Импресарио

Историческая повесть


Прочитав эту книгу, Вы вряд ли будете
всё так же уверенно утверждать, что
именно Уильям Шекспир из Стратфорда-на-Эйвоне
написал «Генриха IV», «Ромео и Джульетту»,
«Гамлета», «Отелло» и «Макбета».
Возможно, за этой маской скрывался
совсем другой человек…
Автор 

Глава первая

Замок Хелмсли, окружённый холодным осенним туманом, застыл в томительном ожидании. Он не был осаждён и не готовился к обороне. Он просто ждал.
Никто и никогда из людей здесь не воевал. Вот уже 400 лет Ангел-Хранитель бережно укрывал своим незримым крылом его могучие каменные стены. Не осквернила порога Хелмсли Война Алой и Белой Розы. Не запятнал кровью врага ни одного камня по дороге, ведущей к замку, безжалостный Ричард III.
Но сегодня, 6 октября 1576 года, эти стены замерли в предчувствии неотвратимой битвы. Битвы между Жизнью и Смертью.
Всё было недвижно. Природа будто сговорилась с вековым камнем, дав обет молчания. Ни дуновения ветра, ни шороха. Только холодная, вязкая тишина, сквозь которую изредка пробивались какие-то женские голоса. Они шли со стороны главной башни замка, оттуда, где только самый зоркий глаз мог разглядеть свет в одном из маленьких окошек, обращённых к востоку.
Вдруг, со свистом разрезав крыльями воздух, откуда-то сверху спустился голубь и сел на карниз «светящегося» окна. Мягко переваливаясь с лапки на лапку, он стал курлыкать и как-то странно кружиться вокруг себя. Этот глупый танец, кощунственно нарушивший тишину, был настолько нелепым и неуместным, что если бы стены могли говорить, то немедленно прогнали бы незваного гостя  прочь.
И всё  же через несколько секунд стало понятно, что пернатый странник принёс благую весть. Победный крик новорождённого мальчика, будто мечом, разрубил плотный воздух, и в раскрытые объятия Хелмсли влетела новая Жизнь! Это был Его Первый крик и Первая песнь, посвящённая такому неведомому, но такому прекрасному и открытому Миру – Песнь, обращённая к людям. В ней ещё не было слов, но уже звенела та высокая и чистая нота, с которой начинаются многие Великие творения.
Так приходят в этот мир истинные Поэты. Так пришёл в этот мир Роджер Мэннерс.

***
- Чёрт бы побрал этого Бёрберджа с его «Театром»! Нельзя мне было уезжать! Нельзя! Я же знал! Господи, молю тебя, помоги моей Елизавете! Молю тебя, помоги!..
Джон Мэннерс бешено гнал своего коня в Хелмсли. Путь к замку лежал через раскисшие от бесконечных осенних дождей тропы, через высокие холмы и бескрайние поля – в Северный Йоркшир.
Страх снова потерять ребёнка будто бежал наперегонки с ним. В глазах всё ещё стояла картина той безумной ночи, когда Елизавета билась в горячке, а на его руках медленно остывало тело новорождённого сына, которому было уготовано имя Эдварда Мэннерса. Никакие мольбы, крики и угрозы не могли вырвать его светлую душу из цепких лап Смерти. От отчаяния Джон готов был превратить стены своего любимого Хелмсли в руины и сравнять с землёй то место, где он потерял своего долгожданного сына.
Если бы не святая терпимость и сила духа Елизаветы, то неизвестно ещё, какой бы трагедией всё это закончилось. С трудом придя в себя, она посмотрела в наполненные горем глаза Джона, и прошептала:
- У нас ещё будет сын. Уже в этом году. Я обещаю вам.
Она произнесла эти слова, почти не раскрывая ссохшихся губ, но в них прозвучала такая светлая и искренняя вера в чудо Господне, что Джон будто вернулся к жизни. Он почувствовал, как его душа медленно опустилась в тело, и всё внутри начало постепенно дышать, стучать, двигаться, работать.
Господь был милостив к молодой чете Мэннерсов, и уже через месяц Елизавета снова была беременна. Счастью Джона не было предела! В благодарность за явленное чудо он даже стал молиться по утрам.
Ребёнок должен был появиться на свет к концу октября, поэтому Джон надеялся ещё успеть завершить некоторые дела в Шордиче и вернуться в Хелмсли до его рождения. Здесь, на северо-западной окраине Лондона, близ разрушенного в правление Генриха VIII женского монастыря «Святой источник», располагалось имение, принадлежащее Ратлендам.
После королевского указа 1539 года многие монастыри Англии были разрушены. Не избежал сей участи и «Святой источник», чьи богатейшие сокровищницы были вывезены «для собственных нужд» в Вестминстерское аббатство, либо разграблены простым людом. Теперь вдоль западной стены монастыря располагалось огромное деревянное строение с гордым названием «Театр», а на привязи у Мэннерского пруда (бывших «Святых вод») паслись кони знатных зрителей. Ежедневно труппа лорда Лейстера давала здесь спектакли, на которые съезжалась вся округа. Главой труппы, хозяином «Театра» и новоявленным соседом Мэннерса был… бывший плотник и актёр Джеймс Бёрбедж.
Глядя на него, Джон Мэннерс, потомок древнего аристократического рода Ратлендов не мог сдержать своего удивления: как удалось этому коренастому простолюдину арендовать здесь земли и возвести театр? Где он мог научиться так лихо вести дела и заключать сделки? В конце концов, кто он такой – этот выскочка?
Всё было просто: Бёрбедж был самым обыкновенным дельцом, главным талантом которого было умение притягивать деньги. Для того, чтобы добиться своего, такому, как он, не нужно было образование, ведь ему вполне достаточно было того, что дала природа. Бёрбедж был прирождённым игроком: легко и азартно принимал любые условия сделки, которые предлагал ему собеседник, но в мгновение ока всё поворачивал в свою сторону и в результате практически всегда оставался в выгоде. Кроме того, он был ещё и необыкновенно обаятельным и остроумным человеком. Поэтому такие прямолинейные, категоричные и суровые люди, как Мэннерс, рядом с Бёрбеджем всегда проигрывали.
- Терпеть не могу обманщиков и лицемеров! Прости и помилуй, Господи, того, кто со мной слукавил! Сколько бы раз я не сталкивался с этими подлецами, они всегда знали, кто я, и уважали меня. За мной всегда оставалось последнее слово. Почему же с этим Бёрбеджем мне всегда так трудно? – думал Мэннерс, настраиваясь на сегодняшний разговор, который обещал быть трудным и затяжным.
Однако, акт очередных «дипломатических» переговоров по поводу условий взаимного соседства был прерван неожиданной вестью о преждевременных родах Елизаветы. Не помня себя, Джон тут же вскочил на коня и помчался к жене. Отныне все его мысли были только об одном – только бы она благополучно разрешилась от бремени:
- … Нельзя мне было уезжать! Нельзя! Я же знал! Господи, молю тебя, помоги моей Елизавете! Молю тебя, помоги!..

***
Спустя 10 лет чета Мэннерсов обзавелась не только многочисленным орущим потомством, но и значительно преумножила своё хозяйство. На огромных пастбищах Хелмсли паслись несколько сотен голов скота, а конюшни украшали чистопородные лошади, присланные Джону Мэннерсу его старшим братом Эдуардом, Третьим графом Ратландом, из родового поместья Бельвуар.
В отличие от сурового Хелмсли с его толстыми зубчатыми стенами, которые закрывали его не только от пронизывающих ветров Шотландии и Северного Йоркшира, но и от глаза человеческого, изящный Бельвуар поражал своей роскошью и великолепием. Его ослепительно-белый фасад украшали изысканные завитки лепнины и огромные окна, парадная лестница обрамлялась коваными перилами, а на блестящей крыше поигрывал с ветром новенький флюгер.
Родовой замок Ратлендов был расположен на холме в живописной долине близ Шервудского леса, где до сих пор бродили легенды о подвигах Робина Худа. В ясную погоду с крепостных стен Бельвуара открывался поэтический вид на округу в радиусе до 30 миль вплоть до крыш самого Ноттингема. Вниз от главных ворот замка, охраняемого громадными пушками, шли каменные ступени и дорога, что вела к селению.
Взлелеянный Ратлендами Бельвуар бесконечно перестраивался и доводился до совершенства согласно последней архитектурной моде. Его галереи ежегодно пополнялись бесчисленным количеством картин лучших фламандских и французских мастеров, а библиотеки – книгами на разных языках мира. По сравнению с ним старина Хелмсли выглядел как примитивная средневековая военная крепость, затерянная в северной глуши.
Однако, и Хелсмли, и Бельвуар составляли главное богатство аристократического рода Ратлендов, потомков Эдуарда Плантагенета, герцога Йоркского, для которого и был создан в 1385 году титул графа Ратленда. Несмотря на то, что после его смерти в битве при Азенкуре титул надолго был забыт, в 1525 году король Генрих VIII снова восстановил его и представил всем нового графа Ратленда – Томаса Мэннерса, правнука Ричарда Йоркского. С тех пор вот уже 60 лет судьба рода Ратлендов была крепко связана с судьбами представителей королевского двора.
Юный Роджер Мэннерс, которому к тому времени исполнилось уже 10 лет, напротив, старался вовсе не думать о родовом долге и сословных  обязанностях. Знание о том, что в его жилах течёт кровь Йорков, не прибавляло ему никакой важности, а все истории, связанные с борьбой за трон, казались нелепыми и даже забавными. Будучи наделённым от природы бурной фантазией и артистизмом, Роджер с удовольствием превращал их в смешные фарсы, что разыгрывались им не только для младших братьев и сестёр, но и для дворовых людей, с которыми он был, как говорится, на короткой ноге.
Джона Мэннерса, обременённого бесконечными заботами, несколько пугала бесшабашность старшего сына. Для того, чтобы дать этому «весельчаку» образование, он вот уже четыре года подряд нанимал для него лучших учителей. И если с литературой, историей и французским языком Роджер справлялся недурно, то с латынью его дела обстояли совсем плохо. Зато в музыке, пении, игре на лютне и чтении стихов он быстро превзошёл своих учителей. Такое отношение к учению не годилось никуда, ведь кому, как ни Джону Мэннерсу – младшему из братьев – знать, как трудно пробивать себе дорогу в будущее, пока старшие почивают на лаврах при дворе. Тут было два выхода: либо навсегда увязнуть в северной глуши вдали от королевы в ожидании её милостей, либо всё-таки получить хорошее образование и самостоятельно выбиться в люди.
Однако, Роджера это вовсе не волновало. Он всегда чувствовал себя вольной птицей и жил, не погружаясь с заботы отца. Театр - вот, что занимало все его мысли. Он уже слышал от прислуги, что ездила с отцом в Шордич, что там существует целых два театра, открытых Бёрбеджем. Но вырваться из замка незамеченным, чтобы хотя бы одним глазком взглянуть на это чудо, он не мог. Вот и приходилось пользоваться лишь наблюдательностью, расспросами «очевидцев» и урывками знаний, полученных из книг.
Ну, а фантазии юному отпрыску Мэннерсов было не занимать! Он не просто сочинял – он жил в мире своих образов, которые ловко выцеплял из реальной жизни. Стоило ему несколько минут пообщаться с пастухом или плотником, птичницей или конюхом, как он тут же придумывал комическую сценку, в которой передавал все их манеры, походку, интонации и даже говор. Всё, что попало на глаза юному Мэннерсу, становилось частью его бесконечных историй, стихов и представлений. Короли и нищие, простодушные деревенские девицы и испачканные навозом пропойцы, эльфы, обитающие в долине Бельвуара и его далёкие предки отважные Йорки, ожившие персонажи из книг и песен – всё это обретало новые сценические формы благодаря фантазии неудержимого Роджера.
Младшие братья и сёстры просто боготворили своего «домашнего сказочника». Он рассказывал им дивные, а иногда и пугающие истории про далёкие страны, принцев и принцесс, доводил до дрожи жуткими историями о призраках, обитающих в стенах старого замка вроде Хелмсли.
Но настоящим открытием стала для них история, рассказанная Роджером этой зимой. В ней повествовалось о храбром датском принце Амлете, который отомстил подлому дяде Фенгону и предательнице матери Геруте за смерть своего отца – короля Горвендила. Лучше неё он ещё никогда и ничего не рассказывал и не показывал.
Эта история потрясла всех, но прежде всего самого Роджера, который вычитал её в книге «Трагические истории», привезённой недавно из Парижа его дядей Эдуардом для библиотеки в Бельвуаре. Надо сказать, что Роджер уже неплохо владел французским языком, поэтому прочитать сочинение месье Франсуа де Бельфоре, ещё не переведённое на английский, не составляло для него никакого труда.
История про Амлета полностью перевернула сознание Роджера. С этого момента он стал буквально одержим её образами. Каждый вечер во всё новых и новых подробностях разыгрывал он эту историю для младших Мэннерсов. Его увлечение было настолько сильным, что однажды на импровизированное «представление» пожаловала даже его матушка Елизавета, озабоченная тем, чем заняты мысли сына. Она не любила «кровавые» истории, предпочитая им смешные сценки из жизни простолюдинов, которые так феерично разыгрывал Роджер.
На этот раз представление было недолгим: изображая, как прячется от Амлета коварный король Фенгон, Роджер нырнул за тяжёлый гобелен, висевший на стене, но тот неожиданно рухнул ему прямо на голову. После этого история об Амлете была негласно переведена в разряд «тайных представлений» и больше не демонстрировалась родителям, которые ничего не смыслят в настоящем театре.
Случай с гобеленом был далеко не единственным в жизни Мэннерсов, постоянно сотрясаемой новыми идеями, которыми буквально фонтанировал их юный и талантливый отпрыск. Периодически в хозяйстве недосчитывались то стула, то колеса от телеги, то бронзового подсвечника, а однажды даже не досчитались ягнёнка, который, по словам Роджера, был ему жизненно необходим для нового комического представления.
Словом, жизнь в Хелмсли била ключом. Само слово «скука» давно забылось и не употреблялось за ненадобностью.
Вся жизнь, весь мир, окружающий Роджера, казался ему театром, где у каждого были свои выходы и уходы и каждый играл не одну роль. Никакие графские титулы и традиции Плантагенетов не могли сравниться для него с этим упоительным чувством внутренней свободы, которое давал ему театр и творчество. Казалось, что уже никто не сможет удержать Роджера от стремительного бега навстречу своей мечте. Однако, однажды всё изменилось.
В конце зимы 1587 года после непродолжительной болезни внезапно умирает его родной дядя Эдуард, и так как он не оставляет после себя наследника по мужской линии, то титул Четвёртого графа Ратленда переходит к его отцу Джону. Огромное семейство Мэннерсов переезжает в Бельвуар, а Роджера начинают готовить к отправлению в Кембридж. Теперь он, старший сын и прямой наследник Четвёртого графа Ратлента, названный в честь своего двоюродного деда, постельничего королевы Елизаветы и троюродного брата Генриха VIII, Роджером обязан будет получить лучшее образование и навечно засесть в Палате лордов, чтобы вершить судьбы страны.

***
В тот последний вечер в Бельвуаре Роджер сидел на скрипучем кресле, поджав под себя ноги, и молча наблюдал за всем происходящим. Впервые в жизни он чувствовал себя не актёром, а зрителем в чьём-то чужом «театре». Картинки, возникающие перед глазами, быстро сменяли одна другую. Вот счастливое лицо отца, только что получившего письмо от фаворита королевы графа Лейстера, где он благодарит за подаренную чистопородную лошадь из конюшен Бельвуара. Отец прыгает, как ребёнок, и всем суёт под нос почитать эту глупую бумажку. Вот опечаленное лицо его матери, постаревшей раньше времени от бесконечных родов. Бриджет, Оливер, Анна, Елизавета, Фрэнсис, Франсис, Джордж – все его братья и сёстры галдят, не умолкая. Их голоса сливаются в один шумящий поток слов, которых уже не разобрать. Прислуга бесконечно что-то вносит и уносит. В окно бьёт холодный ливень, оплакивающий его детство, оставленное в Хелсмли.
Роджеру стало невыносимо скучно. Он выскользнул из шумных покоев в длинный коридор и сел прямо на каменный пол, прислонившись спиной к стене. Тёплый свет от свечей в канделябре, чуть дрожащий от сквозняка, робко выхватил из темноты портрет Генриха VIII.
- А! И ты здесь, мой повелитель! – картинно произнёс Роджер. В его интонациях чувствовалась нескрываемая издёвка. – Молчишь? Тогда давай вместе помолчим.
Вниз по тоненькой паутинке спустился мохнатый паук и сел на правый глаз монарха.
- И не подмигивай мне. Я на тебя обижен. Зачем ты восстановил этот чёртов титул Ратлендов?
В конце коридора послышались торопливые шаги прислуги. Что-то грохнулось. Что-то покатилось вниз по лестнице. Началась перебранка, в которой каждый старался снять вину с себя и переложить на другого.
- Как же вы все мне надоели! – вздохнул Роджер, встал и медленно пошёл по полутёмному коридору подальше от бестолкового шума.
С обеих сторон с портретов на него пристально смотрели короли, военачальники, представители королевского двора и его бесконечные родственники, в которых текла кровь Йорков. Гордые и отважные, мудрые и холодные, величественные и непреклонные. Каждый из них вписал свою страницу в историю великой Англии.
Роджеру хотелось поскорее выбраться из этого «лабиринта Минотавра» и уединиться где-нибудь под лестницей со своей любимой лютней.
Но в самом конце коридора он внезапно остановился. Его взгляд привлёк портрет молодого джентльмена, настолько тонкого и нежного, что он был больше похож на девушку, чем на юношу. В его взгляде было столько тоски, что у Роджера невольно кольнуло в сердце.
Кто этот бледный светловолосый юноша? И почему он оказался среди всех этих грозных воителей? Неужели это тот самый Эдмунд Плантагенет, юный граф Ратленд, сын Ричарда Йоркского? Это ведь он стал невинной жертвой Клиффорда? Это его сердце пронзил кинжалом безжалостный барон по кличке «Мясник», мстивший за смерть отца? Да, это он! Он! Роджер читал о нём в «Хрониках Англии, Шотландии и Ирландии» Ральфа Холиншеда, которые хранились в библиотеке Хелмсли!
В памяти Роджера чётко высвечивались одна за другой подробности Войны Алой и Белой Розы, битвы при Уэйкфилде, когда был зверски убит этот ангелоподобный юноша. Воображение мгновенно дорисовывало кровавую картину. И вот уже Роджер нёсся со всех ног к своему столу, чтобы писать-писать-писать!
Перо не поспевало за мыслями. От волнения Роджер, казалось, не успевал дышать. Картины складывались в слова, слова – в строчки, строчки молниеносно ложились на бумагу, будто кто-то сверху диктовал их:
«Любезный Клиффорд, дай сказать пред смертью;
Я чересчур ничтожен для тебя;
Мсти взрослым, а меня оставь в живых…» [1]
 Всё существо Роджера было одержимо лишь одним – успеть сохранить на бумаге те образы, которые возникали в голове:
«Напрасно говоришь, несчастный мальчик,
Смерть моего отца врата замкнула,
Куда б могла проникнуть речь твоя…» [2]
Спустя полтора часа Роджер наконец-то выдохнул и откинулся всем телом на спинку стула – всё! Готово. Ещё раз, пробежав внимательно по строчкам, он внёс небольшие коррективы, перечитал написанное и остался очень доволен собой. Пускай это был лишь небольшой поэтический экспромт на несколько страниц, но когда-нибудь он напишет настоящие исторические хроники и поставит их на сцене Театра.
А пока его ожидал Кембридж – науки, языки, штудирование толстенных книг под надзором строгих учёных мужей. И больше никаких вольностей.

***
«Отклонение от монархии даёт тиранию,
Отклонение от аристократии – олигархию,
Отклонение от политии – демократию,
Отклонение от демократии – охлократию…» [3]
Едва дописав последнюю строчку, Роджер запустил пером в муху, надоедавшую ему вот уже порядка получаса. Перо пролетело мимо «жужжащего тирана» и воткнулось прямо в обивку стула. Маленькая, но заметная клякса растеклась по светло-голубой обивке. Роджер едва успел схватить перо и вернуться на место, как в кабинет вошёл его наставник Джон Джегон.
- Я надеюсь, вы уже закончили переводы Аристотеля?
- Да, сэр, - тут же выпалил Роджер, хотя до конца перевода ему оставалось ещё полторы страницы.
- Великолепно.
Джегон со свойственной ему неторопливостью прошёлся мимо стола, мельком взглянув на перевод, и удобно устроился на том самом стуле, где перо Роджера только что оставило нелицеприятный автограф.
- Я рассказывал вам о том, что Филипп Меланктон в 11 лет уже написал свой первый труд «Рудименты греческого языка»? – его голос звучал размеренно, глухо и монотонно, как большой колокол в часовне Королевского Колледжа.
- Да, сэр, - сопротивлялся его ритму Роджер.
- Вам уже 13, не так ли? – продолжалась «пытка» Джегона.
- Да, сэр, - не сдавался Роджер.
- Вы когда-нибудь помышляли сочинить хоть что-нибудь значимое и полезное для государства? – Роджер немного замялся. – Подумайте об этом. Полагаю, из вас выйдет толк. У вас очень пытливый ум и вы довольно быстро постигаете любую науку, будь то языки, ораторское искусство или математика. Как вы сами оцениваете свои таланты?
- Довольно высоко, сэр, - тут же нашёлся Роджер и подумал: «Интересно, к чему он клонит?»
- Вы, как всегда, смелы. Но почему тогда так немногословны в оценках?
- Где мало слов – там вес они имеют. [4]
- Сенека?
- Нет, сэр. Роджер Мэннерс.
- Что ж, похвально.
Роджер расплылся в довольной улыбке. «Я ещё не то могу», - подумал он.
Джегон так же не спеша поднялся, прошёлся к противоположной стене кабинета, где находилось распятие, долго смотрел на него и наконец-то произнёс:
- Я должен поздравить вас. Вы переходите в другой колледж. Так что можете собираться.
- Наконец-то! – закричало всё внутри Роджера. – Прощай, противный старикашка Джегон! Прощайте, бесконечные назидания! Наконец-то!
- Да, вы остаётесь под моим наставничеством, – испортил всё Джегон и вышел из кабинета, унося на своих штанах чернильное «пятно мести».
Вечером, снимая свои одежды, Джегон увидит его, но уже не поспешит наказать «несносного юнца», лишь отпишется его матери об «очередной выходке юного графа Ратленда». И главным «смягчающим обстоятельством» в пользу Роджера здесь будет то, что Джегон будет уверен: больше он не наденет этих одежд. После перевода вместе со своим учеником в Колледж Тела Христова, где ему «светил» более высокий чин, Джегон будет быстро двигаться к своей мечте и вскоре станет епископом Норичским. И тогда уже никакая нечаянная клякса не сможет запятнать его безупречную репутацию.
Что же касается Роджера, то он был искренне рад тому, что навсегда распрощается с Колледжем Королевы. Он действительно очень старался. За два года обучения в Кембридже он не пропустил ни одного занятия и прослыл одним из самых усердных учеников. Но дело было даже не в этом.
После смерти отца, когда он стал старшим из Мэннерсов и наследовал титул Пятого графа Ратленда, внутри него вдруг что-то поменялось. Роджер как никогда остро ощутил свою связь с родом. В нём неожиданно для него самого заговорила кровь Йорков. Он сам не мог понять, где началась эта перемена. Быть может, в тот момент, когда он стоял перед портретом златокудрого Эдуарда Плантагенета, юного сына Ричарда Йоркского? Или когда услышал первый раз своё новое имя – Роджер Мэннерс, Пятый граф Ратленд? Или всё-таки виной всему постоянно преследовавший его образ Маргариты Анжуйской, основательницы Колледжа Королевы и виновницы смерти его предка Ричарда Йоркского? Везде, куда бы он не пошёл, висели её портреты.
Роджер много думал об этом. В перерывах между занятиями он перечитывал хроники в библиотеках Кембриджа, делал пометки, размышлял, сопоставлял факты, а потом в какой-то момент, когда все эти картинки, как цветные стёкла в витражах, соединялись в единое целое, он снова брался за перо и бумагу и возвращался к рукописи. Раз от раза его воображение работало всё сильнее, картинки становились более чёткими и обрастали живыми и важными подробностями.
Он никогда не знал, где и когда найдёт новые ключи к той или иной сцене. Вдохновение будто сваливалось на него откуда-то сверху. Его невозможно было приманить, как голубя крошками хлеба.
Бывали, конечно, такие дни, когда из-под пера Роджера не могло выйти даже двух-трёх строк. И тогда процесс творчества превращался для него в сущие муки. Но бывало и такое, что он мог лишь случайно увидеть какую-то деталь, как его фантазия мгновенно вспыхивала и начинала работать с бешеной скоростью.
Так однажды у него родилась «Сцена с платком».
В один из дней, после небольшого переутомления у Роджера пошла носом кровь. Его наставник Джон Джегон будучи человеком глубоко верующим, а потому склонным к аскетизму, видимо, решил приучить к тому же и своего подопечного, заставляя его бесконечно зубрить постулаты Англиканской церкви, начиная с «Тридцати девяти статей» и заканчивая трудами знаменитых епископов. Погружённый в чтение, стараясь успеть до прихода Джегона, Роджер машинально схватил кружевной платок, вышитый его матерью, и приложил к носу, чтобы капли крови не испачкали «драгоценных» страниц Святого писания. Пока книга властвовала над сознанием юного графа Ратленда, он ещё не раз вытирал своё «учёное чело» платком, размазывая кровь по щекам и лбу.
Когда начало смеркаться, он подошёл к камину, чтобы взять с него канделябр со свечами. И вдруг по его спине пробежал лёгкий холодок – он увидел своё «окровавленное» лицо в зеркале, висевшем над камином. Впившись глазами в отражение, он несколько минут изучал его. Глаза, окровавленная голова, палач, убийца – все эти образы вдруг нанизались на одну нить и вызвали в его памяти картину из собственного прошлого.
Однажды вечером, ещё в начале обучения, к Роджеру в Колледж Королевы прибыл отец. Он привёз ему из дома тёплые вещи, несколько оленьих шкур для бытовых нужд, книги и что-то из домашней стряпни, приготовленной бельвуаровским поваром. Роджера это очень удивило, ведь отцу не обязательно было ехать самому, достаточно было прислать слуг. Но, видимо, в этот раз всё было так, как должно было быть, потому как эта встреча была для них последней – через несколько месяцев Джон Мэннерс покинул этот мир.
Отец остался в Кембридже до утра. В эту ночь ни он, ни его любимый сын так и не уснули. Они говорили о многом, но в памяти Роджера навсегда отпечатался жуткий рассказ отца о казни Марии Стюарт, свидетелем которой ему пришлось стать совсем недавно:
- Когда мы с твоей матушкой прибыли в замок Фотерингейт, там было уже всё готово. Нам выдали траурные одежды, сшитые специально к этому дню, и мы поспешили в зал, где должна была состояться королевская казнь.
Я тебе честно скажу, сынок, ступая в тот момент по начищенным до блеска полам и вдыхая запах свежей стружки, я даже поверить не мог в то, что всё это – подготовка к кровавой казни. Если бы не обитый чёрным сукном эшафот и плаха, то можно было бы подумать, что нас ожидает какое-то представление. Чуть ли не половину зала отвели для зрителей. Они постепенно занимали свои места и, Господи прости, даже переговаривались друг с другом.
А когда стали вносить и расставлять повсюду свечи, сновать туда-сюда и отдавать последние указания, мне стало совсем не по себе. «Эх, старина Джон, - думал я, - Разве об этом ты мечтал, когда получал титул Четвёртого графа Ратленда? Господи, помилуй меня, грешного! Разве для этого я приносил клятву верности одной королеве, чтобы быть плакальщиком на казни другой? Что же это за почести такие, ради которых я, честный человек, оказался среди тех, кто пришёл поглазеть на чью-то смерть?»
Вот, сынок, тогда-то я и задумался: а стоит ли так рваться к титулам, или, может, лучше растить детей и вести хозяйство где-нибудь в Хелмсли, подальше от кровавого трона?
Такого отца Роджер не знал. Джон Мэннерс всегда был для него образцом суровости и абсолютной веры в праведность королевской власти. Но ещё большим потрясением для него стало описание отцом самой казни: как Мария Стюарт, одетая в чёрное, взошла на эшафот, как замерли зрители, когда она, сбросив верхние одежды, осталась в алом исподнем платье, и фрейлины надели на её тонкие руки высокие алые перчатки, как она торопила протестантского священника, произносившего последнюю молитву, а потом, выхватив из его рук распятие, упала на колени и стала громко читать католическую молитву…
Но когда Джон Мэннерс дошёл до самого страшного, то не выдержал и выпил залпом целую бутылку привезённого из Бельвуара вина. С трудом сдерживая слёзы, прерывая свой рассказ огромными паузами, он всё-таки описал Роджеру кровавое действо:
- И вот, сынок, когда после третьего удара топора голова королевы отделилась от тела и кровь огромным фонтаном брызнула не только на палача, но и на всех, кто стоял рядом, как же было страшно! Мы стояли, окроплённые её кровью, не в силах пошевелиться от нахлынувшего ужаса. При мне, ты знаешь, нередко зарубали коров, но с живым человеком такое проделывать! Господи, спаси мою душу грешную! Не для того я открыл глаза, когда появился на свет Божий, чтобы смотреть на такое жуткое зрелище! Не помню, как я на ногах удержался, кто-то ведь и в обморок упал. Стою, как неживой, а мне будто черти картинки из Ада показывают, да ещё и смеются.
Ты, мой мальчик, меня прости, что я тебе такое рассказываю. Только не могу я никак после этого в себя прийти – мне эти черти будто до сих пор душу на куски рвут… Взял этот палач молча отрубленную голову за волосы, а она вниз как упадёт – и покатилась! В руках палача только парик остался. Он тогда спустился с эшафота и поднял вверх седой обрубок… Господи прости, а губы-то у неё до сих пор дёргались! Зажмурился я тогда и, пока всё не кончилось, долго не мог глаза от страха открыть. Потом Елизавета меня под руку из зала вывела. И как же она, бедняжка, всё это выдержала! Сам Джон Мэннерс чуть Богу душу не отдал, а матушка твоя, как святая, меня будто с того света забрала. Я ведь потом, когда в Бельвуар вернулся, три дня в горячке пролежал, как в Чистилище.
Отец замолчал, а потом придвинулся к Роджеру и, опустив голос до шёпота, добавил:
- Вот тебе, сынок, и короли! А мы им на верность присягаем, ради них на любую войну идём. И что бы этой бедной Марии Стюарт, упокой Господь её душу, не пожить ещё? Чем же она так своей сестре мешала? А ведь всё это – ради власти, ради того, кто из них двоих корону будет носить…
Долго ещё исповедался изрядно подвыпивший Джон Мэннерс собственному сыну. Тёмной и безлунной была та ночь, наполненная кровавыми воспоминаниями.
Вот и сейчас, увидев своё отражение в зеркале над камином, Роджер внезапно вспомнил о ней: кровь на лице, платок, палач, кровавые злодеяния королей, упивающихся своей властью, улыбка Маргариты Анжуйской на портретах Колледжа Королевы – всё мгновенно затянулось в единый узел. У Роджера перехватило дыхание от внезапного озарения! Он резко кинулся к столу и, как сумасшедший, объятый новой волной вдохновения, впал в состояние неистового сочинительства.
Кровавый платок в одной из сцен своей будущей пьесы он отдал Маргарите Анжуйской. Именно его она протягивала Ричарду Йорку. Это был платок, смоченный кровью его невинно убитого 17-летнего сына.
Страшные сцены одна за одной вырастали в воображении Роджера, давая неповторимое ощущение аристотелевского катарсиса. В эти минуты он по-настоящему творил. Это был его мир, в котором он исповедовал какую-то невидимую часть общей души Йорков. Мир, в котором он жил вместе с ними – страдал и властвовал, плакал и ликовал. Это был его Театр!
Конечно же, после такого эмоционального выплеска и бессонной ночи, Роджер всё утро «клевал носом» и поначалу никак не мог сосредоточиться на «мудрых речах» Джегона, за что ему сильно доставалось. Но это была уже сущая ерунда. Роджер обладал сильной волей и, если нужно, то мог заставить себя заниматься в любом состоянии. В результате наставник всегда оставался довольным успехами ученика, о чём не без гордости докладывал его матери и опекуну.
Как все мальчики из аристократических семей, потерявшие отцов до своего совершеннолетия, Роджер вот уже почти полтора года был «ребёнком государства». Лорд-казначей королевы Елизаветы Уильям Сесил, Первый барон Бёрли, поручил попечение над юным графом Ратлендом талантливейшему философу и учёному Фрэнсису Бэкону, который и выбрал для него Джона Джегона в качестве ментора.
- «Знание – сила» – вот основной жизненный принцип, которого придерживаюсь я всю свою жизнь, и который, я уверен, будет отныне вашим принципом, граф Ратленд, - именно с этих слов началось знакомство Роджера с опекуном и новая глава в его жизни. Отныне Фрэнсис Бэкон стал не только его истинным Учителем, но и первым человеком, с которым он однажды сможет открыто говорить о Театре.

