30 сентября 2015 года, после многолетних поисков, я нашла оригинал романа Луи Буссенара «Монмартрская сирота», чей перевод был напечатан в московском журнале «Вокруг света» в 1899-1901 годах, переиздан в 1911-м Сойкиным, затем ещё семь раз в 1990-е и 2000-е годы (и, увы, восьмой – в 2018 году!). Во Франции же до последнего времени никто и не подозревал о существовании этого произведения. К сожалению, доступная онлайн версия книги (газета «Эгалите де Рубе-Туркуэн», 8.07.1898 – 8.01.1899) частично нечитаемая и неполная. В феврале 2016 года французский буссенаровед Тьерри Шеврие отыскал более раннюю (и полную) публикацию – в парижской газете «Птит Репюблик». Летом 2017 года мы с ним в четыре руки правили распознанные сканы и набирали недостающие фрагменты по ксерокопиям. В октябре месяце первое французское издание «Монмартрской сироты» увидело свет. А мой моральный долг – добиться нового русского перевода «Монмартрской сироты». Оригинал оказался в 2,3 раза длиннее дореволюционного перевода. Какие-то главы переведены Е.Н. Киселёвым относительно полно, другие пересказаны в нескольких словах, отдельные эпизоды опущены. Я твёрдо надеюсь на то, что однажды какой-нибудь русский издатель приобретёт французскую книгу (или свяжется со мной через соцсети), чтобы заказать новый перевод и издать этот роман в России. А пока я предлагаю вашему вниманию две главы из второй части, отсутствующие в имеющемся русском переводе. Поверьте мне: подлинник романа – это безусловный шедевр, возможно лучшее произведение Буссенара. К сожалению, я поисковик, а не переводчик, поэтому роман объёмом в 1,2 миллиона знаков просто не осилю.
P.S. 27 сентября 2023 года роман вышел в полном переводе («Сирота с Монмартра», издательство «Орион», Нижний Новгород. Переводчик Наталия Кондратьева).
___________________________________________
Луи Буссенар. МОНМАРТРСКАЯ СИРОТА
Louis Boussenard. L'ORPHELINE DE MONTMARTRE
Часть вторая
ВПЕРВЫЕ НА РУССКОМ! Пер. Е. Трепетовой
XXVII
Несмотря на великолепное хладнокровие, которым он щеголял в обществе, несмотря на всегдашнюю безнаказанность, позволявшую ему открыто предаваться гнусным порокам, полковнику, графу де Шамбержо, было отчего-то не по себе. У этого человека, одержимого чудовищными страстями, впервые в жизни было смутное ощущение, что вокруг него всё рушится.
Сначала Лизон вырвали из его рук, а ведь ещё минута, и, свершив насилие, он сделал бы её своей навсегда. Потом это паническое бегство, словно он вор какой-нибудь, и глупая потеря бумажника. И вот наконец вызов к комиссару полиции Нёйи и замечания этого чинуши при возвращении сего предмета, чьё нахождение в подобном месте было более чем компрометирующим. И в довершении всего – комиссар даже не счёл нужным это скрывать – в деле уже имелось заявление с очень серьёзными обвинениями против него.
И тон, которым этот презренный штатский посмел ему это выговаривать, начинал его раздражать.
Где это видано? Какой-то ничтожный шпик позволяет себе вызывать его в участок, словно первого встречного, его, человека с четырьмя четвертями дворянской крови и пятью золотыми галунами!.. И что, ему теперь и поразвлечься нельзя, да?
И Шамбержо приводил довод за доводом, перебирал софизм за софизмом, вспоминал своё прошлое, полное гнусностей, оставшихся безнаказанными, надеясь вновь обрести спокойствие духа.
Но всё было бесполезно, аргументы не складывались и не убеждали его. Он и впрямь чувствовал себя неважно. День показался ему нескончаемым. Ночь кое-как пролетела за игорным столом, где его преследовала неотступная удача. Он очень много выиграл, и это привело его в отчаяние. Он предпочёл бы проиграть, в надежде, что огромная потеря денег задобрит судьбу, которая, как он смутно чувствовал, ожесточилась против него.
