бы автоматчиков поставил?
- Работать надо, Вося, работать, а не песни петь, народное хозяйство укреплять.
- А ты знаешь, Паша, что главное в этом народном хозяйстве?
- Энергетика.
- Энергетика… Человек, Паша, че-ло-ве-чек, вот кого укреплять надо.
Апофеозом этого отношения была сорванная «Зарница», которую мы приготовили для школьников Абакана к окончанию их летнего отдыха. Это был бы сильный завершающий аккорд в отношениях с городом. Готовность была полная, но день был рабочий, и на штабе, под натиском Пабло, главного инженера, мне не выделили ребят, хотя все было согласовано и заранее договорено: Мишаня дал заднюю – производственные задачи! Мне нужно было шесть человек и машина. Во всём городе пионеры встали рано и со своими пулемётами и знамёнами строились около школ. А со мной – единоначалие! – и дискутировать не хотели. Инженеры и командиры зарабатывали деньги, а я их транжирил и вообще мешал работе. Пабло Мишаню сломал. Тогда я сыграл труса – не поехал в город, было стыдно. «Тишин бы, - терзался я обидой, - либо сразу идею не одобрил, либо не отступился»
Бывает так – всё вроде делаешь, как всегда, даже лучше, поскольку вчерашний опыт идёт плюсом, а получается всё хуже и хуже. В чём дело?
Может быть это мы «замастерились»? Или устали? Постарели? Притупилось чутьё? Свежесть и новизна замылилась повторением? Однообразием? Игра - надоела?
Может быть, поэтому и Тишин включил для себя «красный»?
Что-то изменилось в мире, на йоточку сдвинулось с той оси, вокруг которой так славно крутилось всё ещё вчера. Внешне – всё как и было, а шестым (седьмым-девятым ) чувством чувствуешь: всё уже не так. Верхний ветер поменял направление, а чуткий флюгер из двухсот душ (в смысле открытых и настроенных в унисон сердец) уже уловил эти небесные метания… Казалось, что страна, всегда единая – и в трудностях, и в радостях, и на свету, и в мраке, начала как бы расслаиваться. Люди жили своей жизнью – работали, учились, пьянствовали, строили, планировали, мечтали, валяли дурака, - и совершенно независимо от этой живой каши, отдельной страной в стране жила власть во всём своём многообразии и решала свои задачи, которые всё больше и больше становились паразитическими. Как будто на территории жили два разных народа, нижний и верхний, какое-то время они прикидывались одним, но вот вдруг преодолели какую-то невидимую границу и уже, как ни прикидывайся – разошлись. Распустили берёзку надвое, и чем колун глубже, тем две половинки друг от друга, а значит и от былой середины, то есть собственно страны – дальше и дальше. Никакой не застой – в первой половине 70-х была благоприятнейшая ситуация для рывка, для обгона всего капитализма, угодившего в кризис не чета придуманному потом предателями застою, на одном коньке, но элита - хотя какая это элита? Истеблишмент, номенклатура - свой народ предала, променяв Родину на кресла, а потом придумав застой, он, мол, и виноват, пришёл откуда-то, как Наполеон или Гитлер, или, того хуже, с Луны свалился, а им разгребай.Целый класс, армия лицемеров. Если совсем недавно ко всякой идеологии было тупое недоверие, то теперь от неё старались убежать, как от проказы. Идеологию в отряде олицетворял комиссар.
Штаб «уходил в себя». После ужина – и заседать. Не было штабного хора на сцене, штабной команды на волейбольной площадке. Вечерние мероприятия шли своим чередом, но было как-то холодновато, отряд чувствовал некую сиротливость. Идея семьи, образ семьи, когда счастливые домочадцы собираются на вечерний досуг со старшими, растворялась, расползалась на «решение отдельных задач». Отряд из организма превращался в агрегат. И ведь не просто сам по себе – а под нашим (и моим, моим!) чутким руководством. К тому времени относится моя автопесенка, когда сводный хор штаба на сцене представлял один якобы «обиженный» комиссар: «Было бы здорово, если бы до зари вам разрешили лопатой махать. Были б Невзоровы, были бы Лазари (главный инженер и инженер), а на Фадеева вам наплевать. В этой столовой кормят вас кашами, как на убой, растудыть вашу мать! Были б Беловы вам, были бы Паршины (повара), а на Фадеева вам наплевать. Вас бы послать в образцовую школу, по поведенью у всех было б пять, вам был бы свисток Валентина Глушкова, (начальник штаба,) а на Фадеева вам наплевать. Знаю ребят из линейного пятого, им бы поесть, попахать да поспать, им был бы отбой в половине девятого, а на Фадеева им наплевать. И не могу не сказать Кулешову (завхоз ), ему бы мясца подешевле достать, и было бы мясо, как спички дешёвым, а на Фадеева – тьфу, наплевать. Все комиссары усохли в старании, и уж давно не могу их унять, но были б очки в социсоревновании, а на Фадеева им наплевать. Был б я матрос, вы меня бы послушали, был бы я лыс – то сумел б приказать, эх, что там скрывать – если б был я Вахрушиным (командир), то на Фадеева мне б наплевать».
Я терялпод ногами палубу, казалось, корабль (собственно - отряд, 200 ребят уставших и счастливых) плыл сам по себе, а мы, совсем не паруса, не капитаны – так, какие-то попутные тени. Устроить бы штабной объект, да не было рядом верного товарища Шуры Глубокова, да и вряд ли такой припаркой можно было бы снять хирургическую проблему - отряд рвался по живому, вернее мы от него отрывались, образуя некую высшую касту, повторяя – а по какому-то жуткому закону живого от дубликации большого плана избежать было невозможно - что само по себе было как будто ответственно и почётно, но как-то пусто, бескровно, безотрядно, с таким успехом можно было руководить роботами, инопланетянами или деревьями в лесу, как ты ни расстарайся в своих начальственных потугах, а у деревьев всё равно своя жизнь.
Может быть – и не так, но чувствовал я именно это. Может быть, кому-то жизнь начальника была в кайф уже и тогда, но не мне, я тосковал. По носилкам? По Игре. По кончившейся - для новых штабных - Игре. Мы стали относиться к стройотряду, как делу, как к серьёзной работе, у нас это получалось, мы добивались результатов, нас хвалили и на нас даже равнялись, но только всё это теперь было не вместе, а вместо Игры. Вместо живой наивной открытости, вместо правил Игры, почти детской договорённости о распределении ролей, принятой всеми играющими и честно исполняемой до окончания (только!) отряда (игры), осталась мёртвая скорлупа Устава и жёстких принципов субординации и единоначалия. Внешне ничего не изменилось, даже как будто стало лучше с дисциплиной, ни намёка на вертикальное панибратство: дело, дело и дело. Но именно в этой мёртвой жёсткости и крылась разъевшая через несколько лет всякую дисциплину ржа, потому что Игра предполагают имманентную честность всех без исключения играющих, и любого, правила Игры нарушившего, наказывают и отторгают все играющие, сама Игра, (как раньше – Бог), а у Дела, как бы благородно и серьёзно оно не было, вместо имманентной честности другие фундаменты: интерес, конечная выгода и цифры, и нарушившего Устав не коллектив отторгает, а только страж этого самого Устава – штаб, то есть – только начальник. Кончилась Игра – кончилось единство, родство, радость. Было семь я, стало я и семь подчинённых.
(Может быть, некоторая путаница происходит оттого, что одним словом - игра – обозначается и грудничковая возня с погремушкой и некая высшая (именно так!) форма человеческих отношений? Конечно, на очень высоком (глубоком) уровне это справедливо, нет ничего серьёзнеё в мире, чем грудничковые погремушки, но на среднем, житейском уровне, нужно бы иное слово, чтобы всуе не умалять масштаб поистине великого. Было же в русском языке два мира: мир и мiр, ясно, что о чём. А сейчас, говоришь – «игра» - и едва повзрослевшие юноши машут рукой: ну, из этого мы выросли! Да не выросли, а не доросли,и неизвестно, когда ещё теперь дорастём. Причём, если всё-таки дорастём, то выживем, а если из деловых штанишек не вылезем – погибнем.
Всем человечеством скопом. Вот, собственно, какую тайну, какой секрет и знал Тишин… Вот, собственно, чем и были по настоящему ценны (в смысле – бесценны) стройотряды – пробой Игры, школой Игры, попыткой того самого спасительного будущего, а никакой «не подготовкой руководящих кадров»).
Свои первые места мы завоевали и в этом, 76 году. Только вместо радостной гордости чаще приходила мысль: «А на хрена они, эти первые места? Что-то уж больно всё хорошо. По-моему, мы умираем»
Опять же, как и тот, первый хлопок – почувствовал, но не понял: а что это такое?
Понимание пришло в конце абаканскоголета, в горячую пору спуртов, аккордов и подведения итогов всяческих соревнований. Меня, комиссара ССО МЭИ ТЭФ «Абакан-76», мой новый друг, районный (или областной?) комиссар ССО «Хакассия-76» (как нам было не подружиться? Кроме того, что он был отличный парень, добрая часть его епархии представлена была нашим отрядом) пригласил по большой дружбе на как бы выездное двухдневное заседание этого районного (или областного?) штаба, от решения которого, в том числе, зависела и наша соревновательная участь. Соперников в соревновании, как всегда, у нас было мало (тишинская школа!), но, тем не менее, нарушив все субординационные условности, то есть, минуя своё мэёвское начальство, я принял участие в этом, посвящённому окончанию летнего сезона, ну, и подведению всяческих итогов, заседании.
Приехали на какую-то базу, выгрузили ящики с водкой, закусками, и, не поднявшие за лето ни одной лопаты с бетоном, начали поднимать тосты за окончание ещё одного героического лета, за «яростный стройотряд», за партию и правительство, пока не допились до девочек – свои, штабные, им, видно, уже надоели.
.О беззаветной пьянке и разврате выползающей из комсомола (и стройотряда!) новой советской элите рассказывать не стану, эти страницы для другой цели.
Вместо стройотряда, который был нам вместо коммунизма, того, что сам был вместо царствия божьего, нам начали подсовывать лукавую комсомольскую куклу.
Меня, за почти самовольную отлучку (командира, кровного своего Мишаню Вахрушина, я, конечно, в известность поставил, но подвести не мог, когда всё открылось), самого хотели отчислить, да как-то всё это в тот раз было негармонично: начальство отчисляет за двухдневный прогул и пьянку с их же начальством. Это - с одной стороны, а с другой – мне правоверному комиссару, после явления районного (областного, краевого?) штаба в исподнем, было уже по фигу, потому что увиделись тогда мне под аббревиатурой ССО две совершенно разных сущности: одна в паре с Серегой Кононовым ( Серёгой Крупенниковым, Колей Предтеченским, Игорем Илюхиным, Сашкой Глубоковым ….) несёт-летит с прогибающимися под бетоном-батюшкой носилками, а вторая в кабинете под Красным Знаменем (прости, Знамя, Христа ради!) и с бутылкой коньяка в шкапчике диктует длинноногой «ударнице ВССО» реляции по «выполнению и освоению» и распределяет за наш ударный трудмедали да звания.«Да пошли вы!»
Стало скучно. Хотелось только позвонить в Москву Серёге Тишину: «Сергей Георгиевич! Пока ты, великан, взяв зонтик, прогуливаешься по своим тепловым (не тёплым!) станциям, в твой дом (ССО) пробрались карлики…»
Скучно – но не обидно, не жалко. Естественный процесс: такой лакомый, такой энергетически ценный продукт, как ССО, не могли не начать кушать в качестве деликатеса околокомсомольские гурманы.
А в сентябре, после штабного банкета мне вручили конверт – специальную штабную премию. Не дурак был Гермес Трисметист, как наверху, так и внизу. Система, никуда не деться. (Если существует какой-то закон синхроничности, то рискну предположить, что в 76 году системой была пройдена точка возврата: т.н. элита с налипшим на неё истеблишментом окончательно отслоилась от страны, количество мерзавцев в ней превысило критическую массу…) В этом конверте вместе с сотней рублей невидимо лежала похоронка на светлую тишинскую мечту отряда-семьи
(Хотите верьте, хотите нет, но это был первый раз, когда я пил в отряде.
Только не стоит, конечно, это трезвое благообразие переносить на всю нашу грешную жизнь. Отряд – это отряд, это круговой договор заединщиков: не пьём. Это обязательство перед старшими, это ответственность перед младшими, это, в конце концов, договор с самим собой. Наверное, Сергей Георгиевич, в неотрядной жизни не пил, как же. На хлеб мазал (прости, Сергей Георгиевич!). А широко известная в узких кругах атомщиков мудрость-инструкция: «Сначала я напою каждую клеточку своего организма, а потом уже напьюсь сам» принадлежит не кому иному, как главному блюстителю дисциплины, гаранту исполнения сухого закона (в отряде) командиру-боцману Мишане Вахрушину. И Паша Невзоров, успевший до института поработать на Оренбургском спиртзаводе перед тем как стать Ленинским стипендиатом частенько в общаге выигрывал пари, выхлёбывая диетической ложкой тюрю из бутылки водки и половинки дарницкого. И – это уж насчёт пари – один из двух лучших бригадиров (на тот год Юрка Тютин и Валерка Баландин, «братья», как их все называли, а они, соответственно друг друга – «брат», как какие-нибудь францисканцы) в прошлую зиму стал победителем межвузовского чемпионата Москвы по пиву. В финале на своём поле (общаге) принимали пантагрюэлей из МВТУ . Их Пантагрюэль сломался на 43 кружке, а наш Гаргантюа выпил 44-ю, а чтобы установить круглый рекордза одну сессию (не путать с экзаменационной), проглотил ещё шесть. Вообще тема «змея» встуденческой жизни обширна, но не благодарна, потому что после блаженного Вениамина литератору в ней делать нечего – ни открытий тебе, ни лавров. То есть, «в мирное» время мы вместе со всей страной уверенно катились в зелёную пасть).
«Поедание» началось с головы, причём не с собственно стройотрядовской, в стройотрядах с головой тогда ещё был относительный порядок, спасибо Сергею Георгиевичу и иже с ним, а с той головы, которую ей приделали для той самой управляемой социализации.
«Широкое развитие движения поставило задачу создания единого руководящего органа, который координировал бы деятельность отрядов во всесоюзном масштабе. Поэтому в июле 1966 года ЦК ВЛКСМ признал целесообразным создать при Центральном Комитете комсомола специальный орган по руководству ССО. 30 января 1967 года бюро ЦК ВЛКСМ приняло постановление об организации Центрального штаба ССО. Было принято решение создать соответствующие штабы при обкомах, крайкомах комсомола, ЦК ЛКСМ союзных республик…
В данном случае мы имеем переход от стихийно возникшей инициативы и соответственно стихийных форм социализации молодежи к управляемой социализации, в рамках которой базисная деятельность - трудовая в той или иной сфере народного хозяйства есть лишь необходимое условие для осуществления и политической, и правовой, и экономической социализации молодежи»
Управляемая социализация прежде всего несла в себе возможность ускоренной карьеризации комсомольского бомонда. Это как на войне (отряд ведь битва): награды и звания не за выслугу лет, раз в четыре года, а за победы. Выиграл солдат сражение на далёком фронте, а в Москве раздали ящик орденов и мешок с новыми погонами. Нужно только иметь к тому солдату какое-то отношение. Много ли секретарей факультетских бюро получило правительственные награды за свою работу? А командиров-комиссаров (и пр.) районный, зональных, областных, кустовых, краевых, союзных и всесоюзных штабов? Если не из ящика, то уж из мешка обязательно.
Дружу я сейчас с одним генералом. Как-то в компании за рюмкой разговорились про молодые годы, вспомнил я, как комиссарствовал в Хакасии, а друг-генерал небрежно так меня осадил, мол, где ты там комиссарствовал? Вот я в те годы был там комиссаром аж краевого штаба, и ну рассказывать, как, где, с кем пили и гулевали. А польза-то, спрашиваю, какая от ваших гулеваний? Как, удивился он, какая польза? Вот, генералом стал.
Про виброрейку он не слышал, а носилки видел… в кино, про зэков.
А голова, даже если не настоящая, а приделанная, одна не гниёт. С неё только начинается. И вот уж «новые русские комсомольцы» полезли и в факультетские – линейные – штабы, как в очередь на трамплин, и душа у них с этого трамплина смотрела в другую от отряда сторону, туда, вверх, и бойцы перестали их слышать, и низовой энтузиазм перестал стопроцентно превращаться в тепло новой жизни, к.п.д. падал, живая семья превращалась в мёртвую машину, у которой вместо будущего – только срок годности, который неизбежно должен истечь.
И вспомнились странные толки 74-го года: почему же не поехал командиром Тишин? Выходит, и вправду - отговорили, надавили на совесть (жалость). Очень уж нужно было в победный отряд съездить командиром одному нужному человечку, никак ему было без ударной строчки в рыхлой биографии…
Отряды были самым чувствительным лакмусом, живым лакмусом, потому-то, как быстро и мощно они вспыхнули от капли послевоенного кислорода, так и первыми стали гаснуть, когда эту каплю заглотили акулы, казавшиеся нам тогда безобидными никчемными верхоплавками, вампиры, совсем недавно ещё бывшие клопами в диванах приёмных комсомольских горкомов.
Как будто выключили напряжение. Все проводки остались, и, потащив за один, можно было двигать и рулить всей конструкцией, но внутренние сигналы во все стороны по схеме уже не бежали, и ничего уже поделать было нельзя - этот рубеж мы оставляли. Дальше выбор: оставить и поле боя или отступить на последний в этой локальной войне (Игре) редут - в бригаду, откуда мы вышли, куда верхняя проказа доберётся не сразу, в ней иммунитет против неё в виде носилок и совковой лопаты, где ещё можно создать единичный, слабо связанный с другими из-за подгнивающей головы, но живой орган большого Тишинского идеала. В бригаду!
И я, уже (ещё) на последних днях своего большого комиссарства уже мечтал о будущем лете, когда будет у меня бригада.
6. День шестой, 17 июля. Приезд косцов.
«Травы молодого лета пахнут жизнью, больше них жизнью пахнет только последнее осеннее тепло- с привкусом утраты, от чего и пронзительная правдивость запаха, но это совсем разные запахи, да и сами запахи – не запахи вовсе, а какие-то опознавательные знаки того, чего мы никак не захватим своими коротенькими шестью чувствами… Жизнь?»
Вот как загнул, захотелось стать писателем. Но некогда.