***
Первым и самым волнительным событием в жизни Роджера после переезда в Колледж Тела Христова стала поездка в Лондон, где лорд Бёрли представил его королеве Елизавете.
Сказать, что в этот день Роджер волновался – это не сказать ничего. Месяц кропотливой подготовки под руководством Фрэнсиса Бэкона: многочасовые беседы, изучение церемониального этикета, изнурительные примерки неудобных парадных одежд, которые шились специально к этому событию, - всё это нужно было достойно вынести на себе, чтобы предстать перед королевой английской.
Ответственность, возлагавшаяся на юного графа Ратленда, давила на плечи тяжёлым грузом, жёсткий воротник стягивал шею, а от новомодных шерстяных чулок ужасно чесались ноги. Но Роджер стоически терпел и, казалось, был готов ко всему.
Однако, как только лорд Бёрли ввёл его в огромный зал, где королева Елизавета восседала на пурпурном троне, случилось непредвиденное: Роджера накрыл настоящий приступ икоты. Отныне именно она, а не опекун,  руководила его поведением на этом приёме.
Пытаясь сдержать икоту, Роджер задержал дыхание, но это не помогло. Предательские толчки снова и снова заставляли его тело содрогаться. Когда Роджеру нужно было встать на колени и склонить голову перед монархом, то он, воспользовавшись ситуацией, набрал побольше воздуха в лёгкие, задержал дыхание и сильно надул щёки. Лорд Бёрли, увидев это, вытаращил глаза и больно ткнул Роджера в бок. От неожиданности Роджер резко выпустил воздух из щёк!
Елизавета, произносившая в это время королевскую речь, замолчала и удивлённо вскинула брови. В зале зависла неловкая пауза, которая не несла в себе ничего хорошего ни для юного графа Ратленда, ни для его наставников.
Тут Роджер ещё раз громко икнул и зажмурился. Он понял, что пропал, поэтому решился на крайние меры. Собрав всю свою волю в кулак, он изобразил на своём лице такой взгляд, с которым величайшие флорентийские мастера запечатлевают на своих полотнах Агнцев Божьих, и посмотрел на королеву.
Видимо не зря Господь наделил его актёрским даром! Потому что в этот самый момент 66-летняя королева английская разразилась таким искренним и звонким смехом, как не смеялась уже лет 30. Придворные тут же охотно подхватили Елизавету, поняв, что бури не будет.
Роджер облегчённо вздохнул. Теперь он мог спокойно оглядеться вокруг – страх, сковывающий его, постепенно стал отступать.
Когда церемония продолжилась, Роджер делал всё именно так, как его учил Фрэнсис Бэкон. Ему даже удалось, не отходя от строгих правил, поподробнее рассмотреть лицо королевы Елизаветы, которое так отличалось он своих живописных изображений.
У художников она была куда более свежей, женственной и молодой. А сейчас перед Роджером восседала на троне сухая женщина, которая, если убрать весь королевский блеск, вполне соответствовала своему возрасту. Правда, она до сих пор молодилась и с удовольствием принимала похвалы в адрес своей «неземной красоты», которой особо не обладала. У неё был не слишком грациозный нос с горбинкой, подчёркивавший худощавость набелённого лица, на котором были видны небольшие следы перенесённой оспы, высокий лоб, который обрамлялся рыжими локонами, тронутыми сединой, но аккуратно уложенными в высокую причёску, и множество морщин, усыпавших мелкой сеткой «королевский лик». И только глубоко посаженные карие глаза Елизаветы говорили Роджеру о том, как много тайн хранится в этом казалось бы открытом взгляде великодушной монархини.

***
- Признаюсь, вы меня поразили сегодняшней выходкой, - строго отчитывал его Фрэнсис Бэкон, когда они возвращались в Кембридж. – Вы хотя бы слышали речь королевы о том, что она знала вашего отца Джона Мэннерса, что она до сих пор помнит его как честного человека, преданного английской короне? Это величайшая честь! Или все свои умственные и физические способности вы потратили на борьбу с икотой?
Роджер состроил извиняющийся вид. Он молчал.
Молчал и его наставник. Карета мерно покачивалась, охлаждая его пыл и успокаивая своим поскрипыванием.
- Но как жаль, что я не имел с собой зеркала, чтобы вы увидели в нём собственное отражение! О, вы прирождённый актёр! – не выдержал Фрэнсис Бэкон и снял, наконец, с себя «маску ментора». – В «Писании» сказано, что «сердце царей непроницаемо», но сегодня вам удалось рассмешить саму королеву английскую!
- Я в тот момент почти умер. Это было лицо Ангела, оплакивающего мою грешную душу. Простите меня, пожалуйста, сэр Бэкон. Так получилось.
- Я всё понимаю, Роджер. В вас говорила природа, - глаза наставника снова стали серьёзными. – Однако, там, где природа могущественна, первым делом нужно научиться вовремя обуздать свой порыв и действовать мудрее. Королева не терпит подобных вольностей и порой жестоко наказывает за них. Сегодня Фортуна была на вашей стороне, но впредь будьте осторожны и оставляйте ваши шутки для домашнего театра в родительском имении.
- Да, сэр.
- Не забывайте, Роджер, вы – Пятый граф Ратленд. Это во-первых. А во-вторых, запомните: если молодой человек обладает хорошими манерами, то это значительно укрепляет его репутацию при дворе и равносильно тому, что у него постоянно имеются при себе «рекомендательные письма». Вы очень молоды, талантливы и изобретательны. Новые идеи рождаются в вашем воображении с большой лёгкостью. Вы относитесь к тем натурам, что обладают огромным пылом и большими и бурными страстями. И всё же, я прошу вас, пока вы не перешли меридиан своих лет, опирайтесь во всём на мой опыт. Поверьте, Роджер, вам очень повезло – вашему наставнику хорошо известно всё о королевском дворе, как в его парадной части, так и в «закулисье». Научитесь только доверять мне.
- Да, сэр. На самом деле я очень вам благодарен. Хотя Фортуна и слепа, но она безошибочно привела меня к вам. По правде сказать, вы единственный Учитель, с которым я могу быть самим собой, – признался Роджер, а потом помолчал и добавил - Счастлив тот, кто учится у мудрейшего.
Фрэнсис Бэкон улыбнулся:
- Плиний Младший имел обыкновение щедро раздавать похвалы другим в отношении того, в чём сам достигал какого-либо совершенства. «Восхваляя другого, ты воздаёшь должное самому себе», - говорил он. А потому, следуя Плинию Младшему, я скажу, что, как наставник, я тоже счастлив иметь такого мудрого и талантливого ученика, как вы, Роджер, - подвёл он итог.
- А вы, правда, считаете, что у меня есть талант? – решился спросить Роджер.
- А вы сами как полагаете?
- Думаю, есть. Талант ведь даруется Богом от рождения. А я уже давно чувствую, что одарён им.  Я чувствую, что мне откуда-то сверху дают это право – сочинять, писать.
- Возможно, вам выпал жребий Прометея. Ибо сила его приходит, как от Солнца, дающего мудрость, так и от Океана, дающего мысли о непостоянстве и волнении человеческой жизни. Но, учтите, путь Прометея сопряжён не столько с лаврами, сколько с вечными терзаниями и сомнениями. Даруя огонь людям, он приносит в жертву собственную жизнь и отказывается от многих удовольствий и радостей. Готовы ли вы к этому?
- Я не могу не отдавать. Не могу не оставлять на бумаге следы своих мыслей и чувств, которые так часто терзают меня изнутри…
Роджер на несколько секунд замолчал, а потом всё-таки озвучил свои мысли:
- Сэр Бэкон, я никогда не говорил вам об этом, но сегодня признаюсь: я написал одну пьесу. В ней я обращаюсь к истории своего знаменитого предка Ричарда Йоркского и войне Йорков и Ланкастеров. Я хочу, чтобы вы её прочитали.
- Интересно. Как вы назвали своё творение?
- «Генрих VI».
- А жанр? Я полагаю, это трагедия?
- Быть может. Хотя мне больше нравится – «исторические хроники». Когда я жил в Хелмсли, у нас была большая библиотека, там я и нашёл «Хроники Англии, Шотландии и Ирландии» сэра Ральфа Холиншеда. Уезжая оттуда, я забрал эту книгу в Бельвуар, а потом уже в Кембридж. Это удивительный труд! Я перечитывал его сотни раз.
- Что ж, вы который раз порадовали меня, Роджер. Признаюсь, я не ожидал, что первым вашим творением станет историческая пьеса. Мне казалось, что вас гораздо больше занимают истории вроде «Любовных элегий» Овидия, которые я не раз видел на вашем столе, - подловил Фрэнсис Бэкон своего ученика, тем самым застав его врасплох.
- Это просто… Мне нужно было… - замялся Роджер, судорожно пытаясь придумать отговорку, - Овидий мне нужен был только для примера. Я хотел сравнить английский перевод книги с её первоисточником на латыни.
- Роджер, вы прекрасный актёр, но иногда играете просто отвратительно. Посмотрите на себя – вы покраснели, как юная леди. Поверьте, я вовсе не осуждаю вас за это. Молодость и влюблённость – есть синонимы. Даже в «Библии» сказано: «Ваши юноши будут иметь видения, а старики увидят лишь сны»… Но вернёмся к вашему творению. Как давно вы взялись за написание собственной пьесы?
- Я начал писать «Генриха VI» ещё в Бельвуаре. Там я сделал первый набросок, который теперь вошёл в мою пьесу.
- Значит, вы пишете её уже два года?
- Да. Но с перерывами… В Бельвуаре была первая вспышка. Это были первые строчки, рождённые даже не мной, а будто сквозь меня. Будто кто-то пронзил мой мозг мыслью. Мне оставалось только уложить всё в строчки. Я написал и какое-то время не вспоминал о написанном. Отдав – освободился. Но потом, когда я приехал в Кембридж, то увидел одного человека… У меня внутри вдруг что-то снова произошло: его светлые локоны, нежный, почти девичий лик и глаза, в которых затаилась глубокая боль и тоска, были так похожи на бельвуаровский портрет моего Эдмунда Плантагенета! Это совпадение меня поразило! «Так не бывает!» - сказал я себе и ещё долго не решался заговорить с этим удивительным юношей, наблюдая за ним издалека. Я боялся, что, заговорив с ним, спугну своё вдохновение и больше не смогу писать. Ну, вот. Я уже вижу, что вы меня осуждаете.
- Вовсе нет, Роджер. Я внимательно слушаю вас.
- Только спустя два месяца я  решился подойти к нему и узнать его имя.
- А почему вы не спросили имя юноши у меня?
- Я не хотел посвящать вас в тайну, которая принадлежала только мне одному. Теперь-то вы уже поняли, о ком я?
- Граф Саутгемптон?
- Да. Это Генри Ризли.
- У него непростая судьба. Для яркого света необходимо наличие темноты, которой в его жизни было предостаточно. Вы довольно точно прочитали это в его глазах.
- Да, я знаю. Но тогда мне не важна была его реальная жизнь. Мне нужно было услышать интонацию его голоса, чтобы наделить ею своего персонажа. Только потом мы с Генри сдружились, и я узнал, что лорд Бёрли – тоже его опекун.
- Вы двигаетесь по верному пути, Роджер. Мне уже не терпится познакомиться воочию с вашим творением.
- Спасибо, сэр Бэкон.
- Кстати, вы когда-нибудь читали мои пьесы?
- Ещё нет, но очень хотел бы.
- Я дам вам почитать. Только пусть вас не удивляет то, что вы не найдёте на этих страницах ни малейшего упоминания о моём имени: я писал под псевдонимом.
- А почему?
- Неужели вы думаете, что королевский адвокат, старшина юридической корпорации и сын лорда-хранителя Королевской Печати Фрэнсис Бэкон может подписывать пьесы своим именем? В наших кругах пишут законы, но не пьесы.
- А как же «Беды короля Артура»?
- О, этот спектакль, прошу заметить, был создан не юристом, а педагогом Фрэнсисом Бэконом совместно с его студентами Грейс-Инн. Театр, как искусство зрелищное, требует личного вовлечения наставника в процесс. И коль скоро это будет сделано в рамках обучения, то честь государственного деятеля, участвующего в увеселительном действе, остаётся, как говорится, не запятнанной.
- Так значит, если человек имеет высокую должность при дворе, то он уже не властен над своей судьбой?
- Да, Роджер, к сожалению, это так. Высокая должность делает человека слугой трёх господ: слугой государя или государства, слугой людской молвы и слугой своего дела. Возвышение стоит больших трудов, а порой и немалых унижений. На высоком месте нелегко устоять, но нет и пути назад, кроме падения. А это, уверяю вас, печальное зрелище. «Cum non sis, qui fueris, non esse, cur veils vivere». «Когда ты уже не тот, чем был, у тебя нет причин быть привязанным к жизни», - сказал Цицерон...
Фрэнсис Бэкон замолчал и погрузился в собственные мысли. Ведь сегодня он действительно испугался того, какой непоправимый вред его карьере могла нанести выходка Роджера во дворце. Кроме того было ещё одно обстоятельство, которое всегда держало его «на крючке» - он был очень честолюбив.
Несмотря на то, что Фрэнсис Бэкон был одним из умнейших людей при дворе и много раз доказывал свою верность королеве Елизавете, она упорно не подпускала его к себе. Даже во время представления ко двору собственного ученика ему приходилось оставаться во втором ряду. Место королевского фаворита было уже занято графом Эссексом.
- Но всё же высокая должность может служить и благом: возможность делать добро есть подлинное и законное оправдание властолюбию. Ибо добрые помыслы угодны Богу только тогда, когда они воплощаются в дела, - сделал вслух заключение Фрэнсис Бэкон, в чём нашёл себе утешение, и вернулся к диалогу с учеником. - А о чём ещё вы хотели бы написать, Роджер? Какие темы вам ещё интересны?
- Зависть.
- Вот как?... Продолжайте.
- Главным героем моей новой пьесы будет Ричард III.
- Почему именно он?
- В зависти можно уличить любого смертного, не так ли? Но особенно завистливы уроды и незаконнорожденные. И всё потому, что они не в силах помочь собственной беде, поэтому так часто обращают свои усилия на то, чтобы навредить другому. Ещё более завистливы короли, готовые ради короны на всё. Король в сочетании с уродом – есть воплощение абсолютной, всесокрушающей зависти. Разве не таков был Ричард III?
- Это очень смело, Роджер. Я не устаю поражаться ходу ваших мыслей. «Театр Королей» - это же вечная тема. И именно её вы избрали главной темой своего Театра.
- «Каждый из нас для другого являет великий театр», как писал Сенека. Не вы ли собственноручно вручили мне его книгу, сэр Бэкон?
- О, великая Афина Паллада! Помоги мне удержаться на месте учителя при таком способном ученике! – рассмеялся довольный Фрэнсис Бэкон. – Браво, Роджер! Вы мыслите, не как юноша, а как зрелая личность!
- Спасибо, сэр Бэкон.
- Вы должны продолжать писать. А пока пообещайте, что завтра же предоставите мне ваши творения, коль мы о них сегодня говорили.
- Но я написал пока только «Генриха VI». К «Ричарду III» я ещё не приступал, мне нужно время, чтобы выносить сначала пьесу в голове.
- Что ж, тогда я прочту «Генриха VI». Вы мыслите так глубоко, что мне стало очень интересно узнать, так ли совершенно ваше перо? Ведь написание пьесы – это целая наука.
- Уверен, я освою её под вашим руководством, - улыбался во весь рот довольный Роджер.
Он был безумно рад тому, что наставник проникся к нему такой симпатией, которая была, впрочем, абсолютно взаимной. Несмотря на 15-летнюю разницу в возрасте и высокое положение при дворе Фрэнсис Бэкон был для него больше, чем Учитель. Он был его старшим другом, до которого так хотелось дотянуться и которого так интересно было слушать.
Но на сегодня «запас усердия» Роджера, похоже, был уже исчерпан. Приём в королевском дворце, волнение, изнурительная, хотя и не очень долгая, поездка в душной карете, тесный парадный дуплет, который так хотелось снять и, наконец, безжалостное урчание голодного желудка – всё это делало Роджера весьма неусидчивым слушателем. Поэтому, как только они въехали в главную аллею, ведущую к Колледжу Тела Христова, и Роджер увидел приближающуюся к ним фигуру своего друга Генри Ризли, то он тут же выскочил из кареты, не дав ей до конца остановиться.
- Генри!
- Роджер, наконец-то!
- Да здравствует свобода! Я наконец-то чувствую под собой твёрдую землю! Дай я обниму тебя, дружище! Признавайся, ты скучал по мне?
- Я тебя еле дождался, Роджер.
- Я тоже думал: где там мой лучший друг? Что он поделывает в своём колледже Святого Иоанна? Корпит над «Учением о целомудрии»? Или же целует невинных дев?
- Роджер, ты опять за старое! Но ты не угадал. Как раз сегодня я был предан благороднейшему из авторов. Смотри! Я нашёл её сегодня утром. Вернее, она сама меня нашла, - и Генри протянул Роджеру небольшую книгу.
- «Геро и Леандр», - прочитал Роджер.
- Это сочинение господина Кристофера Марло. Роджер, как мы с тобой могли пропустить это?!
Генри забрал драгоценную книгу из рук друга и, объятый волной восторга перед творением Великого Мастера, крепко прижал её обеими руками к груди. Его голубые глаза светились от счастья.
- Я думал, ты будешь расспрашивать меня о том, как прошёл приём у королевы, - попытался опустить его на грешную землю Роджер.
- Ах, да. Как приём, Роджер?
- Хорошо. Только в следующий раз не стоит так много думать обо мне – я всё время икал.
- А? – Генри пришёл в себя и даже немного обиделся. -  Скажи об этом своей Розалине. Должно быть, это она. Да, кстати, она просила передать тебе, что, как только стемнеет, ждёт тебя на вашем месте у церкви Святой Марии.
- О, женщины, вы злейшее из зол, - не без иронии выдохнул Роджер и мечтательно всем телом рухнул на ступени колледжа. Стягивая с себя тесный дуплет и расстёгивая рубашку, он снова вдыхал воздух свободы.
- Но не ради этого я тебя здесь ожидал, Роджер, - взволнованно продолжал Генри. – Мы с тобой не пропускаем ни одного спектакля в Кембридже, ни одной пьесы…
- А ведь она красивая, эта чертовка Розалина, правда?
- Ты меня не слушаешь?
- Слушаю, мой белокурый друг.
- Так вот, мы с тобой за всё время обучения в Кембридже не пропустили ни одного театрального представления.
- Факт.
- Мы читали все пьесы и поэмы, что были поставлены на университетской сцене.
- Да, и что же?
- Но мы с тобой никогда не читали именно этой поэмы! Её написал и поставил здесь, в Колледже Тела Христова, сэр Кристофер Марло! И было это как раз в год твоего поступления в Кембридж!
- Постой. Допустим, я приехал позже постановки. Но ты же здесь находился уже два года, верно?
- Видимо, как раз в это время я уезжал – лорд Бёрли увозил меня с собой на пару месяцев.
- Скажи ещё раз, как называется эта поэма?
- «Геро и Леандр».
- Звучит заманчиво! - Роджер ловко выхватил книгу у Генри и торжественно поднял её вверх, как священник в церкви. - О, Боги, воссылаю вам хвалу за то, что проникая в сокровищницы любви, вы оставляете нам, смертным, свои восхитительные истории!
- Это не Боги оставляют, а Кристофер Марло.
- Я уже хочу почитать эту поэму!
- Она твоя! Думаю, тебе понравится.
- Ещё бы! Парочка уроков любви, взятых у искусных Богов, никому не помешает!
- Но ещё искуснее рука Кристофера Марло. Роджер, он гений! Он пишет так страстно, так свежо! Только поторопись прочесть, мне дали эту книгу не надолго.
- Спасибо, Генри. Ты принёс именно то, что нужно мне – юному и цветущему графу Ратленду, которого сегодня утром приняла королева Елизавета, а вечером заключит в свои жаркие объятия прекрасная Розалина! О, я счастливейший из смертных!
И Роджер, забыв об урчащем желудке, с упоением погрузился в историю влюблённых, написанную Кристофером Марло. Ведь до встречи с Розалиной у него оставалось всего три часа, а она так любила, когда он читал ей стихи между поцелуями.

***
В эту ночь Роджеру снилась Розалина в костюме Евы, короновавшая его на царствование в стране эльфов. Королева Елизавета почему-то восседала на ветке огромного дерева, где, свесив одну ногу, читала «Геро и Леандра». Рядом с ней щебетали придворные, похожие на птиц с человеческими головами. Сэр Фрэнсис Бэкон, укутанный в голубой плащ, обнимал Афину Палладу. А Генри Ризли летал меж облаков на собственных крыльях. Солнце играло в его длинных светлых волосах, отчего Генри становился ещё прекраснее и всё больше походил на Ангела.
А что же ещё могло присниться поэтически одарённому пылкому юноше, который впервые в жизни ощущал сладкую негу влюблённости?
Даже по сравнению с визитом в королевский дворец – событием, столь важным для молодого аристократа, - явление Розалины в его жизни было куда более значимым.
Она была настоящей женщиной, созданной из плоти и крови, к которой его неудержимо тянуло всем существом. Никогда в жизни он ещё не испытывал такого сильного влечения к существу противоположного пола. Он готов был повторять её имя на всех языках мира. Он слагал в её честь гимны и сонеты. Среди 1000 запахов он улавливал в воздухе именно её запах, когда она приближалась к нему.
Розой пахло её имя, сладким потом и травами дышало её тело, к которому так тянуло тело взрослеющего Роджера. Он не мог справиться со своим желанием. Когда она запускала одну руку в его тёмные непослушные кудри, второй рукой нежно обвивала его шею и одаривала его поцелуем, он терял голову от счастья и уже не мог себя контролировать. Он становился рабом страсти, пульсирующей в каждой точке его тела, и погружался в неё до последнего крика. Прощаясь, он с гордостью уносил на себе запах тела покорённой им Розалины.
О да, он рано познал сладость плотских утех! Но ведь поэту этот невинный грех можно простить. Особенно, когда он талантлив.
18-летняя Розалина стала для 13-летнего Роджера первой «энциклопедией любви», в изучение которой он окунулся с головой. Его мужское начало впервые не только заговорило в полный голос – оно закричало от восторга!
Осознание того, что женская красота – это чудо, созданное Господом, чтобы вдохновлять всё живое, пришло к Роджеру, когда он был ещё ребёнком. Сначала он тайком любовался крутобёдрыми и полногрудыми деревенскими девушками в Хелмсли, потом домашние учителя познакомили его с гравюрами, с которых так откровенно и неприкрыто взирали на него полуобнажённые древнегреческие боги и богини – так на свет стали появляться первые лирические пробы пера Роджера, созданные в подражание великим поэтам.
Однако, никто и никогда до сих пор не читал его восторженных стихов о женской красоте, кроме него самого. Деревенские дивы, ставшие его первыми вдохновительницами, всё равно бы ничего не поняли. Учителя, познакомившие его с Софоклом и Аристотелем, занимались только вопросами истории, государственного мироустройства и политики. Женщина, как первая загадка мироздания, их не интересовала. Поэтому Роджер долго стеснялся об этом писать и тем более говорить.
Розалина стала первой, кто дал ему наконец это желанное право – бесконечно говорить о том, что раньше приходилось скрывать «за семью печатями». Именно ей он впервые прочёл свои лирические сочинения, именно с ней он мог сколько угодно болтать, а иногда даже и спорить об отношениях мужчины и женщины, о любви и страсти и, наконец, о тайных наслаждениях.
Розалина открыла для него дверь в новый чувственный мир. И он с божественным трепетом внимал её урокам, впитывал и усваивал всё, чему она его учила, и никогда ещё не чувствовал себя таким счастливым. Это была первая «крепость», которую завоевал юный граф Ратленд.
В тайну соблазна, которую он бережно носил в своём сердце, Роджер не посвящал никого… Никого, кроме  своего самого близкого друга Генри Ризли, Третьего графа Саутгемптона. Лишь он один, наделённый необычайной чувствительностью и тонкостью в понимании человеческих чувств, мог понять всё то, что происходило в жизни Роджера.
Генри был старше него всего на три года. Он так же, как и Роджер, был «ребёнком государства» и находился на попечении лорда Бёрли. Оба мальчика были из древних аристократических родов, поэтому не удивительно, что обоих отправили учиться в Кембридж – колыбель науки и искусств, которая взрастила не одно поколение английского королевского двора.
Попав в одно «гнездо», Генри и Роджер, вступившие не только в самостоятельную жизнь, но и в подростковый возраст,  быстро повзрослели и «оперились», так что рубашки, привезённые из родительских имений, быстро стали малы.
И хотя учиться в Кембридже было довольно сложно (к тому же мальчики находились в разных колледжах), Генри и Роджер, всегда были вместе, словно родные братья. Между ними не было никаких секретов. Тем более, что оба они были проникнуты единой страстью – Театром.
Именно он – Театр – с самого первого дня их знакомства заложил первый слой фундамента их дружбы, которая продлится ещё не одно десятилетие и оставит миру так много тайн и загадок.

***
Несмотря на то, что Роджер считал себя вполне самостоятельным творцом и гордился тем, что получает похвалу от величайшего мыслителя и философа Фрэнсиса Бэкона, «кататься с ветерком» на «колеснице Славы» ему было ещё очень рано.
Прочитав «Генриха VI», наставник рьяно взялся не только за драматургическое, но и за политическое образование своего подопечного.
«Для здоровья необходимы упражнения – этого требует организм и человеческий, и политический» - именно с этой фразы начались бесконечные переделки первой пьесы юного графа Ратленда.
Фрэнсис Бэкон безжалостно раскритиковал Роджера за то, что, выводя на первый план человеческие судьбы, он использовал историю великой Англии лишь как общий фон, как повод для решения человеческих проблем.
- Научитесь смотреть шире, Роджер. В любой войне главные страдальцы – не гибнущие люди, а государства! Поэтому вам необходимо в первую очередь сместить акценты с отдельных личностей в сторону идеи. Прежде всего, к идее государственного единства. И тогда ваша пьеса будет иметь реальные шансы стать летописью судеб государства, так как приобретёт более серьёзный смысл.
Посмотрите сами: вы ставите в основу сюжета раздоры, смуты и войны, которые сотрясают страну – здесь нет законов, и царит лишь одно право сильного. И это правильно. Но какой вывод мы из этого сделаем? Какова основная идея? Я бы обозначил её так: основной идеей вашей пьесы должна стать идея необходимости национального единства, которое может быть обеспечено только крепкой централизованной властью, возглавляемой королём.
Вот на что в первую очередь вам стоит обратить внимание.
Идём дальше. На чём основывается крепкая централизованная власть? На грамотном решении трёх политических задач: сохранить державу, сделать её счастливой и процветающей и, наконец, расширить её территорию и как можно дальше раздвинуть границы.
Если властители действуют правильно, то государство одерживает победу за победой, что становится, в свою очередь, стимулом для подъёма национальных и патриотических чувств народа. Возьмём, к примеру, разгром «Непобедимой Армады», посланной в прошлом году испанским королём Филиппом II к берегам Англии…
И Фрэнсис Бэкон пускался в подробный анализ расстановки военных и политических сил, что, по его мнению, необходимо было знать Роджеру, взявшемуся за написание исторической пьесы.
- Мне уже кажется, что не я автор «Генриха VI», а мой наставник – так часто он заставляет меня переделывать и переписывать собственную пьесу, в результате чего я перестаю её узнавать, - жаловался Роджер своему другу Генри Ризли спустя полгода. – Надеюсь, что он оставит хотя бы несколько сцен, которые мне так дороги.
Постепенно работа над пьесой Роджера приобретала для Фрэнсиса Бэкона всё более принципиальный характер и выходила далеко за рамки обычной педагогической деятельности. Стараясь зарекомендовать себя, как серьёзный политик, взрастить в лице Роджера верного последователя, он не упускал шанса насытить его пьесу собственными политическими взглядами.
Роджер послушно следовал наставлениям Учителя, хотя, честно сказать, ему это было не по нраву. Ему жутко не хватало свободы творчества, он чувствовал себя сдавленным со всех сторон. И всё же у него не было повода не доверять опытному наставнику, который к тому же так тонко и мудро посвящал Роджера в правила игры «Театра Королей».
- Что нужно придворным, чтобы чувствовать себя счастливыми? Им необходимо справляться о мнении других, ибо сами они не могут чувствовать счастья. Им надо думать о себе то, что думают о них другие, желающие оказаться на их месте, и тогда они счастливы или слывут таковыми. Но втайне они, быть может, иного мнения, ведь они первыми узнают о своих горестях и последними – о своих ошибках, - говорил Фрэнсис Бэкон. – Поэтому, общаясь с представителями королевского двора, старайтесь быть избирательными и следуйте лучшим образцам, ибо хорошие примеры стоят целого состояния.
- А кого вы советуете взять за образец, сэр Бэкон? – поинтересовался Роджер, который понял, как необходим ему теперь личный опыт общения с придворной знатью.
- Я советую вам пообщаться с Робертом Деверё, Вторым графом Эссексом. Он видный военачальник, фаворит королевы и к тому же не намного старше вас – всего на 11 лет.
- Кажется, я помню его. В день моего представления королеве Елизавете он находился рядом с ней. У него был очень героический вид.
- Да, вы правы, героизм у него в крови. Хотя порой, эта кровь так сильно вскипает, что несёт за собой серьёзные последствия. Когда-нибудь он поплатится за это головой.
- А что он сделал?
- Граф Эссекс ослушался королеву, которая запретила ему участвовать в походе после разгрома «Непобедимой Армады», и вернулся во дворец только после своей неудачной попытки захватить Лиссабон. Королева была в гневе, но он очень быстро смог снова завоевать её доверие… Счастливчик…
- Сэр Бэкон, а вы действительно сможете познакомить меня с ним?
- А почему бы и нет, Роджер? Тем более, что, пообщавшись с графом Эссексом, я уверен, вы гораздо более интересно и точно сможете выписать образ Толбота в своей пьесе. С ним у вас пока ещё много проблем – он слишком хрестоматичен и, на мой взгляд, скучен. Народный герой должен быть живым человеком, а не картонным воякой. В этом смысле вам будет чему поучиться у графа Эссекса.
Спустя несколько дней Фрэнсис Бэкон выполнил своё обещание.
Так в жизни Роджера появился граф Эссекс, который в скором времени станет не только его покровителем, но и настоящим другом. И, как покажет время, цена этой дружбы будет очень высока, а предательство обернётся в стоимость человеческой жизни одного из них.

