Читая книги Виктора Петровича Астафьева, не перестаю удивляться, откуда у него такая смелость честно общаться с читателем и такое глубинное понимание русского человека и России. Из людей прошедших войну, пожалуй, пронзительную правду о ней и о советской действительности без оглядки на господствующую идеологию можно прочитать только у него да еще у Солженицына.
О войне Астафьев написал в конце своей жизни, а сразу после войны, работая журналистом, шел на некоторые компромиссы с идеологией власти, за что позже неоднократно каялся перед своими читателями. Покаялись единицы, а на правду такого уровня решились только эти двое.
Я, представитель следующего поколения, послевоенного, и пожил уже достаточно, мне семьдесят. Книги этих писателей начал читать, когда мне было уже далеко за сорок. В детстве и юности меня окружали отцы, прошедшие войну, но я не только не встретил у них какого-то собственного взгляда на войну, но они о ней вообще не говорили. Это удивительно, и даже некоторое время мне казалось загадочным, поскольку в дальнейшем пришло понимание, что война для каждого из них была ключевым моментом в жизни, определившим их судьбу.
Интересно еще и то, что родился и вырос я в ужасном месте, в трех километрах от Невского пятачка, где противостояние фронтов было больше двух лет, а на территории Пятачка площадью всего в один квадратный километр полегло от ста пятидесяти до двухсот пятидесяти тысяч русских молодых парней. Количество, к позору нашей власти, не известно до сих пор. Плюс минус пятьдесят тысяч. Все мое детство и юность война кричала, возможно, пытаясь достучаться и до наших душ, вся земля вокруг городка, где я жил была изрыта траншеями и воронками, она была так изуродована, что десятилетиями деревья на ней расти, не хотели. Отцы, окружающие меня, это, конечно, тоже видели, но никто из них не проговорился, не прокомментировал, не высказал своей точки зрения. На вопросы, которые мы молодые им задавали, иногда замечая что-то противоречащее официальной демагогии, отвечали общими фразами, или отмалчивались.
Вспоминаю такой случай. Как-то отцу нужно было сходить к своему приятелю, а точнее к напарнику по охоте Шитикову, и я напросился пойти с ним. Жил Шитиков в зоне Невского пятачка, в своем доме, на берегу Невы. Берег в этом месте крутой. Чтобы уйти из дома, каждый раз нужно было подниматься на косогор. Подойдя к дому, мы увидели, что прямо напротив входа, в косогоре прокопана траншея шириной порядка метра. У дома стоял Шитиков с лопатой и тяжело дышал, он только закончил работу. Рядом была гора, каких-то костей высотой с полметра. Подойдя ближе и поняв, что это за кости, я испытал ужас. Это были человеческие черепа и кости.
Они разговаривали и даже смеялись, а я стоял в сторонке в оцепенении, был поражен не только тем, что увидел, видел и раньше, когда обваливался подмытый невской водой берег. Мне была непонятна реакция взрослых, их равнодушие к этому факту. Когда мы возвращались домой, я всю дорогу молчал, хотел спросить об этом отца, но так и не решился. Ответы приходили постепенно в течение жизни. Я стал понимать, что все в ней относительно, а они видели и не такое.
Когда был совсем маленьким, дошкольником, отец активно охотился, в основном, на Синявинских высотах, дичи было много, тетерева, утка. Народ боялся туда ходить – долгое время существовала опасность подорваться на мине. Бывало рано в воскресенье уйдет, а в обед уже дома и без дичи. На вопрос, почему вернулся, обычно отвечал, что плохо себя почувствовал. И только недавно, уже в восьмидесятилетнем возрасте отец рассказал об истинной причине своих возвратов. А дело было так: по пути к высотам выходит он на поляну, а там рядами наши бойцы, вернее то, что от них осталось, как шли в атаку, так и лежат вперемешку с валенками и полушубками.
Говорит, постою, повздыхаю и возвращаюсь - охотиться уже не могу. Или иду на высотах и выхожу к блиндажу, развороченному миной, полный блиндаж наших солдат. В районе сердца, что-то начинает давить, иду домой.
Однажды, когда я учился в старших кассах, мы с отцом ловили рыбу с плотов и я, видя его хорошее настроение, решил воспользоваться моментом и выяснить, почему же никто о войне не хочет рассказывать и задал этот вопрос отцу. Довольно долго он сидел, молчал и, наконец, заговорил:
- Это хорошо, что такие темы тебя интересуют. Но только зря ты морочишь голову фронтовикам, ничего они тебе не расскажут, слов им не найти. Война, Женя, явление противоестественное для человека. Может профессиональный военный и может что-то о ней рассказать, но их среди ветеранов почти нет, практически все военные полегли в первый год войны. В войне победил наш народ, а для него она абсурд и грязь.