Граф лёг на рассвете и провалился в тяжёлый сон, полный кошмаров, а проснулся ровно в одиннадцать, с пересохшим ртом, с болью в голове. Его камердинер раздвинул шторы и принёс ему утренние газеты. Он просматривал их рассеянным взором, зевая, как вдруг у него вырвалось ругательство:
– Сто тысяч чертей!
Это он прочёл объявление о свадьбе Лизон, затем сразу же статью в вопросительных выражениях, составленную Пенвеном, и ещё ниже – заметку о происшествии в Нёйи.
Он почувствовал, что бездна раскрылась у его ног, и ужас охватил его.
При других обстоятельствах, будь он неимущим, как месяц назад, он без сомнения поддался бы первому порыву и пустил бы себе пулю в лоб. Но теперь он имел полтора миллиона наличными, и потому решил побороться с судьбой. Как человек, не раз ходивший по краю пропасти, полковник призвал на помощь всё своё спокойствие и трезво оценил создавшееся положение.
Откуда исходила наибольшая и самая непосредственная опасность? Очевидно, от той из его жертв, что была названа в газетах по имени и первой букве фамилии – от Жанны П., то есть Жанны Порник. Просто прелесть, а не девчонка, и если бы она захотела, то имела бы сейчас лошадей, кареты, особняк и двадцать тысяч франков на ежемесячные расходы. Но она предпочла остаться бедной и наверняка сейчас сожалеет об упущенных шансах.
Следовало как можно быстрее найти эту маленькую глупышку и купить её молчание и молчание её семьи.
Это не должно быть особо трудным делом, ибо всё покупается, если дать нужную цену!
Укрепившись в этом решении, успокоившем его первоначальное волнение, Шамбержо поднялся, тщательно навёл марафет, как бывший красавец, ещё сохранивший свою привлекательность, и набил карман голубыми банкнотами. Сначала – десять тысяч франков из бумажника, затем ночной выигрыш – шестьдесят тысяч франков.
Затем, решив не считаться со средствами в достижении цели, он достал из сейфа три пачки по десять тысяч. Всё вместе это составило кругленькую сумму в сто тысяч франков.
Человеку, располагающему подобными средствами, смущение совершенно не свойственно, особенно если речь идёт о том, чтобы купить молчание бедняков. Поэтому самоуверенность вернулась к нему, и устыдившись своего первоначального волнения, он упрекал себя, обвиняя в трусости.
Он отправился пешком, как истый парижанин, любящий и хорошо знающий свой город. Впрочем, он обожал бродить по улицам, а скорее даже охотиться, неустанно ища добычу, выхватывая взглядом миловидное личико, кудрявый затылок, хорошо натянутый чулок, соблазнительный силуэт. Шамбержо заглянул в свой клуб, плотно пообедал, выпил несколько бокалов лучших сортов вина и пролистал журналы, смакуя свой кофе. Вся его тревога, казалось, мгновенно испарилась. Он ощущал уверенность человека, чей карман набит банковскими билетами, и блаженный покой хорошо пообедавшего гурмана. Теперь он всё меньше и меньше был расположен к проявлению щедрости.
Он говорил, торгуясь с самим собой:
– Ну, хорошо, дам я несколько банкнот… Ещё неизвестно: дойду ли я до десяти тысяч? Подобные люди выше некоторой суммы ничего не разумеют.
Он покинул клуб и продолжил путь, снова пешком, вразвалочку, с дорогой сигарой в зубах.
Парижане часто переоценивают городские расстояния. Воображают, к примеру, что от площади Мадлен до Монмартра им предстоит длительное путешествие. А там всего-то два с половиной километра, то есть среднему ходоку потребуется минут тридцать пять – сорок.
Богачи, бездарно прожигающие жизнь и напичканные предрассудками, редко передвигаются пешком и не выходят за пределы нескольких кварталов. У них считается дурным вкусом быть замеченным в местах, недостойных светских львов. Того и гляди опозоришься, попавшись на глаза поставщикам и слугам, снующим по улицам, где обитает простонародье.