***
«О, как возрадовался бы доблестный Толбот, гроза французов, узнав, что пролежав 200 лет в гробу, он снова одержит победу на сцене!» - именно такую оценку дал драматург Томас Нэш «Генриху VI» - сочинению «многолетней выдержки», принадлежащему перу юного графа Ратленда.
Надо сказать, что увидев свет только в лето 1592 года, пьеса Роджера не только сильно изменилась, но и значительно выросла в объёме, превратившись… в трилогию.
Фрэнсис Бэкон был так доволен проделанной работой, что решил пойти дальше и вывести «Генриха VI» на театральные подмостки.
Как новоизбранный член Палаты общин, он, конечно же, не мог сделать это «напрямую» и тем самым замарать своё честное имя. И тогда он придумал весьма нехитрую комбинацию, продав через «третьих лиц» всю трилогию в театр «Роза», который располагался в Бансайде, на правом берегу Темзы – той части Лондона, что была свободна от строго надзора городских властей.
Выбор этот был вполне оправдан, так как гарантировал полную конфиденциальность, а значит и безопасность для его высокого чина и для будущей придворной карьеры юного графа Ратленда. В этом «свободном театре» абсолютно никому не было интересно, кто именно является автором пьесы, если он захочет скрыть своё лицо под маской. Фрэнсиса Бэкона это вполне устраивало. Ему даже нравилась подобная «мистификация», воспользовавшись которой, он продал театру «Роза» ещё и несколько своих пьес.
- Силу драматургии всегда надо проверять на зрителе. Только он способен дать истинную и непосредственную оценку пьесы. Ибо им движут простые человеческие эмоции, а не учёность ума, - говорил Фрэнсис Бэкон своему ученику, благословляя на яркий дебют.
Премьера «Генриха VI» действительно вызвала настоящую бурю эмоций и самых разнообразных откликов в лондонской театральной среде. Но если сэр Томас Нэш пришёл от пьесы в восторг, то сэр Роберт Грин, известный своей раздражительностью, стал автором нелицеприятного пассажа в адрес автора «Генриха VI».
- Есть тут некий выскочка, петух, красующийся в нашем оперении, - писал Грин. -  Он высокомерно полагает, что способен писать пьесы белым стихом, так же, как лучшие из нас, и, будучи абсолютным Иоганном Фактотумом, тешит себя тщеславным мнением, что является единственным Потрясающим Сцену в стране. О, я умоляю вас использовать ваш редкий ум более выгодным образом и никогда более не знакомить нас со своими восхитительными фантазиями! [5]
Знал ли сэр Роберт Грин, что имеет дело не с простым «собратом по перу», а с самим Фрэнсисом Бэконом, когда писал эти обличительные строки? Конечно же, нет. Его целью было поставить на место новоявленного «выскочку», в котором он абсолютно чётко узрел мощного конкурента. Достаточно было того, что вот уже несколько лет он не мог выбраться из тени Кристофера Марло, затмившего его своей славой.
Именно Марло, молодой, талантливый и дерзкий выпускник Кембриджа, вытеснивший его, зрелого драматурга, с театрального Олимпа, был его злейшим врагом. Когда же к нему добавился невесть откуда взявшийся автор «Генриха VI», то ярости сэра Грина не было предела. Все эти «Иоганны Фактотумы», «мастера на все руки» не давали ему покоя и больно били по честолюбию.
«Тщеславие, безусловно, помогает увековечить память о человеке, но только не в случае с Робертом Грином, поднявшим руку на того, кого защищает Афина Паллада. От её копья ушли не многие», - парировал его злобные выпады Фрэнсис Бэкон, чем невольно предугадал скорый уход из жизни своего обидчика. В конце года Роберт Грин отдал Богу душу и был похоронен без громких почестей, накрытый грудой чужих лавровых венков.
Что же касается главного «врага» Роберта Грина – сэра Кристофера Марло, то с ним и его творчеством Фрэнсис Бэкон был знаком очень хорошо и не раз сам восхищался его пером.
Окончивший в 1587 году Колледж Тела Христова, Марло прослыл одним из лучших драматургов среди выпускников Кембриджа. И, если бы он не был завербован королевской разведкой (о чём Фрэнсис Бэкон, как человек, находящийся при дворе, тоже отлично знал), то наставник непременно познакомил бы его с Роджером. Однако, при таком положении дел, и тем более зная увлекающийся характер юного графа Ратленда, Фрэнсис Бэкон тщательно оберегал его от знакомства с Марло, и ограничивался лишь тем, что периодически «подсовывал» Роджеру замечательные творения «одухотворённого Кристофера».
Так, заметив однажды тягу своего любимого ученика к поэтическому перу, он заранее позаботился о том, чтобы его в руки попала поэма Кристофера Марло «Геро и Леандр». Невольным «соучастником» данной «операции» стал и юный граф Саутгемптон, который благодаря своей природной пылкости сыграл для Роджера роль «катализатора» и легко разжёг в нём интерес к книге.
Единственное, чего Фрэнсис Бэкон не смог предугадать, так это то, что к тому времени Роджер уже писал исторические хроники и был с головой погружён в трагические события Войны Алой и Белой Розы. Так что историю влюблённых пришлось отодвинуть на задний план.
Теперь же, когда первое творение юного графа-драматурга было готово, судьба снова приготовила подарок и свела его персонажей и персонажей Кристофера Марло на одной театральной сцене.
Зная, что Роджер не упустит возможности лично поприсутствовать на премьере своей пьесы и, попав в театр, всё же познакомится с Марло, которого в последнее время уже неоднократно арестовывали королевские власти по обвинению в безбожии и прочих незаконных деяниях, Фрэнсис Бэкон старался сделать всё, чтобы его ученик не смог выехать из Кембриджа. Ничего не подозревавший Роджер послушно следовал воле наставника. Да, он ещё не видел своего «Генриха VI» на сцене, но мечта его всё же сбылась – он, наконец, явил миру своё творение.
Итак, первая победа была одержана.
Однако, как ни странно, никакой радости от этого Роджер не ощущал. Напротив, он погрузился в тоску и уныние.
- Кого я обманываю, Генри? – признавался он другу. – Достоин ли я этой похвалы, если моей рукой водил по бумаге мой наставник? Почти ничего, принадлежащего мне и моему вдохновению, здесь нет. Лишь несколько сцен, и то с поправками.
- Ты так долго ждал этого момента, Роджер. Так отбрось всё и просто наслаждайся им! Это и твоя победа. Ты вложил столько труда!
- Этот труд писаря настолько высушил мои эмоции, что я уже ничего не чувствую к нему.
- Сэр Бэкон желал тебе лучшего – он учил тебя на собственном примере. Сначала ты подражаешь, а уже потом, обретя опыт и практику, творишь самостоятельно. Он верит в твои способности, в твой потенциал.
- Конечно! Решив, что мне рано летать, он подрубил мне крылья.
- Не горячись, Роджер. Я прошу тебя, успокойся. Ты не прав.
- Не прав? Да мне стыдно, что сочинение, подписанное моим именем, принадлежит не мне, а моему Учителю! Я не хочу начинать свой путь с обмана!
- Тогда напиши другую пьесу и пусть она принадлежит только тебе.
- Другую? Я написал. Но… - Роджер не договорил. Потирая ладонями глаза и лоб, он думал о чём-то своём.
Генри подошёл к другу, крепко обнял его за плечи и со свойственной ему необыкновенной человеческой теплотой, произнёс:
- Роджер, пойми, мы – ученики. И нам нужно ещё многому научиться.
- Ах, Генри, что-то я совсем ничего не понимаю, что происходит сейчас в моей жизни. Может, мне и не стоит писать, раз я такой бездарь? Может, это вовсе и не моё призвание? Раньше мне писалось так легко и просто. А теперь…
- Но, подожди, Роджер… Да. Ты раньше писал по-другому. Никто тебя не опекал, и ты чувствовал безграничную свободу. Но было ли твоё письмо тогда настолько стройным? Были ли твои сочинения настолько глубокими? Думаю, если ты перечтёшь что-то из своего раннего, то всё это покажется тебе сущей безделицей. И я вовсе не удивлюсь, если ты даже рассмеёшься над самим собой, вспомнив, какую серьёзность когда-то придавал этому… Сэр Фрэнсис Бэкон чему-то да научил тебя за эти годы. Не так ли?
- Да, пожалуй, ты прав, друг мой. Наставник много мне дал, и я очень благодарен ему за это. Но, сам того не желая, он лишил меня свободы письма. Я постоянно ловлю себя на мысли, что без него мне даже стало трудно писать. Я всё время ожидаю контроля с его стороны. Он приручил меня, Генри! Он отнял у меня мою Музу и приковал её к своей скале! Понимаешь?
- Брось, Роджер! Никто не в силах отнять у тебя твою Музу.
- Тогда где она? Или быть может у нас теперь одна Муза на двоих? И это Афина Паллада – богиня-воительница, богиня мудрости, десятая и любимая Муза Фрэнсиса Бэкона? Так получается?!
Роджер налил воды из кувшина и залпом выпил её. Потом прошёлся вдоль комнаты несколько раз туда и обратно, будто пытаясь собрать разбегающиеся мысли, снова вернулся и сел в кресло, поджав ноги. Генри молча смотрел на него глазами Скорбящего Ангела. Он всё понимал, всё чувствовал, но не знал, чем ещё, кроме слов утешения, может помочь другу.
- Понимаешь, - снова заговорил Роджер, - я действительно написал ещё одну пьесу. Но сейчас я вдруг поймал себя на мысли, что не показать её наставнику уже не могу. И ведь знаю – он снова вмешается и снова всё поменяет! Но не могу – и всё тут. Тем более, что мы уже говорили однажды о её замысле. Правда, это было давно, года три назад… Да, точно, три года – мы как раз возвращались из Лондона.
- А что за пьесу ты написал? О чём она?
- Это трагедия, которая сюжетно завершает мою трилогию о Войне Алой и Белой Розы. Я назвал её «Ричард III».
- Тогда тем более покажи её Бэкону. Не бойся, Роджер. Ты уже имеешь благодаря ему достаточный опыт работы с таким материалом и, думаю, многое учёл. Вот увидишь, с этой пьесой всё пойдёт гораздо легче и быстрее.
- Ты думаешь?
- Я уверен.
- Хорошо, я попробую, Генри. Обязательно попробую. Спасибо тебе.
- Ерунда. Я же чувствую, что тебе сейчас как никогда нужна моя поддержка… Скажи, ты сегодня съел хотя бы что-то?
- Нет.
Роджер подошёл к окну и, спрятавшись за тяжёлые бархатные шторы, смотрел на чёрное небо, в котором не было ни луны, ни звёзд.
- Ты видел её? – резко поменял он тему.
- Видел.
- Она с этим…?
- Нет, она была одна. Роджер, давай не будем сейчас об этом. Ты и так на сегодня перенервничал.
- Нет, Генри, я буду об этом говорить! И думать буду! Потому что не могу не думать. Розалина меня бросила! Она предала меня! Променяла на этого хлыща из Королевского Колледжа!
- Роджер, не заводись. Побереги себя. Она того не стоит.
- Я люблю её, Генри! Разве ты не понимаешь?! Она для меня – всё. Я не могу без неё. Скажи, что я сделал не так? Почему она так поступила со мной?! – Роджер уже не сдерживал слёзы отчаяния, которые душили его.
- Такое случается, Роджер. Так бывает. Она была твоей первой женщиной, твоей первой любовью, но у тебя будет ещё много женщин.
- Ты говоришь сейчас, как мой отец. Не надо, Генри, ты прекрасно знаешь, как это больно! Тебя тоже бросали. И что? Тебе тоже говорили такие слова? И тебе это помогало?
- Мне никто ничего не говорил. Я один – ты же знаешь.
- Мне не нужны другие женщины! – не слушал его Роджер. – Мне нужна только она! И она не имеет права принадлежать другому, потому что она принадлежит только мне!
- Нет, Роджер. Она принадлежит не тебе, а себе. А душа её принадлежит Богу. Он и только он решает, быть вам вместе или порознь.
- Не надо мне сейчас говорить о Боге, Генри! Где он был, когда она меня бросила? Я молил его! Молил так страстно, как никогда, но он меня не услышал!
- Это судьба, Роджер.
- Да пошла к чёрту такая судьба! – Роджер резко распахнул створки огромного окна и выпрыгнул в темноту безлунной ночи.
Он бежал по дорожкам Кембриджа, не зная, куда и зачем. Больше всего на свете ему хотелось сейчас убежать от себя, от невыносимой боли, которая разрывала его изнутри. Но, к сожалению, это было невозможно.
- Всё будет хорошо, Роджер, - тихо шептал Генри, стоя у распахнутого окна. – Ты справишься, я знаю. Ты сильный…

***
Следующий 1593 год стал началом отсчёта новых жизненных координат Роджера.
В эту холодную зиму Кембридж, укутанный в шубу из белого скрипучего снега, старался согреться, поэтому развлекался, как мог. Вот уже две недели подряд после Рождества студенты устраивали представления и шуточные карнавалы, сочиняли и ставили на университетской сцене комедии, пели, веселились, влюблялись в румяных городских дев и открывали для себя мир в новых чувственных красках.
Роджер находил утешение своей страдающей душе только в церкви Святой Марии, у стен которой прекрасная Розалина когда-то назначала ему свидания. Теперь он каждое утро приходил сюда, садился на холодную деревянную скамью и, закрыв глаза, погружался в гипнотические звуки органа. Аристотель утверждал, что музыка обладает целительной силой. Роджер верил Аристотелю. Тем более, что через некоторое время ему действительно становилось легче, и тогда он отправлялся на занятия.
Дни тянулись за днями, недели за неделями, и все они были похожи друг на друга. Роджер так и не увидел своего «Генриха VI» на сцене театра «Роза». Ведь 2 февраля, на Сретенье Господне, указом королевы были закрыты все театры в Лондоне и в радиусе 7 миль от него. В городе свирепствовала чума, которая уносила по 30 человек в неделю.
Кембридж оставался в стороне от эпидемии, но его атмосфера не меньше столичной была пропитана проповедями и наставлениями священников о том, что это знак и кара Божья, которая «была ниспослана грешникам во искупление их грехов».
Роджер по своей натуре был не настолько фанатичен в вопросах веры и всё же ловил себя на мысли, что такая ситуация ему даже нравилась: в атмосфере сурового аскетизма душевная боль уходила на второй план, уступая место творчеству.
Генри Ризли был прав, когда говорил, что работа над его следующей пьесой пойдёт гораздо быстрее. Чем более опытным становился Роджер, тем менее критичным был его наставник Фрэнсис Бэкон. Он внёс лишь некоторые, на его взгляд необходимые коррективы, после чего вручил любимому ученику в качестве образца трагедию «Тамерлан Великий», несколько лет назад сочинённую Кристофером Марло. Всё остальное Роджер делал сам.
Чуть позже, когда «чёрная смерть» стала отступать от стен Лондона и соответственно жизнь Кембриджа тоже вошла в привычное русло, Фрэнсис Бэкон предложил Роджеру наряду с трагедией попробовать свои силы в написании комедии. В качестве образца для подражания он предложил ему комедию Плавта «Менехмы». Будучи человеком весьма исполнительным, Роджер сразу же принялся за освоение непривычного для него драматургического жанра.
Поначалу у него совсем ничего не получалось. Сомнения сдерживали фантазию, вдохновение не посещало. Настроенный на серьёзные мысли о судьбах королевских особ, он никак не мог переключиться на лёгкий и непринуждённый лад. Кроме того, его повзрослевшее после предательства Розалины сознание работало в другом режиме и отказывалось воспринимать юмор и тем более выдавать шутки.
Ситуацию «спасла» дородная вдова университетского повара, которая по уши влюбилась в его лучшего друга Генри Ризли.
О красоте юного графа Саутгемптона к тому времени было сочинено уже немало поэтических строк в кембриджских кругах, горы подушек были пропитаны слезами влюблённых в него городских красавиц, но сердце его уже целый год принадлежало старшей сестре его лучшего друга – Бриджет Мэннерс. И пока он готовился сделать ей предложение, на его горизонте вдруг «нарисовалась» безумно влюблённая в него толстушка Нинель.
Первый раз в жизни Роджер, наблюдавший эту картину со стороны, видел настолько упорную в достижении своей цели девицу. Её не останавливало ничего: ни абсолютная антипатия юного графа Саутгемптона, ни огромная сословная разница, ни насмешки окружающих, для которых она стала объектом бесконечных шуток. Нинель была настолько изобретательна в выражении своих чувств, что Роджер, сам того не замечая, снова стал сочинять пародии, как в далёком детстве, в Хелмсли.
Толстушка Нинель даже не подозревала о том, что каждый её любовный выпад ежедневно, в мельчайших деталях обсуждаемый Генри и Роджером, стал для последнего превосходным лекарством от хандры и самой лучшей пищей для его ненасытной фантазии. Ах, если бы она умела читать и прочитала бы то, в каких красках юный граф Ратленд «бессовестно» выписал её в своей комедии, то ему было бы не сдобровать!
Каждую новую сцену будущей пьесы Роджер «проверял» на лучшем друге, который от души смеялся над его шутками и перевёртышами, особенно когда узнавал кое-кого из знакомых. Толстушка Нинель превратилась в Нелль и стала весьма колоритным украшением его сочинения.
Так, в лучах весеннего солнца и на фоне пробуждающейся природы на свет появилась первая комедия Роджера под названием «Комедия ошибок». Она ознаменовала собой настоящее возрождение юного графа Ратленда, который перестал страдать и уже не вспоминал о предательстве Розалины.
Наблюдая за творческим ростом ученика, Фрэнсис Бэкон был, как всегда, доволен. Он понимал, что его старания были далеко не напрасны – из графа Ратленда не только выйдет толк, но, возможно, мир получит одного из величайших драматургов и поэтов, что встанет в один ряд с Софоклом и Еврипидом, Данте и Петраркой, Макиавелли и Ариосто. Ибо поэтический дар его подопечного был настолько совершенен, что уже сейчас нередко выходил за рамки современного искусства.
В этот же ряд Фрэнсис Бэкон мог поставить и Марло, но, увы, дни «одухотворённого Кристофера» были уже сочтены. Известие о его смерти неожиданно потрясло Лондон уже в конце нынешней весны.
В донесении Тайного совета о пьяной драке в таверне Дептфорда, что располагалась на правом берегу Темзы и принадлежала вдове Элеоноре Булль, было сказано:
«Защищаясь и ради спасения жизни, Ингрэм Фрайзер вступил в борьбу с Кристофером Марло и нанёс ему кинжалом (стоимость коего – 12 пенсов) смертельную рану под правым глазом глубиной в 2 дюйма и шириной в 1 дюйм, от каковой вышеупомянутый Кристофер Марло тогда и в том месте тотчас умер».
В официальном протоколе, конечно же, не было сказано о том, что убийца Марло был доверенным лицом леди Уолсингем – жены руководителя британской секретной службы, и о том, что соучастниками преступления были агенты тайной полиции Николас Скирс и Роберт Паули.
Незадолго до этого в Тайный совет поступил донос от Ричарда Бейнза, в котором было сказано, что «Кристофер Марло кощунственно отрицает богодухновенность священного писания и божественность Христа: он-де не родной, но вполне земной сын Иосифа», а также «называет протестантов лицемерами и ханжами, и католицизм нравится ему больше из-за торжественности службы и красивого пения». Не удивительно, что после такой дерзкой выходки в адрес правящей королевы Елизаветы, которая была ярой протестанткой, Тайный совет принял решение «незамедлительно устранить богохульника, дабы публичная казнь не сделала его героем в глазах противников».
Меньше, чем через месяц королева подписала помилование убийце Марло. Королевский двор, как всегда, играл по своим правилам.
Узнав о смерти кумира, граф Саутгемптон и граф Ратленд, долго не могли поверить в случившееся. Мечты о том, что они когда-нибудь познакомятся с Великим Марло, рухнули. Остались только его творения.
И так как Фрэнсис Бэкон запретил обоим ученикам что-либо писать на смерть Мастера, то Роджер решил поступить иначе: он приступил к написанию собственной поэмы по мотивам «Геро и Леандра» - их любимой книги Кристофера Марло, с которой было связано столько счастливых моментов.
Пока Роджер, склонившись над письменным столом, рождал одухотворённые строки, его лучший друг сделал, наконец, предложение Бриджет и… потерпел поражение. Старшая сестра Роджера отказала графу, разбив в дребезги его хрупкое сердце.
Подавленный и убитый горем Генри болел всё лето. Роджер был всё это время рядом с ним, пытаясь утешить друга так же, как он когда-то утешал его в минуты отчаяния.
Когда же юный граф Саутгемптон понемногу начал выздоравливать, то Роджер, обрадованный его исцелением, преподнёс другу неожиданный подарок:
- Через пару месяцев тебе исполнится 20 лет, и я хочу, чтобы в этот день ты снова сиял здоровьем и красотой, пленял юных дев и очаровывал застенчивых юнош... А потому… - Роджер неожиданно сменил тон и изобразил на лице величайшее почтение. – О, мой милый и дорогой граф Саутгемптон, примите от меня, вашего скромного слуги, это «нескромное лекарство», перед которым отныне пусть отступит болезнь, терзающая ваше прекрасное тело и вашу не менее прекрасную душу! - и Роджер протянул ему свою свежую поэму «Венера и Адонис».
В самом начале рукописи стояло посвящение: «Его милости Генри Ризли, графу Саутгемптону, барону Тичфилду. Но если этот первенец моей фантазии окажется уродом, я буду сокрушаться о том, что у него такой благородный крёстный отец, и никогда более не буду возделывать столь неплодородную почву, опасаясь снова собрать такой плохой урожай».
- Ну, как? – с нетерпением ожидал его оценки Роджер. – Я написал эти строки, вдохновившись «Геро и Леандром», с которыми познакомился именно благодаря тебе. Так что кто, если не ты, – крёстный отец моему детищу?
- Ты с ума сошёл, Роджер?! – залился краской Генри Ризли. – Делать мне посвящение?
- А почему бы и нет? Ты – мой самый лучший друг. Ты знаешь все мои тайны. Кому же ещё я мог посвятить этот плод моей фантазии, насыщенный чувственными откровениями, понятными лишь тебе? Я специально включил в сюжет пикантные подробности, чтобы поднять твой «боевой дух» и вернуть тебя в наши славные ряды «коварных похитителей женских сердец». А то мы уже заскучали! Или я должен был посвятить его сэру Бэкону, для которого женщины существуют лишь как мифические существа, подобные Афине Палладе? Боюсь, что наш наставник, ставит свою государственную службу гораздо выше любви, поэтому вряд ли оценит сочинение подобного  толка.
- Это точно! – рассмеялся Генри. – Спасибо тебе, Роджер! Ты не представляешь, как я тронут твоим подарком!.. Кстати, а почему ты написал, что эта поэма – твой первенец?
- А разве не так? Я уже стал автором четырёх исторических хроник, написанных в жанре трагедии, так? Потренировал своё мастерство на комедии, так? Теперь же я впервые выступаю как автор любовной поэмы. Поэтому она – первенец моей фантазии. Заметь, эротической фантазии! Разве это не ново для меня, как для начинающего драматурга?.. Так что теперь вставай со своей постели и выбирайся, наконец, на волю! Нас ждут новые любовные подвиги, о, великий и прекрасный сэр Саутгемптон!
И расчувствовавшийся Генри бросился в объятия своего преданного друга, так страстно желавшего его выздоровления.
Спустя месяц, незадолго до своего 20-летия, Генри Ризли получил ещё один неожиданный подарок, преподнесённый самой королевой Елизаветой. Её любимый художник Николас Хиллиард прибыл по её указу в Кембридж, чтобы написать портрет юного графа Саутгемптона.
Такому шикарному подарку позавидовал даже сам Фрэнсис Бэкон!
Новое сочинение Роджера тоже не ушло от зоркого глаза наставника. Перечтя поэму «Венера и Адонис», он нашёл её «весьма любопытной», хотя, по привычке, не преминул обсудить с Роджером «новые особенности его письма».
После этого наставник впервые заговорил с ним о… псевдониме:
- Роджер, у вас большое будущее. Ваш поэтический дар принесёт ещё немало плодов. Но нам с вами уже пора задуматься о псевдониме. Под своим именем вы печататься не будете. Это дело чести. Но и оставаться анонимом после написания пяти прекрасных пьес невозможно. Так что давайте думать…
И наставник с учеником пустились в долгие размышления и споры. Решение пришло неожиданно:
- Помнится, однажды сэр Роберт Грин, да упокоит Господь его честолюбивую душу, назвал вас в своём памфлете «единственным Потрясающим Сцену». А ведь это замечательная мысль! Молодой драматург потрясает сцену так же, как мудрая воительница Афина Паллада потрясает копьём! Так почему бы вам не именоваться – Потрясающий Копьём, или Shake-speare?
- Тогда в качестве имени я избрал бы «Вильгельм», как Вильгельм Завоеватель. Ведь первый слог этого имени означает – «судьба», а второй – «шлем». Шлем как часть доспехов Афины Паллады, рождённой из головы великого Зевса! Вильгельм, рождённый из головы великого Фрэнсиса Бэкона!
- Отличная мысль! Но я бы предложил не «Вильгельм», а его производное – «Уильям». Это имя более популярно, поэтому будет всегда на слуху, как у королей, так и у простого народа. Уильям, Потрясающий Копьём – это гениально! – пришёл в восторг от находки Фрэнсис Бэкон. – Вдумайтесь только: «Shake-Speare» - «Потрясающий Копьём»! Эта аллегория вмещает в себя не только прославление Музы Афины Паллады, но действие, конкретный акт поведения. Акт – актёр – человек, действующий на сцене. Всё сходится! Как вы думаете, Роджер? Вам нравится?...
И юный граф Ратленд впервые в жизни поставил на поэме, посвящённой «Генри Ризли, графу Саутгемптону, барону Тичфилду» свой первый автограф, который отныне станет не только его «вторым Я», но и главной мистификацией всей его жизни:
«Уильям Шекспир».




Глава вторая

Яркие солнечные лучи играли бликами в водах Эйвона. Август 1564 года выдался как никогда знойным и душным. За день камни на мосту, выложенном когда-то сэром Хью Клоптоном, нагревались до состояния углей и обжигали ноги даже сквозь подошву башмаков.
Отсутствие малейшего ветерка делало жару невыносимой, а улицы – пустынными. Жители Стратфорда находили спасение в тени своих жилищ, за плотно закрытыми ставнями.
Любому человеку, преодолевшему 100 миль по дороге из Лондона и желавшему уединиться под сенью гостеприимной таверны с кружечкой холодного пива и кусочком румяного стейка, могло показаться, что город просто спит полуденным сном, устав от жары. И только отдалённый вой бездомных собак, гулко проносящийся по пустынным улицам, мог стать для чуткого уха путника первым знаком беды – чума нависла над городом.
Человек, одиноко стоящий посреди длинного каменного моста и задумчиво взирающий на тихую гладь реки, не был странником. Он был коренным жителем Стратфорда, отцом семейства и вполне удачливым англичанином, который благодаря собственному честолюбию и деловой хватке всего за несколько лет после смерти отца-простолюдина смог «выбиться в люди» и сколотить неплохое состояние.
Несмотря на палящие лучи солнца, он не спешил уходить. Он думал. И думы уводили его так далеко, что, казалось, никто не сможет вырвать его из потока сладостных мечтаний, в которых прекрасным серебряным и золотым эхом отражался звон монет.
Вдруг, нагло нарушив его «священное» уединение, откуда-то из-под моста вынырнула огромная крыса размером с кошку. Будто не замечая благородного господина, она торопливо перебежала по раскалённому мосту, обжигая нежные лапки, и с разбегу нырнула прямо в воду.
- Чёрт бы побрал этих крыс! Подлые твари, разносящие заразу! Это из-за вас я терплю столько убытков, нечистая вас раздери! – и он отчаянно плюнул вслед крысе, скрывшейся в воде.
Джон Шакспер действительно был в бешенстве. Сегодня он восседал в благоухающем саду часовни гильдии «Святой крест» вместе с другими членами муниципалитета и принимал важные решения по освобождению города от заразы. Одним из первых стоял вопрос об отмене большой ярмарки, что проходила ежегодно 14 сентября и составляла треть годового дохода Шакспера. Из-за того, что большинством голосов решение было принято, ему пришлось смириться со своей участью. Но он терял огромные деньги!
- Чёрт бы побрал вашу чуму! И ваших крыс! И весь ваш муниципалитет! – бушевало у него внутри. – Господи, скажи мне, как быть?! Придумай что-нибудь! Мне так нужны деньги, ты же знаешь! Помоги мне!
И хотя денег у Джона Шакспера было предостаточно, его корыстолюбивая натура была в панике: вот уже два месяца, как городские власти закрыли все лавки в городе (в том числе и его перчаточную лавку), а теперь они ещё и отменили ярмарку!
- За что мне всё это, Господи? Мало того, что мне пришлось самому мотаться на фермы за шкурами, следить за тем, чтобы скотину забивали правильно, не попортив товара, – ведь я не мясник, Господи! Я вообще крови боюсь! – так ты ещё и покупателей меня лишаешь! Что мне теперь со всем этим делать? Я работаю, как вол, тащу на себе и дом, и семью, и троих детей. Что мне теперь прикажешь делать?.. Молчишь?...
В ответ Джон получил лишь гулкий звук большого колокола, что донёсся до него со стороны церкви Святой Троицы. Понуро повесив голову и тяжело вздыхая, он нехотя побрёл в сторону дома.
У самого выхода с моста Джон внезапно остановился. Его взгляд случайно упал на герб сэра Хью Клоптона.
- А-а! Вот он – знак чести и достоинства старины Хью! Господи, вот скажи мне, как ему это удалось? Какой-то никому не известный проныра-галантерейщик – и вдруг дослужился до лорда-мэра Стратфорда! Не кажется ли тебе, что это несправедливо? Одним ты даёшь всё и сразу, а других заставляешь всю жизнь гнуть спину и подстраиваться под чьё-то мнение. Чем я, Джон Шакспер, хуже? Я тоже хочу стать джентльменом и тоже хочу иметь свой герб! Нет, я тебе очень благодарен, Господи, я не ропщу. Ты дал мне прекрасную жену, дом и детей. Но что тебе стоит дать мне чуточку больше? А, Господи? Ты знаешь, я молюсь тебе. Да! И Мэри тоже молится, и дети. Видишь, какие мы преданные рабы твои? Чего тебе ещё надо? Господи, услышь меня наконец!...
Всю дорогу до дома он бубнил под нос свою молитву о неземном богатстве и почестях, что весьма странно выглядело для человека, живущего в городе, охваченном чумой. Но таков был Шакспер!
И ровно такой же строй мыслей он усиленно вкладывал в голову своему любимому сыну, который появился на свет всего четыре месяца назад.
Имя, которое дал Джон своему первенцу, тоже должно было стать, как он считал, знаком благоденствия и процветания – Уильям. Ещё его отец Ричард Шакспер из Снитерфилда говорил:
- Запомни, Джон, на того, кто носит имя Уильям, всегда можно положиться.
Странно, что своих сыновей он назвал Джоном и Генри…
Уильям – это символ надёжности, символ авторитета. Все знают, что  «will hilmet» означает «будет защита». Джон верил знакам, поэтому и имя для своего первенца выбрал, как он считал, «знаковое».
Наставления отца, впитанные с пелёнок Уильямом Шакспером, действительно не пропали даром и с раннего детства задали ему точную траекторию движения к весьма интересному будущему.