Отец замолчал, потом посмотрел на меня, несколько озадаченного, и продолжил:
- Пойми, кому охота об этом рассказывать? Может, кто видел ее, войну со стороны, что-то и расскажет, но это будет неправда. Ты наверно заметил, что я не смотрю фильмов о войне и не читаю о ней книг, потому что все было не так. Может со временем, когда в душах людей эта война перевариться, они что-то расскажут, может и книги правдивые о ней напишут. Так что, Женя, придется подождать.
Тогда ответ отца меня удовлетворил, но сейчас я понимаю, что он был неполным, главное было не сказано.
Вспоминается еще один показательный эпизод из прошлого. Когда мне исполнилось десять лет, власть дала жителям Невдубстроя, поселка в котором я жил, землю под огороды захватывающую территорию Пятачка, где, как выяснилось позже, полегло не менее 17 наших бойцов на каждом квадратном метре. Получили там огород и мы. К счастью наш оказался самым крайним, чуть за пределами обороны Пятачка. Вскапывая его, человеческих костей мы не встретили, а только осколки от снарядов и мин. Я, будучи там, по своей мальчишеской шустрости иногда забегал на огороды, захватывающие территорию плацдарма и к своему ужасу видел человеческие кости вперемешку с осколками, сложенные на межах.
Когда повзрослел начала меня точить мысль, почему же нарезали землю под огороды на Пятачке, ведь земли вокруг города было навалом? Только ли по дури власти или здесь что-то иное? Наконец со временем понял, в чем дело. В советской России власть особенная, выживает только такая, которая может талантливо обманывать народ словесами о служении только ему, реально же жить для себя, а для этого ловить и претворять все настроения вышестоящих начальников, которые понятно идут из центра, Москвы. Настроения же было тогда такое – унижение победителей и забвение жертв войны. Не случайно озвученная Москвой цифра потерь в войну; при Сталине была 7 млн., при Брежневе выросла до 20, сегодняшняя власть признает 27. Думаю, что эта цифра не последняя. Не случайно и то, что после войны власть объявила ношение военных орденов нескромным.
Те, кто тогда оказался у власти в массе своей на фронте не были и понятно, что фронтовики своими орденами их унижали. Даже из высшего эшелона власти большинство соратников Хрущева, а за ним Брежнева - не воевали. Да и 9 мая красным днем календаря был объявлен только в 1965 году. Почему же фронтовики не возмущались и претензий власти не предъявляли? Почему принимали от власти все, даже огороды на костях, и ее эту власть никогда не обсуждали и тем более осуждали? Мой отец, например, прекрасно разбирался в сельскохозяйственных делах, поскольку вырос на земле, в сельской местности, и окончил до войны сельскохозяйственный техникум. Помню как он, читая хрущевские постановления по целине, кукурузе, частным индивидуальным хозяйствам саркастически ухмылялся, но не комментировал действия власти, ни единым словом и, тем более, ни с кем не обсуждал.
Так в течение жизни, начиная с детства, наблюдая поколение отцов, копились вопросы к ним, ответов на которые они не давали, а я найти не мог. В конце концов, ответ пришел и нашел я его в эссе Даниила Гранина «Страх».
Человеческий страх рассмотрен в нем со всех сторон как индивидуальный, патологический и исторический. Гранин пишет, что страх и любовь всегда вместе: «Любовь к жизни, воля к жизни не могут быть без страха потерять жизнь. Человек любит наслаждения жизни и боится потерять их. Боится лишиться своего здоровья, своей чести. Сильнее этих страхов страх потерять своих детей, близких, ради них он готов жертвовать собою. Это выражение высшей любви. Страх постоянно сопровождает любовь, как тень».
Разобрав все виды страхов, Гранин подробно остановился на тех, которые породила советская власть. Собственно его работа этому и посвящена, остальное прелюдия. В ней он убедительно доказывает, что страх – это главный инструмент, позволивший коммунистам держать в повиновении страну больше семидесяти лет. Гранин пишет: «Одни страхи сменялись другими, все более массовыми, грозными. Родители передавали их детям, дети своим детям. Войны, революции, репрессии — три эти главных страха сопровождали жизнь людей, выводили из строя самых активных, талантливых, шла селекция, отрицательная селекция, сохранялись посредственности, робкие, покорные».
Почти в самом начале эссе Даниил Александрович подробно описывает свое знакомство с бывшим секретарем обкома Федором Алексеевичем и то, как ему удалось, совсем не сразу но все же поговорить с этим «слугой народа» на тему страхов.