Шамбержо был лишён подобных предубеждений. Он вёл охоту и преследовал свою дичь во всех уголках и закоулках и утверждал, что только так можно сделать настоящие находки. Он поднялся по улицам Тронше, Гавр и Амстердам до площади Клиши. Затем зашагал по бульвару Клиши, добрался до улицы Коленкур, может быть самой мрачной в Париже, обогнул Монмартрское кладбище и вышел на улицу Лепик. Немного отдышавшись, подумал:
– Надо же, есть люди, что проводят всю свою жизнь в подобных трущобах!
Внезапно его охватило желание поскорее со всем покончить, и он ускорил шаг, словно человек, спешащий как можно быстрее выполнить скучное поручение. Он дошёл до дома, где жила вдова, выяснил номер квартиры, постучался и вошёл с бесцеремонностью богатого вельможи, навещающего бедных.
Дома были только мадам Порник и Жанна.
При виде его девушка побледнела, резко вскочила, и с расширенными от безумного ужаса глазами, с перекошенным от неописуемого отвращения ртом, задыхаясь, пролепетала:
– Мама!.. это он!.. тот негодяй!..
Шамбержо слегка поклонился, и совершенно не смутившись подобным приёмом, начал спокойным тоном:
– Дитя моё, не надо шума, и главное – кончайте смотреть на вещи трагически. И вы, мадам, поскольку вы её мать, то вы легко поймёте меня, будучи женщиной умной, действующей в её интересах.
Мадам Порник, остолбенев, слушала эту болтовню и пыталась понять причину ужаса своей дочери, которая до сего момента отказывалась объяснять ей, что с ней приключилось, и при этом слова этого незнакомца инстинктивно пугали и её тоже. Полковник непринуждённо продолжил, уверенный в успехе, с неосмотрительностью людей высших слоёв общества, коим и в голову не приходит, что у бедняков тоже есть честь, или по крайней мере, их нельзя купить.
– Я виноват перед этим милым созданием, чью несравненную красоту почтил своим вниманием. Сегодня я пришёл честно признаться в этой вине и загладить её по мере своих сил и средств.
Жанна приблизилась к матери и прижалась к ней, словно ища защиты от этого человека с ястребиным взглядом, чей вид приводил её в ужас.
– Я не понимаю вас, – произнесла вдова.
«Ах, вот как, – подумал мерзавец, – она твёрже, чем я думал. Прикидывается тупой скотиной, чтобы продать дочь как можно дороже. Не будем мелочиться… раз уж я всё равно попался».
Он вытащил из кармана несколько пачек банковских билетов, разложил, показал виньетки, пошелестел тонкой бумагой, как будто хотел разжечь аппетит вдовы, и продолжил:
– Здесь сорок тысяч франков, и они ваши, если ваша очаровательная дочь согласна и если вы сами согласны забыть мою вину перед ней и дать мне полное отпущение грехов.
И поскольку мадам Порник сдерживалась, чтобы не взорваться и выплеснуть ему в лицо своё презрение, он сказал про себя: «Эта старая скотина, очевидно, решила обобрать меня до нитки».
Он вытащил новую пачку и добавил:
– И ещё десять тысяч… итого: пятьдесят тысяч франков. Кругленькая сумма, она послужит приданым вашей дочери. Она выйдет замуж за какого-нибудь честного парня, который будет её обожать… станет ему доброй женой, хорошей матерью… а если и вспомнит о моей… излишней пылкости, то только как о причине быстрого и надёжного обогащения…
– Итак, – медленно произнесла вдова моряка, – после того как вы завлекли мою дочь в гнусную ловушку, подло надругались над ней, вы приходите сюда купить моё соучастие, предложить мне сколотить состояние на её чести…
– Всё это слова, голубушка, одни лишь слова… Ну представьте себе: будь я не порядочным человеком с благими намерениями, а каким-нибудь скупердяем и жмотом… Вы не получили бы ни гроша и так бы и прозябали дальше в труде и бедности. Раз уж беда случилась – а мало ли в нашей жизни несчастий, и куда более непоправимых – примите же моё предложение и тем самым вы разом обеспечите своё счастье.
Бретонцы обладают невозмутимым темпераментом, их очень трудно вывести из себя.