***
- Сын, я горжусь тобой! Не зря я назвал тебя Уильямом, не зря крестил в день Святого Георгия. Я знал – это хороший знак! Он твой покровитель. А Мэри просто ничего не смыслит в этих знаках. Если бы мы тебя крестили в день Святого Марка Евангелиста, как она хотела, ты бы не был таким крепким и удачливым. Тебя, может, Господи упаси, вообще не было бы. Чума, чёрт её подери, буйствовала тогда нехилая. Могилы копать не успевали. А между прочим, ещё твой дед Ричард из Снитерфилда знал, что день Святого Марка – это день Чёрных крестов. Священники в церкви занавешивали кресты и алтарь чёрным, чтобы оградить от призраков, блуждающих по кладбищам…
Уильям за свои 6 лет слышал эту историю уже сотни раз, но молчал и делал вид, что слушает с удовольствием. Он ловко орудовал иголкой, прошивая перчатки таким ровным и красивым швом, которому могли позавидовать лучшие белошвейки Стратфорда.
Джон Шакспер, который к этому времени уже носил чёрную суконную мантию бейлифа и вступил в должность мирового судьи, вовсе не чурался того, чтобы продолжать собственное дело. Он знал – в жизни всякое бывает, всё может в одночасье поменяться, а жить на что-то надо. Тем более, что именно Уильяму как старшему сыну достанется в наследство их лавка. Поэтому путь мальчик набивает руку, шьёт перчатки да образовывается.
Предпочитая получать все жизненные блага по наименьшей цене (а ещё лучше – бесплатно), предприимчивый Джон заранее побеспокоился о будущем образовании детей и организовал перестройку часовни гильдии «Святой крест» сразу же, как только получил право распоряжаться городской казной. Кроме ремонта стен и перекрытий, в здании часовни под его началом были установлены новые деревянные скамьи и стол для свершения евхаристии, а вместо старой приходской школы была отстроена новая классная комната на верхнем этаже здания гильдии. Рачительность и забота Джона Шакспера были сразу же оценены по достоинству жителями Стратфорда. И никому даже в голову не приходило то, что Джону было абсолютно наплевать на их нужды – он заботился только о себе и своей семье. А всё остальное – это лишь пыль, пущенная в глаза наивным людишкам. Всё, что выдавалось за «самоотверженный труд на благо родного города», на самом деле было лишь частью его жизненного плана, мостом, соединяющим его убогое прошлое с блистательным будущим, увенчанным родовым гербом.
- Господь любит нас, сынок, - размышлял он вслух, удобно развалившись в кресле и потягивая свежий эль. – Вот видишь циркуль? Возьми его… Да оставь ты свою иголку, слушай, что отец говорит! – Уильям взял циркуль. – Нарисуй круг. Ровнее! Вот… А теперь скажи, что это?
- Круг.
- А что он означает?
- Означает круг. Выкройку делать.
- Дубина! Он означает: «Господь окружает нас своей любовью». Вот что! Твой отец – не дурак, коль таких высот достиг. Слушай и запоминай: два циркуля – это мой знак, который я ставлю на всех документах. А знаешь, сколько этих документов проходит сейчас через мои руки?
- Много, - буркнул, не думая, Уильям. Он уже знал: когда отец переберёт эля, то с ним лучше не спорить и не мешать ему «умничать».
- Правильно, много. Цени это, сынок! Отец твой для тебя всё это делает. Вон какую школу тебе отстроил. Учись только.
Уильям обречённо вздохнул и покорно промолчал. Он ненавидел школу. Ненавидел своего занудного учителя, приходского священника Уолтера Роуча, который «душил» его своей латынью. Он ненавидел школьные парты, «роговые доски», отвратительные чернила, которыми невозможно было писать, не оставляя ужасные кляксы.
Но больше всего Уильям ненавидел книги! Вот уже год, как он ходил в грамматическую школу, но (знал бы отец!) он так и не научился ни читать, ни писать. Каждый урок он «умело имитировал» работу ума, даже не вслушиваясь в назидательное чтиво Роуча. Учитель, в свою очередь, делал вид, что не замечает подобной «игры» сынка бейлифа, с которым ему так не хотелось связываться.
- Ну-ка, сынок, прочти мне что-нибудь из ваших книжек, порадуй отца, - будто в страшном сне пронеслось над ухом Уильяма.
Ему не показалось. Джон Шакспер, никогда до этого не интересовавшийся «успехами» сына, действительно решил всё-таки проверить его знания.
 - Где там твои книжки? – повторил несколько игривым, но всё же настойчивым тоном.
У Уильяма по спине пробежал холодок – он понял, что попался. Спрятаться за шитьё ему уже не удастся. Не удастся и сбежать на улицу. Отец смотрел на него исподлобья, чуть сощурив глаза, и ждал дальнейших действий. Груз ответственности не просто опустился на плечи бедного Уильяма – он придавил его к земле, как телега с дюжиной откормленных свиней, у которой отлетело колесо.
- Я… книгу… кажется… в школе оставил, -  заикался он от страха.
Несмотря на то, что Уильям был любимчиком отца, его спина чётко хранила на себе  все «печати воспитания» от сурового отцовского кулака. В гневе Джон был беспощадным.
- Эх, жаль, - вздохнул огорчённый отец, уже было настроившийся на «экзамен» сына.
Но Уильям даже не успел сделать облегчённый выдох, как отец радостно воскликнул:
- Да вот же она, сынок!
- Где? – теряя последнюю надежду, тихо пролепетал Уильям.
- Вон, под распятием. Ну-ка, неси её сюда.
Уильям горячо пожалел о том, что не сжёг её в камине и не выбросил в Эйвон. В надежде оттянуть момент «неотвратимой казни», он медленно взял книгу и с обречённым видом сел на стул рядом с отцом.
- Здесь плохо видно. Можно, я к окну сяду?
- Садись. Да, и распахни пошире шторы. Солнце сегодня чудесное.
- Солнце, люди, Господи! Кто-нибудь, помогите мне! – стучало в висках Уильяма, пока он раздвигал тяжёлые шторы, «заботливо» поправлял каждую складочку и чуть ли не пылинки смахивал с них, лишь бы не садиться за книгу.
Солнечные лучи залили комнату ликующим светом. Отец зажмурился от удовольствия, продолжая попивать эль, смачно причмокивая и облизывая губы.
- Читай, - не открывая глаз, приказал он.
И тут Уильяма осенило: зачем читать, если отец всё равно не смотрит? Можно же и наплести что-нибудь наизусть! Пусть думает, что именно это и написано в книге.
И, повернувшись лицом к окну и спиной к отцу, Уильям начал:
- «Поскольку учитель должен быть по отношению к своим ученикам вторым родителем – отцом не тел их, но душ, я считаю своим неизменным долгом, милое дитя, не столько по-мирски наставлять тебя в знаниях…»
За спиной Уильяма раздался мерный храп отца. Победа! Ему даже не пришлось напрягаться и пересказывать весь «Сорок первый пункт предписаний, изданных королевой Елизаветой», который был самым любимым назиданием Роуча. Он цитировал его так часто, что все ученики знали его наизусть.
Уильям понял, что нужно поскорее «делать ноги» и стремительно вылетел из комнаты, чуть не опрокинув по дороге кувшин с отцовским элем. «Отвратительная» книга была предусмотрительно спрятана за не менее «отвратительный» ковёр, висящий на стене и изображающий библейскую сцену «Иисус в Гефсиманском саду».
Хенли-стрит радостно принял в свои пыльные объятья вырвавшуюся на свободу птаху-Шакспера. Прыгнув с разбегу в лужу, разогнав «тупых голубей», Уильям вихрем пронёсся вниз по улице. Там, на Клоптоновском мосту его уже заждались такие же, как он, шалопаи из окрестных домов. И теперь весь вечер вплоть до темноты они будут нырять в Эйвон прямо с моста, бегать по улицам, горланить непристойные песни и дразнить прохожих, взобравшись на крышу часовни «Святой крест».
И никто! Никто не посмеет сказать ему – сыну бейлифа – ни слова! Тем более, что с тех пор, как отец вступил в новую должность, Уильям получил новую кличку и отныне назывался не иначе, как «Король подворотен Стратфорда Уилл Первый Громкоголосый».
Уличные мальчишки его боготворили, а их добропорядочные родители – ненавидели!

***
Спустя год колесо Фортуны неожиданно замедлило свои обороты для деятельного и шумного семейства Шаксперов. Члены городского совета проголосовали против Джона, лишив его тем самым возможности занимать пост бейлифа. Это был первый шаг вниз, больно ударивший по его самолюбию.
Вторым шагом, уводящим Шакспера от его мечты, был отказ геральдической компании в присвоении фамильного герба.
Всё рушилось на глазах. Несмотря на то, что Джон всё так же посещал городские собрания, дела его становились всё хуже и хуже. Долги росли, как на дрожжах, покупатели заходили в его лавочку всё реже, штрафы приходили всё чаще. Спасало лишь одно – земли близ Арденского леса, доставшиеся в приданое его жене Мэри Арден. Продавая их небольшими наделами, можно было безбедно прожить ещё какое-то время. Но нужно было думать о будущем. И Джон Шакспер снова взялся за нитку и иголку и засел в своей мастерской.
Каждая пара рабочих рук была теперь «на вес золота», поэтому Джон забрал Уильяма из школы, не дожидаясь конца обучения и тем самым навсегда освободив сына от «самой главной» проблемы его жизни – чтения и письма:
- Нечего кормить этих учителей, когда самим есть скоро будет нечего, - приговаривал он. – Ты главное, сынок, нашу фамилию научись писать, а все эти греческие, латинские да ещё сам не знаю какие книги спрячь подальше. Будет у нас герб – достанешь их и детям своим отдашь. А фамилия – это святое, запомни! А теперь давай-ка берись за дело…
Фамилию свою Уильям писать всё-таки научился, правда, писал всё время по-разному: то «Shackspere», то «Shaxpeare», то «Shaxpere», то «Shaxper», то вообще  «Sakspere».
- Какая разница, как я подписался? Меня и без подписи все в Стратфорде  знают и уважают, - легко оправдывал он собственную неграмотность.
Логика его была проста и прагматична, впрочем, как и все его взгляды на жизнь. Уже к 16 годам он достиг в семейном перчаточном деле таких успехов, что его ставили в пример всем юношам Стратфорда:
- Вот истинно любящий и трудолюбивый сын своего отца, который нигде и никогда не пропадёт!
Уильям меж тем действовал по той же самой схеме, которую давно «отработал» его отец: пускал всем пыль в глаза, выдавая корыстолюбие и жажду наживы за величайшую благодетель – трудолюбие.
- Люди глупы, отец, - говорил он. – Им, как овцам, всегда нужен пастырь. Они будут идти за ним табуном, отдавая свои денежки и прославляя его восторженным блеянием. Нужно только правильно распорядиться своим талантом. Пусть я толком не научился читать и писать, но зато, скажи мне, кто лучше меня в Стратфорде умеет шить прекрасные и тонкие перчатки? И кто лучше меня умеет так околдовать, прельщать и пленять покупателей?
В ответ отец только расплывался в довольной улыбке. Сын был его отражением, его гордостью.
Уильям не лгал, когда говорил о своей способности «околдовывать» покупателей. Не обладая от природы ни яркой, ни привлекательной, ни хотя бы чуточку симпатичной внешностью, он умел поставить себя так, что все девицы Стратфорда готовы были броситься ему на шею, дай он только знак.  Его грубоватая манера общения и вместе с тем нежное и внимательное отношение к каждому покупателю настолько покоряли дам, что они заходили в лавочку Шаксперов не только за покупкой, но и просто так, поболтать о том, о сём, построить глазки и даже одарить Уильяма весьма нескромным, жарким поцелуем.
Дерзкий и предприимчивый характер, «намётанный глаз», легко вычислявший финансовое положение покупателя и сумму, которую он готов оставить в лавочке, а также природная молодость и общительность Уильяма быстро возвели его в ранг «лучших женихов Стратфорда».
«Добропорядочные родители» давно простили бывшему «Королю подворотен Стратфорда Уиллу Первому Громкоголосому»  и то, что он постоянно втягивал их сыновей в жуткие и скверные истории, а сам всегда выходил сухим из воды, и то, что он обзывал и дразнил их прекрасных дочерей, гордо восседая на крыше часовни гильдии, и то, что он запускал в них самих гнилыми фруктами или награждал обидными прозвищами.
- Кто из нас не хулиганил, когда был маленьким? - приговаривали они. – Зато сейчас какой завидный жених подрастает!
Наблюдая со стороны за успехами любимого сына, Джон вовсе не жалел о том, что не дал ему приличного образования.
- Только ты, сынок, не оступись, как я. Будь осторожен, - периодически заводил он свою старую, как мир, «пьяную песнь». – Герб-то я так и не добыл для нашей семьи. А сколько дел добрых сделал для города? А? Забыли! Всё забыли, собаки неблагодарные! А кто мне руки целовал, когда я вам тут часовню отремонтировал, тоже забыли? Ведь в первый ряд на каждом представлении меня сажали. На всех праздниках ждали, когда я первое слово скажу. Забыли, как шеи свои передо мной гнули, когда вам деньги нужны были? Как вы мне эль бочками прикатывали, лишь бы я вашему товару хорошую недельную цену давал? А как я вам школу отстроил, а? Тоже забыли?
- Я тебя умоляю, отец. Ты всё это для себя делал, а не для них. Что ты опять старый хлам ворошишь?
- Я для тебя, сукин сын, всё это делал! Для тебя и для братьев твоих и сестёр! И для матери твоей! – ревел отец, стуча кулаком по столу. – Ты мне что такое говоришь? Ты как с отцом разговариваешь?! Я для тебя всю жизнь спину гну, а ты!..
- Знаю, знаю, успокойся. Всё я знаю, - пытался охладить пыл разбушевавшегося отца Уильям. – Иди, ложись. Проспишься, завтра и поговорим.
- Знает он всё! Да я сам о себе ничего не знаю, а ты прямо знаешь, сопляк! Отстань от меня, не хочу я спать, - отталкивал он Уильяма. – Я есть хочу. Эй, жена! Неси мне своё варево!..
Всё заканчивалось тем, что отец либо, взмахнув рукой и не рассчитав движения, падал вместе со стулом, на котором сидел, либо разрезал себе руки в кровь, сдавливая могучим кулаком пустую бутылку, либо ронял себе на ногу тяжёлый медный канделябр со свечами, чуть не спалив дом. Словом, только острая физическая боль могла остановить его пьяный бред.
После этого отец, как правило, начинал рыдать, оплакивая свои былые заслуги и клянясь отомстить обидчикам. И  Уильям взваливал его на себя и отправлял наконец-то в покои, стены которых уже через несколько минут сотрясались от мощного храпа Шакспера-старшего.
Мать и младшие братья и сёстры жутко боялись отца, когда тот перебирал в выпивке (а в последнее время это случалось всё чаще и чаще). И только Уильям мог с ним совладать.
- Мальчик мой, что же мы делать будем, когда ты женишься и уедешь от нас? Мы же с ним не справимся, - сетовала мать.
- А может, к тому времени всё по-другому будет? Справитесь. Да и не собираюсь я жениться пока! Что вы меня гоните? – улыбался он матери и заботливо обнимал её за худые плечи.
Мать оказалась права – уже зимой этого года Уильям предстал перед священником церкви Святой Троицы, держа за руку свою беременную жену Энн Хетеуэй, дочь богатого фермера из Шоттери.
Это был первый и последний раз в жизни прагматичного Шакспера-младшего, когда чувства и эмоции одержали верх над его разумом и завели совсем в другую сторону. Уильям действительно влюбился и потерял голову.
Однако, потерял он её не надолго. И спустя несколько месяцев, когда пыл первой страсти немного охладел под воздействием навалившихся житейских проблем, он наконец оценил всю серьёзность своего поступка.
Выбросив из головы весь «романтический бред», он принялся подсчитывать и тщательно выверять все доходы и убытки от собственной женитьбы. И если бы его жена не была богатой наследницей шикарного дома и великолепной фермы своего отца Ричарда Хетеуэй, то Уильям незамедлительно «вернул» бы её обратно, к родителям.
- Нет, ну какой же я всё-таки везунчик! Неплохое приданое принесла моя розовощёкая Энн! – подвёл он итог своим вычислениям и оставил жену себе.
Так, ещё до своего совершеннолетия Уильям успел стать и мужем, и отцом. Весной у него родилась дочь Сьюзан, а спустя два года Энн принесла ему ещё и двойню – мальчика назвали Гамнетом, а девочку Джудит.
При таком многочисленном семействе голова Уильяма была постоянно занята лишь одним вопросом: ему нужны были деньги, деньги и ещё раз деньги!
Тем более, что жили они в доме Джона Шакспера, постоянно попрекавшего некогда любимого сына за каждую мелочь. Подливала масла в огонь и «немолодая» жена Уильяма (Энн была старше него на восемь лет), которая привыкла жить в достатке и ни в чём себе не отказывать. Словом, обстановка в доме Шаксперов на Хенли-стрит накалялась день ото дня.
В результате Уильям сделал то, что делает в его положении большинство молодых мужей, - пустился «на заработки» в столицу.

***
Преодолеть пешком сотню миль до Лондона было немыслимо, но предприимчивый Уильям и здесь вышел из положения.
Он знал, что странствующая труппа актёров, выступавшая на днях в Стратфорде, должна была двинуться в сторону Лондона. Уильям терпеть не мог актёров и даже на ярмарках старался держаться подальше от их криков и визгов, но в данном случае ему было выгодно познакомиться с ними, чтобы, воспользовавшись их «услугами», быстро добраться до столицы.
После своих представлений актёры, как правило, засиживались в таверне «Кабанья голова», о чём знали все в городе. Поэтому Уильяму не составило труда разыскать их и, угостив выпивкой за свой счёт, быстро «подружиться».
Самым «благодарным» оказался актёр по имени Ричард Тарлтон, который за один вечер поведал Уильяму всю историю своей «никчёмной жизни», перемежая рассказ то крепкой слезой, то не менее крепкой выпивкой.
- По сути, Тарлтон славный малый. Смешной и не по годам наивный. Но его портит одно – он слишком прямолинейный, - такой вердикт мысленно вынес Уильям своему собеседнику уже через 15 минут разговора.
Имея большой опыт общения с пьяным отцом, Уильям быстро нашёл подход к Тарлтону, чем окончательно покорил его старое актёрское сердце, «изношенное в боях на картонных мечах». Никто в мире, как тогда казалось одинокому старику, не понимал его так тонко, как этот «чудный молодой стратфордианец».
- Наша жизнь-то какая, Уилл?... Я так тебя буду называть, ладно? – пытаясь собрать захмелевшие глаза в кучу, говорил Тарлтон. – Вот ведь мы, как бездомные собаки. Рыщем, ищем, а хозяина-то не найдём. Тю-тю!.. Нет, ты слушай… Мы ведь ак-тё-ры! А актёрам всегда нужно, чтобы нас что?...
- Что?
- Любили чтобы нас. И уважали! Должно быть как? А так, что это не вы – наши хозяева, а мы ваши – хозяева. Понимаешь? Хозяева сцены, короли… Нет, ты послушай меня, старика… Я сейчас конечно, пьяный, но я тебе правду говорю, я душу тебе открываю… Сцена – это же… Это же для меня, для актёра (!), как дом. Я живу здесь. Живу! И умру здесь, на сцене…
Уилл, ты мне верь, я старый волк, знаю, о чём говорю… Театр – это и радость моя, и боль… Это ведь яма. Яма! Попадёшь в неё один раз – и всё! – так засосёт, что не выберешься. Знаю, знаю, о чём говорю. Пробовал выбраться. Ничего не вышло. Тебя туда так манит, что только об этом и думаешь.
Слыхал, поди, в детстве сказки про то, как русалки рыбаков заманивают: являются прекрасными девами, песни поют, очаровывают, а потом – раз! – и за борт его, рыбака, да в омут с головой. И сцена ведь, как та самая русалка: манит, манит, ты на неё выходишь, тебе хлопают, любят тебя, талантом твоим восхищаются. И ты про всё на свете забываешь: про дом, про жену, про родителей, про детей своих. У тебя только одно на уме остаётся: ещё! Ещё! Дайте мне ещё ролей! Дайте мне сцену, зрителей побольше и пусть все они смеются и хлопают!.. Так люди и пропадают…
Ты, может, думаешь, что я сумасшедший? Или что я всегда таким был? Что не было у меня ни семьи, ни дома?.. Было, всё было. Семеро детишек где-то своего отца дожидаются… А может, и похоронили меня давно… Бросил я их, понимаешь. Ради театра бросил. Они меня теперь до конца своей жизни не простят. Мать их, моя жена, - та вообще прокляла, мол, видеть тебя не хочу, иди в свой театр и сдохни там!... Вот ведь какие дела…
А я тогда был в большом фаворе. Ты же не знаешь! Э-э, братишка! Крёстным-то отцом моего младшенького, Дика Тарлтона, знаешь, кто был? Сам сэр Филип Сидни! О, это великий поэт и мой досточтимый покровитель! Стихи какие писал – читаешь, и плакать хочется. Талант! Актёров очень любил. Где он теперь, интересно, наш покровитель?.. Так вот благодаря ему я даже выступал перед самой королевой Елизаветой. Это он похлопотал… И она потешалась над моими шутками, и хлопала в ладоши, как девочка, ей-богу! Попомни мои слова, Уилл, я мог бы стать знаменитым актёром, если бы… Впрочем, зачем тебе это знать? У тебя ещё вся жизнь впереди…
Долго, очень долго длилась исповедь старого, одинокого и никому не нужного актёра. Далеко за полночь Уильям дотащил обмякшее тело Тарлтона до гостиницы и «передал» его таким же, как он, забулдыгам.
И на этом его «благородная» миссия закончилась. На следующее утро Уильям отправился вместе с труппой бродячих актёров в Лондон. Чтобы оградить себя от их очередных исповедей, он притворился больным и, развалившись на старом цветном тряпье в крытой повозке, благополучно проспал всю дорогу, восполняя недостаток сна после бессонной ночи.
Уильям спал и не видел, как они пересекли невысокую гряду холмов, разделяющую графства Уорикшир и Оксфордшир, как замедлили они шаг, проезжая  мимо Роллрайт Стоунс – магического каменного круга.
Он не слышал, как громко спорили актёры о том, какая из легенд об этом месте является выдумкой, а какая правдой. В конце концов Тарлтон, как всегда, одержал верх в споре:
- Да я последним зубом вам клянусь! – зычно ревел он, брызгая слюной во все стороны. - Прадед мой ещё мальчонкой был, когда помогал здешнему пастуху пасти овец! И он лично видел, как однажды датский король шёл в поход вместе со своим войском и встретил колдунью. Старуха эта сказала ему: «Ты станешь королём всей Англии, если, уступишь мне дорогу. Пусть твои воины сделают семь больших шагов в сторону». Король разозлился на дерзкую старуху и приказал схватить её. И тогда колдунья произнесла заклинание: земля под ними задрожала и превратилась в большой холм, а король и его войско превратились в камни. Ведьма же обернулась деревом. Каким – не скажу. Прадед мне об этом не сказывал, а врать я не умею, сами знаете. Ну, так вот, с тех пор считается, что если срубить в этих краях цветущее дерево, то из него вместо сока польётся кровь… Что, не верите? А ну-ка, Джимми, рубани по вон тому дереву!.. А-а! Струхнул? То-то!
Дальше дорога вела странствующих актёров мимо замка знаменитого Эдуарда Чёрного, сына короля Эдуарда III (говорят, эхо в этом замке отчётливо повторяется 17 раз), мимо старинных оксфордских дубов, мимо жутковатой деревеньки Тайберн (говорят, что духи висельников бродят здесь не только ночью), а затем через Хай-Уиком с его многочисленными мельницами – прямиком к самому Лондону.
И только тогда, когда повозки актёров въехали в ворота Ньюгейт, лондонская «какофония» разрушила, наконец, крепкий сон Уильяма, и он моментально проснулся.
Окончательно убедившись в том, что он уже на месте, Уильям незаметно выпрыгнул из повозки и, не попрощавшись и не поблагодарив своих «благодетелей», скрылся за углом, надеясь, что никогда в жизни их больше не увидит.

***
Не успел Уильям оглядеться, как в первом же переулке чуть ли не на его голову кто-то вылил со второго этажа целое ведро помоев.
- Чего рот разинул, красавчик? Тебе не прополоскать его часом? У меня тут для тебя припасено ещё кое-что вкусненькое. Моим свиньям нравится! - раздалось на весь переулок ехидное издевательство, сопровождаемое зычным смехом.
- Вот тебе и Лондонский королевский приём, - сострил Уильям и тут же подумал о том, какой огромный штраф могли бы сейчас выписать городские власти Стратфорда за подобный поступок. – Хорошо ещё, что у моей шляпы такие широкие поля. Хотя бы одежду не замараю.
- Джо-о-о-он сейчас придёт меня целова-а-а-ать! – раздалось за спиной чьё-то нескладное хмельное пение.
Торговка яблоками была явно навеселе, поэтому Уильям не сразу понял, что именно она продаёт: себя или яблоки?
- Эй, братишка! Ты что-то забыл в наших краях? Мамочку потерял или жёнку себе высматриваешь? Могу помочь.
- Звать-то тебя как, красавица? – не растерялся Уильям.
- Эмили, - улыбнулась торговка щербатым ртом, из которого пахнуло селёдкой с луком. – А тебя?
- Уильям.
- Прямо как моего соседа-удальца, что сдох в прошлую пятницу!… Шутка! А ты что не смеёшься? Не понял что ли? – надула она свои пухлые губы.
- Почему? Понял. А ты, выходит, здешняя?
- Ну?... Хочешь?
Эмили протянула ему яблоко с подбитым боком.
- Благодарю тебя, милая, но я не люблю эту кислятину.
- Ну, как знаешь.
Она слегка протёрла яблоко замусленным фартуком и откусила так смачно, что из него прямо в лицо Уильяма брызнул липкий сок. Ей не нравилось, когда незнакомцы задают слишком много вопросов, не отвечают на её шутки да ещё и ничего не покупают.
- Ты ведь наверняка всех здесь знаешь? – не повёлся он на её провокацию.
- Знаю, а тебе что? Угол что ли нужен? Так это не ко мне. Иди своей дорогой, - она демонстративно повернулась к нему спиной и хотела было уйти.
- Постой, милая! Мне не столько угол нужен, сколько харчи. Ты бы мне подсказала, где бы работку найти, чтобы деньжат побольше заработать?
- Ха! Чего захотел! Была бы такая работа, я бы здесь не стояла!
- Ну, может, вспомнишь кого? Напряги мозги, крошка, - он улыбнулся и пустил в ход всё своё обаяние, приблизившись к торговке так близко, чтобы она не смогла ответить отказом.
От «крошки» разило таким зловонием, что он еле сдерживался. К его горлу мгновенно подкатил неприятный ком.
- Ой, ну, я прямо не знаю, что тебе сказать…
- Тебе никогда и никто не говорил, что твоя кожа пахнет травами и мускусом, которые так ценятся среди парфюмеров? А ведь они знают толк в настоящих женщинах.
- Вот те на! А мой хромоногий любовничек Хью всё время говорит, что от меня воняет, как от его кошки! «Иди, помойся, Эмили!» - только и  слышу от него каждый день.
- Да он просто тебя не ценит.
- Да ладно!
- Женщин с такими округлыми плечами, как у тебя, изображают на полотнах лучшие художники мира, если ты не знала, - врал напропалую Уильям. – А твои глаза? Это же два святых источника, из которых путники пьют воду после долгой дороги!
- Это всё, наверное, потому, что моя бабка выросла в Шордиче, рядом с монастырём «Святой источник».
- Твой бедняга Хью наверное слепой на один глаз, раз не видит твоей красоты?
- Нет, он зрячий. Правда, его в начале лета оса в бровь укусила, так он потом заплывший ещё две недели ходил. Вот потеха-то была! Хоть на ярмарку веди – за деньги показывай!
Уильям улыбался и ждал. Он всего на всего делал своё дело – располагал к себе очередную простушку.
- Ну, что, милая? Поможешь бедному путнику, пока он не утонул в «святых озёрах» твоих глаз?
- Право, разве такой ласковый джентльмен не найдёт сам себе работу? - обдала она его своим «пламенным» селёдочным дыханием. – Ну, ладно, помогу тебе! Вон, видишь справа, над крышами высокий шпиль? Это собор Святого Павла, напротив него будет большая площадь. Если встать лицом к собору, то тебе направо. Дойдешь до конца улочки, найдешь там лавку мясника Уилби. Ему нужны сильные парни. Коли топор умеешь держать да крови не боишься, будет у тебя работа. Вечером, как стемнеет, приду к тебе – отблагодаришь… У тебя зубки-то белые, как у девицы. Ты женщину-то настоящую хоть когда-нибудь обнимал? Или как?..
Ещё чуть-чуть и она вонзилась бы в губы Уильяма своим отвратительным поцелуем, но он во время успел отскочить назад и, выкрикнув «спасибо, милая», опрометью бросился в сторону собора, едва сдерживая усиливающийся приступ рвоты.
- Целую тебя, красавчик! Увидимся! – раздалось ему вдогонку.
Разумеется, ни к какому мяснику он не пошёл. Уж больно высокую цену пришлось бы ему платить за услугу «ароматной» Эмили. Дойдя до площади рядом с собором Святого Павла, он свернул не направо, как она ему указала, а налево, быстрым шагом пошёл прямо, и потом (для лучшего эффекта) ещё раз повернул налево, желая только одного – поскорее уйти от навязчивой торговки и спрятаться в лондонских улочках.
Но спрятаться ему не удалось, потому что дорога, которую он выбрал, привела его прямиком к Лондонскому мосту.
То, что увидел Уильям, поразило его настолько, что он встал, как вкопанный и чуть не попал под колёса повозки, ехавшей прямо на него.
Через всю Темзу простирался огромный каменный город-мост, на котором располагалось несколько жилых домов, ремесленные мастерские, торговые склады и даже часовня!
- Господи, это же настоящее чудо! Сэр Хью Клоптон, который гордился своим мостом через Эйвон, наверное, сейчас бы упал в обморок. Неужели всё это – мост?! О, боже, воистину велики замыслы твои, когда ты позволяешь простым смертным возводить такие мосты!
Уильям, отнюдь не склонный мыслить «божественными категориями», неожиданно для самого себя вдруг впервые в жизни выдал вполне стройное умозаключение, не забыв при этом возблагодарить самого Господа… но тут же выпалил привычное:
- Чёрт побери, какая красота! Теперь я верю, что я в Лондоне!
Он сказал это вслух, на что тут же получил язвительное:
- Поменьше бы ты чертыхался, парень! Он тоже здесь и тоже тебя слышит. А ну, дай дорогу! – и, больно ударив Уильяма клюкой по коленке, мимо него прокатился на какой-то странной дощечке с колёсиками безногий бородач. Судя то тому, что на шее у него висела кружка, он направлялся к церковной паперти.
Уильям в своей жизни повидал немало хромых, кривых, безруких и даже безносых уродцев и при этом никогда не испытывал к ним никакой жалости, но этот странный получеловек, передвигающийся на дощечке с помощью двух палок…
- Постой, папаша!
Бородач  остановился и, чуть повернув голову назад, переспросил:
- Это ты мне?
- Тебе, - немного хромая на ушибленную ногу, Уильям догнал его. – Ты, это… В церковь идёшь? Ну, то есть едешь?
- В церковь. А что?
- На вот, возьми, - и Уильям протянул ему остатки рыбного пирога, аккуратно завёрнутого в холстину. – Мать сама пекла…
- Пф! Это за что же мне такое «богатство»? Я тебе вроде не по голове зарядил. Что-то ты темнишь, парень, - недоверчиво посмотрел на него бородач.
Несмотря на то, что смотрел он снизу вверх, Уильяму показалось, что этот взгляд был свысока.
- Понимаешь, я сегодня первый раз в Лондоне. Работу ищу. Ты помолись там обо мне, чтобы у меня всё получилось.
- Хе! Так чего же ты сам в церковь не сходишь? Ноги-то есть!
- Не знаю… не могу… тошно мне там, - соврал Уильям.
Не мог же он объяснить этому человеку, что спасаясь бегством от навязчивой торговки яблоками, он только что лихо пронёсся мимо собора и в ближайшее время туда не ногой.
- Во даёт! – прыснул от смеха бородач. – Ты часом не того? Первый раз вижу англичанина, который в церковь не ходит!
- Да я хожу… обычно… Ну, что, помолишься?
- А деньги у тебя есть?
- Хлеб есть – вот, держи, ешь на здоровье. А денег нет ни пенса.
Уильям, конечно же, снова соврал. Небольшое количество монет у него было. Он  лично зашил их в подкладку тяжёлого дорожного плаща.
- Нет, значит… И на том спасибо, коли не врёшь.
- Не вру, отец, - не моргнув глазом, ответил Уильям.
- Хе! Отец! Сказал так сказал!
- Ладно, бывай, - и Уильям несколько смущённо и неловко повернулся на каблуках и зашагал по мостовой к Темзе.
Он так и не понял, что это было. Чтобы он – Шакспер-младший – отдал кому-то свой хлеб? Никогда такого не было! Всю жизнь он наоборот только брал, отнимал, выклянчивал, выманивал, присваивал, но только не отдавал.
- Похоже, Лондон как-то странно на меня влияет. Что-то у меня действительно не в порядке с головой…
- Постой, парень! Звать-то тебя как?
- А? – обернулся Уильям.
- Имя! Имя твоё как? За кого молиться-то?
- Помолись за Уильяма, сына Джона Шакспера из Стратфорда!
Бородатый уродец махнул ему своей клюкой и вскоре скрылся за поворотом.
- И зачем я это сделал? – подумал Уильям и тоже пошёл своей дорогой.
Проходя по Лондонскому мосту на противоположный берег, он ещё не раз встречал на своём пути странных людей, которые были либо убогими, либо выпившими, либо очень грязными, либо просто бездельниками. У него в голове никак не укладывалось, почему в столице, в самом сердце великой Англии обитают такие «дремучие» жители?
- Да наш Стратфорд по сравнению с вашим Лондоном – просто колыбель чистоты и трудолюбия, - думал он, проходя мимо очередного  забулдыги, который валялся в луже и пускал пузыри, бормоча себе под нос нечто невразумительное.
Как только нога Уильяма ступила на правый берег Темзы, начался сильный ливень.
- Отец сказал бы: «Это хороший знак», - подумал он. – Но далеко под таким дождём не уйдёшь, - и спрятался под мост.
Пока шёл дождь, у Уильяма была прекрасная возможность насладиться видом на знаменитый Тауэр, который остался на той стороне, чуть правее моста. И пусть сквозь пелену дождя  видны были только его очертания, Уильям очень гордился тем, что находится на одной земле с королевскими особами.
- Так вот ты какой, Тауэр! Вот бы мне где поработать! - мечтательно размышлял он, пока лежал под мостом и наслаждался шумом дождя, закрыв глаза. – Жил бы где-нибудь в королевской мастерской, шил перчатки для самой королевы. А что? Мне за мою работу не стыдно, рука у меня твёрдая, глаз намётанный. Представляю, какую красоту бы я создал, дай мне только кусок тонкой кожи, кружево и несколько каменьев! Вы бы эти перчатки даже на ночь не снимали – так удобно они сидели бы на ваших королевских и придворных ручках. «Ах, Уильям! Ох, Уильям! Спасибо, Уильям!» - только и слышал бы я от вас…
«Сказочные» мечты Шакспера-младшего внезапно нарушил нечеловеческий вопль, раздавшийся с противоположного берега. Он резко вскочил, больно ударившись головой о деревянные перекрытия, и стал всматриваться сквозь редеющие капли дождя.
Картина, которую он увидел, была ужасной: прямо на пристани пятеро конвоиров месили плётками тело человека, закованного в цепи. Лохмотья его рубахи, смешанные с лохмотьями раздираемой плоти, были окрашены в ярко-красный цвет. Даже сильный дождь не успевал смыть потоки крови, которыми истекало человеческое тело.
- О, Господи! – только и смог вымолвить Уильям.
Он, конечно, слышал в детстве от отца истории об узниках Тауэра и тех адских страданиях, на которые порой были обречены их грешные души:
- Ох, страшное это место, сынок! Не дай Бог туда попасть – сгинешь и сгниёшь заживо. И никто тебя оттуда не вытащит, - зловещим шёпотом рассказывал отец. – Поговаривают, что даже стены Тауэра сложены из кирпичей, замешанных на крови, причём, не только на бычьей, но и на человеческой.
Играющие на сквозняке тени от свечей, что падали на стены и потолок, придавали рассказу отца ещё более страшный эффект, который «дорабатывался» фантазией маленького Уильяма. Он забирался под одеяло и дрожал от страха, так приятно леденящего душу и щекотавшего нервы. Тогда истории о зловещем Тауэре казались ему героическими и наполненными какой-то сладкой, только ему ведомой «мальчишеской романтикой».
Но теперь, став нечаянным свидетелем нечеловеческих страданий, Уильям думал так же, как отец:
- Не дай Бог сюда попасть!
В тусклом свете уходящего дня, размытого ливнем, зубчатые стены Тауэра казались особенно жуткими. По узкому крытому каналу под пристанью в крепость одна за другой проходили лодки с узниками, которых охраняли вооружённые конвоиры и береговые пушки. Где-то за тюремными стенами их уже ждал деревянный эшафот и виселица. Чёрные беспокойные воды Темзы напрасно бились о каменные ступени пристани, названной «Воротами изменников», - приговор был уже вынесен и обжалованию не подлежал. Все они понимали, что идут на смерть. И только бедняга, которого избивали плётками, лежал теперь безжизненным обмякшим куском кровавого теста прямо у стен тюрьмы в назидание о том, что бежать отсюда бесполезно.
Когда тучи немного рассеялись и дождь прекратился, перед глазами Уильяма предстала ещё более жуткая картина: прямо за пристанью Тауэра стоял целый ряд пик с насаженными на них головами преступников. Вокруг них летала целая стая огромных голодных птиц, разрывавших на куски мёртвую плоть.
Вдоль берега напротив Тауэра «красовались» богатые дома придворной знати, нелепо выпячивавшие напоказ  свою ненужную роскошь. И их вовсе не пугало то, что их дети с пелёнок наблюдают отвратительные картины «Тауэрского ада».
- Детишки-то в чём провинились перед тобой, Господи?! – вопрошал Уильям, у которого от всего увиденного волосы стояли дыбом.
В накрывающих город сумерках от воды потянуло промозглым мертвецким холодом. Уильям поплотнее укутался в свой суконный дорожный плащ и уснул прямо здесь, под мостом. Идти куда-то искать ночлег у него уже не было ни сил, ни желания – слишком уж эмоциональным и волнительным был для него этот первый день в Лондоне.
Утром, как только рассвело, он не пошёл обратно на левый берег Темзы, «охраняемый» королевой, и решил попытать счастья на правом берегу, вне городских стен.