Сегодня главное событие – приезд косцов из отряда на наш остров. Мы с Владом встречали их как аборигены, хозяева. (Фадей с Шурой ушли с утра в магазин, в Урбюн, только бы не косить). Отношение у ребят к нам разное. Кто знает нас хорошо – дружеское, подогретое нашим диким видом: щетины, голодный блеск глаз…Остальные смотрят настороженно («наших», стариков, предусмотрительно не послали ни одного), даёт знать себя «ужасный факт»: отчислены – о, боже! – за нарушение этой священной заповеди – сухого закона. Вечером мы ещё споём им про него песню. У нас мысль одна, самая пошло-потребительская: пожрать, порезвиться на отрядных харчах, у них ведь всё есть, картошка! Тушёнка!! Мясо!!! Устроились они от нас далеко, с полкилометра ниже по течению.
В остальном день прошёл обычно. Косим - сначала вдвоём, потом вчетвером, потом и от косьбы косим – сначала вдвоём, потом вчетвером.
После обеда в гости к косцам приехал командир Яньков. Заглянул к нам. Приняли мы его хорошо, угостили бражкой. Он сначала выпил, потом спросил, что за квас.
- Да бражка…
- ?…
- Молодая.
Яньков склонился над ведром.
- Не-не-не, - начал придуряться Шура, - больше не дадим. Не жалко, у нас ещё три ведра на подходе, но тебя выгнать же могут, ведь не квас… А на кого отряд? Вам, может, и всё равно, а нам он дорог, там у нас друзья, у Фадеева вон даже невеста, извини, не нальём…
Потом он осмотрел наш покос, немного попижонил с косой, потом красноречиво ухмыльнулся и, не простившись, ушёл. Ничего, вроде, и не говорил, а настроение, всё-таки, испортил, паразит. Чем? А вот в ухмылочке-то и была целая речь: «Дуркуйте, дуркуйте, а отряд для вас, ребятишки – ломоть отрезанный, в лагерь вам дороги всё равно нет, умереть с голоду наши косцы вам не дадут, но на многое не рассчитывайте». И отдельно мне: «Езжай в Москву, плохо будет!». Уже бесит их «забота»! Пусть будет, что будет, а ни в какую Москву уже не поеду.
К испорченному настроению очень кстати пришлись привезённые утром ребятами две бутылки вермута. Развели енисейской водой один к одному, повеселели.
- Всё, с вином завязываем, - сказал, как отрезал, Фадей.
Влад: «Правильно!»
Я: «Косить будем?»
- Бражка подошла. Дегустатор же не помер.
- До утра надо подождать.
- Думаешь, помрёт?
Пришёл в гости Иван, один из косцов. Он был у меня в отряде и в бригаде, хороший парень. Рассказал, как там, на «материке», поспрашивал, как тут. Приятно поговорили, но не долго – прибежали за ним косцовые (косяцкие?) бугры, видно, жёсткие им дали на счёт нас ц.у.: у нас чума, передаётся воздушно-капельно-кружечным путём. Контакт запрещён!
Но если гора не идёт к Магомету, то Магомету на такие походы запретов нету.Взяли с собой гитару, нацедили в бутылку из-под вермута браги и – в гости. Повод: Федею нужно одолжить у ребят небольшую доску и десять гвоздей для изготовления какой-то очередной чудо-снасти под названием «кораблик». Нам хоть кораблик, хоть крейсер Аврора, жрать хочется, повод есть. Угадали как раз к ужину. Картошка с бараниной, описывать не буду. Потому что – неописуемо. За это Шура с Фадеем устроили для них колоссальный вечер песни. Короче, засиделись, Фадей чуть было не забыл свои гвозди.
Возвращались к себе поздно. Два шикарных звездных неба: сверху, яркое и монолитное, и в реке – живое.
- Три, - поправил Фадей, когда я поделился своим наблюдением, - и в груди, бражное. – И тут его понесло про млечные пути, галактики и т.д. Мы охотно поддакивали, от трёх небес кружились головы, над которыми миллиард невероятно ярких даже для Тувы звёзд, десяток из них каждую секунду срывались с чёрного бархата вниз, срывая наши «ахи», сразу несколько спутников, как небесные клопы, ползли между ними по своим делам, - всё вместе настолько грандиозно, что чувствуешь себя принадлежащим не земле, а, по меньшей, мере всей Вселенной. Здорово! Фадей прекратил философствовать и начал читать свои стихи. «Как ладно всё в ауканье миров! Падёт ресница с солнечного глаза – а на Центаврах бешенство ветров, а на Земле – гонконгская зараза. Ослабит пост безвестный монастырь, нестойкий столпник пожалеет ноги – а у комет опустятся хвосты, и у Медведиц засквозят берлоги. Но в тыщу раз в мирах синхронней бег часов со звоном благовеста: в любви едва лишь зачат человек, уж космос под звезду готовит место». «К мирам, больным гемофилией света, гниющим в мирозданческой глуши, летит Земля, обычная планета, наш пункт переливания души», «Огни мигают сквозь толщу плача – не тьмой пугают, а ищут зрячих. Коловращенье в бульонах серных – злорадство мщенья? Проверка верных! Костодробленье в дробильнях стольких – не истребленье, а поиск стойких. Объединенье во льдах кусачих – обледененье? Отбор горячих! Рукой железной, с мечом и в латах, бросанье в бездну – отбор крылатых. А под рыданья «игранье в ящик» - земле преданье – отбор всходящих. И замиранье в мирах инертных – не умиранье – отбор бессмертных». «Когда в проклятый год ты не согнёшь коленей, и в судный день судьбы ты выдержишь удар, в тот самый год и день в неведомой вселенной подружатся миры, засветится звезда. А в час, когда солжёшь по прихоти кумира, и в миг, когда предашь, зло видя наперёд, в тот самый час и миг в живой утробе мира пространство лопнет и звезда умрёт…». «А мы тростник, шуршащая беспечность, кому-то дом, кому-то плот иль наст. Река, таинственная вечность, течёт сквозь нас. Несёт в себе дары, а сверх даров, она в нас правит вековечный вывих, что те, кто на краю миров, не наши двойники , а – мы их. И выпускает мысли-плавунцы о той поре вневременных причалов, когда в конце-концов Концы втекут-таки в свои Начала…». «Мы живём не под звёздами – между. В этой крохотной разнице букв супергалактическая надежда: вдруг и сами засветимся? Вдруг?». «Ступив – иди. Не думай при ходьбе о плотности пространства мирового. Мир состоит из милости к тебе и только ждёт твоих Любви и Зова. Ступив – иди, как говорят, на вы. Из темноты – на свет сердец сигнальных. Мир, как конструктор, собран из любви, не вообще, не образно – буквально. Ступив – иди. Ликуй, что нет конца ни Млечному Пути, ни личной тропке. Всё в мире: звезды, атомы – сердца, от ультрасмелых и до инфраробких».
- Классная ночь, - сказал лирик-Влад.
- Классная брага, - поправил прозаик-Шура.
- Жалко, что нет Игорька (Илюхина)!
- И Грыни…
- И Яна…
- И Бени…
- И Серёги Нестерова…
- И Ленки…
- Вот, всё испортил!
- А почему, Фадей, мы никогда не устраивали вечеров поэзии?
- Это ж не мероприятие, это…
- Понятно.
Та ночь на берегу Енисея была одним из немногих откровений в жизни, выпавших пока на мою долю. Ночь была выбрана для этого специально, чтобы ясней в ней светились крохи-истины, бросаемые мне под ноги в гальку. Сначала они казались отблесками звёзд на мокрых камнях, потом я понял – это волны, прозрачные, хрупкие, вечные, случайные гонцы огромного, несравненного в своём подобии всему живому потока.
Я видел море. Как ни огромна его плоть, как ни буйно оно в ярости, как ни ласково в лазурном покое, в нём нет того трепещущего ощущения жизни, непрерывной, нескончаемой пульсации тысячи обвивающих друг друга жил, мириада говорливых, спешащий в неизвестное им далеко струй. Мрачной завистью провожают каждую из них скалы, в мучительной жажде к движению маются под порывами ветра накрепко привязанные корнями к тяжёлым камням деревья: «отпусти!» - стонут они и тянутся за потоком своими ветвями – но нет, не оторваться…
Боль, что четыре дня терроризировала мою совесть, около великой реки стала стихать. Время лечит забвением, река – течением. Вымывает случайный, лёгкий мусор и уносит. Очищает. Оставляет весомое, объясняет тебе самому – что весомое, а что – пустое. А есть ли две более похожие, равносильные вещи на свете, чем река и время? Хотя – все вещи подобны. Даже самые, на первый взгляд, несопоставимые. Река и человек, например. Человек и время. Человек сравним со всем на свете.
Опять захотелось стать писателем…
Ну как было уснуть в такую избыточную ночь! Две темы, как струи Арагвы и Куры, то есть Бий-Хема и Ка-Хема сплелись в один разговор, суть которого передам разве что через монолог Фадея:
- Избыток - вот откуда все отчисления. Избыток качества! Превышение нормы, невмещение, выход за границы гармонии. Гармония вещь мёртвая, поскольку – законченная, в ней нет потенции, всё всему соответствует, всё со всем в ладу и на этом точка. Муравейник. Никакого развития. Миллионы лет назад был муравейник и через миллионы лет – тот же самый муравейник. Консервная банка с надписью «жизнь».
Консерватизм. Постное благо. Музей. Для развития нужен дисбаланс. Дисгармония. Превышение одного над другим. Потом - другого над первым. Шагание. Правой - левой.
Гармония - это стояние в шестой позиции. Или третьей? Но – стояние. Движение – это нарушение гармонии ног, одна должна выдвинуться вперёд (или назад), создать новую опору (для другой) и спровоцировать… Когда ровно и количества и качества - это что? Это даже не смерть, потому что смерть – процесс: утрата, остывание, отлетание, энтропия, набухание, воняние, разложение, исчезание и пр. - это смерть смерти. А вот когда количества больше чем качества, т.е. правая нога уже шагнула, то шагнёт и левая, т.е. возникнет другое качество. Только почему так однобоко трактуют этот закон? Переход количества в качество. Почему избыток количества? Нельзя же шагать одной левой, левой, левой? То есть можно, но это будет не шагание, а уродливое скакание. Это для одноногих. Но когда их две, ещё и качество, то каждым вторым вздохом происходит избыток качества, и какой избыток главнее ещё надо посмотреть. У кого какая толчковая…
Правила ведут в никуда. Нарушение правил гарантирует выживание. Великий пример тому – вода. Была бы вода как все - и всё. А она с избытком качества. Поэтому – жизнь.
Задача штаба, кроме прочих, особенно комиссара – направить энергию «избыточных» (пассионариев, как бы сказали чуть позже) в колею, в общее дело. Задача очень непростая, ведь для этого направляющий должен быть сам избыточен (большим пассионарием), нежели тот, кого он хочет направить, тут же ни хитростью, ни силой не взять, только увлечь за собой большей же энергией. Не удастся - избыток пойдёт в «сучок», проблемы, конфликты, и в конце концов (после отчисления) мерзость скуки и низкой производительности труда. Некоторые тихушники из факультетских бюропытались решить задачу просто: ну их, этих «избыточных»! Устав, режим, дисциплина и комсомольская сознательность всё решат сами собой – и через неделю оказывались в болоте, где все ныли, были недовольны условиями труда и быта и пр. Отряд – дело «избыточное», просто с отличниками (если они, конечно, отличники просто от ума, а не от духа) его не построишь, если, как пел Высоцкий, «настоящих буйных мало» - отряда не будет, будет повинность, провинность, сопли и изжога. Слава богу, студент – он по определению избыточен (пассионарен), т.е. больше самого себя, рвётся из самого себя, за грань себя, отряда, ВУЗА, страны, мира, вселенной и вот задача достойная комиссара (командира, бригадира) - эту избыточность молодого духа направить в стрежень. Это – задача. Тогда будут и производительность, и веселье: черти запряжёны, чего изволите? Самое главное, что сами эти черти будут рады и благодарны – сами они не всегда со своей избыточностью и справляются…Правда, ведь, Шура? Помнишь, как ты на нашем посвящении в студенты вопил: «Поверьте чёрту!»
Искал ли он в этих рассуждениях нашу правоту, которую мы чувствовали, знали, но никакой логикой до этого не подтверждающуюся? Если искал, то почти нашёл.
- Кривы дрова, да прямо горят…- подытожил его монолог Шура.
Где ты, Шура Карпенко? Ау-у?
Отряд шестой. Шушенское-77
О сачках – ни слова. Не потому, что Прошлое умерло, а о населении этого царства, как принято, или хорошо, или ничего, - Прошлое не умирает, а – и это уже общее место – живее всего живого (живее всех живых), оно просто уходит со сцены, даже - с авансцены, оставляя её, узенькую полоску между занавесом и рампой, фиглярствующему настоящему, уходит за занавес, где, за спиной этого дитяти-настоящего, готовит новые декорации будущее, спускается в рампу, где играет музыку, под которую это настоящее якобы пляшет само по себе, прячется в суфлёрскую будку, откуда пытается подсказать правильный текст нерадивому актёришке, наконец, именно оно и стоит за режиссёрским пультом, и ни одного слова без его, Прошлого, воли или одобрения ни один сегодняшний гений-актёр не произнесёт.
Не потому. Просто, как бы это сформулировать… статус стройотрядовского сачка неизмеримо выше тех общепринятых социально-негативно жаргонных смыслов этого слова: откровенный лодырь, лентяй-тихушник, хитровые…й умник, катающийся на чужой спине, - такие в отряд, во всяком случае, в наше время, просто не попадали, не прокатывало, наш сачок на их фоне мог бы стать и Героем соцтруда, потому что он просто честно работал, чего для стройотряда так же мало, как мало просто лететь, чтобы преодолеть притяжение земли – нужно ускорение до первой космической.Назови мы сейчас этих ребят поимённо, мы бы читателя обманули, а ребят обидели. Поэтому – о сачках ни слова.
А для такого ускорения нужна была особенная энергия, я бы сказал, агрессивная в отношении дела, то есть, если в зоне видения появляется работа, она делается, как съедается ржавчина кислотой, быстро и безусловно. «Дурь это, а не энергия! – сказал мне один умный и очень уважаемый мной человек – отец, и был прав, ибо всякая настоящая энергия по природе своей не умна, по причине внутренней избыточности, и если т.н. ум тяготеет к ряду: ум – порядок – покой – смерть, то энергия смотрит в другую сторону: энергия – беспорядок (избыток) – движение – жизнь. То есть отец меня не обидел, а только подтвердил то, что я нажил своим стройотрядовским опытом. Конечно, дурь! От большого ума просто так на перегонки по десять часов в день с носилками не побежишь. Только от дури. (Вот я нашёл к Батюшке Бетону достойную пару – Матушка Дурь). Не от ума, не от ума всё, что составляет нынешнее богатство и народную (русскую народную) благодать. Дурь, дурь… Не без стройотрядовского опыта родилось ведь у меня и вот это стихотвореньице: «Предатели отеческих могил, тоску-оглядку дюжа через силу, в ту злую ярь нехоженой тайги какая нас звезда манила? Буравь буран навылет грудь и лоб! Сбивай с седла, гни гордость, рви подпругу! Какие кони в гибельный галоп пустились с нами по шальному кругу? Нам сизые всё снятся города – вам цвет такой не выдумать нарочно! – какие черти нас несли туда, где им потом самим бывало тошно?»
Без этой дури, разве что более солидной её модификации, не было бы ни Сибири, ни Дальнего Востока, ни Великой Победы, ни космоса. От ума мы только теряем: Аляску, СССР… Так что…
Не то чтобы я разочаровался в комиссарстве, просто в новом воздухе, в который вплывала страна, стройотрядовское комиссарство переставало дышать естественными своими лёгкими, а начало перепускать эту новую атмосферу через номенклаьурно-комсомольские жабры. Элитный комсомол недолго примеривался, как поэффективнее оседлать «стихийно возникшую инициативу» да поскореё прискакать на ней в царствие небесное. Оседлал и поскакал.
«Управляемая социализация».
Чтобы поехать в следующий, шестой свой отряд, в котором попытаться создать бригаду по образцу кругловской 72 года или истратовской 73-го и оставить-таки после себя хотя бы двух-трёх наследников по стройотрядовскому духу (в наследниках комиссара-Фадеева я успел разочароваться), пришлось пойти на «хитрые жертвы»: записаться в зимний стройотряд (строили библиотечный корпус), за что переносили защиту диплома с января на весну, и после защиты сразу на три месяца в последний отряд, а на будущей работе как-нибудь с комсомольской же помощью отболтаться.