Им, в отличие от нас, уроженцев центральной Франции и южан, совершенно несвойственны безумные приступы гнева, который мгновенно вспыхивает и столь же быстро перегорает, как пучок соломы. Но уж если бретонец потерял самообладание – это поистине страшное зрелище, ибо ничто не предотвратит, ничто не остановит яростную лавину слишком долго сдерживаемого гнева.
– Вот! – продолжил негодяй, решивший торговаться до последнего, – я добавлю ещё пять тысяч франков.
Это стало последней каплей! Раздался резкий и возмущённый голос вдовы:
– Да неужто вы не видите, что каждая надбавка – это новое оскорбление нашей чести! Из какой же грязи вы слеплены, если позволяете себе оскорблять двух беззащитных женщин?
Её глаза, затуманенные слезами, немедленно высушила ярость. Она перевела взгляд на портрет капитана дальнего плавания.
– Милый муж, – произнесла она с рыданием, – даже в дни самой жестокой нужды я не так страдала без тебя, как сегодня! Ах, дорогой мой муж!.. Нас оскорбляют, и тебя больше нет рядом, чтобы нас защитить. Но я бретонка, жена и дочь моряка, и я сумею отомстить.
Она выбежала на кухню, схватила топорик для колки дров, и прежде чем оторопевший полковник смог сделать шаг назад, она бросилась на него.
Когда он увидел занесённый топор, то внезапно осознал нелепость своего положения. Нелепость – и одновременно опасность.
Хотя у него не было времени на размышления, в мозгу мгновенно промелькнула сцена из античной истории: царь Пирр, убитый во время разграбления Аргоса куском черепицы, брошенным с крыши старой женщиной.
Банальный предмет домашней утвари, сжимаемый сильной рукой, имел смутное сходство с абордажным топором и был нацелен ему прямо в лицо.
Как человек, крайне заботящийся о красоте своей кожи, полковник отскочил в сторону, пытаясь отступить и пробраться к двери. Но одно приводило его в бешенство: видеть тысячефранковые билеты, разложенные на гладильном столе, и не иметь возможности их забрать без риска получить топором по черепу.
Ну ладно, тем хуже! Не желая терять эту кругленькую сумму, он решил броситься на вдову, готовую повторить атаку. Но не успел.
Дверь с грохотом распахнулась, и в середину комнаты, полной суматохи, влетел человек.
– Шамбержо! Я так и знал! – вскричал мужчина.
– Дерош!.. он!.. – пробормотал изумлённый полковник, узнав отца Лизон.
XXVIII
Нетрудно себе представить, что гнусное покушение на Лизон привело Дероша в невероятную ярость. Можно сказать, что его многолетняя ненависть к Шамбержо достигла пароксизма.
И всё-таки в интересах самого мщения он приказал себе сохранять спокойствие, что бы ни случилось. Ибо он планировал наслаждаться этой местью не спеша, с жестокой радостью, с утончённостью, свойственной его друзьям-краснокожим.
Но когда он вошёл в эту комнату, оглашённую, как и двадцать лет назад, женскими криками, когда он увидел Жанну, близкую к обмороку, бледную как смерть, и её мать с топориком, занесённым над виновником всех бед, когда, наконец, он заметил банковские билеты, разложенные на рабочем столе прачки, страшный гнев охватил его.
Он разгадал новую подлость негодяя, и вся его годами накапливавшаяся ненависть в мгновение вышла из берегов. А Шамбержо, видя пред собой мужчину, немедленно овладел собой, надеясь отделаться парой громких фраз, а при необходимости – вызовом.
Он и глазом не успел моргнуть, как Дерош подскочил к нему, пронзил его взглядом и единым словом выплеснул всё своё презрение:
– Подлец!
И тут же влепил ему самую чудовищную пощёчину, которая когда-либо бесчестила человеческое лицо.
Это было грубо, неожиданно, невероятно звучно, как удар бича ломовика.
Озверев от ярости и боли, причинённой ударом, оскорблённый, оглушённый, с налитыми кровью глазами, Шамбержо бросился на Дероша, желая сначала накостылять ему в ответ, а затем уж беспокоиться о правилах приличия, называемых дуэлью. Хриплым, изменившимся голосом, он завопил:
– Вы мне ответите за это! Но сначала я выпорю вас, как холопа, и только потом убью как джентльмена…
Необычайно сильный, преуспевший во всех телесных упражнениях, очень высокого роста, Шамбержо был опасным противником. Узнав друга семьи, своего благодетеля, мадам Порник выпустила из рук топорик, схватила в объятья дочь и отступила с криком:
– Спасибо, месье Дерош!