***
Спустя две недели Уильям сменил несколько лавочек и мастерских, но не заработал ни пенса: то не сходился характером с хозяевами, то скандалил с пьяными заказчиками и покупателями, то сбегал от откровенных и настойчивых притязаний местных дам. Лондон упорно не принимал Шакспера-младшего несмотря на его природное мастерство и умение легко ладить с людьми. Он так и оставался для него чужаком.
Измученный и уставший от бесполезных хождений, Уильям уже был готов сдаться, но однажды его окликнул подозрительно знакомый голос:
- Уилл! Старина, неужели это ты?!
Уильям поднял голову в сторону звука, идущего со второго этажа незнакомого здания. Чуть ли не вываливаясь из окна, распахнув свои могучие объятия, ему навстречу улыбалось счастливое, как всегда хмельное и заросшее щетиной  лицо Ричарда Тарлтона. Уильям отметил, что старый актёр заметно сдал с их первой и последней встречи. Он как-то распух и выглядел совсем неважно. Видимо, его здоровье подтачивала какая-то болезнь.
- Вот так встреча! А я думал, куда ты пропал? Ты как? Где остановился? Давно ел? Подожди меня, я сейчас накину на себя что-нибудь и спущусь! Мои дружки как раз звали меня отобедать с ними в харчевне «У Мэри», я тебя с ними заодно познакомлю. Отличные парни, скажу я тебе! Ты только никуда не уходи, я сейчас!
Первой реакцией Уильяма было, конечно, бежать. Только актёров ему сейчас не хватало. Но сил сопротивляться превратностям судьбы у него уже не оставалось, и он безропотно последовал за Тарлтоном, который всю дорогу развлекал его своими «искромётными» шутками.
Тарлтон притащил его в какую-то замшелую харчевню, где такие же, как он, актёры-забулдыги, уже давно что-то «отмечали». Уплетая всё подряд, изголодавшийся Уильям слушал их бессвязные речи о том, что в каком-то театре, у какого-то Бёрбеджа показали какую-то гениальную пьесу, что в ней играли какие-то удивительные актёры…
Этот «какой-то» мир был абсолютно чужд Уильяму и так же далёк от его жизненных убеждений, как далека была Англия от Индии. Но было что-то притягательное во всех этих людях, одержимых театром. Уильям следил за тем, как изменяются их лица во время разговоров о спектаклях, как искренне они спорят, плачут и смеются.
- Кто эти люди и почему они такие? – вертелось в его голове.
Уильям не заметил, как уснул прямо здесь, в харчевне, как заботливые «друзья» дотащили его с Тарлтоном до гостиницы, в которой  тот остановился, как «забросили» их хмельные тела на второй этаж, не забыв при этом пошарить по карманам в поисках завалявшегося медяка. Не заметил Уильям и того, как тихо, прямо во время сна ушёл из жизни бедняга Тарлтон. Пристрастие к элю, которое заменило ему даже воду, и давно отказывавшие сердце  и  печень  сделали  своё  дело. Он ушёл практически мгновенно.
Придя в себя только поздно ночью, Уильям обнаружил рядом с собой уже остывшее тело Ричарда Тарлтона. Первый раз в жизни он вдруг почувствовал какую-то острую, режущую боль в сердце. Она была не от того, что на его глазах умер человек, а от того, что он осознал то, что именно этот человек мог стать его настоящим другом. Да, именно этот странный, больной, но такой искренний и открытый старый актёр, которого он видел только два раза в жизни – именно он! Потому что он был настоящим.
- Вот тебе и актёр, который всю жизнь прячется за чужой маской! Выходит, что, наигравшись там, он умел быть по-настоящему искренним здесь… Так и прожил всю жизнь, чудак-человек… А может, так и надо? А, старина Уилл? – говорил Уильям сам с собой. - Я вот с малых лет всё притворяюсь. А зачем? То учителей в школе обманываю, то отца с матерью, то покупателям уши кручу своими россказнями… Бедный, бедный Ричард… Прости, что смеялся над твоей исповедью тогда, в «Кабаньей голове»… Прости, что не понял тебя до конца, пока ты был жив… Я даже «спасибо» тебе ни разу не сказал… А ты искал меня, думал, что я совсем пропал, сгинул в грязных подворотнях Лондона… Прости меня, дурака!...
Уильяму почему-то стало так жалко себя и так стыдно перед Тарлтоном, что по его лицу потекли слёзы. В последний раз он плакал года в три, за что ему жутко влетело от отца (мол, мальчишкам нельзя реветь). С тех пор он больше не ревел. И не плакал. И не страдал. Просто жил и копил в себе обиды, которые потом вымещал на кулаках.
А сейчас что-то внутри него произошло, что-то перещёлкнуло. Он сидел в углу чужой гостиницы и по его давно немытому лицу текли слёзы. Уильям смотрел на мёртвое тело бродячего актёра и почему-то думал, что его ожидает точно такая же одинокая и безвестная смерть.
То ли это действительно плакала его душа, то ли выходили остатки вчерашнего алкоголя – трудно сказать. Но Уильям вдруг окончательно решил, что не вернётся в Стратфорд и попытается всё-таки найти свой путь и начать всё сначала.

***
Утром актёры засобирались в дорогу.
Они дружно оплакали душу Тарлтона вместе со священником, которого приволокли из ближайшей церкви. Священник пытался сопротивлялся, но они его уверили, что скончавшийся вовсе не был актёром и что он шил для них костюмы, поэтому отпеть его можно и нужно.
После всех необходимых ритуалов тело завернули в дырявое покрывало (на приличный гроб ни у кого не было денег) и повезли на скрипучей повозке вместе со всем актёрским скарбом на окраину Лондона, в Шордич. Здесь находилось не только заброшенное монастырское кладбище, но и два театра Джеймса Бёрбеджа, о котором накануне все только и говорили.
Кто-то из актёров решил остаться здесь, кто-то поехал дальше.
- Уилл, поехали с нами в Грейвсенд, там скоро будет ярмарка, деньги будут рекой литься. Ты симпатичный, молодой, крепкий, девицы-поди на тебя гроздьями вешаются. Нам такие нужны.
- Нет, парни, я не могу. Не люблю я все эти ваши кривляния.
- Ну, как знаешь…
- К тому же из Лондона уезжать не хочу. Поищу ещё, может, найду неплохую работу, жене и ребятишкам денег заработаю.
- Слушай, Уилл, вроде как сэру Бёрбеджу конюхи нужны были. Ты попросись к нему. Он хоть и сквалыга редкостный, но зато у него местечко «тёплое», к нему многие наши хотят попасть.
- Спасибо, я подумаю.
На том и разошлись.
Уже на следующий день Уильям нанялся на работу к Бёрбеджу. Платили ему исправно, еды было достаточно, да и о крыше над головой думать не приходилось. Выходит, не обманули его актёры, хорошими людьми оказались.
Со временем он понял, что Тарлтон был действительно прав, когда говорил о том, что театр обладает магическими свойствами «русалок» и затягивает людей, как в яму. Не избежал и он этой участи.
Так спустя несколько месяцев в труппе «Театра» появился новый актёр Уилл Шакспер.
Не сказать, чтобы Уильям полюбил театр, но ему нравилось внимание к собственной персоне, нравилось быть на виду у публики. Кроме того, жизнь актёрской братии была настолько свободна и беззаботна, что он действительно на долгие годы будто забыл о жене и детях. Уильям наслаждался жизнью и ни о чём не думал.
Играл он в основном мелкие роли, текст которых учил на слух, так как читать до сих пор не научился. Но ему было достаточно и этого. Самолюбие находилось в ладу с совестью, в кармане всегда позвякивали монеты, а, глядя на остатки пищи на его бороде, любой человек вполне мог поверить, что завтрак у Шакспера был действительно обильным.
Так незаметно пролетели целых пять лет.

***
В феврале 1593 года, когда все театры Лондона закрылись из-за эпидемии чумы, Уильям ненадолго «спустился на землю» и возвратился в Стратфорд. Родной город встретил его хмурой погодой, а родной дом – бестолковой суетой и ребячьим шумом.
Разумеется, за годы вольной жизни Уильям отвык от семейного уклада. Его ужасно раздражало всё: и то, что с раннего утра ему не давали спать, созывая всю семью на традиционный завтрак, и то, что в обед подавали слишком простую, пресную еду, потому что «для детей она полезнее», и то, что вечером требовали, чтобы он не пугал детей своим громогласным хмельным пением и «вообще поменьше бы пил». Но, главное, его раздражало то, что ему приходилось исполнять неизвестно кем выдуманные «супружеские обязанности», хотя он никому и ничего не обязан. Уильям безумно любил хорошеньких женщин, которые так недорого продавали свою любовь на улочках Бансайда. Но проводить целые ночи с изрядно растолстевшей и некрасивой женой? Зачем?..   
Словом, в своём собственном доме Уильям жил в постоянном раздражении. Когда чаша его терпения переполнялась, он выходил прогуляться по улочкам Стратфорда, где его знала каждая собака, подолгу общался с соседями и бывшими покупателями. Они слушали его рассказы о Лондоне, охали и ахали, восторгались тем, какой интересной и насыщенной жизнью он живёт. Всё это, как бесконечно повторяющаяся мелодия ярмарочной шарманки, быстро ему надоело.
Поэтому, как только спустя три месяца театры снова открылись, Уильям сразу же поспешил вернуться в труппу лорда Стренджа, которая возобновила свою работу на подмостках «Театра» Джеймса Бёрбеджа.
Страстные мольбы его жены Энн, которой было трудно в одиночку поднимать троих детей, видимо, услышал Ангел-Хранитель и попытался каким-то образом «вмешаться» в ход событий, потому что в апреле следующего 1594 года внезапно ушёл из жизни Фердинандо Стенли, лорд Стрендж, и опекаемые им актёры остались без покровителя.
Но Уильям Шакспер упрямо сопротивлялся и категорически отказывался подчиниться судьбе обычного провинциального мужа. Он лично пустился на поиски нового покровителя для труппы и… вскоре нашёл его! Этим человеком оказался лорд-камергер Генри Кэри, Первый барон Хансдон.
Обладая незаурядным умом и наблюдательностью, лорд-камергер сразу же понял, что предприимчивого Шакспера держала в театре вовсе не любовь к актёрскому искусству. Поэтому он предложил Уильяму стать одним из пайщиков театра и получать проценты со зрительских сборов. Для сына перчаточника, который всю жизнь мечтал о собственном деле, это предложение было настолько соблазнительным, что он тут же съездил в Стратфорд и привёз оттуда солидную сумму денег (наследство Энн, оставшееся после смерти её отца Ричарда Хетеуэй).
Так Уильям Шакспер впервые выступил не только в роли актёра, но и в роли пайщика театра. В нём снова проснулась деловая жилка. Видимо, за пять лет работы с Бёрберджем, умевшим просчитать ситуацию на сто шагов вперёд, ему было чему поучиться.
Однако, не прошло и полугода, как Уильям Шакспер заключил  ещё более выгодную сделку, о которой не мечтал даже Бёрбедж…

***
Всё началось с того, что однажды после спектакля, когда актёры разошлись, и Уильям разбирал декорации (сегодня была его очередь), к нему подошёл малышка Робби (так актёры меж собой звали худенького симпатичного юношу Робина Армина, который играл девиц в труппе лорда-камергера).
- Уилл, ко мне сегодня подошёл один господин. Он передал тебе записку, - и малышка Робби кокетливо и многозначительно протянул Уильяму небольшой клочок бумаги, перевязанный цветным шнурком.
- Засунь эту записку себе… - грубо выругался Уильям, который терпеть не мог никаких записок, тем более от мужчин.
- Но он очень просил. Я бы на твоём месте хотя бы прочитал, что там написано.
- Тьфу! Что ты ко мне пристал? Не видишь, я работаю. Сейчас как уроню что-нибудь тебе на голову – будешь знать. Отойди, - и Уильям, столкнув малышку Робби с подмостков, потащил тяжёлую деревянную лестницу.
 Малышка Робби сел на ящик и надулся. В такие моменты он ещё больше становился похожим на юную леди.
Природа наградила его пышной белокурой шевелюрой, изящными чертами лица и хрупким телосложением. Не дала она ему лишь одного – ума. Влюбчивый и легко возбудимый малышка Робби постоянно метался от одного любовника к другому, предпочитая отношения с исключительно мужским характером и избегая общества дам.
Познакомившись однажды со странностями малышки Робби, Уильям впервые в жизни узнал, что на свете существует «совсем другая» любовь. С тех пор он брезгливо держался в стороне от «кудрявого извращенца» и старался по возможности не связываться с ним, чтобы не прибить как-нибудь в горячке.
- Я буду сидеть здесь, пока ты не почтёшь, что в записке! – писклявым голосом канючил малышка Робби, пока Уильям ходил туда-сюда по сцене и носил декорации. – Я обещал красивому джентльмену, что передам её тебе, и ты её непременно прочтёшь!
- Слушай, козявка, если ты сейчас не замолчишь, я запущу в тебя вот этим стулом, - не выдержал Уильям.
- Не запустишь. У мистера Хенслоу больше нет таких актёров, как я… Ну, прочти, а! Мне жутко интересно, что там.
- А мне плевать, что там! Пусть «красивые джентльмены» пишут записки тебе, а не мне. Отстань.
- А! Я понял! – вскочил малышка Робби и на всякий случай отбежал подальше. – Ты ведь читать не умеешь!
В этот момент в него действительно полетел стул.
- А-ну повтори, что ты сейчас сказал, - Уильям стоял, напружинившись, как могучий разъярённый великан, которого разбудили после столетнего сна.
- Прости, Уилл! Я нечаянно!.. Я… Я… Прости, Уилли! – испуганно залепетал малышка Робби. – Это у меня случайно вышло. Ты же знаешь, что у меня язык всё время танцует джигу… Он мне не подчиняется… Ну, пожалуйста, пости меня, Уилли! – и он отчаянно залился слезами.
- Тьфу! – только и мог сказать Уильям, глядя на это женоподобное убожество.
Рыдания малышки Робби ужасно раздражали его и мешали работать.
- Может, хватит, а? – уставшим голосом сказал Уильям.
День выдался тяжёлым, и у него не было сил бороться с чьими-то капризами. Вытирая сопли и слёзы подолом платья, малышка Робби никак не мог успокоиться, ведь он так и не выполнил своего обещания, и красивый джентльмен будет сердиться.
- А хочешь, я тогда сам прочитаю?
- Хочешь – читай, не хочешь – не читай. Мне всё равно. Только не реви. Голова от тебя раскалывается.
- Ну, я тогда читаю? – обрадовался малышка Робби и уже начал снимать цветной шнурочек с записки.
Уильям взглянул на него исподлобья, нахмурил брови и, вздохнув, обречённо помотал головой:
- Что с тобой сделаешь? Читай.
Лицо малышки Робби сразу же просияло: он всегда знал, что Уилл внутри – настоящий добряк и что он только притворяется грубым.
- «Уильяму Шаксперу…» - начал читать он. – Ой, какой почерк красивый! А завитушки какие чудные!
- Ты хотел читать – вот и читай. Мне плевать, какие там почерки и завитушки у твоих «красивых джентльменов».
- «Уильяму Шаксперу. Приходите завтра в 10 часов вечера в Дептфорд, в таверну Элеоноры Булль. У меня к Вам есть важный разговор»… И всё? – разочарованно поднял глаза от записки малышка Робби. – А где стихи? Мне всегда в таких записочках стихи пишут.
- Всё? И хорошо. А теперь иди отсюда.
Но малышка Робби и не собирался уходить:
- А ты пойдёшь к нему, Уилли?
- Чёрта с два! Я не девка, чтобы по тавернам на свидания бегать.
- А как ты думаешь, что за разговор у него к тебе? – не успокаивался малышка Робби. – Ты кого-нибудь побил из его близких? Или со сцены что-то сказал, а он обиделся? А может…
- Нет и не может быть ни у одного порядочного человека ко мне никаких вопросов! Запомни это раз и навсегда. Это надо же, додуматься пригласить меня! Они за кого меня принимают? Да ещё куда пригласили?! В таверну Булль, где кровь господина Марло ещё не успели отмыть со столов. А если и меня вслед за ним отправят? Пойдёшь-не пойдёшь? Ты думай, что говоришь!
- Ой, а разве его там порешили?
- А где же ещё?
- Ой, мамочки! Ты тогда, правда, не ходи туда, Уилли. А записочку я сожгу… Можно только шнурочек себе оставлю?
- Да делай ты, что хочешь.
- Спасибо, Уилли!
- И не называй меня больше Уилли! Противно.
- Хорошо, не буду!
И радостный малышка Робби побежал примеривать к своей причёске новый шнурочек.
Уильям тяжело опустился на край сцены и обхватил руками голову:
- Не нравится мне вся эта история с записочками. Ой, чую, нехорошо всё это. Нужно всё-таки выяснить, что это за странный «красивый джентльмен», и какие претензии он ко мне имеет.
Вечером следующего дня он подошёл к таверне Элеоноры Булль чуть раньше назначенного времени, чтобы понаблюдать из-за угла за «красивым джентльменом» и решить, стоит ли с ним вообще связываться.
На его удивление, ровно в десять к таверне подъехали двое юнцов на породистых лошадях. Без оружия, без охраны, вполне миролюбивые создания, которые к тому же наверняка при деньгах.
Уильям ещё некоторое время постоял за углом и, не обнаружив никакой опасности, всё-таки решил войти в таверну.
Если не считать двух юнцов, то таверна была совершенно пустой. Элеонора гремела посудой где-то в кладовке, что означало, видимо, только одно – разговор должен пройти без свидетелей.
Увидев его, молодые люди явно оживились. Оба они сидели, поэтому Уильяму трудно было определить, высокие они были или нет, но на вид оба казались красавцами.
- Интересно, кто из них передал мне записку?
Опытным глазом он окинул своих собеседников ещё до того, как завязался их разговор. Тот, что справа, был темноволосым, кудрявым и серьёзным джентльменом лет 17-ти. Его умные, тёмные, миндалевидные глаза смотрели, слегка сощурившись, будто изучая Уильяма и что-то прикидывая. Так смотрят на товар, когда выбирают между «брать» или «не брать».
- Не слишком приятный взгляд, хотя на вид вполне умненький мальчик. Наверняка боготворит своего богатенького папашу и копирует его во всём. Вон как лоб хмурит, - сделал умозаключение Уильям.
Молодой человек, что сидел слева, был таким же женоподобным, как малышка Робби.
- Глянь, и эти туда же! А вроде благородные люди. И куда только мир катится?...
На вид ему было лет 20. Тонкие и нежные черты лица, голубые глаза, длинные белые локоны, светлые одежды – всё это делало его похожим на Ангелов, картины с которыми украшали стены церкви Святой Марии Овери, куда Уильям заходил раз в месяц помолиться за свою семью.
- Что же тебя занесло в наши трущобы, мальчик? Сидел бы ты в своём замке где-нибудь в Ноттингеме да уплетал бы пирожные, а не шатался по тавернам… Да-а, ну и компания… Интересно, кто из них главный?
Всё это пронеслось в голове Уильяма буквально за несколько секунд, пока он шёл к столу, за которым ожидали его «красивые джентльмены».
- Уильям Шакспер, если не ошибаюсь? Здравствуйте. Спасибо, что не отказали нам во встрече, намеченной на столь поздний час, - неожиданно низким и бархатистым голосом заговорил светловолосый.
- Вечер добрый, коль не шутите.
- Вы, вероятно, уже поняли, что дело, о котором мы хотим поговорить с Вами, носит особенный, так сказать, конфиденциальный характер.
- Ну да. Чего тут не понять?.. Хотя я лично ничего не понимаю.
- Не волнуйтесь. Сейчас мы Вам всё объясним. Вы ведь актёр?
- Как видите. Будь я клерком, вы бы, наверное, прислали мне свою записку в контору, а не в театр.
- Резонно. Скажите, а Шакспер – это ваша настоящая фамилия?
- А то! Конечно, настоящая. Мой дед – Ричард Шакспер из Снитерфилда был отличным земледельцем, упокой Господь с миром его душу.
- Значит, Вы из простой семьи?
- Почему сразу из простой? Мой отец Джон Шакспер был когда-то главным казначеем, мировым судьёй и даже бейлифом в Стратфорде. Ещё чуть-чуть и он бы выхлопотал для нас фамильный герб.
- А что ему помешало?
- Деньги! Денег ему не хватило – вот и всё. Так что теперь мой папаша снова вернулся в свою мастерскую и шьёт перчатки знатным господам. У вас, кстати, пальцы такие утончённые, - кивнул он на руку светловолосого. – Наверное, трудновато вашему перчаточнику. Хотя товар у него неплохой, как вижу: выделка хорошая, кожа гладкая, вот здесь, на манжетах кружево хорошо смотрится, только я бы его немного убавил. Поверьте, нужно быть настоящим мастером, чтобы так тонко работать. У меня в этом деле глаз намётанный.
- Спасибо, я ему передам, - слегка улыбнулся светловолосый, но тут же перевёл тему.- Значит, Ваш отец потерял свой высокий пост и зарабатывает на жизнь собственным трудом? И, соответственно, он нуждается в деньгах?
- Да кто же в них не нуждается? – ухмыльнулся сквозь густую бороду Уильям. Он уже почувствовал волнующий аромат денег. – Понятное дело, деньги всем нужны.
- Это хорошо. Значит, мы с Вами сможем договориться.
- О чём?
- Ведь вы тоже нуждаетесь в деньгах, так?
- Так, - кивнул Уильям и подумал: «Прикинусь-ка я лучше бедной овечкой. Кто знает, может им не донесли, что я стал пайщиком «Розы». А тут, похоже, наклёвывается неплохой улов».
- Работая актёром, Вы вряд ли когда-нибудь разбогатеете до такой степени, что сможете, например, приобрести собственный дом хотя бы в Вашем родном Стратфорде. Так?
- Понятное дело. А вы, что, помочь что ли хотите? – решил Уильям поторопить события, его руки уже чесались в предчувствии наживы.
- Скажем так: услуга за услугу. Мы хотим предложить Вам весьма интересную сделку, от которой Вы вряд ли откажетесь.
- А, может, и откажусь. Откуда вы знаете?
- Не перебивайте меня, - мягко одёрнул его светловолосый. Темноволосый, который всё время молчал, немного заёрзал на месте и ещё внимательнее уставился на Уильяма. – Слушайте внимательно: мы даём Вам пьесы. Вы подписываете их своим именем и фамилией, заключаете договор с управляющим Вашим театром Филиппом Хенслоу, и пьесы идут на сцене театра «Роза». За это мы щедро награждаем Вас. Но главное условие – Вы храните тайну самой сделки. При любых обстоятельствах и до конца дней своих. Что скажете?
- А что сказать? Не знаю я, что сказать… А почему это я должен подписывать ваши пьесы своим именем? Откуда я знаю, о чём вы там пишете?
- А Вы что, разве не умеете читать? – явно опершил светловолосый. Он не ожидал такого поворота.
- Почему?.. Умею… Только плохо.
- А писать Вы хотя бы умеете?
- Писать умею.
- Тоже плохо?
- Вы, это… Что мне тут допросы устраиваете? Я взрослый мужчина, а не какой-то вам ученик приходской школы. Умею я писать. Что ещё?
- Допустим.
- Так вы мне скажите, наконец, про что там эти ваши пьесы? Какая-нибудь любовная нудятина с песнями и танцами?
- Вы ведь видели пьесу «Генрих VI», что шла на сцене Вашего театра?
- Застал немного. А что?
- Эта пьеса принадлежит перу вот этого господина, - и он показал глазами в сторону темноволосого.
- О как! Так это вас сэр Роберт Грин назвал выскочкой и петухом, который красуется в чьём-то там оперенье? – темноволосый поморщился, но ничего не сказал.
- Я прошу Вас быть более уважительным к драматургу. Тем более, что этот человек очень дорог мне.
- Понятно. Простите, сэр.
- Так Вы согласны?
- Подождите, а сколько вы мне заплатите за то, чтобы я молчал? – торговался Уильям.
- Много. Очень много.
- Значит, я беру ваши пьесы, выдаю за свои, меня все любят и уважают, а вы мне за это ещё деньжат будете отстёгивать?
- Да.
- И все будут считать, что я – автор этих пьес?.. И «Генриха VI» тоже?
- Насчёт этого мы материала ещё подумаем. Вы согласны? У нас уже есть для Вас две новые пьесы.
- Нет, так дела не делаются. Заплатите сначала деньги, а потом давайте ваши пьесы.
- Во-первых, пьесы Вам ещё никто не даёт. А во-вторых, нам следует обсудить ещё множество деталей договора с Вами. Пока нам достаточно будет того, что Вы согласитесь с нами работать и поклянётесь хранить тайну.
- А деньги?
- Вот Ваши деньги, - и светловолосый достал огромный кошель с деньгами. – Согласны?
- Господи, это же целое состояние! – возликовало всё внутри Уильяма.- Наконец-то ты услышал мои молитвы!
Он ещё немного потянул паузу, пожирая глазами увесистый кошель и наконец выдохнул с облегчением:
- Да!!!
- Тогда Вы можете забрать эти деньги и расходовать на своё усмотрение. Это задаток. Остальные деньги Вы получите позже.
- А когда? - Уильям еле сдерживал слёзы радости.
- Мы найдём Вас. Можете идти.
И Уильям, пьяный от счастья, торопливо засеменил к выходу. Ему казалось, что это сон, что он сейчас выйдет на улицу и этот сон кончится.
- Неужели это всё происходит наяву, Господи? А если это сон, то пусть он не кончается, я не хочу просыпаться! Надо же, я – Уильям Шакспер – за один вечер стал богачом! И, главное, за что? Просто за то, что им понадобилось именно моё имя. Моё имя! Не какого-нибудь малышки Робби, не толстяка Гарри, ни Томаса, ни Френсиса, ни Брэдли, а именно моё! – он пытался засунуть за шиворот только что обретённое богатство, но руки дрожали и не слушались его. – Спрятать! Спрятать и поскорее замести следы, пока эти двое не передумали. Надеюсь, это всё-таки не шутка сынков богатеньких родителей, которые бесятся с жиру. А то не ровен час, прикончат меня сегодня ночью их головорезы да попируют на моих костях, мол, какую славную шутку мы сыграли с этим олухом Шакспером, прости Господи. Кто их знает, что у них на уме?
И Уильям, озираясь по сторонам, короткими перебежками направился в сторону дома. Спрятав под старые прогнившие доски драгоценный кошель, он ещё долго не мог уснуть, мысленно строя планы своего великолепного будущего.
- Думаешь, мы правильно поступили, Генри? – спросил темноволосый господин, как только ошалевший от счастья Шакспер вышел из таверны.
- Абсолютно уверен. Роджер, лучше этой партии ничего не может быть! Подумать только – мы нашли с тобой человека, имя которого в точности совпадает с твоим псевдонимом! Это же гениально!
- Только он не Шекспир, а Шакспер.
- Ничего страшного! Я лично возьмусь за его грамоту, и он навсегда останется Шекспиром, обещаю тебе.
- И всё-таки, Генри, я боюсь, как бы он не проболтался. Ума у него что-то совсем немного…
- Роджер, дорогой, зато он больше всего на свете любит деньги. Ты видел, как он засиял, как только понял, что может наживиться?
- О, это великий сребролюбец! – рассмеялся Роджер. – «Достойный» герой моей будущей комедии!
- Поверь, прикормить и приручить такого, как он, не составит никакого труда. А там уж он у нас будет на крючке. Ради денег такой на всё пойдёт, душу собственную заложит!
- Спасибо тебе, Генри. Если бы не ты, я на такое никогда бы не решился. Ловко ты придумал с этим Шакспером. Теперь я могу писать и ни о чём не думать – все мои пьесы будут поставлены.
- Не стоит благодарности, дружище. Разве не ты первый начал эту игру, подписавшись впервые именем Уильям Шекспир? Я лишь с удовольствием подхватил её, когда случайно узнал о том, что в театре «Роза» действительно существует такой актёр.
- Значит, теперь я – создатель и управляющий Маски под названием «Уильям Шекспир»?
- Да, Роджер. Ты – его Импресарио.
