Комиссарство мне не грозило (формально я уже не принадлежал телу факультета), что полностью соответствовало моим планам бригадирства. Командиром ехал мой лучший друг Шура Глубоков, комиссаром – мой лучший линейный прошлого года Саша Барышев, остальные штабные тоже близкие друзья: Мазыкин Саша – инженер, Суляев Юра – нач. штаба. Новые люди – завхоз Коля Кузнецов (Кока Кузя) да доктор, впервые женщина, да к тому же психиатр, даже, по-моему, гипнотизёр. Завхозовская каптёрка была рядом с медицинским кабинетом, и Кока был в кратчайший срок загипнотизирован страшненькой тридцатилетней «старушкой»-доктором. Они конкретно забили на все заповеди и принципы строителей чего бы то ни было, но их аморальный плотский союз в отличие от наших платонических пожаров был в мёртвой зоне наблюдающего за дисциплиной (в том числе моральной) штаба, слишком близко они были к нему, к штабу, они были в нём, как тут разглядеть…
Отряд впервые формировался на базе нового факультета - Энергофизического (к «атомщикам» и «теплофизикам» добавили «криогенщиков» и убавили «тепловиков»), предполагались новые люди из других школ – всегда дополнительный интерес. Базу, как обычно, составляли второкурсники, прошедшие «Москву». И, как обычно, им казалось, что они уже в кумовстве с королями, то есть нормальной гордости и правильной злости было в них достаточно, а особо ершистые и правильные – Кононов Сергей, Илюхин Игорь, иностранный лидер чех Ян Бартак даже встали к штабу в некоторую оппозицию, чему виной были мы с Шурой Глубоковым – у нас с ним был впереди этот последний отряд и сразу долгое расставание: я уезжал по распределению в родное недалёкое Лыткарино, «в хозяйство товарища Рогова», а Шура – в Германию (ГДР) в аспирантуру, как подающий большие надежды специалист в области МГД-генераторов. У нас были сплошные горестное проводы, и почти на все подготовительные мероприятия появлялись после пивных разминок. Правильная молодёжь этого не понимала (правильно делала). Сначала они мне тоже не «пришлись» - появятся такие «гордуны» в отряде, умнее командира, святее Папы Римского, и начнёт на эти столпы оппозиции налипать всякая причитающая плесень: «Баня не вовремя! Масло не по норме!», но когда услышал на одном из мероприятий подготовительного периода, как Игорь Илюхин читает Блока «О доблести, о подвигах, о славе…», отлегло немного: пижоны так не читают…
Была у нас с Шурой той весной и ещё одна причина нетрезвости. Всю зиму мы готовились к весеннему лыжному походу в Хибины,пятеро альнинистов из альпсекции МЭИ, которую Глубоков и возглавлял (и возглавляет, кстати, по сегодняшний день) и я (тут уж воистину – и примкнувший к ним Фадеев). Так уж получилось, что костяк альпсекции в те годы составляли ребята из нашей группы: Фабричнев Саша, Коля Петров и Серёга Минаев.В серьёзные горы я не рвался, к горам нельзя с полулюбовью, (на целую меня просто не хватало), а на полугорных вылазках – байдарках, лыжах, слётах, пьянках и спевках - я был не гостем. Однажды, в Крыму, на мысе Ласпи, где проходило первенство по скалолазанию среди московских ВУЗов, я даже соревновался, потому что накануне мы упились местным сухим и некоторые штатные альпинисты не смогли выползти из палатки, а я смог, и меня, во избежание баранки всей команде МЭИ, опохмелив, обвязали верёвкой… Трезвый бы не полез, а так…показал третий – из сотни - результат и даже выполнил какой-то норматив,после чего опять пошли в посёлок за вином, я сочинил несколько крымско-альпинистских песен, которые сам уже не помню, но Шура Глубоков говорит, будто их до сих пор поют… Но в Хибины мы с ним не попали: мне как раз навремя похода назначили защиту диплома, а Шуру не отпустили с кафедры – подготовка к германской аспирантуре оставляла желать лучшего. Ребята поехали вчетвером… Нашли их только через месяц, когда снег с подрезанной ими лавины наполовину стаял и пятиметровые щупы стали доставать до земли… «Я молчаньем застыл безветренным, мой маяк – их костёр – угас, говорят, что их было четверо, а мне кажется – пятеро нас. Злых случайностей поле минное на куски разорвёт голоса, ветер бросит их мне в гостиную, в тюль, как старые паруса. Я сложить их опять попробую, я попробую снова плыть, пропотевшей укрывшись робою, не сумевшей других укрыть. Плыть, хмелея в погоне яростной за прошедшим, не за своим. Шторм, как пир – и хмельно и радостно, смерть и песня – как тесно им! Но в молчанье друзей безветренно, голос мой – уголёк – угас. Знаю я, что их было четверо, но всё кажется – пятеро нас…»
Провожали всем институтом, и всю оставшуюся весну поминали…
Альпинисты – чудо-люди. Они любят риск. Их любит смерть, причём она, трусливая сучка, редко может сладить с ними в прямом бою, на восхождении, чаще, в горах только пометив, караулит внизу. Так умер добрейший человек красавец Сергей Минаев – заболел высокотемпературным гриппом, а врачи начали лечить его от поноса… Так погиб на ночной дороге в Текстильщиках чудо-богатырь, так неповторимо грассировавший на песне «Ваше благор-р-родие, госпожа р-разлука…» Коля Петров – какой-то пьяный урод, вылетев на встречную, для лобового выбрал его машину… Так покатались на лыжах по Хибинам поэт и бард Серёга Курындин и три совсем ещё молодые души…
Я уехал в Шушенское старшим квартирьером, со мной было ещё четыре «молодых» из «криогенщиков», т.е. мне не знакомых и меня не знавших, среди которых выделялся деловым педантизмом Сергей Нестеров, успевший побывать и в дальнем, в «Саянах».
Квартирьерство было не «полевое», а «школьное», не сложное: из классов сделать спальни, подготовить другие помещения, столовую-кухню, на школьном дворе построить туалеты на двести «прихожан», душевые, кое-какие работы по школе. Школа стояла буквально через забор от ленинского мемориала, но я не помню, чтобы это вдохновляло нас как-то особенно или настраивало на партийно-патриотические сочинения, хотя сочинялось в том июне легко и много: «Бывает в гневе комиссар порою ранней, бросает тараканов в жар от этой брани, и разбегаются клопы с тропы военной, и мысли раздувает в пыль по всей вселенной. Всегда ли он жужжит с утра, как муха це-це? всегда ль хватает поварам для супа специй? Бывает ли когда мандраж а А. Глубоки? И отчего так мал метраж у Кузи Коки? (завхоз). Зачем так много суеты у туалета? Зачем сажаем мы цветы – ведь женщин нету? Зачем нам хочется в Москве напиться пива? Иль пиво кажется вкусней от недолива? Ну а пока гуляет мат по всем объектам, беднеет нами стройотряд, мы – интеллектом, и от носков сдыхает моль под нашей койкой. Кончается слезами боль, а жизнь – попойкой. Узнает ли когда декан о том, что пили? Что били с вором по рукам, и дети – были, получат ли бойцы аванс кусков по восемь? И сильно ли ограбит нас хмельная осень? Когда ребята загудят со страшной силой, когда монеты полетят на баб красивых, когда украсится «Пекин» штабным банкетом, мы скажем: люди - дураки, а горя – нету. Гранёный выставлен стакан и водка льётся, несут цыплёнка табака, и песнь поётся, прилипла дюжина друзей к твоей зарплате, открыт в общаге колизей по сходной плате. Но вот зима катит в глаза, а в память – лето, и вдруг захочется сказать, что счастья – нету, и уж забегали шиши у вас в кармане, ты пел? Поди-ка попляши, ведь ноу мани…Ну а пока гуляет мат по всем объектам, и каждый планами богат, как интеллектом, и мысль подобная стрижу пронзает тело: «Ты комиссарское «жу-жу» послушай – дело!»
Как только приехали штабные и ещё десятка три старшекурсников, я сдал лагерь Суляеву и рванул на объект. До приезда основного отряда все работали на взлётно-посадочной полосе нового международного Шушенского аэропорта. Кроме других – и Шура Карпенко с Галкиным Андреем, позапрошлогодние выпускники, но отклеиться от отряда всё никак не могли. (Может быть, потому ещё зашатались устои, что было в отрядах много не студентов, которым все внутренние законы и распорядки по барабану? Ведь как я вылечился от жуткой ангины, настигшей меня на третий или четвёртый день аэропортовской жары? Сначала не обратил на неё внимания, с температурой вышел на работу, к вечеру горло было уже не красное, а белое от гноя или чего там ещё… а температура подскочила к краю градусника. Врачиха-психиатр насыпала на тумбочку две горсти таблеток и предрекла как минимум недельный постельный режим («гнойная ангина!»), чего я не мог допустить в принципе. Спасли друзья, Карпенко с Галкиным. Как? Старым, как русский мир, способом: купили бутылку водки, на кухне повзаимствовали соль и перец. Когда вся «молодёжь» уснула, в трёх четвертях стакана водки разболтали, сколько только соли и перца она смогла принять, долили до самого края… Остальное допили сами без перца. Утром я выплюнул белую плёнку и пошёл на работу. Врачиха развела руками. Конечно, вопиющее нарушение. «Во! Пиющее» - поправил Шура).
Когда приехал основной отряд, всех оппозиционеров и примкнувших к ним собрали в одну бригаду. «Бригаду хотел? Получи!» - сказал Глубоков.
Объект достался мне сказочный: автобаза Шушенского ПМК в середине строительства, а это значит - бетонная площадка в полгектара, бетонные же полы с ремонтной ямой в главном гараже, мягкой кровли полторы тысячи квадратов, монтаж забора вокруг базы и всё что попутно. И было в бригаде 15 человек.
Как-то, заканчивая эти записки, плавалпо интернету в поисках чего-нибудь полезного для осмысления «феномена ССО» и наткнулся на две статейки, из которых приведу кусочек:
«Нам скоро 80!
ССО - школа жизни. Ч.2
Работаем без перекуров
Работа в стройотряде была организована следующим образом: 55 минут – работа, 5 минут – перекур. В 1977 году в Шушенском на нашем объекте сначала работало 15 человек. Постепенно численность уменьшилась, и в итоге осталось 4 человека - тех, кто не курил. У нас был лозунг – работаем без перекуров. Причем объем работ, выполняемых на объекте, не уменьшился, а увеличился. Один курировал установку забора, один – устройство полов, я – кровлю. Приходит кран – мы все бросаемся на установку забора. Сварился битум – все занимаемся кровлей. Пришел бетон – все заливаем полы…
…Мой опыт работы в двенадцати различных отрядах привел к пониманию того, что в ССО была реализована модель демократического общества.
Сергей Нестеров.
Об авторе: Сергей Нестеров - доктор технических наук, профессор, Почетный радист, выпускник энергофизического факультета МЭИ.
Работал в студенческих строительных отрядах «Саяны – 76», «Шушенское – 77», «Москва – 78», «Лефортово - 78», Москва – 79», «Минусинск – 80, 81, 82, 83», «Катэк – 85», а также в студенческом научно-производственном отряде «Ленинск - 86», сельскохозяйственном отряде «Малино - 79», в строительной бригаде «Селигер - 76».
Газета «Энергетик", 29.12.07.
Ну, о демократическом обществе разговор отдельный, а вот то, что из двенадцати своих отрядов профессор Нестеров вспомнил именно нашу шушенскую бригаду…
Да, чтобы стать нормальным бригадиром, совсем неплохо несколько лет потренироваться в больших комиссарах. Нет, противостояния никакого не было, просто ни одной стороне нельзя было косячить, и это обстоятельство сразу определило тон и темп всего лета.
Хорошая бригада – это когда каждый хорошо знает свою работу и хорошо её выполняет. При этом, конечно, слушает указания и распоряжения бригадира.
Отличная бригада – это когда каждый отлично знает свою работу и отлично её выполняет. И слушает указания и распоряжения бригадира.
Супер-бригада – это когда каждый отлично знает и отлично делает все работы, которые выполняет бригада. Ну, и слушает бригадира.
Бригада мечты – это когда каждый отлично знает и делает все работы, которые выполняет бригада, и при этом ему не нужно слушать бригадира ушами, каждый и без бригадирских слов, вперёд бригадирских слов чувствует, что надо делать и в этом смысле – каждый такой же бригадир, как и бригадир формальный, и даже координация происходит сама собой, просто, как в нейросети.
«Как в нейросети» - это опять термин из будущего (по отношению к семидесятым), но дело ведь не названии явления, а в сути. Я не специалист в психо- и социо-логиях, но знаю, что тысячи книг написаны об отношениях (оптимальных, идеальных) в человеческом сообществе, исследованы сотни вариантов разных …кратий (демо-, парто- и пр. и пр.), и будут написаны ещё тысячи и тысячи, потому что будущее человечества зависит не от какого-то технического прогресса, а только от того, успеют ли люди, пока этот технических прогресс и прочие напасти не погубят их окончательно, начать жить в сознательной «нейросети», как в бригаде мечты, когда универсальными возможностями каждого решается общая задача, а радость (счастье) от её решения пропорционально вкладу. (По-русски нейросеть определяется фразой «душа в душу», только вот у фразы маловат масштаб, «он» да «она», а принцип правильный). Это такая «игра в мозг», когда люди, как нейроны в мозгу, сообща решают задачи, для одного нейрона невообразимые. И для кучи нейронов тоже неподъемные. Только для нейросети. Так мы, радостно играя в эту игру, без особенных сверхнапряжений делали вчетверо. Душа в душу сверху донизу, по ширине и по кругу. По сути нас было не четверо, мы были одним новым человеком. Не за деньги. Не от страха быть наказанным, а от страха быть не принятым в эту игру, в сеть, потому что – сигнал из будущего! – кто не в сети, тот и не жилец, не жилец как человек нового, следующего, способного выжить в грядущем бедламе, вида. В каком-то отдалённейшем завтра в такой сети будет всё человечество (или его просто не будет), но пробные кластеры мы создавали в отрядах уже вчера. Было несколько лет удачных попыток в масштабе большого, в 200 бойцов, коллектива – это те самые тишинские отряды-семьи, не инстинктные, но сознательные муравейники-ульи, не выдержавшими, правда, долгого автономного существования в окружающем гниловатом социуме, но, ступенькой вниз, кластеры-бригады, первые кирпичики лепились и обжигались на славу - из них можно строить… И насчёт отдалённости – это я с позиции нынешней «кучи», когда же заработает сеть (а она заработает, мы в ССО это проверили), процесс пойдёт с таким экспонентальным ускорением, а это даже будет и не ускорение, это будет такая цепная реакция и взрыв, что и время под нас сожмётся…
А большому отряду людей не хватало. Объектов нахапали много, РБУ работал в три смены, техника не подводила – может быть потому, что в советское время к сакральному посёлку большевиков внимание было особенное? – но везде были нужны бойцы. Мы охотно делились. Первую «выбраковку» произвёл сам Батюшка Бетон. Те, кто даже после «показываю, как…» в виброрейку впрягались по двое, к вываленному бетону подходили с краю, как будто хотели втихаря украсть пол лопатки и трижды переспрашивали, куда нести «вон те» носилки, все они, как правило, к тому же и заядлые курильщики-перекурщики, безвозвратно и безвозмездно отправились на другие объекты уже в первые несколько дней. Нельзя было не поразиться, сколько они проявляли изобретательности и тратили энергии, чтобы не «перенапрячся». Конечно, нужно бы воспитывать, но у меня в том, как мне тогда казалось, последнем отряде была другая задача: не просто воспитывать, а, главное - отобрать и максимально обучить-закалить тех, кто будет воспитывать завтра. Как в своё время с нами поступили Боб и Бог. Поэтому скоро подоспела очередь и вторых эмигрантов из бригады, тех самых сачков, которые в другие бы времена могли бы стать Героями соцтруда: они и впрягались, и влезали, и тащили, но для этого рядом должен стоять бригадир и командовать: «впрягайтесь, влезайте, тащите…». И последних двух-трёх человек пришлось отпустить на усиление других коллективов, потому что они, делая всё без намёка на лень и без лишних команд, ходили, редко переходя на бег, а нужно было, изредка переходя на бег, летать.
И вот так нас осталось пятеро. И вы уже догадались, кто, кроме меня: Нестеров, Илюхин, Кононов и чех Бартак. Нет, профессор Нестеров не преувеличил, написав, что в конце концов нас осталось четверо, просто последняя потеря – именно потеря – никак не из предыдущих действий этой оперы расставаний. Игорька Илюхина мы «потеряли». Это случилось, когда наша пятёрка уже освоилась работать в режиме «сети». Кровля, бетонная площадка, полы с ямой, забор. Каждый курировал подготовку фронта на своём мини-объекте, а в любое освободившееся окошко «летел» туда, где, как диктовал ему наш общий, сетевой компьютер, его помощь была более необходима. И так нас постоянно было втрое больше, то есть – те же15 человек, слава Богу, мы были молоды, и силы хватало. Впритык. Большей – по напряжению и сладости – усталости я не помню. Мы кайфовали. Задерживаясь на объекте на час или два, кайфовали вдвойне. Довольные и весёлые являлись в лагерь (Суляев думал, что, задерживаясь, мы каждый день «нарушаем сухой закон», провокационно спрашивал, сколько, мол, принято на грудь, я в тон отшучивался: «как обычно». «Ну-ну» - копил тихую злобу мой друг начальник штаба и накопил-таки к концу лета) и успевали после короткого, но обильного ужина (Сергей Кононов для этой цели по совету старших товарищей подружился с поварихой, нас «баловали» даже жареной на сливочном масле картошечкой, а уж Серёга, самый худющий, наедался до состояния «мягкого знака» - рёбра и пузо. Он мог себе позволить четыре дня не умываться, но не наесться вечером за четверых – никогда, потому что уже с утра ему предстояло за четверых работать,пузо же таяло за ночь, перетекая, за отсутствием мускулов, прямо в его жилы)впрягались паровозом в вечернюю жизнь. Ночью сочиняли и рисовали. И, конечно уж, не забывали победоносно участвовать в перманентном рыцарском турнире за сердца отрядных красавиц. Кононов, как уже говорилось, удерживал плацдарм на кухне, у меня был платонический гарем из трёх подружек-Танечек (Танечки и Леночки, никуда не деться): Танечка Ившина, рыженькая такая миледи, Танечка Кузина, миленькая такая смугляночка, и старшая - Танечка Крупенчик, чудо-ведьмочка с картинки. Никто не мог и посягнуть, только один жутко влюбчивый проф. Нестеров отфехтовал в конце концов у меня старшую жену, ну так он из бригады…
В лагере жизнь бурлила. Саня Барышев, с одной стороны, немного обижался на меня, что я, вместо поддержки, ушёл с головой в бригаду, а с другой стороны, наверное, был доволен, что я не давил своим авторитетом «организатора досуга», давал ему волю. По выходным, когда выдавалась пара свободных часов, мы - два заслуженных факультетских артиста Галкин с Карпенко, я и сам Барышев – к общему удовольствию, нашему и шушенцев, давали в городе концерты, чаще прямо на улицах (вот сейчас думаю, включал Саня их в свои комиссарские отчёты? Хорошо бы нет),
СТЭМ на улице Шушенского. «Вот как начнёшь на досуге подумывать…» - маэстро Галкин
но больше, конечно, балагурили в лагере, то бишь, в школе. Кроме прочего, широко отмечались и придуманные нами в 74 году стройотрядовские Новый Год и 8 Марта (августа). Вот на фото ёлка ещё не выброшена, мы, 3-й линейный, проводим с Серёгой и Сашей Клейном, из славной команды ПО-шников, где были ещё певуны Игорь Медянцев, Володя Ляпунов, Ляпа и кремнистый, как лермонтовский путь, Шура Куприянов - какой-то аукцион, а на стене уже анонс завтрашнего фурора: опера «Штабиата», вокально-сатирический шедевр 2-го линейного. Конечно, это не «Архимед» МИФИ, это… лучше, а уж кости штабным перемоют добела. Либретто, кстати, написал «островитянин» Шура Карпенко в соавторстве с ещё одним будетлянином Витьком Медведевым.
После Нового Года и перед премьерой «Штабиаты»
Так вот, Илюхин. Всё было в тот день, как всегда – полёт.На объект заглянул командир Глубоков, в это время «на полы» подъехал МАЗ с бетоном, и, стосковавшися по простой работе Шура, остался немного «отдохнуть» т.е., вспомнив наш «штабной объект» в Башкирии 74 года, впрягся в рейку. Ян командовал краном на заборе. На крыше подоспел праймер, Игорёк вколотил последний гвоздь в опалубку на «яме» и полетел вверх по лестнице, на лету одевая краги. Дальше знаем по рассказу его закадычнейшего друга Кононова. Игорь заполнил кипящим праймером два узкогорлых ведра, с ними уже полетел к разложившим рубероид двум Сергеям и… то ли споткнулся о неровности, то ли прилип одной ногой к расплавившейся от жары битумной кляксе, - стал падать вперёд, оба ведра выплеснулись сзади ему в краги. Не было бы этих чёртовых краг! Опасность от безопасности. Конечно, если бы он не летел, а, как моряк, шёл вразвалочку… но не летать-то он не мог!
