Анатолий Степанович
ждал нашего переезда в Рязань,но немного не дожил до этого, и скончался
в январе 1997 года.
Его голос, его манера говорения, его дела, его мечты и помыслы вынуждены были теперь перекочевать в наши воспоминания и разговоры о нём.
Память цепко удерживает его образ в разных ситуациях земной жизни, а душа сожалеет о раннем его уходе из неё.
Самое строгое, серьёзное и колючее место на его лице в моменты гнева или неудовольствия бывали его глаза, губы и скульные выступы.
Глаза прятались глубоко в глазницах, прикрытые сверху нависшими над ними белёсыми бровями, тень от которых всегда мешала добраться до них даже пристальным людским взглядам.
Один его глаз был живой, другой мёртвый.
Во время строительства дачного домика, развернувшийся в его руках моток стального провода, одним концом проткнул ему этот глаз.
Но этого совсем не было заметно, так глубоко были спрятаны оба глаза.
Два скульных выступа над втянутыми, худыми щеками добавляли в такие моменты всему лицу той мрачности, которая исходила из глаз.
Губы широкого рта, когда он нервничал или злился на что-нибудь, напрягались от своих окончаний к середине и недовольно шевелились.
Скулы при этом надувались и дёргались рывками, завершая этим общую картину негативного внутреннего настроя.
В радостные же и весёлые моменты жизни, самым мягким, добрым и привлекательным на его лице опять же были всё те же глаза и те же губы.
Глаза выбирались из впадин на поверхность, причём раненый глаз, как бы оживал, а уж здоровый смотрел умно, весело, внимательно и с задорной хитринкой.
Губы набухали, собирались к середине рта и расплывались доброй улыбкой или дёргались в весёлом смехе.
А худых скульных выступов и след простыл – всё лицо было живым и привлекательным.
В остальное время жизни лицо было как лицо: нос прямой, уши большие прижатые, подбородок крупный, волевой. Разве только лоб, прикрытый сверху прямыми волосами, при внимательном рассмотрении, выделялся своими большими размерами, и занимал полголовы.
Сам же «Степаныч» роста был небольшого, ниже среднего, телом худ, и состоял из костей, сухожилий и сухих мышц.
В глаза бросались кисти его рук, на которых оставили следы многие годы тяжёлого физического труда – скрюченный палец без верхней фаланги, сбитые молотком и искривлённые ногти, порезы и ссадины.
И теперь, когда мы говорим о нём, то неизвестно почему, но мне первым всегда вспоминается один необыкновенный эпизод.
… Вся Рязань погружена в глубокий сон августовской ночи.
Время перешло далеко за полночь.
Жаркий день ушёл, оставив после себя духоту.
Тёмные коробки домов смотрят на залитые луной тротуары открытыми форточками и окнами.
Театральная площадь и перекрёсток двух больших центральных улиц, Ленина и Есенина, залиты светом луны.
Полное ночное безлюдье и тишина.
Яркий лимонно-жёлтый лунный свет над площадью завораживает и уносит в старую добрую сказку.
Вот-вот сейчас, к тёмной громаде театрального портала подъедет роскошная карета, ярко вспыхнут вокруг разноцветные праздничные огни, заструятся и заискрятся посреди площади воды фонтана, и из кареты выйдет…
И в это самое время издалека, со стороны улицы Есенина, от красивого здания Театра кукол, поплыли к Театральной площади протяжные, неясные вначале звуки.
Но вот всё явственней и всё громче и громче.
Они стали перерастать в красивую мелодию какой-то песни.
Пел мужской голос.
Из этой протяжной мелодии, одно за другим, медленно и чётко выплывали слова, объединяясь в правдивый рассказ о том, чем может растревожить душу человека эта прекрасная ночь.
Здесь живут мои друзья,
И дыханье затая,
В ночные окна вглядываюсь я.
По лунной дорожке медленно ступали три тесно прижатые друг к другу человеческие фигуры.
Я могу под окнами мечтать,
Я могу, как книги их читать.
И заветный свет храня,
И волнуя, и маня,
Они, как люди, смотрят на меня.
Троица, держа друг друга под руки, медленно передвигает ноги строго в такт песне.
Вот она доходит до улицы Ленина и сворачивает на эту улицу.
Посередине мужчина, по бокам его две женщины.
В этом месте к мужскому голосу присоединился мягкий и приятный женский голосок. Звуки песенной мелодии приобретают свою особенную прелесть, которая в тишине поздней ночи поневоле сжимает в истоме всякое сердце, тревожит и возбуждает добрые чувства.
Кто-то в ближнем доме проснулся, и, не зажигая света, облокотясь на подоконник своего окна, смотрит молча и вслушивается.
Я, как в годы прежние, опять
Под окном твоим готов стоять.
Начинает задушевный с лёгкой картавинкой мужской голос.
И сразу после этого женский голосок – мягкий, мелодичный, трогательный - начинает вторить ему.
И на свет его лучей
Я всегда спешу быстрей,
Как на свиданье с юностью моей.
И тут же эти слова повторяются на самом высоком душевном подъёме, проникновенно и взволнованно…
И на свет его лучей
Я всегда спешу быстрей,
Как на свиданье с юностью моей…
Поющие не спешат закончить песню, повторяя в каждом куплете последние три строчки по два раза, и поэтому последний куплет песни громко звучит уже где-то возле Дома Быта.
Главным запевалой этой ночью был наш «Степаныч», который возвращался вместе со своими близкими (жена и мама) со дня рождения своей племянницы Нины, с улицы Фирсова.
Что это за эпизод?
Почему его удерживает не только одна моя память, но и память других людей?
Почему она расцвечивает всё это в романтические тона?
К чему ?
Видимо к тому, что является для всех одним из ярких показателей музыкальности и поэтичности этого человека, показатель его глубоких внутренних возможностей, заложенных в глубинах его души и сердца.
Сколько положительных жизненных импульсов можно было бы получить от общения с этим человеком, будь он сейчас жив.
«»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»