Вот монолог секретаря, в котором сконцентрировано все: «Анатомия страха, это вы хорошо назвали. Вот вам еще урок этой анатомии. Анкета. Над нашими анкетами теперь смеются. Сколько там было вопросов. Про родителей, про жену, детей, родителей жены. Зачем, спрашивается? Работника надо выбирать не по анкетам, а по деловым качествам. Как будто мы сами не знали! Молодежь насмехается, смотрят свысока на советское прошлое. Порядка же навести не могут. И не наведут. Без страха им не справиться. А страху нет. Не хватает. У нас была создана, отлажена почти научная система поддержания страха. Тоталитарный режим создал тоталитарный страх. Нам не долларов не хватает, нам страха недостает. Разрушили нашу систему… Так вот насчет анкет. Вопросы не такие дурацкие были. Наша задача — выловить грешки; за каждым имеются грешки. Каждый прячет какое-нибудь говнецо. Один когда-то проворовался, у него судимость, другой скрыл отца-вредителя, у третьего — жена с родственниками за границей. Такие люди, к вашему сведению, — самые ценные. Иной думает, что если у него анкета чистая, то он кум королю, ему все дороги открыты. Ан нет. Еще раз нет. Нам куда лучше было иметь замаранного. Он стараться будет изо всех сил. А уж если он чего скрыл, то крепче всех на крючке сидит. Мы ему чуть-чуть намекнем — и достаточно. Компроматики — самый ценный кадр. Компроматик — это тот, на кого есть компрометирующий материал. Компроматик — человек обязательный, исполнительный. Главное же его качество — он вам предан, он вам верно служит, потому как он у вас в руках, вы его в любой момент огласите, и все, спекся мужик. Втайне он вас ненавидит, но будет за вас стараться, подвоха от него не предвидится. Страхом надо умело пользоваться, человек благодаря страху способен творить чудеса и подвиги!».
А вот еще один абзац из эссе Гранина, который не привести невозможно: «После войны бывшие солдаты, офицеры пришли на производство, в учреждения рядовыми. Начальственные должности были заняты. Обычная картина - победители не получают ничего. Определилось несправедливое отношение к бывшим военнопленным: чуть ли не изменники, предатели; все годы их держали под подозрением как людей неблагонадежных. То же было с миллионами тех, кто жил в зонах оккупации. Тяжелых инвалидов войны отправляли в колонии. За годы войны установился командный стиль руководства - хамский, категоричный. Стала невозможной критика, нельзя было высказать собственное мнение, личность была унижена. В этих условиях бывшие фронтовики могли бы, казалось, подать свой голос. Они-то страдали больше других. Хотя бы потому, что на фронте все же личная доблесть человека ценилась выше приспособленчества.
Фронтовики молчали.
Мои однополчане, храбрые вояки, кому на войне черт был не брат, не подавали голоса. Избегали выступать со своим мнением, оспорить какого-нибудь инструктора райкома, отмалчивались, покорно поднимали руку, голосуя вместе со всеми, "единодушно" одобряя очередную глупость, а то и несправедливость. И я вел себя так же. Ничем не лучше других. Внутренне возмущался, в крайнем случае в кругу друзей высказывался, и то осторожно, а так, чтобы открыто, - не смел. На фронте не трусил, здесь же, в мирных условиях, когда речь о жизни - смерти не шла, - боялся. Почему? - спрашивал я себя. Спрашивал и других. Что нам грозит? Ничего особенного, не расстреляют… Нет, логика не помогала. Что-то иррациональное было в нашем поведении. На фронте был долг, была ненависть, было ясное, всеобщее понимание мужества. Здесь же… А вот не смели переступить. Чего переступить - не знаю. Удивительно, как лихо еще недавно поднимались и шли в атаку те, кто так робко поднимался на трибуну и лепетал там что-то против своей совести».
Вот он ответ на вопросы так долго мучившие меня. Вот почему отцы работали как ломовые лошади, все терпели и молчали, хоть дустом их посыпай. На них на всех был компроматик, все они воевали, все были в немецком плену и прошли через советский концлагерь.
Общее, что я в них, внешне сильных и мужественных, видел, - это страх. Тогда я этого допустить не мог, но именно поэтому они не рассказывали нам, своим сыновьям, ни о войне, ни о концлагерях и никогда не осуждали власть.
А что же сегодня с нашими страхами? Конечно, они есть, но другие, более естественные, что ли. Такого страха перед властью нет. Из этой работы Гранина понятно, и даже очевидно, что действительно страх в единении государства и видимости спокойствия в нем играл очень важную роль. Многие, жившие в те времена, по тому спокойствию тоскуют, очевидно, не понимая криминальности механизма обеспечивающего его.
Возникает вопрос, а что же сегодня может заменить этот механизм объединения населения нашего государства? Думаю только любовь; к семье, малой родине и к собственной истории.
Чтобы нам не рухнуть власть должна это понимать и всеми силами поддерживать семью и образование, а еще создавать благоприятные условия для желающих жить в собственных домах, на земле. Чувство малой родины и, в конце концов, здорового патриотизма рождается в основном на ней.