«О подвигах, о доблести, о славе…»
До сих пор у него на руках до локтей нет кожи…
И вот тогда-то мы остались вчетвером, уже принципиально не брали никого даже пятым – за Игоря, как «за того парня», работать было наше святое. Наше.
Бригада мечты – без Игоря - на битумоварке (вид с кровли): проф. Нестеров, русский чех Ян Бартак, Кононов Сергей и я.
Дурь, дурь, дурь! Сибирь, Аляска, космос… До конца лета Игорь провалялся в Шушенской больнице и уехал домой вместе со всеми ребятами… Дурь! Арктика, Антарктика… Я сейчас живу на улице Адмирала Лазарева, довольно длинная улица, половина Южного Бутово живёт на ней, ходит, объясняют друг другу, как по «Лазарева» куда пройти, по десять раз на день попадается на глаза эта вывеска «улица Адмирала Лазарева», а ведь спроси почти любого – никто и не скажет, чем он знаменит, этот адмирал? А знаменит он этой самой дурью… Разве умный человек на каком-то шлюпе попрётся в Антарктиду, куда и сейчас-то крейсера и АПЛы ходят с опаской? Дури в том далёком 1820 году хватило только у двух русских офицеров, на двух, сказать-то страшно – шлюпах, «Востоке» и «Мирном», открыть Антарктиду, сделав её изначально русской.А нам от этой дури наследство – и Антарктида, и на память целая улица, и сама эта дурь. Белинсгаузена, кстати, звали Фаддеем Фаддеевичем.
У нас от ума одно только горе, всё, что есть в стране добротного и стоящего, только от дури, от того, наверное, нам она как-то милее, в ней, по оконцовке, смысла выходит больше, не говорю уж о пользе. От того мне как-то неловко смотреть на разных умников из «Что-Где-Когда?», или КВНы, или, упаси Бог, «Самых сильных», что-то в них от кастрированных петухов – кукарекают вхолостую. Мне их, умных, жалко, потому что ихсильно обманули, по-иезуитски хитро отстранив их от настоящего мужского делания.
Последний рабочий день мы вместо роб надели самые лучшие свои белые рубахи, галстуки, нагладили брюки и начистили ботинки – показать себе и всем, каким праздником было для нас это лето. И – на этот раз в самом деле – в конце дня наградили себя ящиком пива, чтобы хоть не зря Суляев злился…
Пиво на прощание с объектом. И шофёр Витя доволен: «Всё бы вам бетон! Пиво и вести легче…»
Пиво вышло мне боком: присовокупив его ко всему до этого пригрезившемуся, мой друг Суляев убедил-таки моих лучших друзей Барышева и Глубокова, отчислить меня из отряда за «систематическое нарушение внутреннего распорядка», что и было сделано на другой день после отъезда основного отряда.
В Москву я не торопился, и, проводив ребят, уже отчисленный, занялся «антиквартирьерством» - заканчивать косметический ремонт классов, в которых жили, разбирать всё, что три месяца назад построил, штабным моим друзьям было не до этого. Как обычно в конце лета было радостно за сделанное и невыносимо грустно – самое «музовое» состояние: стихи и песни в те несколько дней писались в такт с дыханием.
«Гонит скука косяки на юг, Гонит ветер облака на север, мне колёс сегодня снился стук, снилось, как ревёт на взлёт пропеллер. Люди греют у морей живот, и считают в облаках дыры, а я вспомнил, как сапог жмёт, и нельзя ногою дать «вира». Им приснится в октябре сон про дешёвые в разлив вина, ну а мне всю ночь ходил бетон, и мочил моим друзьям спины. Им не вспомнить уж ни о ком, с кем скучали под солнцем юга, я с ребятами был знаком, а теперь я им стал другом. Интересно мне, о чём поёт соловей в каком-нибудь Сочи? Но меня уж Абакан ждёт, и сибирские зовут ночи. Гонит ветер облака на юг, гонит осень косяки на север… Разбудил меня колёс стук, разбудил меня совсем пропеллер…»
У этих стихов запахпозднего шушенского августа, они очень несовершенны, но я никогда их не «правил», чтобы запаха этого не выветрить:
«Скажи мне, кто строил этот большой Город? Кто поселил Счастье в самом простом доме? Кто на листах улиц нарисовал Радость? Сказал, что жить – будем, сказал, что жить – надо. Любой ночной странник, вдруг проходя мимо, увидит свет в окнах сквозь пелену дыма, увидит, как щедро себя навек дарит такой чудной Вере такой чудной парень, как на губах милой рисует он счастье, как ночь идёт мимо, как сон крадёт страсти. Я расскажу людям про этот Сад Правду, скажу, что жить будем, скажу, что жить – надо. Скажу себе тоже, что уж конец лета, что год не зря прожил, сажая Сад этот, что рисовал Радость на рукавах улиц, и говорил Правду взволнованным людям».
Со штабными я даже не поссорился: ну, отчислили и отчислили, им так, наверное, надо. Законы законами, а дружба дружбой. Когда посадили в самолёт последних ребят и в Шушенском остались из МЭИ только штаб да я, переселились до своего утреннего самолёта в гостиницу да пошли в кабак… Попили, повспоминали, не только отрядное, всякое, например, как 12 апреля, на День Космонавтики, поплыли на байдарках по Лопасне, и мы с Шурой Глубоковым перевернулись на затопленном половодьем висячем мостике, утопив, кроме всего сухого и тёплого, четыре бутылки водки.
- Вот за это мы тебя и отчислили, - признался-пошутил Суляев, - награда нашла героя.
- Тогда бы надо и Глубокова отчислять, - резонно заметил я.
- Сейчас…
Короче, напились. В ресторане я «затанцевал» очаровательнейшую сибирскую княжну и ночевал не в гостинице, а когдана рассвете, за два часа до самолёта, в гостинице-таки появился, то застал штаб в полном составе мучающимся в жёстких креслах фойе. Меня чуть было не отчислили во второй раз за неделю - почему-то они подумали, что если ни у кого из них ключей от комнат нет, то, значит, они у меня, а я, такой-сякой, ихзаслуженный отдых променял на бабу.
- Убить его, - наконец-то Суляев получил подтверждение моей порочности, - давай ключи!
- Ключи на вахте, - и гнев команды переключился на начштаба, - пить надо меньше.
… А в следующем году все четверо поехали – Нестеров и Илюхин командирами, Кононов и Бартак – комиссарами… Без меня.
7. День седьмой, 18 июля. Мольба.
Утром на все наши похмельные головы опустилась общая сумрачная мысль: если мы и дальше так будем косить – в прямом и переносном смысле, то есть так плохо косить траву и так лихо от этой косьбы косить, - то не то, что разбогатеть или просто заработать, домой нам не попасть. На нашей четвероликой душе было тягостно. Деньги как-то странно таяли, дно в бражном баке приближалось, Москва отдалялась.
Так или иначе, неделя даже суперскромной еды и довольно-таки скромного пития подорвали наш бюджет. Теперьмы могли улететь только втроём, а четвёртому, оставив минимальные прожиточные, через день-два по приезде на дорогу выслать. Влад подкорректировал, что надо вылетать вдвоём, а двоим с остатками денег дожидаться перевода.
«Подохнем мы здесь», - подумали мы хором.
- Работать надо, - сказали мы друг другу вслух и выпили бражки.
Сумрачная мысль отлетела. Комары звенели, но вставало солнце. Душа ещё ныла, но голова уже не болела. Уже соображала, считала и, не обращая внимания на томящуюся душу, соглашалась: работать надо! Ведь было у нас только два пути, и сегодня ещё можно было выбирать: отступить добровольно, лечь на дно баркаса (лодки) и пусть нас разобьёт о скалы (снесёт течением хотя бы до Красноярска) или крепче взяться за вёсла (косы) и победить стихию (накосить хотя бы на отъезд). Втихаря от самой себя наша четвероумная голова понимала, что ни хрена мы не накосим, но мы же были советские человеки!
Да здравствуют переломные моменты, когда, не смотря ни на что, можно (нужно!) взять судьбу за холку и вести её туда, куда нужно тебе, а не плестись неведомо куда у неё в поводу.
- Работать!
- Влад, что ты там вчера насочинял? Запевай!
«Мы робинзоны, мы сенокосы, едят нас мухи, едят нас осы. Как бесшабашен шабаш-отряд! Ложится сено за рядом ряд. Яростный строй дутар, кончился стройотряд, словно степной пожар лезвия кос горят. А сенокосы уходят дальше, уж и желудки привыкли к фальши, и рожки вместо люля-кебаб, и косы вместо кино и баб.\Но сердце бьётся неудержимо, нет лучше крыши, чем полог дыма, знать, крепок градус в простой воде, нет крепче дружбы, когда в беде».
Косить!
Шуру не отпустили в магазин, где он повадился, ко всему растратному, покупать ещё и дешёвые книги.
Косить и косить!
Фадею не дали даже полчаса на изготовление из принесённых вчера вечером доски и гвоздей его чудо-снасти.
Косить, косить и косить!
И я за целый день ничего уже не напишу, ибо – КО-СИ-ИТЬ!
И только Владу, святому человеку ВладИлЛену Воронову, нечем было даже пожертвовать ради общего дела.
…………………………………………
Крохотный перерыв на рожки и:
- Работать, работать, черти! – Шура не хотел выходить из ража, знал, что, выйдя, можно не вернуться. Играл.
- Прости, Шура, я тебя недооценивал, - Влад снял перед ним накомарник, - я думал, ты… а ты…
- А то!
- А что?
- Да как он трудиться любит, как он работать хочет!
- Не работать я хочу, а денег. Денег, денег, денег!
- Что, правда – денег?
Я показал Шуре его правый ботинок, он не то, что просил каши, дело шло к отпочкованию подошвы.
- Тю-тю, ботиночек!
- Это левый тю-тю, в правом я ещё годика два отхожу! Не тратиться же на один ботинок… Правда, Влад, денег, правда.
Да, да, я хорошо помню в тот угарный день коротенький обед инарочито громкий клич про деньги Шуры Карпенко. Влада он ещё мог ввести в заблуждение, даже Серёгу, но мы с Шурой только в отрядах вместе были три или четыре раза, не считая институтского СТЭМа, разного рода культурно-художественных мероприятий, пьянок, и поэтому меня-то своей мнимой алчностью Шуре было не провести. Так он прятал свою тонкую ранимую душу - то за разговорами о деньгах, то за шутовством. Было что прятать, точнее – оберегать, это было всего дороже для него, это был он сам, настоящий.
За Шурой, когда он не хохмил, наблюдать - чтоб он не заметил! – было удивительно. По всему выходило, что он был очень грустный человек: время от времени он глубоко вздыхал и подолгу на каком-нибудь листочке задерживал взгляд, словно ожидал, что вот-вот из-под этого листочка откроется то самое, сокровенное, что он прячет даже от себя. Откроется, покажется одним бочком – вот оно я, никуда не девалось, будь спокоен! – и спрячется снова, до следующего тайного о себе самом раздумья. Как Корейко с миллионом в чемоданчике. Так уж ведётся: богатые играют бедных, бедные – богатых, глупые из кожи лезут вон поумничать, но настоящие умные больше помалкивают, умышленно или неосознанно, но все прячут сокровенную свою суть в противоположном качестве. Поэтому с исключением ошибки можно утверждать, что все великие шуты - самые глубокие грустилы на свете, причём грусть их не какая-то там скука или хандра, а подобное незаживающей ране тайное окошечко в тот самый дальний чуланчик души, где живёт недоступная для других страшная правда о себе самом и вообще о человеке. От неё, как от единственного сокровища, и не отказаться, и не вынести, можно только спрятаться на другой конец луча, в шутовство, в хохмы, и если бы было можно – до старости ездить в стройотряды, где в шумной четырёхсотглазой молодой толпе можно оставаться невидимым… От себя можно спастись только на людях, а от людей – сразу возникающая другая проблема – только скрыв от них свою рану. Значит, превратиться в шута…
Глядя на Шуру, я поёживался: как-то ему будет житься одному?
«Кому-то нужен Бог, кому-то нужен демон, кому-то трубный вой, кому-то – тишь листа. Для каждого вора нужна своя Кудема, и грустная любовь для каждого шута…»
Когда к нему уже приступали с вопросами, а он не успевал выскочить из своего тайничка, в глазах его можно было прочитать: ну как мне, голому, с вами, броненосцами, спорить? Но через секунду заминка пряталась в шутку, и беличье колесо разгонялось снова…
Нет, конечно, деньги – это деньги, кому и когда они были не нужны? И Шуре не меньше других. Но то, что он в разговорах занимал позицию этакого рвача, было очередной его игрой, правда, в этом случае с серьёзным подтекстом: он на год раньше меня покинул стены института (то есть уже как три года), и всё продолжал ездить в стройотряды, а под фразой «надо заработать» прятал свою тягу к тому сообществу молодых, какого в простой жизни ему никак не встретить, это он уже понял, жизнь после института до уровня отряда не дотягивала, и он выныривал из неё обратно - не за деньгами. За воздухом.
Да и все мы излишне горячо говорили о деньгах не имея ввиду сами деньги - они выполняли функцию некоего организатора, стабилизатора, громоотвода, легенды - чего угодно, но не цели. Пытались понять своё же к ним отношение.
- И я, Шура, иногда чувствую, - разоткровенничался уже по дороге к покосу Влад- как они, деньги эти, прямо жаждут надо мной власти,прощупывают меня изнутри, где я слаб, где у меня есть бреши или даже маленькие дырочки, чтобы ворваться внутрь и стать мной. А я не хочу, чтобы мной становился кто-то кроме меня самого, даже – нет, особенно! – если это будут деньги. Если ты их поборешь, значит, ты сильный. Внутренне.
- Внутренне сильный, а со стороны – дурак. Какие бреши? Я им весь открытый – не идут. Ау, денежки! – Шура аукнул на весь остров.
Вступил и Фадей:
- Нужна, как во всём, середина. Жадность - беда. Но и наплевать на деньги – значит, наплевать на людей, кому на них не наплевать.
- Как это – наплевать? – Шура не мог не возмутиться, - Мне бабушка стерео не купит, и папа из загранки не привезёт. Вы моей песне на горло не наступайте.
- Ещё как наступим. Отнимем и поделим, – правильный Влад даже не шутил.
- Вот вроде бы одна и та же бумажка, - сказал я, - а от того, как она к тебе пришла, у неё как будто и номинал, и цвет, и запах, и тяжесть разные. А ещё говорят, деньги не пахнут.
- Деньги вообще разные, - Фадею тоже только дай порассуждать, - Потом заработанные, вот как в стройотряде – их, почему-то не жалко ни тратить, ни в долг давать, особенно пропивать легко. Обычная зарплата (он уже два год, как работал) - уже другое: ты сидишь – они идут, растекаются сразу по каким-то ячейкам и их оттуда уже не выковырять. Случайные – жальче всего, в лотерею трояк выиграешь, так не знаешь, куда запрятать, готовой ячейки-то нет! А потратишь на ерунду, правильно говорят: как пришли, так и ушли.
- А ещё жальче деньги, взятые в долг.
- Потому что отдавать надо. Страшные деньги.
- Самые страшные – ворованные.
- Откуда знаешь? Ну-ка, колись!
- Не знаю. Чувствую.
- Чушь вся эта ваша классификация: жалкие, страшные… - подытожил Шура, - деньги бывают большие и маленькие. Говорят, бывают очень большие. Но чаще бывает, что их не бывает.
- И это чушь. Деньги бывают жёлтые, зелёные, красные и фиолетовые.
- И медные.
- Это не деньги.
- Бабушке моей скажи, убьёт клюшкой.
- Социализм.
- Пока мы живём по принципу «не хуже, чем у людей», социализму ничего не грозит, а вот как только захотим себе «лучше, чем у людей» - всё, сливай воду. Народ рассыплется, как куча песка под дождём.
- Чего ты каркаешь?
- Я не каркаю, я их вижу. Проклятый частный собственник, ещё лет десять и ни на какой стройотряд его не поднимешь, деньги будут делать из денег, потому что ради денег. И это станет нормой, хорошим тоном, а если начнётся, наших русских зарабатывателей не удержишь, это будет эпидемия.
- Но при этом же они будут делать огромное дело!
- Какое?
- Страну поднимать. Они же не воровать будут, а работать, значит, страна будет богаче, и мы с тобой, в том числе.
- И вот когда мы все станем очень богатыми, нам вдруг захочется перерезать друг другу глотки.
- Почему же?
- У богатства свои резоны, у денежного.
– А какое ещё есть богатство?
- Есть: количество добра, сделанного другим.
- Спиши слова.
- Нет, лучше организуем движение нищих.
- Да мы давно в этом движении.
- Ладно ныть, нищий… А может быть, это и есть жизнь – машины, дачи, квартиры…
- Шмотки, женщины, вино…
- А почему нет?
- Нет!
- Работать вам лень, потрепаться бы – вот и весь вопрос.
- Ну, тогда - косить.
……………………………………
Когда Шура последним выронил косу и упал на колени лицом к берегу - завопил, воздев руки к небу:
- Господи! Пошли нам какого-нибудь прораба! Не могу больше косить, дай построить!
Он взывал так натурально, что я чуть было не бухнулся с ним рядом. Опередил Влад.
- Ты же, Шура в Бога-то не веришь, не услышит он тебя. Ты проси того, в кого ты веришь. Ты в кого-нибудь веришь?
- В Тишина я верю.
- Хорошо, не в Дзержинского… Ну, вот Тишину и молись.
Шура - не споря!- завопил ещё самозабвенней.
- Господи, Сергей Георгиевич! Пошли нам какого-нибудь прораба! Не могу я больше косить, хочу строить!
- А где сейчас твой Тишин?
- В Москве, где ж ему быть.
- Так ты тогда развернись на запад, что ж ты китайцам-то молишься, опять ведь не услышит.
Шура послушно, не вставая с колен, повернулся.
- Миленький Сергей Георгиевич, дорогой ты наш Тишин, Господи, забери нас отсюда, дай заработать на обратную дорогу нормальным трудом, видеть траву не могу…
- Вот, теперь другое дело, считай, завтра прораб будет… Да ты камлай, камлай.
И мы трое медленно побрели к палатке.