Шамбержо попытался нанести ранчмену удар кулаком, а тот, даже не думая отражать удар, схватил его за талию.
И тут произошло нечто удивительное.
Словно железные тиски до боли впились в тело Шамбержо: он побледнел, глаза его закатились и он рухнул навзничь, близкий к потере сознания.
– Наказать меня… меня… в этом доме!.. – вскричал Дерош с жестокой иронией.
Он слегка ослабил чудовищные объятия, в которых изнемогал его противник, и продолжил отрывистым голосом, свистящим, как удары бича:
– Да!.. в этом доме… где двадцать лет назад вы подло убивали солдат Коммуны.
Услыхав подобный упрёк, весьма чувствительный для всех, кто участвовал в той беззаконной расправе, Шамбержо попытался протестовать:
– Двадцать лет назад… я исполнял свой солдатский долг!
Дерош разразился пронзительным и полубезумным смехом:
– Твой солдатский долг!.. ах ты, бандит!.. Твой долг!.. Да разве тебе приказывали расстреливать безоружных пленников и насиловать их жён после постыдного торга?
Ужасные раскаты его голоса были слышны даже во дворе. Удивлённые жильцы приникли к стёклам, высовывались из окон, пытаясь понять, что происходит.
Дерош продолжил в приступе бешенства:
– Вот, народ!.. полюбуйся на этого бандита, одного из палачей Кровавой недели, который теперь осмеливается строить из себя поборника справедливости. Гнусный убийца! Сегодня я нанёс тебе оскорбление, и ты вызываешь меня на дуэль. А почему тогда ты поставил к этой стенке пленного солдата, а не принял честный бой, не бросил ему свою саблю и не крикнул: «Защищайся!»?
С пеной у рта, глотая рыдания, страшный во гневе, Дерош снова схватил полковника поперёк тела, так что треснула одежда и пальцы, словно гвозди, вонзились в ослабевшее тело, и поволок его, полузадушенного, в сад.
Один лишь Стальное Тело был способен на такой трюк, требующий невероятной силы. Да, Стальное Тело, с коим Дерош имел немало общих черт.
Уничтоженный, стиснутый смертельной хваткой, Шамбержо очутился перед задним фасадом дома. На этой стене, на высоте человеческого роста, ещё были видны множественные следы от пуль: замазанные гипсом дырки ярко белели на фоне посеревшей от времени штукатурки.
Дерош приподнял тело Шамбержо, затем резко опустил на землю, согнув его ноги в коленях, и закричал:
– Здесь пал мой брат-коммунар, казнённый тобой! Здесь пала его жена-коммунарка, застрелившись на твоих на глазах после того, как ты её изнасиловал. На колени, мерзавец!.. На колени! Земля, где ты стоишь, пропитана их кровью!
Шамбержо, слегка пришедший в себя, брызгал слюной, хрипел, мычал, извивался. Наконец он рухнул лицом в грязь.
Тогда Дерош, окончательно потеряв голову, ничего не видя вокруг и не слыша, набросился на поверженного противника и с жестоким наслаждением принялся наносить ему удары кулаками и башмаками, избивать с головы до пят, терзать его плоть.
Чудовищные удары он пересыпал проклятиями:
– И на этом череда твоих преступлений не закончилась… Ты надругался над этой девочкой из народа… и моя дочь лишь чудом спаслась от тебя! А сколько ещё тех, чьих имён я не знаю… Ах, чёрт возьми, теперь ты ответишь за всё разом!
Он уже был готов размозжить ему голову ударом каблука. Но мадам Порник решительно вмешалась, схватила его за руки и закричала:
– Пощадите его! Я, мать, молю вас об этом! Заклинаю вас именем моей дочери, именем вашей… не губите себя! Вас заставят дорого заплатить за шкуру этого бандита, она столько не стоит.