Глава третья

Двенадцать дней Рождественских празднеств всегда были самой желанной порой для любого англичанина, будь то титулованная особа или бедняк, влюблённый юноша или старик, весельчак или зануда, транжира или скупердяй. Рождество любили все, но каждый отмечал его по-своему.
Кембридж имел свои традиции и ежегодно устраивал в эти дни театральные праздники для студентов, учителей и почётных гостей, частенько прибывавших сюда прямиком из суетного Лондона, чтобы окунуться в атмосферу свободы, молодости и творчества.
В эту последнюю «кембриджскую зиму», после которой начиналась уже другая, «взрослая» жизнь при дворе, Роджер Мэннерс, вдохновлённый своим новым поэтическим обликом «Потрясающего Копьём», решил создать некое шутовское действо. Название его говорило само за себя «Шутовской Орден Шлема Афины Паллады».
Сценарий и подготовку к нему он полностью взял на себя, объединив несколько десятков таких же увлечённых студентов. Театральная природа Роджера, натренированная когда-то в Хелмсли,  сослужила ему добрую службу, он довольно ловко справился с подготовкой представления. И 25 декабря 1594 года торжественный зал Колледжа Тела Христова уже ожидал своих зрителей.
Действо начиналось с трубного зова, возвещавшего о «схождении с небес» богини Афины Паллады. Генри Ризли в белоснежных одеждах, изображавший саму Афину, в сопровождении «свиты» чинно проходил по длинной дорожке, вдоль которой коленопреклонённо стоял «народ». Хор в это время пел гимн, прославляющий мудрость богини Гомеровским слогом:
- Славную петь начинаем богиню, Палладу-Афину,
С хитро искусным умом, светлоокую, с сердцем немягким,
Деву достойную, градов защитницу, полную мощи,
Тритогенею. Родил её сам многомудрый Кронион.
Из головы он священной родил её, в полных доспехах,
Золотом ярко сверкавших. При виде её изумленье
Всех охватило бессмертных. Пред Зевсом эгидодержавным
Прыгнула быстро на землю она из главы его вечной,
Острым копьём потрясая. Под тяжким прыжком Светлоокой
Заколебался великий Олимп, застонали ужасно
Окрест лежащие земли, широкое дрогнуло море
И закипело волнами багровыми; хлынули воды
На берега. Задержал Гиперионов сын лучезарный
Надолго быстрых коней, и стоял он, доколе доспехов
Богоподобных своих не сложила с бессмертного тела
Дева Паллада-Афина. И радость объяла Кронида.
Радуйся много, о дочерь эгидодержавного Зевса! [6]
Взлетев на коду, хор выдавал мощные вокальные фиоритуры, доходил до неимоверного форте и плавно спускался до пиано. Величественная песнь завершалась бурными аплодисментами зрителей, среди которых были не только студенты, но и преподаватели, «учёные мужи», восседавшие в первых рядах. В Королевской ложе находился Фрэнсис Бэкон и почётный гость праздника – граф Эссекс, мягко аплодировавший «юным талантам», не снимая белоснежных перчаток.
Как только эхо последних аккордов смолкало, хор, выдержав паузу, снова затягивал песнь. Но на этот раз она носила уже комический характер и содержала некие восточные мотивы. Во время неё в зал вносили огромный Шлем Афины Паллады. Размером он был с человеческий рост! Его возлагали к ногам «Афины», Генри Ризли вставал со своего «трона» и торжественно входил прямо внутрь Шлема:
- Внесите смертного и покажите того поэта, что клялся в вечной верности Мне – Великой и Могущественной Дочери Зевса! – возвещал он своим низким голосом.
Снова раздавалась музыка. И в зал на носилках, подобных тем, что используют для королевских особ в Индии, вносили Роджера Мэннерса, Пятого графа Ратленда. Он сидел в «позе лотоса», глаза его были закрыты, а на лице царствовало спокойствие (на самом деле его просто разбирал смех, но он держал себя в руках и играл свою роль до конца).
Как только носилки опустили, Роджер сходил с них и склонял голову перед «Афиной Палладой». После этого сразу же раздавались звонкие и радостные песнопения, под которые происходила церемония самого «посвящения в Рыцари Шлема»:
- Все – храбрец ты или трус,
Олух или гений –
Принимаются в союз
Без ограничений, – пел хор.
Слуги, которые до этого всё время стояли на одном колене вдоль «церемониальной» дорожки, вскакивали и начинали причудливо танцевать.
С этого момента начиналось нечто невообразимое. Хор, который минуту назад походил на хор ангелов, тут же срывал с себя благообразную личину и уже не пел, а горланил во всю глотку:
- Милосердье – наш закон
Для слепых и зрячих,
Для сиятельных персон
И шутов бродячих,
Для отцветших стариков,
Для юнцов цветущих,
Для богатых мужиков
И для неимущих,
Для судейских и воров,
Проклятых веками,
Для седых профессоров
С их учениками,
Для пропойц и забулдыг,
Дрыхнущих в канавах,
Для творцов заумных книг,
Правых и неправых,
Для горбатых и прямых,
Сильных и убогих,
Для безногих и хромых
И для быстроногих.
Свечи яркие горят,
Дуют музыканты:
То свершают свой обряд
Вольные ваганты!
Стены ходят ходуном,
пробки – вон из бочек!
Хорошо запить вином
лакомый кусочек!....  [7]
Неистовое и безудержное действо, сотрясавшее стены Кембриджа, возможно и смутило кого-то из присутствующих в зале (особенно учителей богословия), но все понимали, что это всего лишь шутка – ежегодная рождественская традиция, на которую не стоит обижаться и тем более кого-то наказывать.
Тексты «Шутовского Ордена Шлема Афины Паллады», сочинённые Роджером Мэннерсом, ещё долго цитировались весёлыми студентами. А его наставник Фрэнсис Бэкон даже попросил снять копию:
- Я буду перечитывать эти остроумные строки, когда мне будет совсем грустно и одиноко, ибо их написала рука поистине талантливого человека.
Словом, представление удалось на славу. Но ещё большей наградой для Роджера стало то, что благодаря ему он сблизился наконец-то с графом Эссексом.
До этого они встречались лишь несколько раз в связи с написанием «Генриха VI», когда Роджер расспрашивал его о порядках в королевской армии, о подробностях ведения боя, о взаимоотношениях между высшими и низшими чинами.
Изначально эти встречи носили исключительно познавательный характер, тем более, что свободное время первого королевского фаворита было расписано буквально по минутам. Но постепенно Роджер поймал себя на мысли, что ему было бы интересно пообщаться с графом не только о политике и военном деле. Ведь, несмотря на высокое положение при дворе, граф Эссекс был необыкновенно открытым и обаятельным человеком, что всегда было главным «манком» в людях для юного поэта. Роджер был уверен, что этот человек мог бы быть его настоящим другом, с которым так же, как с Генри, можно было бы говорить обо всём на свете.
Поэтому Роджер был неимоверно рад, что пребывание графа Эссекса в Кембридже так неожиданно совпало с днём представления «Шутовского Ордена Шлема».
После рождественского ужина довольный Фрэнсис Бэкон передал Роджеру просьбу графа ненадолго зайти к нему:
- Графу Эссексу понравилась ваша задумка, Роджер, но я думаю, что он хочет поговорить с вами не столько о настоящем, сколько о будущем. Так что не теряйтесь и не отказывайтесь от его личной поддержки, которая, я уверен, не будет лишней для вашей карьеры при дворе.
Однако, Роджер меньше всего хотел использовать «служебное положение» графа в качестве отправной точки их возможной дружбы. Он чувствовал, что их объединяет нечто иное.
Интуиция его не подвела. Граф Эссекс заинтересовался Роджером совершенно по другой причине.
- Я очень рад, что мы с вами наконец-то сможем отбросить в сторону все вопросы политики и двора и насладимся простым человеческим общением. Как видите, здесь, в Кембридже, я могу абсолютно свободно распоряжаться своим временем… Присаживайтесь. Что вы встали, как вкопанный?.. Хотите вина? Угощайтесь, пожалуйста.
- Спасибо.
В голосе графа Эссекса чувствовалась расслабленность, желание оставить всяческие церемонии и просто наслаждаться жизнью.
- В таком состоянии хорошо говорить о поэзии, - подумал Уильям.
- Вы любите поэзию? – будто угадал его мысли граф Эссекс.
- Люблю. Я сочиняю не только пьесы, но и комедии, и лирические стихи.
- Это прекрасно. Я сразу понял, что вы не только талантливы, но и довольно разносторонни. Я тоже люблю поэзию… Почитайте что-нибудь из своих стихов.
- А вы правда хотите?
- Мне интересно, как вы чувствуете слово.
Быстро прикинув в голове, что бы прочитать графу, Роджер с волнением начал:
Когда клянешься мне, что вся ты сплошь
Служить достойна правды образцом,
Я верю, хоть и вижу, как ты лжёшь,
Вообразив меня слепым юнцом…
Роджер немного запнулся, вспоминая строки, которые он когда-то писал Розалине. Эти слова  неожиданно для него самого будто отбросили его на несколько лет назад. Роджер пропустил кусок текста и продолжил:
… Я лгу тебе, ты лжешь невольно мне,
И, кажется, довольны мы вполне!.. [8]
…Простите, мне трудно читать эти стихи, они слишком личные.
- Браво, - тихо сказал граф Эссекс, который не ожидал такой глубины от 17-летнего юноши.
Он сидел, запрокинув назад голову и закрыв глаза, думая о чём-то своём. Роджер понял, что эту тишину нельзя прерывать глупыми оправданиями о том, почему он забыл текст собственного произведения и  что ему стыдно за свою слабость. Пока длилось молчание, Роджер взял себя в руки.
- А хотите, я почитаю вам свои стихи? – спросил Эссекс.
- Конечно.
И граф неспешно прочёл:
Что веровать, коль нет мне воздаянья,
Что каяться, коль милость мне – мечта,
Что жаловаться там, где лишь молчанье -
Всё жалкая, презренная тщета.
Люблю её, кому весь мир дивится,
Отвергнут ей, живущей без любви;
Не суждено надеждам тщетным сбыться,
Они мертвы – зови их, не зови.
Забудь меня, коль ныне разлюбила,
Как женщина недолго плачь вослед;
И пусть мне жизнь ты сразу погубила,
Я не виню, и сожалений нет.
Я нежен был, она – прекрасней мая,
Но не любил сильней я, чем страдаю. [9]
… Эти строки я посвятил королеве Елизавете. Их никто и никогда не слышал. Так что вы, Роджер, стали моим первым слушателем.
Роджер не знал, что сказать. Кого любил он, а кого – граф Эссекс? Разве его любовь к Розалине можно сравнить с любовью графа к самой королеве?..
- А вы думаете, что между женщинами так уж много разницы? – снова угадал граф мысли Роджера.
- Я… Не знаю, - смутился юноша.
- Поверьте, Роджер, мы все любим и страдаем одинаково, не зависимо от того, какое положение занимает наша возлюбленная. Для сердца не существует чинов. Разница лишь во внешних обстоятельствах. Природа любви одна.
Роджер был поражён откровением графа Эссекса. Он, конечно, мечтал, чтобы они когда-нибудь смогли открыто и свободно общаться. Но чтобы так скоро?..
- Вы так откровенны со мной, - поспешил он озвучить свои мысли, пока граф каким-то загадочным образом снова не прочитал их. – Я не знаю, как себя вести.
- Не волнуйтесь, Роджер, просто будьте собой – вот и всё, - улыбнулся граф Эссекс. – Я слишком хорошо знаю людей и все их маски. Признаюсь, мне так надоело, что все вокруг притворяются. Знаете, что мне в вас нравится?
- Нет.
- Искренность, талант, простота. Всё, что вы думаете и чувствуете, тут же отражается на вашем лице. Вы не умеете врать – и это прекрасно. Это лучшее, что есть в человеке.
- Спасибо, сэр. Вы тоже очень искренни, - и Роджер тоже улыбнулся, но какой-то неловкой улыбкой.
Граф Эссекс протянул ему свою руку:
- Значит, будем друзьями?
- Будем! – радостно выдохнул Роджер.
- Отлично. У меня так давно не было настоящих друзей.
- А у меня есть друг. Это Генри Ризли, граф Саутгемптон.
- А-а! Тот самый, что был Афиной Палладой! Я узнал его, мы как-то встречались с ним во дворце. Кажется, в этот день его представляли королеве.
- А вы помните, как представляли меня ко двору?
- Ещё бы не помнить! – рассмеялся граф. – Вы так обворожительно икали!
В этот вечер они говорили обо всём – о королеве и мудром Фрэнсисе Бэконе, которого она никак не хотела подпускать к себе, о лорде Бёрли, о покойном отце Роджера, которого граф тоже, кстати, прекрасно знал, о Кембриджском Колледже Святой Троицы, где учился граф Эссекс и о многом-многом другом.
И только в конце вечера граф спросил у Роджера о том, о чём тот так боялся говорить вот уже несколько лет:
- Роджер, а у вас есть невеста?
- Нет. Хватит с меня Розалины.
- Не торопитесь делать выводы о том, что все женщины такие же, как ваша Розалина. Вы молоды, у вас ещё вся жизнь впереди.
- Я знаю.
- Кроме того, вам нужно продолжать славный род Ратлендов.
- Я пока не думаю об этом.
- Просто вы ещё не влюбились по-настоящему.
Роджер промолчал – он был другого мнения.
- Четыре года назад я женился на чудной женщине, которую полюбил больше всех на свете. Её зовут Фрэнсис Уолсингем.
- А королева? – спросил Роджер, но тут же понял, что задал глупый вопрос и потупил глаза в пол.
- О! Королева, узнав об этом, пришла в неописуемую ярость! Но ведь наша монархиня поклялась, что умрёт девственницей, а мне нужно было думать о потомстве. И тут я встретил Её! Фрэнсис была послана мне самим Господом Богом!..
Говоря о своей жене, граф Эссекс, просто светился от счастья. Глядя на него, Роджер, действительно начинал верить в то, что и его счастье возможно:
- Может, и я когда-нибудь встречу свою судьбу.
- Обязательно встретите, Роджер… Я хотел рассказать вам ещё вот о чём: когда я женился на Фрэнсис, она уже закончила носить траур по своему первому мужу, который скоропостижно скончался от заражения крови. Это был прекрасный человек! И, я уверен, что вы не раз слышали о нём, потому что это великий поэт Филип Сидни.
- Ого! – выпучил глаза Роджер. – Это же он написал:
«…. С той поры, как измененья
Меня коснулись, странность есть одна:
Легла на все предметы и явленья
Печаль, что в сердце запечатлена»! [10]
Я читал его книгу! Я плакал над его стихами! Подумать только, Филип Сидни!
- У него осталась дочь Елизавета. Теперь она стала моей падчерицей. Поверьте, несмотря на то, что сейчас ей всего 9 лет, – это достойное продолжение своего отца. Она – сама поэзия. Думаю, лет через пять она сможет не только составить прекрасную партию какому-то счастливцу, но и станет его Музой… Вот её портрет, - и он протянул Роджеру медальон, на котором была изображена юная дочь Филипа Сидни.
- Хорошенькая, - подумал Роджер. – Интересная. Вырастет – будет красавицей.
- Она милая, правда? – и граф Эссекс убрал медальон в шкатулку. – Так скучает по отцу. Никак не может смириться с его смертью…
Роджер вздохнул. Он тоже порой очень скучал по своему отцу, хотя и был гораздо взрослее Елизаветы Сидни.
- Что ж, Роджер, мы с вами, кажется, заболтались, пора расходиться, - и довольный граф откинулся на спинку кресла. – Что-то я устал.
- Да, конечно. Да и поздно уже. Спасибо вам за прекрасный вечер.
- Я уверен, мы ещё с вами встретимся, Роджер. И не раз!
- До встречи, граф!
- Какой же всё-таки прекрасный парень, этот Роджер, - подумал граф Эссекс, как только юноша скрылся за дверью. – Надеюсь, что малышка Елизавета подрастёт раньше, чем он решит жениться на какой-нибудь очередной Розалине…

***

- Как сказал Проповедник, у нас есть время рождаться и время умирать. И день смерти лучше дня рождения, помните это, - именно такими словами напутствовал Фрэнсис Бэкон своего любимого ученика, когда тот покидал Кембридж с дипломом магистра искусств и уезжал в Бельвуар на похороны своей матушки.
Несмотря на то, что у Роджера ещё остались младшие братья и сёстры, он чувствовал себя безумно одиноким. Ведь пока мать была жива, ему было спокойно, даже если он не видел её по полгода. Она просто была, просто жила. А теперь её нет. Нет отца, нет матери…
Этой весной Бельвуар долго оплакивал душу своей ушедшей хозяйки. Дожди не прекращались три недели подряд.
Но Роджеру некогда было впадать в состояние плачущей природы. За время его отсутствия оба имения Ратлендов пришли в жуткое состояние, и теперь ему приходилось заниматься их восстановлением: приводить в порядок домовые книги, взимать и раздавать долги, осматривать владения, заказывать всё необходимое для ремонта пришедших в негодность хозяйственных построек, производить ремонт, словом, решать бесконечное множество бытовых проблем.
Всё это свалилось на голову Роджера так внезапно, что при его образованности даже он не сразу сообразил, с чего начинать и как вообще справляться со всей этой разрухой, царящей как в Бельвуаре, так и в Хелмсли.
Несколько месяцев жизни Роджера прошли в постоянной работе, весьма далёкой от творчества и требующей сильной воли и мужского характера. И только летом он наконец-то смог вздохнуть с облегчением – родовые имения были полностью восстановлены, и теперь оставалось только поддерживать их в надлежащем состоянии.
- Спасибо тебе, Господи, что послал мне эти испытания. Да, было трудно. Да, иногда я роптал. Да, я не привык вести хозяйство. Но ты помог мне, и я очень благодарен тебе за это, Господи. Надеюсь, что души  родителей, которые снова встретились на небесах, теперь будут спокойны – я не подвёл их… Да, и пошли мне, Господи, пожалуйста, хорошую жену… Граф Эссекс был прав. Похоже, мне уже пора задуматься о невесте. Спасибо тебе, Господи!
Когда Роджер закончил свою молитву и вышел из церкви, на душе у него было светло. Он сел на каменную скамью под сенью могучего дуба, посаженного ещё его дедом, и достал кусок хлеба. Роджер любил голубей, любил подкармливать их крошками и верил, что они – истинные Божьи посланники.
Пока стайка голубей клевала его «дары», он думал о том, как давно ничего не сочинял и не писал:
- Интересно, какие строки родятся у меня здесь, в Бельвуаре? Что подскажет мне Муза? – размышлял он и тут же отвечал сам себе – А что может ещё родиться в этой прекрасной долине близ Шервудского леса, если не любовная поэзия? Или?.. Нет… Пусть это будет сказка, в которой обитают эльфы и люди… И обязательно влюблённые!.. Я хочу думать  о  любви, хочу говорить  о  любви. И пусть она придёт в мою жизнь… Как вы считаете, я прав? – спросил он вслух у своих «крылатых собратьев». В ответ ему раздалось только мерное курлыканье. – Ясно. Значит, пора браться за перо! У вас есть лишние перья? – и он рассмеялся над собственной шуткой.
Так Роджер снова сел за свой любимый письменный стол, за которым теперь производил не бытовые расчёты, а самые настоящие поэтические строки.
В это лето он подарил миру одну из своих знаменитых пьес  «Сон в летнюю ночь». 
Закончив её, он сразу же начал писать исторические хроники о короле Иоанне Безземельном. Это был ещё один далёкий предок Роджера из рода Плантагенетов, но его портрет, в отличие от портрета Ричарда Йоркского,  не висел в галерее Бельвуара, ведь это был представитель бесславного воинства. За бесконечные поражения народ наградил его прозвищем «Мягкий меч».
Памятуя о том, что Фрэнсис Бэкон говорил о смерти, Роджер мысленно вторил:
- Для слабых духом людей смерть кажется страшнее, чем для сильных. Поэтому слабые никогда не готовы её принять. Правильно говорил мой наставник: «Люди, сильные духом, должны равняться на благородного Цезаря, который умер с любезностью на устах, сказав: «Ливия, помни, как жили мы вместе; живи и прощай!»…» Да, так уходят из жизни великие люди. Может, когда-нибудь так уйду и я. Хотя, надеюсь, это будет нескоро. Ведь мне ещё так много нужно успеть в этой жизни.
На карнизе открытого окна сидели два голубя – два его «крылатых собрата». И Роджер снова спросил у них:
- Как вы считаете, я прав?..
И они снова ответили ему мерным курлыканьем.

***
Согласно давней английской традиции выпускники Кембриджа, в чьих жилах течёт аристократическая кровь, сразу же после обучения отправлялись в путешествие на континент. Не избежал сей счастливой участи и Роджер Мэннерс, Пятый граф Ратленд.
- Я советую вам начать свой путь с Голландии и отправиться прямиком в город Флашинг. Кстати, его губернатором является сэр Роберт Сидни, родной брат вашего любимого Филипа Сидни, -  напутствовал Роджера граф Эссекс. – В прошлом году там построили великолепную ратушу, копию главной ратуши Антверпена. Обязательно посетите её. И кто знает, может, Роберту Сидни действительно удастся сделать Флашинг новой торговой столицей Голландии, пока Антверпен вынужден оставаться в стороне. Вы же знаете о том, что после того 13-недельной осады Испанцами голландцы заблокировали устье Шельды для судоходства и таком образом на много лет отрезали антверпеновский порт от выхода в море? Так что у вас есть возможность побывать во Флашинге как раз в тот самый момент, когда он играет далеко не последнюю роль в истории Англии.
К величайшему сожалению Роджера, голландский город Флашинг (который местные жители называли по старинке – Флиссинген) встретил его крайне негостеприимно. Злые холодные ветра, безжалостно разрывавшие паруса на корабле, пока Роджер плыл через Северное море, не стихали на улочках города. Спрятаться от ледяных потоков было трудно даже среди домов. И хотя Роджера, родившегося в Хелмсли, на самом перекрестии ветров Шотландии и Северного Йоркшира, было трудно удивить такой погодой, он всё же был крайне расстроен. Он ожидал другого приёма.
Холодный рыбацкий Флашинг не любил англичан. Ведь ровно 10 лет назад после разгрома «Непобедимой Армады» испанский король Филипп II отдал эти земли англичанам в качестве откупа. А кому понравится, что твой родной город используют, как разменную монету на «королевской ярмарке тщеславия»?
Обиженные голландцы с трудом сдерживали своё раздражение. И Роджер почувствовал это уже в первый день своего путешествия, отравившись блюдом из местной кухни.
Позже, когда он гулял по улочкам Флашинга, до его уха не раз долетало острое голландское словцо, направленное в сторону «хозяев»:
- Да мы потерпим, Петрус, правда?  Ничего, ничего… Даже если ты посадишь лягушку на золотой стул, она всегда спрыгнет обратно в своё болото. Мы подождём...
- Ханнес, знаешь, в чём наша сила? Мы знаем, как ловить треску на корюшку, а эти англичане только и умеют, что тянуть угря за хвост…
- Хендрика, запомни! И мы, и эти англичане – все ходят под одним солнцем. И никому не удастся плутовать до бесконечности без того, чтобы солнце это не обнаружило…
С губернатором Робертом Сидни Роджеру удалось встретиться лишь раз на торжественном приёме, куда он был приглашён по ходатайству графа Эссекса.
Рыжеволосый, крепкий и немного полноватый мужчина средних лет, каким увидел его Роджер, имел вполне счастливый и обеспеченный вид. Высокий пост и личное доверие королевы, прекрасная жена и семеро детей, относительно спокойная обстановка в городе – всё свидетельствовало о том, что жизнь Роберта Сидни удалась…
И только небольшой томик его стихов, который был лично вручён юному графу Ратленду как начинающему поэту, говорил о другом. Читая эти строки, Роджер думал о том, как непросто порой складывается жизнь поэта, вынужденного стать управленцем, властителем и как трудно носить ему ежедневную маску благочестия, скрывающую истинную печаль его души:
Вот, говорите, я богат, а я
Жизнь бедняка с трудом влачу прошеньем.
Здоров, вы говорите, а мученье,
На пытке будто, извело меня.
Не надо лести: знать хочу себя!
Мне, голому, не дастся вспоможенье,
И ваше так поддержит утешенье,
Как капли те, что врач назначит зря.
Когда вас вид спокойный мой обманет,
Представьте, что невидимый червяк
Прекраснейшее яблоко сжирает,
Вгрызаясь в сердце. В редких тех лучах,
Какие шлёт порой моё мне Солнце,
Что для меня? - блеск снега на морозце. [11]
- Кто знает, что ждёт меня, когда я вернусь в Англию и предстану перед королевским двором? Неужели я тоже буду одним из тех ставленников, кто волею монарха будет сослан на далёкие неприветливые земли, дабы до конца своей жизни удерживать там английскую власть? Или буду навечно привязан ко двору, как птица в золотой клетке?... Кто знает?... Кто знает?..

***
Спустя несколько месяцев Роджер наконец покинул неприветливый Флашинг и двинулся дальше – в немецкий городок Гейдельберг, прозванный «родным братом Кембриджа» за своё стремление к наукам.
В стенах Гейдельбергского университета когда-то учился сам Иоганн Фауст, воспетый поэтическим гением Марло. «Трагическая история доктора Фауста» стала своеобразным реквиемом любимого драматурга Роджера, который помнил наизусть все монологи, начиная с самой первой строки:
В свои занятья, Фауст, углубись,
Исследуй всё, чтоб укрепиться в знанье.
По-прежнему будь с виду богословом,
Но корень всех наук стремись постигнуть… [12]
Фрэнсис Бэкон, как всегда, поддерживал горение своего подопечного и его интерес к творениям великого современника:
- Как приверженец «духа земли», говорю вам – он гений! Что есть знание нашего Мира, Роджер? Это лабиринт. Лабиринт для созерцающего его человеческого разума, состоящий из запутанных дорог, извилистых и сложных петель и узлов природы. Поэтому мы, побеждённые вечной любовью к истине, так нуждаемся в верных и надёжных указателях, дабы не заблудиться в этом лабиринте. Ибо с той же смиренностью, с которой мы проявляем себя в собственном изобретении, мы следуем в учении вслед за гениями нашей эпохи.
Февральский Гейдельберг, утопавший в снегу, был похож на сказку: над красными черепичными крышами города царственно возвышался замок Пфальца, а красивую и своевольную реку Наккар сковывал лёд, на котором местные студенты устраивали катания на коньках – хитроумной вещице, недавно заимствованной  у голландцев. Роджер первый раз в жизни увидел эту причудливую обувь с лезвиями на подошве, которая позволяла довольно ловко и быстро передвигаться по льду и даже делать забавные фигуры.
Весёлые студенты, с удовольствием осваивавшие азы катания на льду и слоняющиеся по городу в свободное от занятий время, не зря именовали себя «королями Гейдельберга». Такого количества студентов, сколько их было здесь, Роджер не видел нигде. Даже в Кембридже студенты смешивались с городской толпой примерно в равных пропорциях. Здесь же всё было иначе. Для студентов строились всё новые и новые библиотеки, студентами были заняты все дома и квартиры, для студентов призывно распахивались двери пивных и трактиров, студенческим юмором был густо насыщен язык местного народонаселения.
«Semper Apertus» - «Книга знаний всегда открыта» - таким был девиз Гейдельбергского университета. И если бы Роджера попросили сформулировать девиз самого Гейдельберга, то он бы ответил, не задумываясь:
- Наши двери всегда открыты для студентов.
В атмосфере студенческого Гейдельберга, в отличие от Флашинга, Роджер чувствовал себя почти как рыба в воде. Единственное, что его удивляло и даже несколько настораживало, так это отчаянный и даже порой хулиганский характер местной молодёжи.
Так, например, в один из дней он наблюдал следующую картину: где-то ближе к обеду из стен Августинского монастыря с книжками наперевес выкатилась целая толпа весёлых студентов с несколько израненными, но довольными физиономиями. Их шляпы украшали нелепые цветные перья, что демонстрировало их принадлежность к одной из многочисленных местных студенческих корпораций. Распевая не слишком приличные песни, они ринулись в ближайшую харчевню, которая находилась как раз перед окнами дома Роджера.
Двое молодых людей, немного отстав, устроили прямо среди улицы бой на палках. И если поначалу это было похоже на какую-то шутовскую сценку, то постепенно юноши так разгорячились, что бились уже по-настоящему.
- Теперь понятно, почему у вас такие «красивые» лица, - подумал Роджер. – Видно, палками махать вы мастера.
Тем временем студенты отбросили палки и в ход пошли уже кулаки. Обстановка накалялась и принимала нешуточные обороты. Роджер хотел уже было спуститься вниз и остановить драку, возникшую, по сути, на пустом месте. Но тут молодых людей позвали их друзья из харчевни, где уже были накрыты столы. Студенты, как ни в чём не бывало, пожали друг другу руки и скрылись за дверями. Спустя всего несколько минут стены харчевни уже сотрясались от их пения (кстати, песню, которую они пели, в скором времени стали петь студенты всего мира).
Начиналось пение с высокой и на удивление чистой ноты, выдаваемой солирующим тенором. Уже на третьей строчке его подхватывала вокальная группа из трёх не менее прекрасных голосов:
Gaudeamus igitur,
Juvenes dum sumus!
Post jucundam juventutem,
Post molestam senectutem
Nos habebit humus!
Тут к ним подключался счастливый носитель красивого баритона:
Ubi sunt, qui ante nos
In mundo fuere?
Vadite ad superos,
Transite ad inferos,
Hos si vis videre!
Мощный поток пения постепенно разрастался и набирал силу:
Vita nostra brevis est,
Brevi finietur.
Venit mors velociter,
Rapit nos atrociter,
Nemini parcetur!
И вдруг на всю улицу раздавалось бравурное и величественное:
Vivat Academia!
Vivant professores!
Vivat membrum quodlibet!
Vivant membra quaelibet!
Semper sint in flore! [13]
Роджер был потрясён. Он никак не мог взять в толк, как мог соединиться в одних и тех же людях дух непримиримого хулиганства и божественный музыкальный талант. Обычные Гейдельбергские студенты пели, как лучшие королевские певцы: чистота и безупречность каждой ноты, удивительные фиоритуры и полётность звука – всё говорило о том, что пели настоящие профессионалы.
И если бы студенты, спустя буквально полчаса, не начали снова буйствовать, вываливаться на улицу  в полупьяном виде и отпускать скабрезные шуточки, то можно было бы подумать, что это был хор Ангелов.
Такой образ жизни местной молодёжи чрезвычайно удивлял Роджера, воспитанного благочестивой Англией. За годы обучения в Кембридже он, конечно, повидал многое и, если честно сказать, то и сам был нередко инициатором хулиганских выходок. Но чтобы студенты могли так откровенно вести себя на улицах?! Такое он видел впервые. Кембриджские наставники никогда бы такое не простили.
Конечно, как узнал позже Роджер, студентам Гейдельбергского университета тоже приходилось платить за своё скверное поведение. Когда молодые люди переходили всяческие границы, их сажали в штудентенкарцер, то есть в студенческую тюрьму. Но, что самое удивительное, студенты считали это вовсе не постыдным наказанием, а своеобразным «экзаменом на зрелость». Поэтому многие уважающие себя бурши (так называемые члены студенческих корпораций) даже стремились туда попасть. Тем более, что больше 4 дней в застенках никого не держали и всегда отпускали на экзамены.
Следы своей весёлой жизни гейдельбергские студенты старались оставлять повсюду: библиотечные книги пестрели их остроумными рисунками, деревянные столы в харчевнях были изрезаны их ножичками, а стены подворотен расписаны их «автографами».
 Гейдельберг не раз поражал Роджера своей парадоксальностью. С одной стороны, именно здесь, на теологическом факультете университета был когда-то написан строгий «Гейдельбергский катехизис», а с другой стороны, в этом же городе находилась знаменитая «Гейдельбергская бочка».
Шесть лет назад курфюрст Иоганн Казимир повелел соорудить у себя в замке огромную винную бочку объёмом 4665 кубических футов. И с тех пор ежегодно каждый виноградарь государства привозил курфюрсту десятую часть своего урожая в качестве натурального налога. Лучшие вина хранились отдельно, а вина поплоше сливались в бочку. Так что традиция виночерпия поддерживалась гейдельбергцами, как говорится, на «государственном уровне».
Проведя меньше месяца в атмосфере хлебосольного Гейдельберга и быстро устав от бесконечного веселья, Роджер понял, что он хочет поскорее продолжить своё путешествие. Время, отпущенное ему на познание чего-то нового, было ограничено, и он не вправе был распоряжаться им так же вольно, как это было принято среди гейдельбергских студентов.
Планы Роджера на жизнь были куда более серьёзными. На этот раз его целью была Италия и знаменитый Падуанский университет.