Хоть и скосили мы за день никак не меньше двух футбольных полей, удовольствия, радости, замешанной на усталостной истоме, не испытывали. Наоборот, этот отчаянный эксперимент убедил нас в тупиковости затеи. Вот его, тупик, и почуял первым Шура. И дело тут было именно в чутье, а не в арифметике.
- Давай ложиться, боюсь проспать, - сказал Фадей и первым заполз в полатку.
Как побитые, полезли следом. Было то ли душно, то ли чего-то страшно, в общем – тошно.
- Вот я мечтаю… - начал было Влад
- О сгущёнке?
- О п…е?
- Шура, Шура… Горе человеку, смеющемуся в минуту грусти, – душа его сломана, и нет ей спасения.
- О чём же ты мечтаешь?
- Чтоб хоть день пожить без страха.
- А ты что, чего-то боишься.
- А ты нет?
- Да как-то…
- Так привык, что и не замечаешь?
- Может, я просто и не боюсь!
- Сам только что сказал: давай ложиться, боюсь проспать.
- Это не в счёт.
- В счёт, у страха всё в счёт. Ты же не просто проспать боишься, ты боишься, что проспав, опоздаешь, скажем, на линейку, опоздав на линейку, получишь ОПР, пошлют чистить сортир. Но это ерунда, это преамбула. Ты боишься, что после этого командир на тебя будет смотреть косо, ребята будут подначивать, девчонки – смеяться. Но и это само по себе можно перетерпеть, если б не боялся, что всё это укажет на твою ущербность, ты попадёшь в обойму мякишей, и уже никогда ничего не сможешь сделать в жизни достойного тебя изначального, умного и красивого мальчика… мама ведь говорила тебе так?
- А ты подслушивал?
- Ну вот, и подведёшь ты маму, и она скажет тебе: «Ну что же, Вова!» - и заплачет.
- А ведь правда – всего боимся. Проспать, на отбой опоздать, бугра – вдруг с сигаретой увидит, инженера по ТБ – без каски, командира, начштаба, врача…
- И это только отрядные дела, а сколько кроме? Покопайся в себе – тошно станет.
- А ты не копайся.
- Да тошно-то всё равно, только так и знать не будешь от чего, а тут – видишь тошнотворца, значит, можешь противодействовать. Люди умирают от страха.
- От стресса.
- Одно и то же, по-пижонски – от стресса, по-русски – от страха.
- Неправда ваша, дяденька. Без страха мы вообще не жильцы в этом мире. Это ж защитная функция живого. Бесстрашные, как сказал Коля, долго не живут, их съедают первыми.
- Ты только страх с трусостью не путай.
- Ничего я не путаю. А без страха всё равно нельзя. Без этого пастуха разбежится стадо, волков не нужно. Разве не чуете, как уже разбегается?
- Ты про Колю?
- Я про нас… и вообще про всех.
- Где он сейчас, интересно?
- В КПЗ, наверное.
- А ведь по сути… какая разница? На одном объекте работали, да он-то ещё на технике, а мы-то лопатами! Отряд… зона… ничем же не отличаются.
- Христос и Антихрист тоже почти ничем не отличаются… почти. Отряд – прообраз рая, так же, как зона – прообраз ада. Одно и то же и – совершенно разные. Как Христос и Антихрист. Причём рай – это место для радостного труда, а не для отдыха. Для отдыха – могила.
- А что же тогда ад?
- Ад - для безрадостного труда.
- А просто побалдеть где-нибудь можно?
- Вот, балдей пока тебя выгнали, пока ты сам по себе, пока ты между…
По одному стали отваливаться в сон, Влад, Шура, только Фадейбубнил с подвывом, видно, опять что-то сочинял – у музы свой подъём и свой отбой.
Отряд седьмой, Москва-78.
А ведь и правда – всё сводится к страху. Он многолик. Есть страх телесного наказания, страх физической боли, есть страх утраты, страх отлучения «от», страх одиночества – то есть страх боли душевной, есть страх непостижимого,страх необъяснимой опасности - чаще он носит название «животного», может быть потому, что он даже не успевает проходить через понимание, он инстинктивен, как у животного, почуявшегоохотящегося на него хищника, а может и потому, что и у человека он, минуя голову, сигналит прямо из живота – и из того, что холодеет в момент жути, где находится чуялка-печёнка и прочая требуха, и из того живота, который не пузо, а именно «живот», некое средоточие в тебе собственно живого, этот страх можно было б так и назвать – жутью, и есть ещё высший мистический страх – Страх Божий. У нас, безбожников, он упростился до страха смерти, у истинно верующих, у которых страх смерти размазан ровно по первым трём страхам, он простирается и за смерть. И вообще - за всё. Имеющим такой страх ГУЛАГ не нужен, да он им и не страшен. Под таким страхом паства послушна. А без такого страха – только букет из всех остальных обеспечит в стаде порядок. Букет этот можно назвать Большим Страхом. Он меньше, чем Божий, но достаточно большой, чтобы заменить его в случае чего на короткое – два-три поколения - время. Когда же этот славный букетик рассыпается, когда Большой Страх отступает, какой-то десяток-другой лет можно погонять в нужном направленииразбегающихся баранов щелчками одиноких кнутов: уволю! Посажу! Уморю! Зашибу! Но наступает момент, когда баранья шкура - попривыкнув? притерпевшись? – перестаёт обращать на них внимание, тогда – всё. Край, либо революция и всё к чертям собачьим, либо просто всё к чертям собачьим, включая и революцию. И может эта беда продлиться до тех пор, пока разбежавшееся стадо не рассеется в прах, или покаочень сильно не испугается этому страшному бесстрашию в себе и, сплотившись вокруг этого нового, отблеском Божьего, страха, начнёт снова собираться в народ.
В 78 году…отряднымкомиссаром опять был мой друг и ученик Саша Барышев, тоже ленинский стипендиат, вот уж на кого мне везёт…(Кстати, задним числом я узнал, что и Серёга Кононов был Ленинским стипендиатом!) Конечно, ему трудно было меня выгонять из отряда во второй раз, и он не выгонял, я думаю, предоставлял, как мог, свои доводы штабу, и без него сплошь состоявшего из моих друзей, но, в конце концов, опять сломался, убеждённый очевидной ситуацией, что я не с ними, штабными, а с теми. И – отчисляли. Правда, когда уже всё, что от меня было нужно отряду, было сделано. И было им, штабным моим друзьям, невдомёк, почему я, имевший все основания занять позицию некоего штабного или приближённого к штабу мэтра, всегда связывался с рядовой шантрапой, и вместо цементирования занимался расшатыванием. А я удивлялся, почему им никогда не приходило в голову, что нельзя цементировать сверху – стяжку, конечно, устроить можно, глянец навести для погляду, но чтобы схватилось, чтобы стало целым, нужно вибрировать изнутри. Нужен глубинный вибратор. У меня и через тридцать лет руки трепещут от его живой работы в недрах будущего монолита подземного склада Варшавской СТОА. Я-то знаю (тишинская школа!), что производительность труда зависит от сплочённости команды побольше, чемот талантапрораба и ума инженера. Убираем это коллективное рвение – получаем болото и необходимость принуждения, то есть маленький такой гулажик. Коммунизм можно построить, когда вожди глубоко внутри. Глубинный вибратор. Или – далеко вовне, то есть если они боги. Снаружи только блохи и грибок. Мой лучший ученик, мой незабвенный друг Сашка Барышев дважды выгонял меня, друга своего и учителя (от скромности умру потом) из стройотряда, и я уверен, до сих пор не понимает, почему отчисленным чувствует себя.
Уже много позже, когда у меня были проблемы – а как им не быть с таким подходом к жизни?! – он помогал мне деньгами, немножко обижался, что я не возвращаю (я до сих пор не вернул, каюсь на весь мир), и позже, когда он стал одним из руководителей атомной (региональной) промышленности, встречаясь на Третьяковке, около родного Министерства Среднего Машиностроения, мы оба чувствовали этот барьер: он – в штабе, весь в тоске и в заботе, я – просто… ветер. Формально – жалел меня он. Даже спрашивал: «Фадеев, ты адекватен?». Грустный такой, бедолага.
Да только как же я, инженер, без малого год проработавший на ускорителе и вросший по уши в НИИПовское тело, отрезавший в Шушенском и так уж слишком растянувшуюся от альма-матер пуповину, опять попал в ССО? Да просто. На излёте лета, уже в августе, позвонил мне Серёга Кононов, теперь один из комиссаров «Москвы-78»:
- Скучно. Приезжай, а?
Я уже говорил, что есть такой эффект: прошлый отряд, как и всё прошлое, всегда кажется лучше. Почему? Просто: в памяти из прошлого года остаются перлы, взлёты, рекорды, радость, связанная с этим и всё возводится в ранг прошлогодней нормы, как будто взлёты и рекорды были каждый день, а ныне… Вот и взяла ребят тоска по прошлому ударному «Шушенскому-77».
Но Серёга позвонил ещё раз: приезжай!
Не слишком-то я оторвался! Оформил отпуск - у нас, «ядерных кротов», отпуска всегда летом - и вместо намечавшейся шабашки с новыми друзьями, поехал в Измайлово, где Московский отряд ЭФФ МЭИ работал на строительстве знаменитых гостиничных корпусов. Формальности по зачислению препятствием не были – ими заправляли мои же стройотрядовские друзья.
Дня хватило удостовериться: да, скучно. Как Барышев со товарищи не крутился, отряд расползался каждый вечер по классам…
Жили в школе… Сломать стереотип и построить палаточный лагерь не хватило воли и силы. В школе же, в ячеистом общежитии, как его ни радиофицируй, кумулятивного эффекта сотни душ не добиться. Это раз. К 78 году Московский отряд порыхлел. О конкурсе и в 75-м году речи не было, да и в 72-м, но и не пахло тогда обязаловкой. Теперь – пахло. То есть не обязаловка в прямом смысле, не хочешь – никто не заставит, но атмосфера. В 72 году была атмосфера конкурса, в 78 – атмосфера обязаловки. Численность стала показателем, а показатели нужно улучшать. Улучшили до количества, когда доля равнодушных и пофигистов превысила порог. Их ведь, как палочек Коха в кишках, может быть не больше, чем… а чуть больше, и сразу ваш лучший друг - унитаз. Это два. Третья проблема, которую в прошлом году за счёт эффекта «дальнего» удалось как-то сгладить, - некоторая нелигитимность, что ли, штаба: новый факультет собрали из двух, но штаб целиком из одной половины, то есть у половины отряда изначально оппозиционное к штабу отношение – «не наши». В этой ситуации штаб, кромепрофессионализма должен был иметь некоторый избыток – против обычного – коммуникативности, а не нашлось его, избытка.Ну и, собственно, сам штаб. Преемственность хороша, когда она не мешает постоянной кадровой селекции. Когда же штаб «закрывется» в «своих», ему и самому дышать становится тяжело, не говоря уж о вдыхании в отряд. Показательно: командиром поехал Женя Осин, многолетний завхоз при Тишине и его учениках, хороший парень, даже очень хороший, но даже если бы он был хороший и трижды – мало. Для командира просто хорошести мало. Это как для тренера сборной страны по футболу – мало быть хорошим игроком. И очень хорошим – мало. И трижды хорошим – всё равно мало. Только масштаб личности. А тутвместо масштаба была завхозовская заматерелость, что даже и для завхоза (стройотрядовского) плохо. И у Барышева энтузиазм немного замылился, не мог не замылиться, во всяком случае на себе я этот эффект в 76-м ощутил: вдруг расхотелось бежать сразу в четыре стороны, мол, нам, мастерам, бровью только шевельнуть, и все захлебнутся этим энтузиазьмом! Ан, нет… Это в-четвёртых. А в-пятых, и может быть, в-главных – время настало другое. Просто – дру-го-е. До Шушенского оно, может, ещё и не дошло – в России Время идёт с Запада на Восток, медленно идёт, а в Москве уже настало.
Иными словами, в отряде и в самом деле было скучно. И объекты на измайловской гостинице были какие-то не серьёзные – подчистка, уборка. Затыкали отрядом скучные бреши, использовали. То есть, уже использовали с двух сторон, и сверху, и снизу. Как прав был университетский Федя!
Но мне обрадовались. И я обрадовался - ребят не видел с прошлой осени.
Побеседовали с Шурой Барышевым. Пожаловался мне: всё, вроде, делаем правильно, а сигнал не проходит.
Что ж, будем настраивать приёмники, хоть и две недели всего до окончания летнего вещания.
Отряд, как ему и положено, был полон героев, советские же парни, но только каждый, включая, точнее - начиная с штаба, фонтанил у себя в щели. Нужна была лишь объединяющая идея. Быстрая и убойная. И – о! опыт, сын ошибок трудных! – она родилась у меня на второй же день, когда я увидел летящую по лестнице и провожаемую десятком раскрытых ртов Леночку Зотову. В тот же вечер на теневом совете комиссаров (т.е. без Барышева, ему бы свои же штабные не простили) был организован беспрецедентный в отрядной практике sex-club «Сексовичок-78» на исключительно целомудренных началах. Своего рода ТОТР из «Друга моего Кольки». Задремавшим пассионариям я предлагал в Игре игру. Желающих поиграть оказалось больше, чем членских билетов. Конкурс заменили собеседованием и всех приняли. То есть почти всех. Кроме штаба. Заседания клуба ежедневные, точнее еженощные, конспирация строжайшая, взносы обязательные, но посильные, дисциплина строже конспирации: кто после недосыпа хоть на секунду опоздает на линейку, на следующее заседание не допускается. Теперь вопрос: где могут быть пятьдесят двадцатилетних джигитов с горящими сердцами после отбоя? Ответ: там же, где десять прелестниц-первокурсниц с такими же горящими сердцами, то есть на заседании клуба «Сексовичок-78» на дальнем пустыре, откуда не донесутся до штаба ни всполохи костра, ни тихий звон гитары.
Программа заседаний была до банальности проста: песни, трёп на злобу дня и опять песни. Вот где мне по-настоящему пригодился тихий Ёсин репертуар! «Море гладит берег волной!», и пустырь точно такой же, и никак не мог убедить себя, что мы в Измайлово, а не на Варшавке. Ёся, Ёся…
Возвращались, когда штаб уже спал. Утром - ни одного опоздания на линейку и ни одной сонной рожицы. Рожицы, может быть и сонные, но глаза – блестящие. Плюс общая тайна. Оживление и подъём энтуазизма. Плюс стремительно развивающийся роман с Леной. Отряд зашевелился. На общественные работы и сцену – очередь. Барышевне понимает, из какой трубы зафонтанило. Или всё знает, но куда ж ему, ленинскому стипендиату с перспективой?
На недельный юбилей клуба купили несколько бутылок красного, и в два часа ночи, между третьей и четвёртой, по напёрстку, бутылками, под луферовское «Перед тем, как к вам придти, зашёл я к Господу», зашёл и в круг нашего костра усталый главный инженер Мазыкин. Конечно, не Дынин, но ситуация классическая ( в смысле из классического фильма про Деточкина, то есть Иночкина): он был с фонариком и шпарил почти по тексту: «Ага, и Кононов здесь? И Крылов? О! и Илюхин? Оч-чень хорошо…» Потом вздохнул, как упавшая гармонь, и вместо ожидаемых причитаний и моралей выдал тихое: «Всем спать!» А что ещё? Отчислить за неделю до закрытия лучшую половину отряда? Утром было тихо, на линейке про нас ни слова. Не доложил? Сделал вид, что всем – и ему – всё приснилось? И то – зачем инженеру эта полицейщина… Бойцы зауважали и бросились отрабатывать.
Заседания прекратились, но нужды в них уже и не было: невидимый маховик запустился. На работу, как на праздник, с работы в школу бегом. Сигнал пошёл.
Но отчислили меня не за это. На закрытии лагеря, после торжественной линейки повезли отряд в Серебрянный бор, заслуженно отдохнуть. Вообще, было здорово, но как начштаба ни следи – все понемногу «отдохнули», возвращались с песнями, и наиболее «отдохнувшие» пели, конечно, громче всех. А мы с Ляпой (Ляпуховым) и Медянцевым уже четвёртый год поём вместе – в прямом, прямом смысле! - как нам было всех не перепеть? Вот на свою голову и перепели. Ляпу пронесло, а мы с Игорем были признаны самыми «отдохнувшими», да наверняка вспомнились и мои «аморальные начинания». Ничто, ничто в стране героев не забыто! Отвели штабные душу, но - без злобы, всё понимая. Друзья. Да и я без обиды, тоже всё понимая. По другому – как? Дисциплина, всё-таки второй столп… после любви и дружбы.
Зато у меня теперь была Леночка…
8. День восьмой, 19 июля. Чудо.
Проснулись от стука. Ещё не рассвело, и поэтому стук был странен вдвойне. Оказалось, Фадей мастерил кораблик. Есть в нём всё-таки что-то первобытное. Мы высунулись и снова уснулись. Второй раз проснулись от крика – наш дикарь рёвом возвещал об удачной охоте. Теперь уже мы выскочили и увидели достойную нашего неурочного пробуждения картину: по гальке, сверкая и переливаясь на раннем солнце всеми, как говорится, цветами радуги, прыгала огромная (как потом оказалось – всего грамм шестьсот), необычайной красоты рыбина, а Фадей судорожно стравливал леску с привязанным к её концу каким-то деревянным ящиком, и ящик почему-то стремился прочь от берега.
- Рыба! – закричал Влад.
- Жратва! – закричал я.
- Браги! – закричал Шура.
Это был праздник. Причём он только начинался. Едва ящик натянул леску со свисающими с неё тремя поводками, под одним из них всплеснуло, леска погрузилась в воду, ящик перевернулся, Фадей подсёк и потащил ящик в берегу. На этот раз рыба была поменьше и не такая красавица, без радужных бликов, серебряный клинок.
- Хариус, - прокомментировал Фадей.
- А эта, а эта?
- Эта - ленок.
Потом была ещё поклёвка, но большая рыба ушла вместе с крючком, потом ленок всё-таки попался, размером в половину первого, и так при этом перепутал леску, что пришлось рвать второй поводок.
- Так дело не пойдёт, - нервно ходил по берегу Шура, - надо за почин обязательно выпить, тогда пойдёт.
Заодно и позавтракали. Рожками.
Помечтали.
- Теперь рыбу можно солить, что б не пропадала.
- Погоди солить, сначала наедимся. Ухи, ухи наварим!
- А пожарить её!
- Можно у ребят на тушёнку менять.
- Скажи ещё – продавать.
- Ты лови побольше, будем и продавать. Всё дороже сена.
- Рыбки хотите?- загадочно согласился Фадей.
- Ну…
- Тогда с каждого - на три крючка.