Ярость Дероша сразу утихла. Он взял вдову за руку и произнёс прерывающимся голосом:
– Спасибо, мадам Порник. Вы образумили меня. Этот человек принадлежит суду присяжных… Он должен искупить свои преступления… его ждёт роба заключённого… каторжные работы… палочные удары надсмотрщика…
Он вернулся в квартиру вдовы, оставив Шамбержо во дворе. Контуженный, раненый, весь в крови, полковник приподнялся, снова упал, наконец встал на ноги, и, пошатываясь, добрался до коридора, и затем до выхода на улицу.
Дерош глубоко вздохнул, присел между мадам Порник и Жанной и сказал им, показывая на банкноты:
– Я догадался, он приходил купить ваше молчание… Это грязные деньги, ибо побывали в руках у этого мерзавца. Я передам их от вашего имени в бюро благотворительности. А теперь, дорогая мадам Порник, и вы, милая Жанна, простите мне эту жестокую выходку. Я не совладал с собой… Если бы вы только знали!.. О, да, если бы вы знали!
И поддавшись непреодолимому порыву откровенности, он поведал им, как недавно поведал Лизон и Колибри, драму, произошедшую в дни Кровавой недели. Мать и дочь слушали, поражённые, теперь понимая причину этой дикой вспышки ярости и извиняя её. Затем Дерош рассказал о своих планах, сообщил, что в самое ближайшее время против похитителя чести будет начато уголовное дело. И добавил:
– Когда мы будем отмщены, когда эта зловредная гадина заплатит за всё и станет более неопасна, мы все вместе уедем в Америку. Лизон спрашивала у вас, не согласитесь ли вы покинуть родину вместе с вашими детьми. Вы примете наше предложение, не правда ли?
– Вы все так добры к нам, – с волнением ответила вдова, – что было бы крайней неблагодарностью с моей стороны отвечать отказом.
– Ваше согласие для нас большая радость. Мы будем жить одной семьёй… Богатство, по крайней мере, даст мне возможность делать счастливыми людей вокруг... Ну а теперь разрешите мне объяснить цель моего визита. Присутствие этого негодяя, трёпка, которую я ему устроил, ненадолго отвлекли меня от дела. Я шёл, чтобы поговорить с вами о том горестном происшествии, что отравило жизнь вам обеим.
– Увы, месье, мы никогда не сможем утешиться. Только подумайте! Такой чудовищный удар!.. Это хуже, чем убийство.
Жанна, истощённая горем – её лицо носило следы нескончаемых терзаний – тихо плакала.
– Час расплаты настал, – продолжил Дерош. – Общественное мнение поставлено в известность о преступлениях этого чудовища, через несколько часов я подам официальное заявление как потерпевший. Нужно, чтобы и вы, дорогая мадам Порник, как мать и опекунша нашей милой Жанны, присоединили свою жалобу к моей.
Душераздирающее рыдание вырвалось из груди Жанны при напоминании о перенесённом надругательстве, об её стыде, ставшем всем известным, при мысли о свидетельских показаниях, которые ей придётся давать.
Она тихо покачала головой и прошептала срывающимся голосом:
– Ах, месье, это слишком жестоко!.. Нет! Я не смогу… не смогу!..
– Так нужно, дитя моё, – ласково, но твёрдо продолжил ранчмен.
– Поверьте, месье Дерош, я ни в чём не виновата, мне не в чем себя упрекнуть, я сопротивлялась изо всех своих сил…
– Мне это известно, дитя моё, и все, кто узнает о вашем несчастье, проникнутся к вам сочувствием и уважением. Подумайте, разве мы, Лизон, её мать и я, не страдаем от того, что нам тоже придётся ворошить эту грязь! Вы меня понимаете, не так ли?
– Да, месье… я сделаю то, о чём вы просите, но я не могу приказать себе не говорить вам о своей безмерной муке!
– Наказание обидчика утишит её, а время и переезд помогут забыть о ней. Там, за океаном, окружённая нашими заботами, нашей любовью, вы сможете начать новую жизнь… А пока – мужайтесь, моё милое дитя! Я покидаю вас, ибо время поджимает, и мне тоже нужно заняться неприятными хлопотами. Моя жена, Лизон, Колибри и Жако велели передать вам слова самой искренней симпатии. До завтра.