***
Перевалив через Альпы, Роджер в самом начале весны ступил на благодатные итальянские земли и оказался в Вероне. Экзамены в университете Падуи начинались только через неделю, поэтому у него была возможность увидеть наконец тот город, где жили знаменитые влюблённые, воспетые Луиджи Да Порто.
Ещё будучи студентом Кембриджа Роджер провёл целое исследование вокруг его любимой поэмы «Геро и Леандр». Он вдруг открыл для себя, что герои великого Марло были заимствованы из «Любовных элегий» Овидия, где у них были несколько иные имена – Пирам и Фисба. Схожесть судеб несчастных влюблённых не только поразила юного Роджера, который как раз в это время был безумно влюблён в Розалину, но и крепко засела в его сознании: он надеялся на то, что когда-нибудь тоже создаст нечто подобное. Шуточное посвящение Генри Ризли в виде эротической поэмы «Венера и Адонис» Роджер в расчёт не брал – всё это было слишком далеко от совершенства, к которому он стремился.
История юных влюблённых, покончивших жизнь самоубийством, не давала покоя Роджеру и в ту холодную зиму, когда Розалина совершила своё подлое предательство. Пытаясь собрать по кусочкам своё разбитое сердце, он много думал, много читал, будто искал в книгах ответ на свой вопрос: «Почему? Почему она меня бросила?».
И хотя ответа Роджер так и не нашёл, но ему в руки попала книга Артура Брука «Трагическая история Ромеуса и Джульетты». Сюжет её, удивительно схожий с сюжетом «Пирама и Фисбы», «Геро и Леандра», но разработанный в своеобразной поэтической манере, не мог не зацепить Роджера. Прочитав на одном дыхании сочинение сэра Артура Брука, он был снова объят знакомой волной вдохновения, снова бросился к столу, снова схватился за перо…
Но, к сожалению, тогда он так и не смог ничего создать. Слёзы обиды и отчаяния переполняли его страдающее сердце, мысли никак не складывались в слова, оставались только эмоции. Когда поток слёз стихал, Роджер падал без сил на кровать и спал по целым суткам. Проснувшись он уже не мог написать ни строчки о любви. Внутри у него оставалась только безжизненная пустыня.
Так повторялось несколько раз. В конце концов он оставил свою затею и на какое-то время даже забыл про неё.
Однако, незадолго до отъезда на континент, когда он зашёл попрощаться со своим старым учителем итальянского языка Джоном Флорио, тот подарил ему напоследок книгу своего соотечественника Луиджи Да Порто со словами:
- Вас ожидает большое путешествие, Роджер. И я знаю, что вы, как и все молодые люди в вашем возрасте, ожидаете от него. Вы хотите совершить большую перемену в своей жизни. И первое, что вы будете искать, - это свою любовь… Нет, нет, не спорьте со мной, Роджер. Я старый итальянец, я уже пожил на этом свете и знаю, что любовь женщины – это единственное, что нужно мужчине. Особенно такому молодому, как вы! Ни власть, ни деньги, не положение при дворе, а жен-щи-на! И это правильно. Но учтите, что любовь не всегда приносит счастье. Иногда она становится орудием убийства в руках судьбы.
- Я знаю, - вздохнул Роджер и постарался усилием воли выкинуть из головы снова посетивший его образ Розалины.
- Тем более. Вы уже взрослый, мой мальчик, и, значит, поймёте то, о чём я хочу вам сказать, - он на секунду замолчал и поймал убегающий взгляд Роджера. – На всём свете ни человек, ни дьявол, ни какая-нибудь иная вещь не внушает мне столько подозрений, как любовь. Ведь она проникает в душу глубже, нежели прочие чувства. Ничто на свете так не занимает, так не сковывает сердце, как любовь. Поэтому, если не иметь в душе оружия, укрощающего любовь, - эта душа беззащитна и нет ей никакого спасения.
- Спасибо, синьор Флорио, - в глазах Роджера стояли слёзы. – Я уже научился укрощать любовь в своём сердце… И всё же я надеюсь, что когда-нибудь придёт Она – женщина, которая меня никогда не предаст и будет любить до конца дней своих.
- А вы-то сами готовы любить?
- Наверное, да…
- Что ж, тогда примите от вашего старого учителя вот этот скромный дар, - и Джон Флорио протянул ему потрёпанную  книгу. – Этой книге уже больше 50 лет. Когда-то я купил её в Виченце, на родине её автора Луиджи Да Порто. Это одна из моих самых любимых книг. Она называется «Новонайденная история двух благородных влюблённых и их печальной смерти, произошедшей в Вероне во времена синьора Бартоломео Делла Скала». Держите, теперь она ваша… Да, и если будете в Вероне, непременно попросите кого-нибудь из местных, чтобы сводили вас на могилу Ромео…
На могиле Ромео в Вероне Роджер действительно побывал. Заходил он и в монастырь Святого Франциска, где хранилась крипта с саркофагом Джульетты. Отдав дань уважения и памяти юным влюблённым, Роджер не преминул помолиться и о своей душе, смиренно ожидающей прихода любви.
Задерживаться в монастыре он не стал, потому что в этот же день его отвели к домам, которые принадлежали некогда семьям Даль Капелло и Монтиколли. В доме, находящемся с ними по соседству, Роджер и снял квартиру.
В тот же вечер Муза снизошла до него, и он принялся за описание трагической истории веронских влюблённых. Всё наконец-то сплелось в воображении Роджера в тугой драматургический узел – и соседство с враждующими некогда домами, и атмосфера весенней Вероны, и остывшая, но не забытая боль первой неопытной любви, и конечно же, ожидание любви вечной, любви настоящей, любви воскрешающей:
«… Святой Франциск! Какое превращенье!
А твой предмет любви и восхищенья,
А Розалина! Ты её забыл?...
…Ещё кругом от вздохов всё в тумане,
Ещё я слышу скорбь твоих стенаний;
Я вижу – на щеке твоей блестит
След от былой слезы, ещё не смыт.
Но это ведь был ты, и вся причина
Твоей тоски была ведь Розалина!
Так измениться!...» [14]

***
28 марта 1596 года Роджер Мэннерс был зачислен в знаменитый Падуанский университет. Его мечта сбылась!
Падуя восхищала Роджера своей удивительной архитектурой. Дворец Палаццо дела Раджонте и капелла Скровеньи, украшенные фресками талантливейшего Джотто ди Бонде, базилика Санта-Джустина и базилика Святого Антония – всё это, подобно музыке, застывшей в камне, заставляло сердце Роджера замирать от восторга и наполняться возвышенными чувствами. Но самым желанным местом в Падуе для него был, конечно же, университет – его мекка, его мечта.
Попав в истинную обитель наук, Роджер, изголодавшийся по знаниям после «гейдельбергских каникул», с удовольствием окунулся в учение. У него сразу же появилось огромное количество друзей из самых разных стран, с которыми он мог сутками напролёт вести философские беседы и научные споры, обсуждать новинки литературы и, конечно же, совершенствоваться в языках. Все студенты, обучающиеся в Падуанском университете, были чрезвычайно умны и образованны.
Общаясь со своими новыми друзьями, Роджер понимал, как многого он ещё не знает и как прекрасно, что у него есть сейчас эта возможность наверстать «упущенное». Хотя, о каком «упущенном» можно говорить одному из лучших выпускников Кембриджа? Но Роджер был слишком требователен к себе. К тому же, природная любознательность не давала ему покоя.
- Если ты будешь любознательным, то будешь многознающим, -повторял он вслед за своим учителем Фрэнсисом Бэконом.
Но именно любознательность сыграла с ним однажды злую шутку: в голове Роджера появилась мысль о том, чтобы посетить Анатомический театр.
Дело в том, что попасть туда мог любой желающий студент Падуанского университета, причём ему не обязательно было учиться на медицинском факультете.  Стоило заплатить определённую сумму денег, и ты уже на весьма любопытном «представлении» - на препарировании трупа.
Так Роджер, который столько раз описывал «кровавые сцены» в литературных и исторических произведениях, впервые в жизни решил испытать собственную силу воли и увидеть всё своими глазами:
- Мужчина я или нет?! Я – потомок Плантагенетов, которые презирали трусость. Да и что за ерунда – кровь умершего, стекающая в медный таз? Мои славные предки, выходя на бой с врагом, вообще не думали о том, готовы ли они к виду крови. Они сражались за честь и достоинство Английской короны. Я – один из них. И меня тоже ждут ратные подвиги и войны. Так что пора и мне готовиться.
- Может, передумаешь? – пытался остановить Роджера его новый друг Фридрих Розенкранц. – Тебе туда нельзя. У тебя слишком активное воображение и слишком чувствительная натура.
- Что ты хочешь сказать этим, Фридрих?! – мгновенно взорвался Роджер. – Да. Я поэт, но я не трус! И никогда им не был! Ты думаешь, я никогда в жизни крови не видел? Или я упаду в обморок, как юная леди, как только скальпель коснётся плоти?
- Прости, Роджер, но я как раз об этом… Мы с Кнудом Гильденстерном были там неделю назад. И скажу тебе – это зрелище не для слабонервных. В нём нет ничего романтичного. Кровь, кишки, смрадный запах мертвечины… Будущим докторам это, может, и необходимо. Но тебе это зачем? Ради любопытства?
- Нет. Я должен всё это увидеть. Можешь думать, что это часть моего творчества. Я должен пройти этот «кровавый экзамен», - упрямо твердил Роджер.
- Ну, и настырный же ты! Ладно, поступай, как знаешь. Только потом мы с Кнудом тебя откачивать не будем, - фыркнул обиженный Фридрих.
- Да и не надо! – выкрикнул ему во след Роджер.
На самом деле Фридрих был прав. Он прекрасно знал, о чём говорил, и понимал, что его друг ещё совсем не готов к таким картинам. Но внутри Роджера уже завёлся какой-то сложный механизм под названием «Противоречие». И в схему этого механизма здравый смысл не входил. Расплачиваться за собственную опрометчивость ему пришлось очень скоро.
Вечером, ровно в намеченный час, Роджер направился в восточное крыло университета. Через маленькую, едва заметную дверь в конце длинного коридора он попал в Анатомический театр.
Зал, в котором должно было состояться «представление», имел странную эллипсообразную форму, напоминавшую скорлупу грецкого ореха. В центре, внизу располагалась специальная площадка и стол для вскрытия. Над ними вверх уходили шесть галерей, вмещавших порядка 200 человек. По разговорам взволнованных зрителей Роджер понял, что само тело уже готово и надёжно спрятано внутри стола, который имел хитрую секционную конструкцию, связанную с подземных ходом. По этому ходу и доставлялись трупы людей. Закон о запрете на вскрытие был ещё в действии, поэтому создатель Анатомического театра и преподаватель Падуанского университета Иероним Фабриций заранее побеспокоился о безопасности всех присутствующих в случае появления инквизиции.
Желающих полюбопытствовать было очень много, все места были заняты. На удивление Роджера атмосфера Анатомического театра мало чем отличалась от атмосферы обычного театра, где даются спектакли: зрители находились в прекрасном настроении, играла музыка, разносились прохладные напитки. Не было только одного – сидений. Так что всем зрителям независимо от положения в обществе приходилось стоять.
- Интересно, а здесь тоже аплодируют? – только успел подумать Роджер, как действительно раздались аплодисменты.
Зрители приветствовали синьора Фабриция. Знаменитый хирург оказался невысоким и лысым старичком, который по-хозяйски подошёл к столу для препарирования. Его помощники ловким движением привели конструкцию в действие, и на столе появился труп мужчины.
В нос Роджера ударил ужасный запах гниющей мертвечины. И с этой самой секунды время пошло на ускорение: в глазах всё мелькало, кружилось, темнело и расплывалось. В закрытом помещении Анатомического театра, до верху наполненном зрителями и разогретом за день жгучими лучами итальянского солнца, стало невыносимо душно. Роджер начал задыхаться от нехватки кислорода. Грудная клетка поднималась всё тяжелее, липкий пот проступал через одежды, в висках стучало. Роджер стоически терпел до последнего, пока… его обмякшее тело не вынесли с галереи.
Очнулся от только через двое суток в своей кровати.
- Английская потливая горячка – поставил диагноз доктор Хоукинс. – Странно… Не наступила бы эпидемия, как в 1591-м году. Где вы её подхватили?.. Вы понимаете меня? – он спустил очки на нос и чуть громче повторил вопрос – Где вам стало плохо? Где вы были в это время, сэр Ратленд?
Роджер молчал. Даже в таком обессиленном состоянии он не мог признаться, что был в Анатомическом театре, когда с ним произошёл приступ. Доктор Хоукинс сразу же написал бы об этом сэру Энтони Бэкону, брату Фрэнсиса Бэкона, который следил за передвижением всех английских студентов, путешествующих на континент. И тогда Роджера сразу же вернули бы в Англию и не дали доучиться в Падуанском университете.
Так ничего и не добившись от юного графа Ратленда, доктор Хоукинс оставил все необходимые распоряжения и покинул больного.
Роджер ещё две недели метался в горячке между жизнью и смертью: сильный озноб переходил в ужасное головокружение, ломота в шее, плечах, руках и ногах сопровождалась сильнейшей жаждой, дико хотелось спать. В такие минуты его слуги были, как говорится, во всеоружии, потому что доктор Хоукинс строго предупредил всех до одного:
- Если ваш хозяин заснёт, то уже никогда не проснётся. Так что не дайте ему заснуть!
Роджер долго не приходил в себя. Он уже тысячу раз пожалел о том, что не послушал Фридриха, который несмотря на обещание «не откачивать» упрямца, всё же частенько навещал его и рассказывал все новости университета.
Как правило, он приходил вместе со своим другом Кнудом Гильденстерном. Но однажды, когда Роджер уже довольно окреп, друзья привели к нему незнакомца, который представился как Исаак Оливер.
- Извините за внезапное вторжение, сэр Ратленд, - обратился он к Роджеру, явно недовольному его визитом. – Я художник-миниатюрист, ученик главного художника при дворе королевы Елизаветы Николаса Хиллиарда.
- Да, я, кажется, припоминаю его. Мы встречались в Кембридже, когда он писал портрет моего друга графа Саутгемптона.
- Для меня большая честь быть учеником сэра Хиллиарда.
- Так чем же я Вам обязан? Почему Вы здесь? – не скрывал своего раздражения Роджер.
- Я прибыл в Италию, чтобы продолжить обучение у фламандских мастеров. В Падуе я лишь проездом. Так случилось, что я остановился по соседству с Вами - со своим соотечественником! Узнав об этом, я воодушевился возможной встречей. Но я не знал, что Вы больны.
- Спасибо, мне уже лучше, - немного смягчился Роджер.
Молодой художник не лгал, в его глазах действительно сияли огоньки вдохновения. Роджеру было очень знакомо это чувство, которое предваряет акт желанного творения.
- Сэр Ратленд, не желаете ли Вы, чтобы я написал Ваш портрет? - наконец-то решился озвучить своё предложение Оливер. – Дело в том, что я каждый день должен набивать руку, а времени на поиски натурщиков у меня совсем нет. Каждая минута – на вес золота. Прошу Вас, не откажите мне, Ваша милость. Для меня будет большой честью писать портрет столь знатной особы.
- Извините, но я неважно себя чувствую. Может, Вы напишете портрет кого-то их моих друзей?
- О, нет, нет! Нам  пора, - заторопился Фридрих. – Как раз сегодня синьор Галилео Галилей начинает читать новый курс лекций, посвященной книге «Космографическая тайна», которую ему прислал Иоганн Кеплер. Эта книга только появилась на свет, и это настоящая сенсация! Извините, но мы вынуждены попрощаться. Идём, Кнуд,- и друзья быстро ретировались, оставив Роджера наедине с художником.
- Сэр Ратденд, я обещаю, что даже оставлю портрет Вам. Сочтите это за подарок. Ведь для меня главное не результат, а процесс. Пожалуйста, соглашайтесь, умоляю Вас.
Роджер ненадолго задумался. С одной стороны неизвестный художник предлагал ему весьма сомнительное мероприятие, которое ещё неизвестно как отразится на его здоровье. Но с другой стороны, с тех пор, как Хиллиард написал портрет его друга, Роджеру тоже ужасно хотелось, чтобы кто-то запечатлел на холсте и его. В конце концов тщеславие взяло верх, и он согласился:
- Только я буду сидеть, а не стоять.
- Спасибо, сэр Ратленд! – засиял Оливер. – А как Вы посмотрите на то, что мы будем находиться с Вами, не в душном помещении (боюсь, что от резкого запаха краски Вам может стать плохо), а на свежем воздухе? Например, в тени какого-нибудь дома или раскидистого  дерева.
- Лучше дерева.
- Хорошо.
- А на заднем плане пусть будет Падуя. Мне очень дорог этот город, и я буду безмерно рад, если мы с ним будем единым целым на Вашей картине.
- Отличная идея, сэр Ратленд! Если позволите, мы завтра же и приступим. Спасибо! Спасибо!!
Восторг и одухотворённость, с которой приступил к работе Оливер, помогли Роджеру быстро встать на ноги. Он с удовольствием окунулся в новую для него стихию изобразительного искусства и старательно позировал по несколько часов к ряду, даже не замечая жары.
Когда миниатюра была, наконец, готова, Роджер Ратленд и Исаак Оливер расстались настоящими друзьями. Теперь их объединял не только совместный акт творчества, но и общие взгляды на искусство, которыми они с удовольствием делились во время работы.
Но не успели высохнуть краски на холсте, как у Роджера снова случился приступ лихорадки. И на этот раз всё было ещё хуже. Настолько хуже, что доктор Хоукинс специально прибыл из Венеции, чтобы засвидетельствовать (на всякий случай) завещание Пятого графа Ратленда. Исход болезни был непредсказуем.
- Нельзя вам было столько часов проводить на солнце! Категорически нельзя! – негодовал доктор Хоукинс. – Сегодня же я пишу сэру Бэкону, чтобы он предпринял меры!
- Не надо! – отчаянно выкрикнул из последних сил Роджер и в очередной раз упал в обморок.
- Конечно, не надо, - ворчал Хоукинс, приводя его в чувства. – Только за вашу жизнь, граф, я головой отвечаю. Ни сэр Энтони Бэкон, ни сэр Фрэнсис Бэкон, ни тем более граф Эссекс не простят мне этого. Вы должны жить!
Доктор Хоукинс сдержал своё слово. И как только Смерть пошла на попятную в схватке с Жизнью его титулованного пациента, то доктор тут же отправил в Лондон подробное письмо с историей болезни графа и рекомендацией: «Срочно сменить климат!»
Так был вынесен вердикт, согласно которому путь в Падуанский университет для Роджера Ратленда был раз и навсегда закрыт.

***
Пользуясь тем, что граф Эссекс был слишком занят боевыми действиями у испанских берегов, Роджер старался как можно дольше оттягивать момент своего возвращения в Англию. В результате ему удалось задержаться в Италии ещё до конца сентября. Всё это время он провёл в Венеции.
Родина карнавалов и комедии дель `арте, наполненная яркими красками, пёстрой разноголосицей базаров и площадей, роскошным пением гондольеров на каналах, не могла не покорить поэтическую душу Роджера. Как давно он ждал того момента, когда сможет воочию увидеть знаменитую итальянскую народную комедию масок! И кто бы мог представить, каким счастьем наполнилась его душа, с детства одержимая театром, когда всё это случилось!
Каждый день он бывал на представлениях комедии дель `арте, которые проходили в разных концах города. И каждый день он вёл дневник, в который тщательно записывал все свои наблюдения: особенности актёрской игры, схемы построения диалогов, сюжеты и тексты песен, шутки, трюки… Словом, всё то, чем была так богата итальянская народная комедия. Именно здесь, в Венеции Роджер впервые в жизни увидел женщину, играющую на сцене – это было настоящим потрясением!
А какие яркие и точные типажи он нашёл здесь для своих будущих комедий! Венецианский купец Панталоне, судья-заика Тарталья, хвастливый вояка Капитан, невероятные выдумщики и хитрецы дзанни Бригелла и Арлекин – всех не сосчитать!
- Господи, спасибо тебе за это путешествие! – только и повторял Роджер. – Я люблю Италию! Я люблю Театр!
К его эстетическому удовольствию примешивалась радость и счастье от того, что несмотря ни на что его путешествие продолжалось, что он был жив и здоров, что он снова занимался творчеством. И это означало лишь одно – всё будет хорошо. Он продолжал свой путь и снова жил в ожидании любви.
После всего случившегося он часто размышлял над своей судьбой: анализировал прошлое и его ошибки, задумывался о настоящем и о том, что в нём по-настоящему ценно, а что всего лишь тень, о том, что есть любовь истинная, а что – любовь фальшивая, мечтал о будущем.
Весь поток мыслей Роджер укладывал в строчки своих произведений. Именно здесь, в Италии, он начал писать «Ромео и Джульетту», «Двух веронцев», «Венецианского купца». До возвращения в Англию у него ещё оставалось время, поэтому большую часть оставшегося путешествия Роджер посвящал сочинительству.

***
Судьба преподносит порой неожиданные сюрпризы: отличившись перед королевой и блестяще осуществив захват Кадиса летом 1596 года, граф Эссекс решил воспользоваться своим положением и приблизить Фрэнсиса Бэкона к Елизавете, сделав его генеральным стряпчим. Однако, королеве это не понравилось, и она пригрозила отдать эту должность кому угодно, только не Бэкону.
Таким образом, пока наставники Роджера занимались собой, его возвращение в Англию откладывалось на неопределённый срок, чему он был несказанно рад.
Решив больше не подвергать здоровье опасности, Роджер двинулся на север, подальше от средиземноморского солнца. Его путь пролегал через Женеву и Цюрих, Марсель и Лион – в Париж.
Когда граф Ратленд прибыл в столицу Франции, то она находилась в состоянии большой стройки. Король Генрих IV Наваррский временно покинул Париж, но жизнь при дворе и в городе кипела, как в муравейнике. Строители, архитекторы, каменщик, плотники – все трудились, как каторжные.
Уже был возведён мост Понт Нёф, которому суждено было полностью изменить отношение парижан к мостам. В центральном квартале столицы Пале-Руаяль в это время создавался совершенно новый тип городского пространства. Буквально на глазах Королевская площадь принимала очертания ровного прямоугольника, архитекторы прорабатывали каждую деталь в фасаде вновь возводимых домов.
- Вот оно – начало новой жизни! – думал Роджер, глядя на преображающееся лицо Парижа. – А ведь не случись войны между католиками и протестантами, что довела город до состояния разрухи, до дна, кто знает, может, и не возродился бы к жизни новый Париж.  Всё в природе развивается по единым законам – люди, города, страны. Всё проходит через единый цикл «рождение – смерть – возрождение». Выходит, старина, Париж, мы с тобой тоже братья – оба пережили маленькую смерть и оба потихоньку возрождаемся.
И будто в подтверждение его слов, рядом с ним сел слетевший откуда-то сверху городской голубь. Важно переваливаясь с лапки на лапку, он подошёл близко к юноше и уставился на него своим немигающим взглядом, словно приглашая к диалогу. Роджер рассмеялся:
- О, и ты здесь, мой крылатый собрат! Ну, что, скоро мы с тобой полетим к родным краям? Или ещё нет?..

***
Роджер вернулся в Англию летом 1597 года и сразу же присоединился к морской экспедиции графа Эссекса к Азорским островам. Вместе с ним на корабле был и его лучший друг Генри Ризли, граф Саутгемптон. Они снова были вместе и снова сдавали новый «экзамен». На этот раз тема его была: «Выживание».
Выживать им пришлось не столько в боевых условиях, сколько в природных. Потому как корабль, на котором они вышли в море, попал в сильнейший шторм.
Уже к вечеру первого дня, когда 16-пушечный корабль «Елизавета» вышел в открытый океан, ветер заметно посвежел и вдохнул дополнительную порцию энергии в паруса, обещая попутный ветер. Но очень скоро небо стало затягиваться тучами, волнение усиливалось прямо на глазах. Ветер становился всё более порывистым, и корабль стало швырять из стороны в сторону, так что капитан с трудом справлялся с управлением.
Роджер и Генри находились в своей каюте, когда раздался рёв обрушивающейся волны, и корабль страшно накренился на правый борт. Все вещи слетели со своих мест. Разбившаяся на мелкие осколки тарелка сильно рассекла щеку и бровь графа Саутгемптона. Роджер тут же кинулся к другу, чтобы помочь ему. Но в ту же секунду корабль совершил обратное движение, и Роджера резко откинуло назад и больно ударило спиной об угол дубового стола. Когда корабль более или менее выровнялся и встал на киль, Роджер, преодолевая дикую боль, бросился тушить лампу, пока не случился пожар. В кромешной темноте и бешеной качке на взбесившихся волнах он кое-как смог перевязать лицо Генри, после чего друзья бросились на палубу, где сейчас была так необходима каждая пара сильных рук.
Открыть дверь, чтобы выбраться наружу, им удалось не сразу – её придавило снаружи чем-то тяжёлым. По очереди толкая и подпирая дверь, Роджер и Генри только напрасно теряли драгоценные силы. И тут в голову Роджера пришла гениальная мысль: дверная коробка была поднята над полом где-то на 4 дюйма, между ней и дверью внизу была небольшая щель, в которую свободно мог пройти какой-нибудь лом или доска. Ни того, ни другого в каюте не было.
- Сабля! Дай мне саблю, Генри! Сейчас мы проверим её на прочность! – приказал он, не раздумывая.
- Что ты хочешь ею делать, Роджер? – недоумевал Генри.
- Сейчас всё сам увидишь. И масло! Мне нужно масло.
Генри, пытаясь удержаться на ногах, пробрался через разбросанные вещи к перевёрнутому столу, взял лампу и тем же путём вернулся к другу, пока тот прилаживался к двери. Роджер разбил лампу и вылил лампадное масло на дверные петли.
- Несколько лет назад крыша в одной из конюшен Бельвуара внезапно обвалилась вниз, придавив дверь изнутри. Бедные животные оказались в ловушке, прямо, как мы с тобой сейчас. И тогда мой управляющий посоветовал использовать эффект рычага. Смотри! – Роджер просунул саблю под дверь, резко опустил её до упора, и… дверь легко сошла с петель.
Освобождённые из плена каюты, Роджер и Генри поспешили вниз. Но как только они спустились на палубу, огромная волна с шипением и грохотом мощно ударила сверху и прибила их к деревянной палубе, скользкой от принесённых океаном водорослей. Если бы они не ухватились за перила лестницы и корабельные тросы, то оказались бы уже выброшенными за борт. Не успел корабль оправиться от мощного удара, как его накрыло второй, ещё более крупной волной. В уши Роджера, забитые водой, ворвался дикий треск. Волна полностью залила палубу накренившегося корабля. Главная мачта загудела и чуть было не сломалась. «Елизавета» выдержала удар и спустя несколько секунд снова выпрямилась.
Пять раз корабль бросало на волны и круто разворачивало. Капитан корабля стойко удерживал штурвал и пытался закрепить его по направлению ветра, чтобы корабль смог пережить шторм с наименьшими потерями.
Но шторм не стихал. К утру «Елизавету» вынесло в открытый океан примерно на 117 миль. Корабль практически глиссировал по вершинам огромных волн, буруны, выходящие из-под киля, веером разлетались по левому и правому борту. О скорости корабля можно было только догадываться.
Час за часом, день за днём команда «Елизаветы» боролась за жизнь в непрерывном грохоте и шуме волн бушующего Атлантического океана. На борту не оставалось уже ни одного человека, который не получил бы физических травм или увечий.
- Живо! Давай! Веселей, ребята! Что приуныли? Некогда нам с вами про мамок и про жёнок вспоминать! – прорывался сквозь вой ветра громоподобный голос бесстрашного боцмана. – Давай, ребята! Навались на тросы! Все, как один! Морю нет дела до наших титулов! Ему всё равно, придворный ты или простой моряк! Верно я говорю, граф Эссекс?
- Верно, Джон! Верно! – отвечал ему бодрым голосом промокший до нитки граф.
Опираясь на палку одной рукой, он держал на весу свою сломанную ногу, а другой рукой помогал моряку стравливать трос. Весь его вид говорил о том, что в нём жил непримиримый дух героизма, который не мог сломить никто – ни человек, ни стихия. Даже если волны достигли бы самих небес, даже если бы ветер срывал с него кожу, даже если бы корабль налетел на невидимые подводные рифы и пошёл ко дну, граф Эссекс всё равно бы хранил на своём лице улыбку победителя.
- Вот он – истинный Цезарь, что принимает смерть с улыбкой на устах! – думал Роджер, глядя на него. – Вот он – истинный герой!
Смертоносная стихия властвовала над «Елизаветой» целых 10 дней. За это время Роджер и Генри не раз рисковали с жизнью, подобно графу Эссексу, бесстрашно бросаясь на выручку любому, кто нуждался в помощи. Они научились преодолевать боль и страх, жажду и голод. Но главное – они научились ценить настоящую дружбу. Только она и помогла им выжить.
- К нам Боги благосклонны; да продлятся
Нам дни до старости средь дружбы мирной… [15]
- напишет Роджер много лет спустя в одной из своих пьес, вспоминая об этих десяти днях, проведённых в Аду.