- ?
- Вот так вот срежете, и по три пучочка ниточками перехватите, дальше уж я сам.
- А с головы нельзя?
- Нет, на голову ленка не взять.
В итоге шесть пучочковвышли рыженькими, шесть чёрными. Фадей был доволен.
Шура принялся егоподначивать на тему ленков и Ленки.
- Нет Ленки, зато есть ленки. - С самыми разными перепевами и декларациями, - есть ленок – не надо Ленок! От ленка до Ленка шагать двадцать вёрст, это в лучшем случае. Не тувинцу, не эвенку, расскажи ленку про Ленку. Вова, Вова, рыбачок, рыбку ловит на крючок, все крючки на тросике,а у Ленка вопросики: Вова, где ж волосики?
И где вчерашняя тоска? У маленькой удачи большие крылья.
Общим решениемФадея от косьбы на время освободи ли, пусть рыбачит.
Шуру согласились отпустить в магазин.
- Фадеюшка, давай водки под рыбу купим, надоела эта брага, изжога…
- Ты ко мне как начштабу обращаешься, или как к завхозу?
- Как к завхозу, конечно.
- Ошибся. Как завхоз, я тебе отвечу, что сначала мы должны допить брагу.
- Кому мы должны?
- А вдруг передислокация? А брагу вести не в чем. Выливать? Убыток и упадок духа. Только допить.
- Нет, комиссара завхозом ставить нельзя.
- А завхоза комиссаром?
- Это можно. Вот был на ТЭФе легендарный завхоз – Хрыч. Пять раз завхозом ездил – и ничего.
- В смысле УК?
- А на шестой раз комиссаром поехал.
- Чудеса.
- Ну и как он комиссаром?
- Лучше бы поехал завхозом. А человек хороший. А ещё был комиссаром у нас Панченко.
- Пять раз?
- Не помню.
- И что, поехал завхозом?
- Причём тут – завхозом. Он – не пил. Представляете? Комиссар – и совсем не пил. Издалека посмотришь – хохочет, на гитаре играет, прыгает, волчком вертится, ну, думаешь, в лоскуты парень, а он – трезвый, просто изнутри распирает.
- Ты это к чему про Панченко?
- Водки давай купим?
- А косить?
- У нас же с тобой, Фадя, для этого, во-первых, есть комиссар и ВладИлЛен,ломовая же пара… пусть хотя бы копнят.
При том, что мы с Владом стояли тут же.
- А во-вторых?
- А во вторых – забыл? – сегодня от Тишина приедет прораб, вон, Влад не даст соврать, на хрена же нам, волкам, это сено? А ты чего сегодня полночи бубнил?
- Да засело мне про рай.
- Ну и?
- Неси струмент.
Ради песни Фадей отложил даже крючки, запел под Высоцкого:
- А в раю закрыты все ворота, у ворот стоит непьющий страж, ангельским лицом похожий на кого-то – господи, да это ж Паша наш. Подхожу: пусти, а то в лобешник!
Я озяб, продрог и мочи нет, а он мне: «Ведь ты ж отпетый грешник, здесь ведь рай, а не партийный комитет». Я ушёл, тоской зелёной скован, я б в зелёной полутьме зачах , если бы не встретил вдруг Янькова с командирским пламенем в очах. Попросил: «Пусти, хотя б погреться! Это я ж вам баню крыл в раю!» А он мне пропел сопрано-меццо: «Знать не знаю и не узнаю!» Я в проран – я все прораны знаю, я ведь сам в раю все стены клал! А в проране пёс Пахотин лает. Ишь, собака, тоже не узнал. К башне подхожу – а это вышка, ни крестов, ни звёзд, и поднят хай. «Ты ж мне кровник, Шелепень, братишка!» «Я не комиссар, а вертухай». «Вон! Ату!» - и гнали меня, рвали, до межи, до краешка, за край. Как же все они в мой рай пробрались? Чем он стал, мой многогрешный рай?
- А мы, значит, белые и пушистые?
- Ты бы, Влад, шёл… косить. Водки теперь точно куплю.
- Влад, это ж песня, не манифест. У меня под манифест другая задумка, только…
- Ну-ка.
Фадей прочитал без гитары:
- А на распутье «рай» и «ад»
Не разберёшь, кто виноват,
А раз нет тех, кто виноват,
То, значит, мы.
- Это на что-то похоже…
Интересный Влад человек!
Мы ушли копнить, Шура уплыл, потом Шура приплыл, недовольный.
- Фадей всё ещё крючки привязывает, дармоед.
Копнили втроём. Потом как будто услышали моторку, бросили копнить, двинули к лагерю. Дальше со слов Фадея – начало истории, как мы разбогатели:
- Только я всё настроил, двенадцать крючков, травлю, шестой ещё до воды не дошёл –на первый уже поклёвка, хариус! Заметался: дальше травить? Тянуть? Пока решал – на второй крючок, как по очереди – на третий!
- Чьи там были? Рыжие или чёрные?
- Рыжие.
- Наша рыбка, Серёга, наша была.
- У меня сердце вот-вот выпрыгнет, ну, чую, обловимся… и тут слышу – моторка. Что мне, выросшему на Москве-реке, думать? Рыбнадзор! Я всё в кучу, вместе с хариусами, с таким трудом навязанными поводками – лески-то чуть да ничего – и всю кучу в траву. И руки от чешуи мою.
Это он рассказывал, сидя около костра с каким-то мужиком, и разливая с ним на двоих нашу водку. Мужик похохатывал:
- Рыбнадзор! На твои-то три крючка!
- Двенадцать.
- Да не смеши.
Влад посмотрел испугано на Шуру: «Прораб?!?»
Оказалось, не прораб. Больше, чем прораб. Начальник над всеми прорабами в районном масштабе и при этом не секретарь райкома партии - завхоз РАЙПО. Шляков Иван Васильевич. Весной, рыбача по половодью, где-то здесь погибли (утонули? Убили?) два его старших сына. Кто-то сообщил, что видели костёр, подумал – вдруг нашлись тела? Примчался с младшими сыновьями. А тут, оказывается, мы, косим.
- А где же твои ребята?
- На реке высадил, сейчас придут.
- На… реке? А это…
- Ручей, протока,только налегке и заплывёшь, чтоб винта не угробить. К августу высохнет, вот Саян таять перестанет…
- А Енисей?
- Вы что, и на реке не были?
- Да мы думали, что это она и есть. Верховья, все же реки когда-то бывают ручьями.
И почему-то не обратили внимания на то, что косили-то мы на острове. Ведь знали, что косили на острове, значит…
- Заработались? Это хорошо…
Не дожидаясь конца разговора, я попёрся через кусты в сторону вглубь острова, туда, где за кустами высились одетые тайгой предгорья. Сам по себе кустарник был не частый, но принесённые половодьями ветки, брёвна, тина переплели его понизу и продвигаться было трудно. Сопки, такие недалёкие, не приближались. Настроившись на два километра, я метров через триста вышел… на берег. Немая сцена для одного ошарашенного зрителя. Широкая, мощно сплетённая из тугих водных жил, река своим диким настырным током, по-током, вмиг навела во мне звенящую, нервно-пружинистую психическую ЭДС – свобода! Поросшие тайгой скалы были… другим берегом. Я бы расхохотался над нашей наивностью – принять за великую реку журчалый ручеёк! - если б не был просто парализован открывшейся картиной… Чувство срыва в бездну, но при этом не страх, а восторг. Могучая речища шириной не меньше километра с жутковатой упёртостью мчала свои воды и низовые камни к… океану?
В одно мгновенья пронеслиось в голове: то, что такое долгое время считалось жизнью, оказалось мелкой безрыбной протокой, а настоящая жизнь была – почему была? – есть, течёт рядом, только вот какая-то всегдашняя наносная муть, морока скрывают её, не пускают в пьянящие объятья. Мы плывём не рекой, а протокой, мы живём не жизнью, а играем в какое-то её подобье. Ведь та же вода, течёт в ту же сторону и впадает в то же море, но не река, а рядом с рекой ручей, протока. Не жизнь, а игра в жизнь, как тысячи ненужных лекций в институте, как и стройотряд – любимая игра передовой советской молодёжи, как и сам комсомол, при всей видимости реки настоящей довершает сотворение из этого передового советского племени штампованных дураков, по головам которых, хихикая из штабного окошка, поднимается сама-себе-на-уме новая элита.
И ещё раз по другому посмотрел на события последней недели, на все свои предыдущиеотряды,отчисление (отторжение!) и только после этого скинул оторопь, скинул одежду и с воплем «Свобода!»рванул в объятия Енисея.
А из кустов выдирались и Шура с Фадеем, и Влад.
Мы вышли к реке, ещё не к морю, но уже к реке!
Потом столько раз ещё под этой вольной радостью ворочалась болотная думка: а ведь как-то спокойней было у протоки, течёт себе тихонько и течёт, хочешь – вброд перейди, хочешь – переплюнь… а эта зверюга – страшная, особенно после того, как стало известно о гибели тут в паводок шляковских сыновей, и ещё особенней, когда оказалось, что трупы, засыпанные галькой, лежали в десяти метрах от нашей палатки – от этого, наверное, и убежал от нас приставший было к нам пёс…
- Извечный русский диполь: не хочу жить в болоте, подавай реку! И – а ну её, эту бурлятину, пустите, верните в родное болотце!
- И так до тех пор, пока не заявится какой-нибудь гидроэнергетик и не затопит всё к едрёне фене.
Когда вернулись в лагерь, у костра уже были и пацаны – Cергей, лет тринадцати и Славка, пятнадцати.
- Ну-ка, принеси из лодки, - сказал Васильич старшему, едва кончились наши две бутылки.
Славка принёсбутылку водки, две банки тушёнки, хлеб.
- Может, ухи сварим? – предложил я.
- Из чего?- усмехнулся Шляков.
- У нас ленок, три хариуса…
- Четыре,- поправил Фадей.
- Четыре хариуса? А не обожрёмся?- он явно издевался. – Ладно, стемнеет, порыбачим. А пока расскажите-ка, что умеете…
- Всё.
- Всё.
- Всё.
- Всё!
- А «Багульник» умеете?
Это была любимая песня многодетного отца, её хорошо пел один из погибших сыновей.
«Багульник» мы умели. Ещё как умели!
Где-то багульник на сопках цветёт,
Кедры вонзаются в небо,
Кажется, будто давно меня ждёт
Край, где ни разу я не был.
Возле палатки закружится дым,
Вспыхнет костёр над рекою…
Вот бы прожить мне всю жизнь молодым,
Чтоб не хотелось покоя.
Знаю, что будут, наверно, не раз
Грозы мороз и тревога…
Трудное счастье – находка для нас,
К подвигам наша дорога.
Спели раз пять. И – странное дело! – не надоедало. С каждым новым заходом в нехитрых словах открывалось в столько раз до этого петой-перепетой песне что-то неслышимое раньше, пока, наконец, не пронзило всех и насквозь: это же про нас, это наша песня! Как будто сочинявшие её ребята подсмотрели на нас сквозь щёлку в толще времени…
Спели бы и шесть, но больно уж перебаламутили остатки браги – пить было нечего. Завхоз РАЙПО плакал. Наша строительная судьба была решена.
- Первую половину жизни делаем глупости, вторую за них расплачиваемся, - он был ещё и мыслитель. - Всё бы ничего, да пока расплачиваемся, делаем новые глупости, а за них расплатиться уже будет некогда, - ирасплакался совсем, - Богу бы довериться, да он пока не за нас… Умрёт отец – да, горе, я помню: виноватость, невозможность уже… оплатить того, что он для тебя… сделал, хоть волосы рви! Но это-то долг вернуть можно. Можно! Вон они, полномочные представители, – кивнул на сыновей, -взял у отца – отдай сыну, от себя не забудь добавить. Потому деды внуков больше любят, чем детей, они сыновнюю благодарность за них получать будут… А когда сыны… - замолчал, а потом тихонько завыл.
Васильича уложили в палатку, а мы до сумерек пели у костра. Пацаны поддерживали огонь и дымили от комаров.
Под впечатлением от открывшегося Енисея, Фадей спел ещё и несколько своих «речных», взяли за душу «Берега»: «Берега, берега, берега, для чего вы бушующим рекам? Может, вы для реки, берега, как рожденье и смерть человеку? Берега, берега, берега! Не завидуйте бешеной силе! Вон как ластятся к вашим ногам многоводные реки России. И Россия сама, как поток, в кабаках, обелисках и ризах: один берег высок, как чертог, а другой необъятен и низок. Берега для любви. Много лет они ищут и души и славу. У любви одинаковых нет берегов, хоть все судьбы проплавай. И ты знаешь, конечно, дружок, берегов её сладких капризы: что высок, как чертог, тот далёк, а что жалок и низок – тот близок. Берега не врагам. Берега лишь матросам надёжного струга, и бросаются волны к ногам, потому, что им хочется друга. Бьются в камни и гладят песок – ищут дружбы гордец и подлиза – бьются в тот, что высок, как чертог, гладят тот, что доступен и низок. Берега, берега, берега! Не привык я к ликующей тризне. Мне не собственно жизнь дорога, а лишь те, с кем проплавал по жизни. Жаль, что больше проплавать не смог – ведь во мне только странника призрак: один берег высок, как чертог, а другой – непонятен и низок. Жизнь, как речка, быстра и долга. Годы лижут привычное ложе, и у ней берега, берега друг на друга совсем не похожи. И когда поседеет высок, мря рокот покажется близок, вспомнишь берег, который высок, и забудешь про тот, что низок. Берега, берега, берега…». Байдарочную, переделанную с Клячкина: «Не греби назад, не греби, всё равно накроет волной, и напрасно ноет в груди: «лучше бы обнёс стороной! Лучше бы смотрел со скалы, как вода психует внизу, как от злости волны белы, прыгают на каменный зуб…». А река, как сердце не ной, к чёрту на рога понесла, и не слышаен крик за спиной, и не виден кончик весла. Не гляди назад, не гляди – у победы злые глаза. Видишь, гребешок впереди, некогда узла завязать…»
С темнотойвстали, Васильич как и не пил, поднялись и мы – надо было соответствовать.
Рыбачили трое Шляковых, мы вчетвером шли по берегу и складывали рыбу в ведро. Недлинная сеть с косым крестом на конце пускалась по течению под довольно острым углом к берегу. Рыбаки – и мы – шли сзади, но всё равно то и дело слышали в свой адрес шляковский матерок:
- Не залезайте, не залезайте, пугаете, ё…клмн!
За полтора часа ведро было без вершка полным.
- Шабаш! Нет сегодня рыбы, что уж тут поделать…
Вернулись в лагерь где-то к часу, попили чаю, легли спать, легко уместившись всемером в нашей четырёхместной палатке.
Отряд восьмой, Тува-79
Движение вперёд всегда, к сожалению, а, может,и к вящей радости живущих, в потенциале есть и движение назад. И наоборот. С точки зрения физики (простейшее – синусоида) или философии (отрицание отрицания) – это совершенно нормальное положение вещей, иначе ни самих вещей, ни какого-то ни было их положения в природе бы не наблюдалось.
Подстёгивая взлёт – подстёгиваем падение.
Или по протокольному:
«В данном случае мы имеем переход от стихийно возникшей инициативы и соответственно стихийных форм социализации молодежи к управляемой социализации…»
Стихийно возникшая инициатива – это когда вода течёт вниз, потому что на земле такой закон, притяжение, блин. А управляемая социализация – это когда воду заставляют течь вверх, чтобы потом она, организованная и управляемая, не просто текла вниз, а вниз летела, рвалась, рушилась и при этом совершала полезную для управителей работу. Она, вода, когда течёт, она и так великомудро совершает работу, Богом ей порученную – круговоротит кровь земную, обеспечивая саму жизнь её, Земли, и при этом ещё поит, кормит, орошает всякого попутного нуждателя. Ан, мало. Управляющим социализаторам – мало. Надо чтобы она не просто текла вниз, но и их турбину крутила. А то, что при этом она перестанет быть собой – снизу болото, сверху болото, рыбе хода нет, двадцать три швейцарии затоплено, случись что, прорвёт – ещё сорок шесть затопит-уничтожит – плевать – их турбина крутится.
Так или иначе, но в конце концов стройотряды это социализаторы «зауправляли» до смерти.
По-моему, в 72-м в «Москве» не было агитбригады. Но концертов дали штук пятьдесят. На пустырик около школы, где мы каждый вечер пели ( в основном слушали Ёсю с Натальей Верещагиной: «Море гладит берег волной…»), на гитару всегда подтягивались местные ребята и девчонки, впитывали, кайфовали вместе с нами. Или когда Саша Акчурин или Юра Юдин брали с собой на объект гитару и, ужав наполовину свои обеденные перерывы по полчаса пели в «гулких (потому что ещё пустых, недостроенных пока нами) высоких залах, где шум суеты (строительной) затих» местным строителям и строительшам, или когда Коля Седов (74 год, Башкирия) в перекурах рассказывал очумевающим нефтехимикам о (!!! в 74) о НЛО и пришельцах - вот это были настоящие «концерты для местного населения». Ни в каких отчётах они не фигурировали – мы так жили, мы этим дышали. И это дыхание продолжалось, когда мы разъезжали с крепко сколоченной агитбригадой по городам, а в основном – весям – Башкирии, и стало затухать, когда в сводной таблице «подведения итогов соцсоревнования между ИССО» появилась графа «количество концертов». Как в том мультфильме: «меня посчитали!». И – всё. Цифры пошли на прибыль, концерты на убыль. До того августовского штаба в «Хакасии-76»: «Ну, сколько ему надо концертов? Пусть даст бланки, мы печатей наставим, а ребят с объекта трогать нечего!». Что, в общем-то, и верно: строить приехали, а не песни петь.
А, может, всё-таки, и песни?
Но кто, кто сказал, что городские (районные, краевые, областные, муниципальные, уездные, уличные, дворовые, континентальны и межконтинентальные) штабы ССО не нужны? Я? Тогда беру свои слова взад (в зад). Если бы не было Московского городского штаба ССО, да разве смог бы я поехать в свой последний отряд, полететь – «на крыльях любви» - за своей маленькой принцессой-комиссаршей на другой конец земли да ещё на целое лето? Дудки, не смог бы. Может быть – за свой счёт на пару недель, в гости… но для моей любви к… ко всему! - этого было мало! Мне нужно было на всё лето, и не гостем, а участником, главным участником, создателем, созидателем!
Так вот, оказывается, для чего вас наплодили, городские вы мои штабы!
А командиром Московского городского штаба в том 1979 году был Лев Ямпольский. На фото «победного МЭИ 75 года» он пятый слева, а пониже его, с усами – его комиссар, Славка Клёцын, оба – наши извечные друзья-соперники с Энергомаша. Лето кончается – пропадают соперники, остаются только друзья. И Лёва, как старый друг, конечно, написал официальное письмо руководству, в первую очередь – партийному, моей ядерной конторы примерно такого содержания: « В связи с… учитывая, какое значение Партия и Правительство… и принимая во внимание… а поскольку именно Фадеев В.А… то просим Вас…» И всё это на правильном бланке. А не было бы МССО (ГССО, ВССО, ОССО, РССО, КССО, АБВГДЕЁЖЗИКЛМНОПРССО), не поехал бы я в Туву, и не было бы никакого Острова (для меня).
Вообще, причин поехать в этот отряд было больше чем не поехать. Главное, конечно, Ленка, она заполнила мою донжуанскую душу до краешка, до самого потаённого уголка, без неё я уже был не я, да и тот я, который был я без неё, к тому времени уже внутренне созрел для серьёзного поворота личной колеи. Любовей – я их все боготворю и благодарю – было много, но приходит день, когда все планеты в твоём внутреннем космосе парадно выстраиваются в одну линию, линия превращается в стрелу и та пронзает: вот оно, настоящее, пора. Короче, вопрос был только в дате свадьбы, ССО «Тува-79» был нашим предсвадебным путешествием, а заодно и накопительным мероприятием. Она первый раз перелетала через Урал, и всю зиму моих ухаживаний (да и на всю последующую жизнь – и нашу с ней, и наших певуний-дочерей) любимой была песня «Ну, пожалуйста, ну, пожалуйста, в самолёт меня возьми…»
Ну, пожалуйста, ну, пожалуйста, в самолёт меня возьми…
Второе: как-то неожиданно собралась поехать целая группа стариков, не просто стариков - друзей, с которыми и день-то провести – счастье, а уж целое лето вместе!
Игорь Гордеев, Шура Карпенко, Серёга Смирнов, Лёха Фёдоров, Шура Киташов, вся моя «бригада мечты» 77-го года в полном (почти полном: Нестеров Серёга поехал уже командиром всего «Московского», за пополненим) составе: два неразлучных друга Игорь Илюхин и Кононов Сергей – командир и комиссар 4-го линейного (не 3-го, жалко), Ян Бартак – тоже комиссар линейного. А за женским командиром – Женевьевой (теперь Невзоровой) прилетели и ветеранши-дечонки из нашей уже восьмилетней стройотрядовской компании – Галя Кузнецова-Полищук (Толик Полищук, чемпион северного мира по зимней ловле щуки на жерлицу, чему научился, не иначе, как тоже в стройотряде, наверное, жарким башкирским летом в 74-м году), тоже в разные годы командир и бригадир, и Таня Воскресенская, хранительница самого большого фотоархива о ССО МЭИ ТЭФ. Они, старушки, приняли мою Ленку, как равную, и под их чутким руководством прокомиссарила она свои две недели достойно. Мы все дружили, тем более, что мой закадычный Паша Невзоров, Пабло, был тут главным инженером.
Галя Кузнецова, Лена Зотова (Фадеева),Женевева Кукос (Невзорова), Таня Вскресенская
Третье – Тува. Так далеко мы ещё не забирались. Хакасия, Шушенское – это всё-таки эта, материковая сторона Саян, Тува же – с той стороны, далеко, глубоко, какое-то нутро географии, тайна, зов…
Дальше – четвёртое, пятое и десятое. Короче – мы в Туве.
Степь, почти безтравная, широкопологая с понижением в сторону далёкого Енисея. На горизонте синие горы, в километре спешит на встречу со старшим братом игривая Чаа-Холка, суслики, суслики, суслики.
До открытия лагеря на объект к своей, уже подобранной для меня моими Игорем и Серёгой бригаде попасть мне не удалось, доводил до ума лагерь, но уже после открытия я нырнул к своей бригаде в вырытый химиком-Колей котлован фундамента будущего дома, как рыба. Если бы вы знали, какая это радость – быть в стройотряде бригадиром! Это как писать стихотворение, как песню петь любимую – любимой… Ребята все разные: у кого-то глаза горят, кто-то напряжён – сумеет ли? Равнодушных не видно, это хорошо, из этого теста можно печь каравай. Из работ – пока всё «земля», но и это здорово, никакого особенного профессионализма не нужно,лопаты, как шайки в бане, все равны. А вот все ли равны перед лопатой? У этого грабли саженные, а штык в глине только наполовину, а у этого - крылышки цыплячьи, а вгрызается по самый черенок, может вырасти второй Кононов. Все устают – втягиваться нужно неделю, главное, чтобы после работы не валились снопами на койки, тогда за всё лето не втянутся. Поэтому в первый же день, перед тем, как двинуться в лагерь, прямо в котловане собрание бригады. Все немного скованы, ждут разбора, оценок. Не угадывают. «Послезавтра, говорю, в лагере день нашего отряда. Вечеромконцерт. С нас – песня. Кто не умеет петь совсем?» Таких нет, что и понятно: петь - не лопатой махать, то есть, хор почти готов. Какие идеи? Кто сочинять, кто по музыке, кто переписывать хорошим почерком, чтобы раздать слова всему Четвёртому. Тут же рождается имя певческого коллектива: Хор Четвёртого Отряда или – ХорЧО. Отряд отныне – хорчевня. Посыпались идеи: «Хорчевня трёх пескарей – Фу! Хорчевня трёх москалей! – Ты хохол? – Я немец. – Что, папа был гауляйтером на Украине? – Нет, дедушка. – Дедушка не в счёт. – Тогда так: Хорчевня трёх. Поскорей! – Сколько в отряде человек? – Двадцать пять. – Илюхин с Кононовым не в счёт. – Двадцать три. – Вот! – Что? – Как что: Харчевня двадцати трёх. Поскорей! Причём (подвожу итог собранию) поскорей не только в столовой, главное – поскорей на работе. Иначе не споёмся. Вот видите муравья? – и показал всем мчащегося по глубокому тувинскому бездорожью едва видного из-под ноши муравьишку, - вот работать надо так, что если бы этот муравей работал в нашей бригаде, был бы последним. На шаг впереди муравья! И – с улыбкой! У него инстинкт, а у нас - сознание общего дела».
В этот момент, невидимый, похлопал меня по плечу свой медвежьей лапой Боря Круглов. Где ты, сейчас, Боб?
Через день в котловане вертелась разумная карусель, как будто в него, как в чашку Петри, кто-то добавил эфира.Ещё через день вечером, сводный хор четвёртого отряда «Хор-чевня двадцати трёх. Поскорей!» или сокращённо ХорЧО на ура исполняла вдохновительную песню:
«Мы себе ещё не завели сберкнижки, и в кабак несли нехитрые излишки, и не тянет нам ещё карман зарплата, хоть и мы не против по куску на брата, и тогда – уймись моя тоска, и тогда – Кызыл нам как Москва, и тогда никто из нас не противпогибать на кухонной работе. И тогда – нам ветер пыльный брат, и тогда - Тува нам как Арбат,и тогда мы всех хорчевней рады хоть всю жизнь работать в стройотряде!Для профессоров мы не оставим силы,нам теперь подай романтику носилок! Ни к чему теперь московские заботы, было бы побольше каши и работы! И тогда – уймись моя тоска….Если загрустим по пиву и по дому,и душа потянется к аэродрому,и кровать похожей станет вдруг на нары,вот тогда в палатке нам нужна гитара.И тогда – уймись моя тоска…»
Это была первая нота в летнюю симфонию.
(Правда, до этого, и даже до открытия, было ещё 5 июля, день рождения моей Леночки, который мы отметили в узком кругу в 200 человек друзей и к которому ночь накануне я
сочинил посвящённую ей песню:
«Друзей старинных имена заблещут, выстроившись в ряд. Мы будем долго вспоминать далёкий этот стройотряд, где у виска на волосках дрожит усталости печать, где зной разносит по пескам твою московскую печаль. Но ты посмотришь мне в глаза – печали не было и нет, и вдруг захочется сказать, что ты одна на целый свет, что на земле – одна Тува из миллиона добрых мест из тысяч слов – твои слова, а ты – одна из всех невест. И пусть за стрелками часов летят года, как облака, давай с тобой без лишних слов друг в друга верить на века. Давай запомним этот взгляд из-под смеющихся бровей, и этих искренних ребят, и день рождения в Туве»)
К гадалке не ходи,начнётся небольшое (или большое) соревнование по песнопению. С пародиями, подначками, перепевами-переплюями. Точно запоёт 2-й отряд, Крылов. Почему? Песенный зуб у него на меня с прошлого года. Мы с безжалостным коварством обломали их летний хит из одной строчки. Они исполняли его трижды в день перед едой. Приходили в столовую и, прежде чем сесть, как православные молитву, затягивали хором на мотив «аллилуйи»: «Славься наш второй лине-ейный, славься наш второй лине-ейный, славься наш второй лине-ейный, славься наш второй отряд!». Были горды и довольны, но припевчик этот был пробкой и в их собственном «творчестве», а уж как он портил аппетит всем остальным в столовой и выразить трудно. Выбили пробку так: только Крылов выстроил своих горлодёров вокруг длинного стола, как поднялсянаш Третийи не в пример Второму - громко и на голоса – исполнили их едальный гимн. Они так и остались стоять с открытыми ртами, а мы, как ни в чём ни бывало, продолжили обедать. Больше они свою ерунду не пели, а сочинить что-либо путное в прошлое лето так и не успели. Теперь был их черёд… И они сочиняли, дразня и заводя других, и все другие вот-вот должны были начать петь, рисовать, плясать и хохмить, а уж на этом фоне легко и радостно работалось, работалось в ожидании общего вечернего досуга, отдыхалось в предвкушении ударного – лучше, больше других бригад и отрядов! – труда.
Так в железный агрегат, механизм попадала искра, огонёк, кровь, душа.
Была сильная команда стариков, у нас, как обычно, был интернационал, вроде как ещё один «надотряд», как бы плотно не был забит день и вечер, мы всегда находили время собраться в кучку и обсудить главное. Главным чаще была тема штаба. Синдром уже третьего лета, только теперь с обратным знаком: старики все ТЭФовские, а штаб, за исключением Пабло, ЭЭФовский, со своим пониманием отряда, дисциплины, отношений. В принципе, всё у штаба было как обычно, все в своих делах по уши, заседания, стратегия, вопросы, проблемы, подсчёты, разводы, но всё это делалось в каком-то автономном режиме, администраторы, а не отцы родные, Тишиным не пахло, даже комиссар, Шелепень, летал где-то по внешней орбите, и на концерты наши спускался только как зритель. Невозможно было отмахнуться от ощущения, что штаб здесь в первую очередь решал какую-то свою задачу, или каждый из штаба решал какую-то свою задачу, с отрядом связанную постольку, поскольку без отряда её не решишь; отряд, все эти двести второкурсников и вкраплённых в их ряды двух десятков ветеранов выходили для этой их задачи только как инструмент, а инструмент он и есть инструмент… Поневоле мы автономный режим приняли и за неделю после открытия превратились в некий «нутряной комитет», благо, были в этом и свои плюсы. Но чувствовали себя на острове, оставшемся от чудо-материка - холодная вода потопа неслышно, но неотвратимо делала своё дело. Потоп наступал, стройотряд, если и инструмент, тоочень тонко чувствующий, что вместе со страной, впереди страны - тонет, только-только начав своё славное плавание.
И, конечно, наша народно-отрядная комиссарская забава – бег впереди паровоза. Впереди сегодняшнего паровоза, за вчерашним, который с расстояния в год кажется нам сплошь блестящим, самым лучшим, совершенным: «вот здорово было в прошлом году!» - и погнали!
(Что было дальше – читайте «День первый»).
Как-то в конце этого лета, когда мы с Серёгой остались уже вдвоём, он спросил меня:
- А что было, если бы мы «багульник» не умели?
Да было бы что угодно. Но мы же умели! Мне кажется, мы не умели только косить, и то за неделю «нарубили» пять футбольных полей, а уж всё остальное…
Ещё не раз в жизни решающими были чисто комиссарские навыки. То есть умение, помимо строительного и околостроительного, делать всё: петь, плясать, рисовать… Однажды, уже в бестолковых 80-х поехали мы с бригадой физиков-шабашников в город Пено Тверской области строить бензоколонку. Бригадир наш, видно, в стройотряды не ездил, поэтому подготовка была ещё та. Неделю мы прождали обещанную технику, допропили отпускные, переругались и ни с чем поехали домой. Все, кроме нас с Юркой. Потому что у нас была гитара. А в городе Пено было… правильно – РАЙПО. Туда мы и заявились, представившись московскими артистами, всё-таки песен пятьсот я спеть мог, песен триста мы могли спеть вместе с Юркой, кое что даже на два голоса, причём штук сто без перерыва. Но… поющего «Багульник» Шлякова в пеновском РАЙПО не оказалось.
- Вот если б вы были художниками… - с сожалением сказала начальница.
Глупая женщина! Она ещё не понимала, что перед ней не просто артисты, а стройотрядовские комиссары!
- Видите ли, песни мы поём для души, а профессионально – мы художники, - и добавил из классики, - я и вот… мальчик.
Юмор не оценили, но и не прогнали.
- У нас на городском универсаме вывеска покололась, если вы бы за неделю справились, мы бы вам заплатили рублей сто пятьдесят
Как же медленно живёт русская провинция! Девять букв «у-н-и-в-е-р-с-а-м», метр на метр стекло в деревянных коробах, счастливые пеновцы лицезрели уже к обеду следующего дня, и к тому же времени районные завмаги выстроили живую очередь на услуги залётных московских художников. Через три недели все магазины района были под новыми вывесками, одно жалко - в РАЙПО было всего две краски, белая и зелёная, поэтому некоторого однообразия избежать всё-таки не удалось: белый фон – зелёные буквы, либо зелёный фон – белые буквы, и трафареты одни и те же: Зато, кроме фантастических расценок на высокохудожественные работы, мы были допущены в районные закрома, и печень трески в обеденном пайке была отнюдь не самым редким деликатесом.
Если вы в 90-е годырыбачили на Верхневолжских озёрах и, проезжая по пеновскому району, заходили в сельпо за бормотухой и кильками… Эх, какие там бензоколонки!
А песни райповским тёткам пели задаром. От души.
Денег мы заработали, но радости командного свершения, к которой привык в стройотрядах, не было и помина, наоборот, за три недели вдвоём в зачуханой пеновской гостинице тоска подгрызла жилки у души. «В гостинице скрипит входная дверь, экран забит чужими «пуркуа», разбили букву «е» в таблички «Тверь» и написали мелом букву «а». Мой друг храпит и ус во сне жуёт, во сне легко, хоть пей, хоть застрелись. А в косяке щели сверчок живёт – легко на жизнь ругаться из щели. В окне как будто вечность и покой, вглядишься – не заря, а лишь заход, загон, завал, зарок, загул, запой – две ночи день ведут на эшафот. Для чая нет ни сил, ни кипятку, да и стакан от «шипра» не отмыть», и новый день придёт с «кукареку», чтоб на гору кровавую уплыть…»
Что ни говори, а мы, русские - люди общинные…
9. День девятый, 20 июля. Прощай остров.
Получался вроде бы как день отдыха. Ещё затемно Фадей с Васильичем на моторке погнали в Шагонар, с расчётом после обеда приехать за нами на машине. Я проводил их до берега – реки, реки! Ещё раз удивился: как же это мы думали, что протока – это и есть река, Енисей? Думали, что отряд – это и есть самая большая жизнь. Оказалось, и ССО – это тоже остров, с которого мы уплываем. Грустное, но будоражащее душу событие – вверх по Енисею, туда, куда не достанет море, навстречу новым и новым рассветам. Мотор взревел, лодка, отойдя немного от берега, развернулась носом против течения и рванулась вперёд, туда, где розовой полоской обозначился рассвет.
Втроём немного поработали, больше молча, каждый про себя переваривал вчерашнее явление «прораба».
- Что ни говори, а надо бы за Тишина выпить, - Шура деликатно перетягивал заслугу спасения на себя.
- Погоди, спугнёшь, - тормознул его осторожный Влад, - вот Володька вернётся.
Но сначала вернулся аппетит.Почти всю рыбу поменяли у ребят на тушёнку, оставили себе только на уху. После ухи косы в руки уже не брали. Лежали, философствовали:
- А заметьте, всякая движуха начинается после несчастья. Вот выгнали нас – попали на чудо остров (вчера он его проклинал), у завхоза сыновья пропали, зато нас вытащил…
- С чудо-острова?
- Народ не дурак, придумал: не было бы счастья, да несчастье помогло.
- Не дурак, да только что это за жизнь у него такая, что для любой малюсенькой радости обязательно несчастье подавай?
- Такой уж алгоритм движения.
- Куда – движения?
- В царство Божье, наверное.
- А может – в преисподнюю?
- А может это одно и то же?
- Тьфу…
- Дело не в «куда», а в «как».
- Как, как, как…
- Выработка правильного способа движения и есть цель. Как сталь закаляют? Нагрели – отпустили, нагрели – отпустили, то есть, счастье-несчастье, счастье-несчастье…
- Погоди, Островский, а счастье – когда нагрели, или когда отпустили?
- Когда на наковальню и молотком по башке – бах, бах, бах…
- …а мы знай подставляем!«Островский» - это тебе как раз подходит, только не «Островский», а «Островской», с Острова. Когда станешь писателем, возьмипсевдоним. Дарю. Вот скажи, зачем мы едем в стройотряд?
- Так больше некуда.
- А может, за деньгами?
- Нет, Шура. За деньгами вы бы с Грыней и Гогой мотанули бы на какую-нибудь халтуру и срубили, сколько вам нужно.
- Так это ж надо всё самим организовывать, а тут всё готово. Мне лень.
- То есть ты из-за лени?
- А ты, Влад, небось, царствия Божьего поискать?
- Оно же внутри, Шура, чего его искать.
- Ясный пень, что внутри, но внутри посмотреть успеем, для начала надо общарить окрестности, эвон их сколько.
- Нет, это на уровне инстинкта. Молодым свойственно некое роение. Перманентные смотрины: посмотреть, себя показать. Кровь играет.
- Дурная кровь. Вон бюргеры сидят себе по норам, всё-то у них ровненько, никуда не рвутся.
- Погоди, лет через тридцать и ты никуда рваться не будешь, сядешь за стаканчиком бормоты на крылечке, и хоть тебе потоп.
- Так они, бюргеры, что, сразу стариками родятся?
- Нет, у них кровь другая. Недостаток красных кровяных телец.
- Это у нас избыток. И именно красных. Стройотряды же специально придумали, чтоб мы чего-нибудь не натворили, детям машинку покупают,только бы спичек не трогали, а нам стройотряды. Ту-ту! Би—би! Зато дом цел.
- А что, уже пора?
- Что?
- Натворить?
- Творить всегда пора. А у нас машинку отобрали, мы и заплакали. Не бойся Серёга, ничего тебе не сделают, ты им в сто раз нужнее, чем они тебе.
- Кто?
- Кто стройотряды придумал. Ты, конечно, клиент опасный, больно правильный и с фонтаном, вот клапаночек тебе и прикрыли. Думаешь, тебя Паша выгнал? Или Яньков? Нет, это система тебе поводок подбирает. Вон, видишь, как Фадея посадили: через год отчисляют, а не отпускают, потому что какой стройотряд без Фадея? Без дураков отряд не стоит. И хода ему дать нельзя, потому что - дурак, ещё запалит какую-нибудь революцию. Поэтому – выгнать, клеймо поставить, чтоб по недосмотру кто-нибудь руля не доверил.
- А кто же рулить будет?
- Тихонькие. Дубовицкий будет, Крылов твой будет, Шелепень… да все теперешние штабные будут, они же за этим и приехали, на тебе очки зарабатывают, сигналят наверх: «Я свой! Блюду!». А сам-то отряд им по фигу.
- Злой ты, Шура.
- Зато, Влад, справедливый.
Немного помолчали, Влад поменял тему:
- Вы только подумайте, что мы, может быть, из людей последние, кто по этому острову ногами ходил. Представьте, что над вами пять этажей холодной чёрной воды.
- Фадея бы тут оставить, вот нарыбачится.
- Был остров, трава росла, деревья, мышки-птички и – нет острова, - Влад разволновался, даже вскочил на ноги и стал выхаживать около палатки, точно хотел, чтобы галька запомнила его драные ботинки, - вы только подумайте! Был – и нет.
- Мы подумаем, Влад, подумаем.
И я тоже подумал: да, остров будет затоплен. Уйдёт под воду. Так же неотвратимо уйдёт – уходит под воду время,эпоха. Вот мы и констатируем это своей неприкаянностью. Пришли другие люди.Они не лучше, они другие. Мы с ними разнимся как воздух и вода. Вот сейчас на острове воздух, но завтра будет вода, и никуда от этого не деться. В воздухе живут деревья, птицы, пчёлы и мы, в воде будут жить водоросли, рыбы, раки и они.И что же, борьба бесполезна?Больше чем. Надо не бороться с затоплением, а спасать то, что можно спасти. Мы же переносим Чао-Холь в другое место? Вот так и душу нужно перенести в другое место, мы же не сможем стать рыбами? Поэтому нужно позаботиться, чтобы не захлестнуло…То есть сбежать?Ну, не ездить же в стройотряд до седых мудей и кукарекать на заре об этом счастье на весь мир… Которого, кстати, уже не будет.Этого не будет, э-то- го. Будет другой. Да он уже другой, неужели не видно? Ты на острове, который вот-вот затопят. Нужно скосить с него последнюю траву и грести отсюда во все вёсла.Такое чувство, будто мы, дети, так славно играли у себя под окнами, но пришли какие-торебята с другого двора и сказали, что это их двор и их игра, и если мы хотим участвовать, тотолько водилами и собачками…Эпоха дураков кончилась, а жалко, ох, жалко!
Оставив Влада в лагере, с Шурой поехали в Старый Чаа-Холь – в правление за паспортами. По дороге накупили книг – Дюма, Драйзера, Быкова и Лавренёва, и каких-то ещё, всего на 31 рубль, да на два рубля обсчитала продавщица, нехорошим её словом. В Урбюне купили ребятам продуктов и вина - они созрели для локального неповиновения.
Последний раз сварили рожки, почти пополам с тушёнкой, тупо предались чревоугодию . Во время сиесты в гости пожаловал Шелепень. Вручил нам с Владом письма к декану, с которыми мы срочно должны явиться к нему (декану) в Москве. В письмах они, якобы, ходатайствуют о нашем зачислении – для наказания и исправления – в московский отряд (знал ли он, что командиром там Нестеров Серёга, из нашей же бригады-мечты 77-го года ?). Но – надоели. Угостили его отстоявшимися за ночь и полдня остатками браги. Получалось, что штаб бадью начал, штаб его и закончил.Целую бадью!
- Ну, вы и пить здоровы! – не смог не прокомментировать Шура.
Переправили его - с приветами всем нашим – на тот берег.
Пошли к ребятам, взяли фотоаппарат.
Собрали вещи – обещал приехать управляющий, принять палатку, лодку и инвентарь, закрыть наряд на скошенное. Не приедет. А ведь какие-то деньги в этих копёшках спрятаны.
Ждать – хуже нет. Настроение – как будто не только с острова уезжаем, дажене из Тувы, а с планеты на планету. Гитару взял Шура.
«Помни Туву, пусть далёка она и туманна, годы пройдут, и у нас будет всё аджирбас (ОК – по-тувински), помни Туву, это, право же, вовсе не странно, помнить всё то, что когда-то касалось всех нас. Помни Туву… Неподдельная боль расставаний, и наяву слёзы самых надёжных друзей. Слёзы друзей не всегда перескажешь словами, слёзы друзей и без слов встретишь ты не везде. Помни Туву… Грозы рогом вонзаются в горы. На рандеву в 3.15 девчонки спешат. Руки девчат – маникюр посерел от раствора. Губы девчат чудеса, улыбаясь, вершат. Помни Туву… Необузданный рёв Енисея. Горы зовут, только некогда к ним убежать, нужно нажать, чтоб скорее увидеть Россию, чтобы к Москве огрубевшие руки прижать».
Фадея всё не было.
«Что ты смотришь на Саяны опечаленно? На Саяны опустилась седина. Это осень с ними встретилась случайно, и совсем, мой друг, не наша в том вина. Вон, луна встаёт и светит над Саянами, как в метро московском новенький пятак, лишь фортуна нам не светит, окаянная, всё фатально получается не так… Облака за перевал плывут-качаются, как плывут за перевал мои года, это лето на отряде не кончается, это лето остаётся навсегда. Улетает самолёт и делать нечего. Ты утри ладонью глупую слезу: это осень к нам подкралась незаметно, я от осени тебя не увезу…»
И вот – было, было какое-то сомнение! – на берегу останавливается «Автолавка», выскакивает Фадей, кричит, торопит – шофёру некогда. Быстро побросали в лодку вещи, что надо сдать и всё сено поручили провожавшим ребятам из ССО (опять проводы!). Они же сделали единственную (она так и осталась единственной) фотографию нас четверых вместе.
Фадей с Шурой – в кабину, мы с Владом, «рыжие», - в кузов, и – прощай, «Остров комариной смерти», прощай, наш Остров Везения!
На этом кончается всего лишь первая, далеко не самая большая часть дневника Кононова Сергея «Летопись Нестуденческого нестроительного отрядя Тува-79». Но остальные части к Острову ССОимеет ещё меньшее отношение, поэтому о том, как мы всё-таки заехали на «автолавке» в лагерь, как приехали в Шагонар, что в переводе означает «город любви», как мы из-за заезда в лагерь опоздали на склад, как пришёл пьяный Васильич и загрузил нас-таки материалом и провиантом (ящик тушёнки, ящик сгущёнки!), как мы с ним приехали в деревню Чодура, где нас предупредили, чтобы по одному не ходить, всегда иметь при себе что-нибудь для самозащиты, потому что здесь часто режут, особенно русских, и им, тувинцам, за это ничего не бывает, сажать-расстреливать нельзя, потому как вымирающая нация, на особом сбережении у нашего родного правительства, как мы отправляли нашего пьяного завхоза домой, как нас поселили на веранде в доме у завмага, как мы, проголодавшие по работе, в первый же день изнасиловали бетономешалку и за день залили весь фундамент под склад, как наши новые компаньонки, 50-летние Верка и Надька, кормили нас хану и поили аракой, как мы с этой араки всю ночь лазали через окно во двор, потому что нас для безопасности закрыли на все замки, какие жестокие концерты в исполнении всей деревни смотрели во внутреннем дворе магазина, где мы строили склад, накануне завоза водки, как мы удивлялись простоте, с которой односельчане порывались прибить (убить!) друг друга, как нам осточертела тушёнки и с каким блаженством мы однажды наелись пустых рожек, как мы «подружились» с местным «шаткомом» и нас научили пить водку по-тувински: одну бутылку из бутылочной же крышечки по кругу - и все «вусмерть», как к нам ночью приходила Каракыз и упрашивала нас сделать с ней то, что пьяный муж никак не может, и всё выясняла, кто старший, то есть первый, и как она ушла с кровной обидой, как мы без перерыва сочиняли стихи и песни, как мы, закончив литьё стен, автостопом поехали в лагерь на день рождения Игоря Петровича Илюхина, как от самого Шагонара пошли пешком (40 вёрст), как на середине дороги нас подхватил … Яньков и высадил, не довезя до лагеря километр, как нас встретили в лагере, как мы дарили подарки - книги со специальным посвящением имениннику: «С судьбой свяжись – зигзаг на каждый круг, на то она и жизнь, мой друг, чтоб не зевать на страшном повороте – ни в кайфе, ни в любви, ни в дружбе, ни в работе», и качали его 22 раза, как мы насыщенно провели в лагере две ночи и день, как вернулись в Шагонар и вместо работы Васильич забрал нас на Енисей пить водку и петь «Багульник», как мы добрались до своего склада, как мы его закончили строить и смертельно при этом устали – не смогли даже выпить бутылку водки, купленную по случаю окончания строительства своего первого объекта( только не повесили дверь, не было навесов,да пьяный водитель раскурочил еще не схватившееся крыльцо), как поменяли оставшиеся материалы – краску и гвозди у местного электрика на вино, брус и доски у учителя истории на две банки молока, как приехал на приёмку склада сам председатель РАЙПО и как особенно понравились ему полы, как переехали на новый объект – подсобку для магазина в посёлке Торгалык , как искали по тувинским полям картошку и не нашли, как я привёз из Шагонара серёгину посылку из дома с разными сладостями, самоучителем Крамского и известием о письме его родителей в штаб, как я начал учиться у Серёги играть на гитаре по-настоящему, как много торгалыкцев мечталос нами побоксировать и и пофехтовать на кольях и арматуре, как мы постоянно воевали за шлак, песок, цемент, шифер и пр. с Васильичем и за экскаватор с армянами, как воду для шлакобетона таскали флягой с реки, как подом подкупили водовоза, как я встретил умопомрачительной красоты тувинскую студентку и в корне поменял представление об этом странном народе, как пригласили её с подругами к нам на «вечер песни», как они не пришли, как встретились с киевскими студентами и московскими геологами (и со всеми пили), как подружились с бригадой шабашников, как Влад, излечив своего друга Шуру от простуды, получил прозвище «Цитрамон», как без перерыва на что бы то ни было опять сочиняли и сочиняли стихи и песни, как заболел – теперь тоской – Шура, обнажив-таки свою настоящую ранимую сущность, как выменяли у шабашников половину очередного ящика тушёнки на два ведра картошки и наелись ей, наконец, по-московски, как параллельно начали «лить» кочегарку, как мы начали мёрзнуть в своем сарае, потому что – август, как совсем раскис Шура, как у меня заболело сердце, у Серёги желудок, а Владу вообще всё надоело, как зарядил дождь и нечего было, кроме сочинения песен, делать, как нас постоянно просили купить с «заднего хода» вина и водки, как просящие пили и почти всегда тут же падали, как опять не было петель для дверей – ни в подсобку, ни в кочегарку, как нашлось на нашем Острове тело одного сына Васильича, потом второго, совсем, по рассказам, рядом с нашей палаткой, как их хоронили, и как запил Васильич, как мы ещё раз, по окончании второго объекта, съездили в лагерь, как наша четвёрка разделилась – Влад уехал в Кызыл добыватьбилеты на самолёт, Шура в Шагонаре занимался с Васильичем нашей зарплатой и ещё чем-то с Надеждиной дочкой, а мы с Серёгой вернулись в Торгалык и начали новую работу, новую страницу похождений, на этот раз в бригаде шабашников, состоящей из беглого ЗК дяди Володи, скрывающего от следствия 19-летнего Валерки, Вити-хохла, который потом ежемесячно полгода присылал мне посылку с орехами для того, чтобы я в этой же коробке обратно, россыпью, отправлял ему изделия №2, была такая возможность, пока у Серёги Конобеева мать работала начальником цеха на БРЗ (Баковском «ракетном» заводе, то есть заводе «резиновых изделий»), а в Туве изделие №2 жизненно необходимо, потому как 90%-й сифилис),бывшего алкоголика Коли-сварщика, штукатура Юры вместе с 9-й женой Светкой-поварихой, и бригадира осетина Миши, как мы учили их устраивать мягкую кровлю, как вставали в 4.30 и с маленьким перерывом на обед работали до 21.00, как приехал Влад и привёз нам билеты на 23 августа (сами они улетали 15-го), как получили у Васильича после всяческой нарядовой алхимии две с половиной тысячи рублей (на всех, конечно), плюс пятьсот отдельно ему, Васильичу, как прощались с Владом и Шурой, как обиделся на нас Васильич, что мы собрались в «какую-то Москву» вместо продолжения ударного зарабатывания, как определили нам шабашники с Серёгой отдельный убойный объект – заброшенное картофелехранилище, как мы наломали на ручье облепихи и всю ночь давили из неё сок, как пили с дядей Володей чифир, как устроили выходной и ездили всей бригадой в тайгу колотить орех и как потом опять же всю ночь его обрабатывали, прогоняя размолотые шишки через два тут же изготовленных грохота-сита, как обманул нас осетин Миша, закрывший наряд за картофелехранилище на 700 рублей и выдавший нам, дуракам, только по сто, с учётом двух дней на кровле, но зато не обманул ипривёз мне недельный бюллетень (все мои блатные отпуска кончились) с фуникулярной ангиной, как последний раз вдвоём с Серёгой приехали в лагерь, как по пижонски – не удержались! - засветили перед штабными бабки, как летели в самолёте, где я читал первого тувинского писателя Салчака Току «Здравствуй, Москва», как в аэропорту нас, грязных и бородатых, встретили чистенькие, выбритые, красивые Грыня, Влад и Шура, как мы, пока ждали багаж, выпили с Серёгой по бутылочке московского пивка, как мы все вместе отправились в Орехово-Борисово к грыниной знакомой, как мы, славно закусив, устроили Грыне концерт из всех наших новых песен, как ему понравилось и как он жалел, что не был с нами, как мы напились и как мы утром, накупив цветов, поехали с Серёгой на такси домой – нам было рядом, ему в Люберцы, а мне в Лыткарино… обо всём этом я рассказывать пока не буду, поскольку к ССО это не имеет уже никакого отношения.
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
В 79-м году отряды, конечно, не закончились, ещё без малого десять лет они сходили на нет, почти синхронно с умирающей империей – что ж удивительного? Их съедали одни и те же хищники и микробы. Но всё-таки лето 79-й года было поистине последним – не только для меня или для нашей опальной четвёрки, и не потому только, что оно было формально последним на этом плато 70-х годов, странном для такой чудной и чудной, такой беспокойной в своём великом покое страны. Как будто сам Бог сказал: вот дам вам семидесятые, остановитесь, осмотритесь, разберитесь в себе, поглядитесь в прошлое, попробуйте на вкус будущее,ас первого же восьмидесятого – всё, будет вам… коммунизьм.И, поскольку мы семидесятые профукали, даже недели до восьмидесятого не дотянул, не вытерпел – 25 декабря 1979 года вместо обещанного ещё Хрущёвым коммунизма начался Афганистан, за несколько месяцев в стране окончательно поменялся воздух, и даже летняя Олимпиада при всём патриотическом размахе дышала уже новым воздухом,напряжённо-печальной атмосферой. Улетая, Мишка плакал и по 70-м, о том, что всего-то на год не успел к последнему мирному лету. В 80-м умирает Высоцкий. В 80-мзапрещают Грушинский фестиваль (в 81-м закрыли и Московский КСП). Без суда ссылают в Горький Сахарова, при этом лишая его трёх Героев Соцтруда. Членом политбюро избирают изобретателя застоя Горбачева. Равнина – ёк, пороги – бар. Чертям раздолье.
И вместе с плато 70-х под воду ушли и два наших Острова – урбюнский, на тувинском Енисее, и Остров ССО. Тоже почти синхронно: несколько лет пожирало Саянское море более полутысячи квадратных километров древней тувинской земли, за столько же справились с ССО мутные воды новой россиянии. Сейчас то место, которое свято, пустует, но при этом оно само сканирует огромную русскую вселенную, тревожно ждёт явления из её таинственных недр нового лика вечно живущего в этих суровых просторах божества, бережно, незаметно для «главарей и горланов», выбирая из грязи десятилетних распутиц всякое о нём упоминание, зацепочку, опыт. И уверен, что и наши попытки будущего, наш маленький опыт жизни на Острове ССО, будут в помощь. Порукой мне в этой уверенности - Кононов Сергей, Карпенко Шура, Влад Воронов, Игорь Гращенко, Гордеев Игорь, Игорь Илюхин, Нестеров Сергей, Ян Бартак, Сергей Смирнов, Лёха Фёдоров, Саша Барышев, Юра Дунаев, Валера Сыромятников, Сергей Анисимов, Миша Иванов, Толя Полищук, Юра Тютин, Валера Баландин, Андрей Скирда, Коля Бабыкин, Володя Вяткин, Саша Фабричнев, Сергей Минаев, Коля Петров, Юра Суляев, Женя Осин, Паша Никитин, Витя Гуляев, Валя Глушков, Аббас Алиев, Шура Голохматов, Серёга Конобеев, Саша Ким, Женя Окулич-Казарин, Серёга Кузнецов, Серёга Симонов, Шура Киташов, Серёга Кичаев, Люда Евсеева, Лида Терехова, Люба Сураева, Лида Иванова, Валя Белова, Эльвира Вилло, Галя Кузнецова, Таня Воскресенская, Искра Шишкова, Наташа Верещагина, Зоя Грибанова, Женя Кукос, Лена Сазонова, Валя Некрасова, Лена Угарова, Лена Зотова, и, конечно же – Мишаня Вахрушин, Павел Невзоров, Коля Предтеченский, Серёга Крупенников, Шура Глубоков, Боря Круглов, Володя Богословский, Володя Дмитровский, Володя Рожнатовский и
ТИШИН СЕРГЕЙ ГЕОРГИЕВИЧ.
P.S.
…По нашим курткам, рваным и прожжённым,
Я узнаю тебя, железный ТЭФ…
2004 г.