***
Экспедиция к Азорским островам, чуть было не стоившая жизни войску графа Эссекса, сохранилась в истории Англии как провальная военная операция. Граф, который должен был перехватить испанские корабли, упустил их, в результате чего испанский десант чуть было не высадился на берегах Англии. Караван с драгоценным грузом сокровищ из Вест-Индии тоже ускользнул. Это повлекло за собой охлаждение со стороны королевы Елизаветы, безоговорочно доверявшей своему фавориту.
Прибыв ко двору сразу же после похода, граф Эссекс застал крупные перемены, произошедшие в его отсутствие: Роберт Сесил (сын умершего недавно Уильяма Сесила, Первого барона Бёрли) плотно вошёл во власть и отодвинул соперника на второй план. Обиженный фаворит со свойственным ему героизмом хотел было подать в отставку, но Елизавета, сменив гнев на милость, не позволила ему это сделать и произвела в граф-маршалы Англии. Новый пост давал графу Эссексу огромные привилегии, но его война с лордом Бёрли ещё не только начиналась.
Значительные перемены произошли после похода не только в жизни графа, но в жизни его самых близких друзей – Роджера Ратленда и Генри Саутгемптона. Каждый из них получил свой подарок от судьбы.
Генри Саутгемптон наконец-то нашёл свою «вторую половину», которой стала кузина графа Эссекса Елизавета Вернон.
Теперь, на зависть всех придворных дам, ещё не остывших от его щедрых ласк, он хранил верность лишь одной-единственной женщине – фрейлине королевы, названной в её честь Елизаветой. Брошенные дамы в отместку непрестанно злословили о ненавистной парочке, припоминая графу все грехи, смешивая его честное имя с грязью и даже приписывая порочную связь с придворными мужчинами. Граф, как истинный аристократ, с гордо поднятой головой проходил мимо и делал вид, что не замечает их «змеиного шёпота». Он был слишком занят собственной жизнью, чтобы отвлекаться на глупых людей. Елизавета  же на время отошла от двора и переехала в имение родителей.
Находясь на самом пике любовных чувств, Генри Саутгемптон метался между королевским двором и домом Вернон. Но служба есть служба, и ему всё же пришлось сделать выбор и ненадолго разлучиться с его возлюбленной, чтобы отправиться с посольской миссией в Париж.
Однако, уже в дороге его настигло радостное известие – Елизавета ждала от него ребёнка. И тогда влюблённый граф решился на безумный поступок: в тайне от королевы он покинул свой дипломатический пост, вернулся в Лондон и женился на Елизавете. Узнав об этом, королева пришла в ярость (так же, впрочем, как в случае с тайным венчанием своего фаворита графа Эссекса). Она крайне не любила, когда представители древних аристократических родов связывали себя узами брака без её согласия. В наказание за содеянное Елизавета приказала заточить графа Саутгемптона в тюрьму. Его беременная жена также провела некоторое время в заточении. И хотя, спустя некоторое время, королева смилостивилась и приказала отпустить обоих, путь к придворной карьере графа Саутгемптона был окончательно закрыт на всё время правления Елизаветы.
Что же касается, Роджера Ратленда, то его коснулись сразу оба «вируса» его друзей – «зараза героизма графа Эссекса» и «зараза влюблённости  графа Саутгемптона».
Через три месяца после возвращения из похода он поступил в юридическую корпорацию Грейс-Инн, а ещё через полгода сдал экзамены в Оксфорде с присуждением степени магистра искусств.
Практически в это же время в его жизни наконец-то появилась Она – девушка, которая впервые за много лет заставила его сердце трепетать и биться с новой силой.
Она вошла в жизнь Роджера, будто давно ожидаемая гостья, приведя его сначала в полное замешательство, а потом в неистовый восторг. Все черты тех девушек и женщин, которыми он когда-либо восхищался в своей жизни, сплелись в ней одной: и естественность чувств наивных «деревенских богинь» Хелмсли, и смелость городских красавиц Кембриджа, и острота ума придворных дам… Осознав, что это произошло, Роджер боялся поверить в собственное счастье – он влюбился!
По невероятному стечению обстоятельств Её имя совпадало с именем  жены Генри Саутгемптона, а Её мать была любимой супругой графа Эссекса. Да! Елизавета была той самой девушкой, чей портрет граф показывал когда-то Роджеру в Кембриджское рождество после представления «Шутовского Ордена Шлема Афины Паллады»!
Создавая и вынашивая в своей голове целые миры своих пьес, рисуя в воображении самые невероятные и живые картины прошлого, настоящего и будущего, Роджер и представить себе не мог, что влюбится именно в 14-летнюю дочь великого поэта Филипа Сидни.
- Я чувствую, что это именно та девушка, которую я искал всю жизнь. Господи, скажи, прав я или нет? Я так боюсь снова ошибиться! Но и сердце мне уже не подчиняется, оно мне не подвластно. Неужели я влюбился, Господи? – вопрошал Роджер, стоя на коленях перед распятием, как только вернулся домой в тот самый первый вечер из знакомства. – Прости меня, Господи! Может, я совершаю величайший грех? Она ведь ещё девочка, в сущности – юная, прекрасная, нежная. Она ещё не знает, что такое свет и высшее общество и летает на свободе, как Ангельская голубка. Имею ли я право любить её? Ведь любовь связывает человека по рукам и ногам. Мы привыкаем к своим возлюбленным, привязываемся к ним, сплетаемся корнями и душами… Но я не могу молчать! Она – воплощение моей Джульетты, Музы, спустившейся с небес. В ней всё – поэзия, всё – рифма. Господи, спасибо тебе! Спасибо за нашу встречу! Мне кажется, что я теряю голову от счастья. Я теряю слова. Я дышу ею, любуюсь ею, боготворю её. Помоги нам, Господи! Благослови на то, чтобы мы были вместе! Я не могу без неё. Она – моё отражение. Я чувствую это! Господи, помоги нам быть вместе!
Господь, конечно же, слышал его молитвы, но он уже внёс свои «коррективы». Юная Елизавета Сидни была не такой уж простой девой, как представлялось Роджеру Ратленду. Ведь вместе с воспитанием, она унаследовала гордый нрав и характер своей тётки Мэри Сидни, графини Пемброк, известной поэтессы и покровительницы наук.
Многие достойные сыны аристократов добивались руки Елизаветы. И Роджеру очень повезло, что именно на него пал выбор графини. Тщательно изучив его родословную, образование и даже произведения, многие из которых хранились в доме графа Эссекса, она нашла его достойным руки племянницы и лично взялась за дело.
Для начала она положила в дорожную шкатулку своего родственника медальон с портретом Елизаветы, потом долго выжидала подходящее время. Иногда графиня читала его письма из-за границы (разумеется, с разрешения графа), интересовалась делами в родовых имениях Ратлендов, расспрашивала Генри Саутгемптона, который часто заезжал к графу Эссексу, как относится театральная общественность к пьесам «Уильяма Шекспира» (эта тайна, разумеется, тоже не могла уйти от неё). И как только потенциальный жених вернулся из путешествия, она была готова начать действовать. Реализацию её планов отодвинул во времени лишь морской поход к Азорским островам, где Роджер проявил незаурядное мужество, тем самым упрочив своё положение в глазах графини. 
В скором времени графиня Пемброк  высказала графу Эссексу своё пожелание пригласить молодого аристократа на званый ужин и познакомить его с племянницей. Тем более, что тихая и скромная матушка Елизаветы не была против (об этом графиня тоже позаботилась заранее). Продумав всё до мельчайшей детали, она решила не ставить Елизавету в известность по поводу своего замысла: пусть всё кажется более естественным и непринуждённым, будто судьба сама свела их. Но такого замечательного результата не ждала даже опытная в любовных делах графиня Пемброк! Роджер моментально заглотил её наживку.
В тот самый вечер незадолго до ужина графиня ненавязчиво завела разговор об английской поэзии. Среди гостей были истинные ценители и знатоки слова, поэтому их рассуждения не ограничились простыми монологами и очень быстро перешли к спорам.
Роджер в это время сидел в углу и незаметно для всех зевал: весь день он провёл в театре, наблюдая за тем, как актёры репетируют «новую пьесу» Уильяма Шекспира «Венецианский купец». Репетиции никак не клеились, актёры капризничали, не понимали специфики диалогов, выписанных в духе «проклятой (кто написал эту чушь!) комедии деларте», пытались сокращать и переиначивать текст на свой лад. Это невероятно раздражало Роджера, но он вынужден был молча наблюдать за процессом и не влезать в него, дабы не возникали лишние вопросы. В этом театре все относились к нему исключительно как к одному из богатых зрителей. Поэтому, если бы не уважение к графу Эссексу, то Роджер и вовсе бы не пошёл на званый ужин, который был так некстати.
Вдруг, на секунду вырвавшись из потока собственных мыслей, он услышал, как в спор о поэзии включилась юная Елизавета. Её слова, произнесённые тонким, резким и оттого даже немного противным девичьим голосом, были настолько рассудительны, что Роджер невольно поднялся с кресла и подошёл ближе.
- Я думаю, главным предметом искусства является природа, - рассуждала она. - Но здесь есть различия. Астроном наблюдает за звёздами и заключает, какой порядок сообщила им природа. Музыкант показывает, какие ноты согласуются друг с другом, а какие нет. Юрист пишет о том, что уже узаконено природой. Лекарь исследует природу человеческого тела и природу полезных и вредных для него вещей. И только поэт, воспаряющий в своём вымысле, создаёт несколько иную природу. Он создаёт то, что или лучше порождённого природой, или никогда не существовало в природе… Вам перечислить их? Например: Герои, Полубоги, Циклопы, Химеры, Фурии и так далее. «Природа – это медь, которую поэты превращают в золото» - говорил мой отец. И я с ним абсолютно согласна. [16]
- Так значит, поэт несёт людям новую природу? Я правильно вас понял? – несколько бесцеремонно вмешался Роджер в стройный монолог Елизаветы.
- Не совсем, - ответила Елизавета, ни капельки не смутившись. – Поэт несёт людям, прежде всего, выдумку. Но эта выдумка обладает особой силой и способна увлечь любого. Так ребёнок, слушая прекрасные стихи, может забыть о своей игре, а старик – о смерти.
- А как вы думаете, поэзия несёт в себе женское или мужское начало? – продолжал Роджер.
- Полагаю, поэзия несёт в себе оба начала. Потому как только союз женского и мужского даёт природе новую жизнь, не важно, человек это или, скажем, птица, сонет или роза.
- А вот здесь я с вами не соглашусь.
- Вот как? – взлетели вверх удивлённые брови Елизаветы.
- Поэзия наследует женское начало. Но поэт – это всегда мужчина, - Роджер поймал на себе недовольный взгляд графини Пемброк. – Не удивляйтесь, графиня, прошу вас, выслушайте меня до конца! Я ни в коем случае не имел в виду, что поэтом может быть только тот человек, кто по праву рождения относится к мужскому полу. Древнегреческая Сафо уже давно доказала, что и среди женщин встречаются великие поэты, - он поцеловал руку графини, которая уже ждала извинений. – И я склоняюсь перед вашим талантом, графиня.
- Продолжайте, - произнесла она с лёгкой ухмылкой на губах.
- Говоря о том, что поэт – всегда мужчина. Я имел ввиду не столько биологический пол, сколько характер пишущего. Это всегда характер лидера, наставника, ведущего за собой целые толпы, характер воина, покоряющего и пленяющего рифмой и словом…
- Но в толпе всегда найдутся и те, кто скажет, что поэзия мать лжи, - ввернул своё острое слово граф Эссекс, явно получая наслаждение от разгоревшегося спора.
- И вы туда же? – удивилась графиня. – Что с вами сегодня происходит, милые мужчины?
- А я согласен с графом, - смело парировал Роджер. – Как часто поэт слышит в свой адрес, что он лжец и выдумщик!
- Э, да у вас тут, похоже, сговор, - сощурив глаза, многозначительно посмотрела графиня Пемброк на графа Эссекса.
- Тётушка, позвольте мне сказать несколько слов в защиту пера? – снова вступила в разговор Елизавета.
- Говори, моя милая. Иначе нас с тобой сейчас просто забросают обвинениями.
- Мне думается, что из всех сочинителей, живущих под солнцем, поэт, хочет он того или нет, лжёт менее прочих. Не избегнут лжи астроном и кузен его геометр, когда они примутся определять высоту звёзд. А как по-вашему, не лгут ли лекари, которые выписывают лекарства, усугубляющие болезни? Поэт же никогда не лжёт. Лгать – означает, как я понимаю, объявлять ложное истинным. А поэт этого не делает. Начиная свой труд, он лишь обращается к Музам с просьбой ниспослать ему добрую выдумку.
- А что вы скажете в защиту поэзии на всеобщее утверждение о том, что иногда поэзия (особенно любовная), способна развратить разум человека и приучить его к похоти? – атаковал слишком разумную Елизавету разгорячённый Роджер.
- Вот это выпад! – воскликнула графиня, заинтригованная ходом игры, которую повёл смелый молодой человек. – Вы рискуете, граф Ратленд. Ни за что не поверю, что вы сами никогда не писали любовных строк.
- Сейчас я не об этом, простите…
- Ответьте же ему, девочка моя, - подбодрила она любимую племянницу.
- Можете ли вы, граф, объяснить разумными доводами то, что человек, которого посещает любовь, пытается всеми силами удерживать её у себя? Мы все… - Елизавета обвела широким взглядом всех присутствующих, - Способны признать, что любимое нами имя Любви вынуждено терпеть самые разные наговоры. А меж тем мой отец Филип Сидни израсходовал немало чернил и бумаги, описывая её совершенства. Мы признаём, что не только любовь, но и вожделение, и тщеславие, и даже, извините, непристойности заполнили страницы многих поэтических книг. Не правда ли? Поэтому я предлагаю вам, граф, переставить в вашем приговоре последние слова в начало: не Поэзия развращает разум, но разум человека извращает Поэзию.
- Браво! – громкими аплодисментами приветствовал Роджер победу Елизаветы. – Браво! Я побеждён вами, о, Елизавета Сидни, дочь великого Филипа Сидни!
Графиня Пемброк и граф Эссекс перебросились взглядами – их план сработал, Роджер в восторге от Елизаветы.
Когда всех гостей пригласили к ужину, Роджер улучил минутку и прикоснулся к руке Елизаветы. Он неожиданности она вздрогнула и покраснела.
- Простите меня, пожалуйста, за мой язык. Я не знаю, что на меня нашло. Но вы были просто великолепны! Я…
- Роджер, вы идёте? – оборвал его на полуслове граф Эссекс.
- Да, конечно. Спасибо вам, Елизавета!
- За что?
- За ваш талант. За ум. За то, что вы…
- Роджер, вы не могли бы поговорить позже, после ужина? – снова вмешался граф и предложил падчерице руку.
Елизавета ответила графу Ратленду мягкой полуулыбкой и поспешила в гостиную, где уже давно был накрыт шикарный стол.
- Какой красивый и самодовольный этот граф Ратленд, - думала она, занимая своё место за столом и бросая на него редкие и будто бы случайные взгляды. – А что это он делает?
Роджер в это время соорудил из салфетки какую-то птицу. «Салфеточная птица» помахала крылом, словно приветствуя юную леди. Елизавета еле сдержала улыбку – так это было забавно. Но в их доме не принято было устраивать игры за столом, тем более при гостях. И Елизавета смиренно опустила глаза, прикрыв их пушистыми ресницами.
Весь ужин Роджер любовался ею. И с каждой минутой Елизавета нравилась ему всё больше и больше. Её грациозная и гибкая спина, кокетливо отставленный в сторону крохотный мизинчик, тонкая смуглая шея, утопающая в белоснежном кружеве и даже родинка на запястье – всё дышало гармонией.
- Роджер, не слишком ли откровенно вы разглядываете мою падчерицу? – сделал ему замечание граф Эссекс.
- Моё сердце пишет с неё портрет.
- И всё же ведите себя скромнее, прошу вас.
Графиня Пемброк демонстративно закашлялась и, отпивая воду из бокала, успела бросить укоряющий взгляд на Роджера. Он моментально всё понял и сразу же последовал совету графа.
После того, как все вышли из-за стола, граф предложил гостям пройти в сад, где их уже ожидали музыканты.
- Мне не нравится, что вы всё время таращите на меня свои глаза, - шепнула ему Елизавета, проходя мимо.
Сердце Роджера подскочило вверх и застряло где-то в горле. Он на мгновение потерял дар речи, а потом кинулся вслед Елизавете:
- Простите, мисс…
Елизавета Сидни была так близко, что он даже почувствовал запах её волос. Они пахли лавандовым маслом так же, как пахли когда-то волосы его покойной матушки Елизаветы Мэннерс. Внезапный спазм сдавил его горло. Роджер засуетился и вдруг резко развернулся, наступив прямо на подол её платья:
- Извините, меня, кажется, кто-то позвал…
На траве остался маленький кусочек тонкого кружева, оторванного от платья Елизаветы.
- Простите, простите меня... Я такой неловкий, - бросился на колени Роджер и поднял кружево. – Вот, возьмите… Правда, я не знаю, что теперь с этим делать. Может быть, пришить?
- Оставьте его себе как трофей, - рассмеялась Елизавета. – Вы так отчаянно сражались за моё внимание!
Роджер залился предательской краской. Он понимал, что ведёт себя, как мальчишка, но и удержать в узде собственные чувства он был не в силах.
- Простите меня, - только и вымолвил он, потупив взгляд и отойдя в сторону. – Вот я дурак! Куда меня несёт! Роджер, возьми себя в руки!
На концерте в саду он занял место в заднем ряду. Как только музыканты коснулись струн своими смычками, он закрыл глаза и попытался сосредоточиться на музыке.
Играли увертюру. Скрипки  пели печальную песнь. Громким эхом где-то в саду отзывались ночные сверчки. Лёгкий ветерок поигрывал страницами нот на пюпитрах у музыкантов. Полная луна заливала всех невероятным мерцающим светом.
Постепенно музыка росла, становилась объёмнее, мощнее. Она уже не просто звучала, а переливалась, вибрировала, заполняла собой всё пространство. Она взмывала до небес и спускалась на землю тонкими и почти прозрачными лучами, брала крутой разбег и превращалась в  огромный поток, в который погружалось всё сущее. Она проникала в самую глубину души Роджера и как будто укачивала его на волнах памяти: вот он, маленький, бежит вдоль каменных стен Хелмсли, а за ним едва поспевает его гувернёр, вот счастливое лицо матушки, которая кормит его новорождённую сестрёнку Франсис, а он осторожно запускает пальцы в колечки её смешных младенческих волосиков, вот отец, который только что вернулся из Шордича и привёз всей семье рождественские подарки…
Музыканты вышли на коду, и Роджер не выдержал – из его глаз хлынули слёзы. Убежав от всех в глубину сада, он ещё долго не мог успокоить растревоженное сердце.
Когда он снова присоединился к гостям, обеспокоенный граф Эссекс уже послал слуг на его поиски:
- Где вы были, Роджер?
- В саду. Любовался луной.
- Вы пропустили всё интересное. Графиня Пемброк и Елизавета только что читали свои стихи.
- Вот я болван!
- Не спорю. Вы сегодня как никогда легкомысленны.
- Граф, а позвольте, я прочту свои стихи?
- Вот как? Что ж, прочтите, я буду очень рад. И Елизавета, думаю, тоже. Она расстроилась, что вы её не слушали, - и он вывел графа Ратлента в центр площадки и ещё раз представил гостям.
Никогда в жизни Роджер ещё так не волновался. Он закрыл глаза, поймал невесомую ночную тишину, легко вдохнул и погрузился в ритмические строки:
Ты – музыка, но звукам музыкальным
Ты внемлешь с непонятною тоской.
Зачем же любишь то, что так печально,
Встречаешь муку радостью такой?
Где тайная причина этой муки?
Не потому ли грустью ты объят,
Что стройно согласованные звуки
Упрёком одиночеству звучат?
Прислушайся, как дружественно струны
Вступают в строй и голос подают, -
Как будто мать, отец и отрок юный
В счастливом единении поют.
Нам говорит согласье струн в концерте,
Что одинокий путь подобен смерти. [17]
На последней строчке он посмотрел на Елизавету… Да! Она сияла от восторга! Да, она дала ему знак и наградила сладостной надеждой на взаимность! В её глазах сияли слёзы радости. Роджер уже не слышал аплодисментов и похвал в свою честь – весь его мир отныне соединился в Ней одной.

***
Спустя год граф Ратленд и Елизавета Сидни стали мужем и женой, единым целым перед лицом Господа.
Таким счастливым Роджер ещё никогда не был. Он был женат на лучшей женщине мира, он творил (за это время написал ещё несколько пьес) и у него были настоящие друзья – граф Эссекс и граф Саутгемптон, которые помогли ему осуществить самую заветную мечту и… построить Театр!
Да, это свершилось! Летом 1599 года распахнул свои двери новый театр Лондона под названием «Глобус».
После смерти всемогущего Джеймса Бёрбеджа его сыновья приняли решение разобрать здание «Театра» в Шордиче и использовать древесину и освободившиеся строительные материалы для возведения нового театрального здания на берегу Темзы.
Деятельный Уильям Шакспер не преминул сразу же поставить в известность об этом событии своих покровителей и «сподвигнуть» их тем самым на финансовую помощь актёрской братии. При этом он успел выгодно вложить собственные средства в строительство «Глобуса» и вошёл в состав пайщиков (такая деятельность приносила ему немалый доход, тем более, что на этот раз он увеличил свою долю до 10 %). В результате ловко свершённой сделки он снискал себе ещё большее уважение в театральных кругах. Всё получилось именно так, как он задумал.
За последние годы Шакспер так и не стал приличным актёром (к чему, собственно, у него не было никакой тяги), но зато сколотил себе немалое состояние: в 1597 году он приобрёл дом своего знаменитого соотечественника Хью Клоптона в Стратфорде, заплатив за него 60 фунтов стерлингов, а за год до этого получил наконец-то герб (разумеется, не без помощи Саутгемптона).
Золотой на чёрной ленте герб, утверждённый геральдической компанией, был украшен копьём, подчёркивавшим второй слог фамилии просителя: «spear» - «копьё». Вместе с гербом Шакспер получил и дворянский титул.
Теперь это был уже совсем не тот Уильям, который попал в Лондон «с дырой в кармане». Он был богатым и состоятельным новым дворянином с гербом. И только природная жадность заставляла его жить всё так же скупо  и не демонстрировать лишний раз своё богатство (особенно среди нищей актёрской братии). Продолжая работать «на выходных ролях», он хитро держался в тени и потихоньку высасывал денежки из своих покровителей, выдавая пьесы Роджера Ратленда за свои.
Теперь в жизни обоих «Шаксперов» наконец-то было всё!


Глава четвёртая

Бешеный ритм жизни последних лет постепенно сменился для Роджера тихими семейными буднями. Лишь иногда отлучаясь из Бельвуара для того, чтобы «вершить» дела государственные, он чувствовал, как поток жизни снова сбивает его с ног и уносит за собой. Но уютная семейная гавань была для Роджера Ратленда куда желаннее и милее.
Проснувшись сегодня рано утром, он мог никуда не спешить. Тем более, что сонное сопение его юной жены было настолько обворожительным, что он готов был бесконечно слушать его.
Каштановые волосы Елизаветы, разметавшиеся по шёлковым подушкам, пахли его любимой лавандой.
- Драгоценная моя девочка, как же я тебя люблю, - прошептал залюбовавшийся ею Роджер.
Елизавета была поистине прекрасна: её смуглая кожа словно сливалась с простынями, ещё не остывшими от их страстного пота. Одеяло едва прикрывало её манящие округлости, маленькая ножка была свободно откинута на самый край. Роджер не удержался, скользнул к ней и нежно поцеловал любимую пяточку.
- Щекотно, - пробормотала его сонная возлюбленная и спрятала ножку обратно под одеяло.
Роджер лукаво улыбнулся, мягко забрался вверх по одеялу и стал целовать каждую родинку на её шее.
- Ро-о-о-оджер, милый, можно я ещё немного посплю? – умоляюще затянула Елизавета.
- Нельзя, - шептал настырный Роджер.
- Ну, пожа-а-а-луйста!
- Нет, нет и нет. Граф Ратленд объявляет вас своей пленницей, о, моя смуглая леди…
Роджер обвил хрупкое тело своей любимой обеими руками и сцепил в замок за её спиной.
- Я хочу оставаться в плену Морфея, я не хочу к тебе в плен, - не открывая спящих глаз, ленивыми от сна губами шептала Елизавета.
 - Ах, так! Ну, тогда держись! – и Роджер, сорвав с жены одеяло, стал целовать её божественное тело.
Елизавета обхватила мужа за шею и наконец-то открыла один глаз (второй ещё, видимо, спал). Роджер прильнул к её губам долгим возбуждающим поцелуем.
- Просыпайся, любимая…
- А я уже, кажется, проснулась, - и Елизавета игриво чмокнула его в нос.
Подхватив её игру, Роджер сделал то же самое, а потом скользнул к её уху, нежно прикусил мочку и, возбуждённо дыша, погрузился в её волосы. Елизавета замерла в блаженстве, сладостно отдаваясь в объятия любимого.
Любовные ласки молодых супругов, которые даже спустя два года после свадьбы не могли надышаться друг другом, неожиданно нарушило наглое рыжее мохнатое существо:
- Ронни! – воскликнули супруги в два голоса. – Ну, как же без тебя, малышка?
Их любимая кошка жила по своим правилам и была единственным существом во всём замке, которому дозволялось являться в опочивальню хозяев даже в самые интимные моменты. Тем более, что много внимания она к себе не требовала. Поурчав пару минут под их ласковыми руками, Ронни, довольная, поспешила к себе. Она гордо несла свою кошачью голову, будто сама королева Англии одолжила ей на время свою корону, и делала вид, что не замечает человеческой возни и томных вздохов из-под балдахина.
- Я бесконечно люблю тебя, моя девочка, – шептал Роджер.
- И я люблю тебя, мой милый, – вторила ему раскрасневшаяся от счастья Елизавета.
Каждое их утро было не похоже на прежнее: каждое утро они открывали друг в друге нечто новое и каждое утро благодарили Создателя за встречу. А днём они вместе слагали стихи и сонеты, воспевая великое таинство Любви:
… Мои глаза с твоими так дружны,
Моими я тебя в душе рисую,
Через твои с небесной вышины
Заглядывает солнце в мастерскую… [18]

***
Утро 7 февраля 1601 года началось с недоброго знака.
Роджер проснулся от того, что кто-то отчаянно барабанил в окно. Спальня была ещё погружена в предрассветный сумрак, поэтому он зажёг свечу и подошёл к окну. Тревожный стук прекратился.
- Что случилось, любимый? Может, позвать слуг?
- Ничего-ничего, милая, спи. Мне показалось.
Но не успел он вернуться в кровать, как странный стук снова повторился.
Роджер снова подошёл к окну, сложил ладони «лодочкой», прильнул к стеклу и постарался разглядеть сквозь заиндевевшее стекло, кто может стучать в окно второго этажа. Оказалось, что это был замёрзший голубь. Роджер на минуту задумался: впустить его или нет?
- Отец сказал бы, что это дурной знак. Голубь, влетевший в дом, несёт смерть. Да и Елизавета может испугаться спросонок, если он влетит... Нет, извини, крылатый собрат, но я не могу тебе ничем помочь.
Напрасно голубь из последних сил бился клювом в окно, надеясь обрести спасение среди людей. Люди на этот раз оказались равнодушными к его страданиям. От него отвернулся даже тот, кто недавно кормил его крошками с ладони.
Роджер ещё долго молча лежал в тёплой постели. Он так и не мог уснуть. Когда окончательно рассвело, он отдал распоряжение готовить завтрак. Нехорошее предчувствие терзало его душу.
Ровно в полдень в Бельвуар прискакал курьер со срочным письмом от графа Эссекса. Сегодня же вечером граф Ратленд должен был явиться в дом графа на срочный совет.
Взглянув на мужа, Елизавета мгновенно всё поняла:
- Граф всё-таки решил действовать?
- Похоже на то. Видимо, он собирает оппозицию, чтобы выступить против партии Сесила. Он что-то готовит. Возможно, даже заговор.
- Боже мой! Он обезумел?!
- Так это или нет, я в любом случае не смогу выяснить, пока нахожусь в Бельвуаре. Прости, любимая, но я должен ехать. Я должен быть рядом с графом.
- Роджер, милый, дорогой мой, а если граф втянет тебя в какую-нибудь преступную историю? Он уже был в тюрьме, и, мне кажется, королева его ещё не простила, - распахнутые от страха глаза Елизаветы были полны слёз.
- На всё воля Божья, дорогая моя. Я обещаю тебе, что буду благоразумным. Всё будет хорошо, - он мягко положил свои руки на узкие плечики Елизаветы и по-отцовски посмотрел в её глаза. – Ты ведь веришь мне?
- Верю, - тихо сказала она. - Но…
- Никаких «но», - прижал он палец к её губам. – Не плачь, дорогая моя жёнушка, я прошу тебя. Иначе я, наевшись соли с твоих прекрасных глаз и щёк, буду всю дорогу изнывать от жажды.
- Ты, как всегда, шутишь? Я плачу, а ты шутишь.
- А ты не плачь, радость моя, - Роджер властно привлёк её к себе и наградил самым страстным поцелуем. – Так легче?
- Немножечко. И всё же, Роджер, я очень боюсь за тебя.
- Не бойся, дорогая. Лучше помолись о своём муже Господу Богу – Он всё разрешит.
- Хорошо, любимый.
- Ну, вот и славно… Готовьте лошадей, - отдал он распоряжение слугам. – Выезжаем через полчаса.
- Я люблю тебя, милый мой. Береги себя.
- И я люблю тебя, мой Ангел. Главное, помолись обо мне.

***
Когда Роджер прибыл в дом графа Эссекса, тот был похож на растревоженный улей. Со всех концов Лондона к нему съезжались знатные дворяне, готовые поддержать своего героя, находящегося в отчаянном положении.
Дело в том вот уже почти год, как королева запретила графу появляться при дворе. И корень всех зол Эссекс, конечно же, видел в  хитрой политике своего злейшего врага – Роберта Сесила.
При этом он, правда, вовсе не осознавал собственной вины. Ведь именно он, а не Сесил, устроил скандал во время Тайного совета, и после звонкой королевской пощёчины, чуть было не набросился на Елизавету со шпагой (положение спас Ноттингем, повисший на руке Эссекса). Именно он против королевской воли заключил перемирие с ирландцами, а по приезду в Лондон вломился в королевскую опочивальню в грязном дорожном платье на правах победителя. Не удивительно, что после таких поступков Эссекс был предан суду и оказался в Тауэре.
Но королева была стареющей и одинокой женщиной, до сих пор влюблённой в своего фаворита (который, кстати, был моложе неё на 34 года). Она до сих пор хранила его письмо, где он писал ей: «Два окна в кабинете Вашего Величества будут полюсами моего полушария, где, пока Ваше Величество решит, что я не достоин этого рая, я не упаду, как звезда, но буду поглощён, как пар, тем солнцем, которое возвышает меня на такую вершину. Пока Ваше Величество даёт мне разрешение говорить, что я Вас люблю, моё счастье, так же, как и моя любовь, ни с чем не сравнимо. Если когда-нибудь Вы лишите меня этого права, Вы сможете лишить меня жизни, но и не поколебать моё постоянство, поскольку, даже если бы вся сладость Вашей натуры вдруг превратилась в жесточайшую горечь, какая только может быть, не в Вашей власти, несмотря на то, что Вы великая королева, заставить меня любить вас меньше. Ваш преданный слуга Роберт Эссекс». [19]
И если уж она нашла в себе силы простить ему  первое предательство (то есть женитьбу на Фрэнсис Уолсингем), то ради любви ей ничего не стоило сохранить графу жизнь и в этот раз. Подержав Эссекса некоторое время в Тауэре, королева повелела освободить его.
- Скажите мне, как! Как ему это удаётся?! – кричал взбешённый Фрэнсис Бэкон, его бывший друг и по совместительству главный обвинитель на королевском суде.
- Не кипятитесь, сэр Бэкон, - успокаивал его Роберт Сесил. – Эссексу осталось недолго геройствовать, вот увидите. Двери Уайтхолла для него уже закрыты. Так что очень скоро он наверняка совершит очередной «подвиг», лишь бы королева его заметила и снова простила.
Сесил был прав. Эссекс действительно не сидел, сложа руки, и разрабатывал план отмщения главному врагу. Именно для этого он и собирал вокруг себя всех отверженных и недовольных.
- Чёртов Сесил! Пока я рисковал жизнью, этот горбун, этот выскочка захватил в свои руки монополию! Временщик! Жалкий червь! Дьявольское отродье! – негодовал он, возвышаясь над взволнованной толпой соратников, прибывших его дом.
- Правильно! – гудела толпа, занимавшая весь первый этаж и оба пролёта парадной лестницы.
- Как он смеет называть нас «партией придворных неудачников»! Он и его приспешники – всего лишь кучка честолюбивых людишек, стремящихся выслужиться перед королевой, - выкрикнул сэр Кристофер Блант. – Все мы, здесь присутствующие, ещё помним то время, когда королева не удостаивала даже взглядом таких, как Сесил и его шайка. Она прислушивалась к людям подлинной рыцарской чести, подобных нашему графу Эссексу.
- Да! Верно! Дельцы захватили власть в нашем королевстве, сбросив с пьедестала людей честных и порядочных! – горячо подхватил его речь лорд Монтигл.
Толпа приветствовала защитников чести громкими возгласами и аплодисментами.
- Что здесь происходит? – спросил Роджер графа Саутгемптона, как только нашёл его в толпе.
- А ты не догадываешься, Роджер? Это заговор простив Сесила! Мятеж! – с горящими от возбуждения глазами сказал Генри. – Ты не представляешь, что здесь сегодня произошло…
И он вывел Роджера в галерею, где было гораздо тише, чем в парадном зале, чтобы рассказать обо всём, что пропустил его друг, пока скакал из Бельвуара.
- Во-первых, сегодня днём в «Глобусе» по распоряжению графа разыграли твою пьесу «Ричард II».
- Как? А разве она не вышла из репертуара?
- Да. Про неё уже, казалось, все забыли. Но звонкая монета решает всё, - и Генри лукаво улыбнулся. – Как только лорд Монтигл, посланный графом, пообещал актёрам заплатить за представление 10 фунтов стерлингов, то они тут же согласились. И знаешь, кто был первым в числе сопротивлявшихся и первым в числе согласившихся?
- Дай угадаю. Шакспер?
- Конечно, друг мой. На него-то и была основная ставка. Сначала он громче всех кричал о том, что это старая и никому не нужная пьеса, что даже он как автор (заметь, автор!) давно остыл к ней и написал (!) гораздо более интересные пьесы, которые дают приличные кассовые сборы, и что театр находится сейчас не в том финансовом положении, чтобы нести убытки… Но зато, как только запахло наживой, он тут же яростно и красноречиво принялся убеждать актёров, что это неслыханная удача для их труппы.
- Сребролюбец и стяжатель. Что с ним поделаешь? – вздохнул Роджер.
Внутренний голос подсказывал ему, что это было абсолютно лишней демонстрацией геройства со стороны Эссекса. За годы их дружбы он достаточно хорошо изучил характер графа, который часто путал театр и реальную жизнь и от того часто «заигрывался». Вживаясь в свою излюбленную роль «кумира толпы» и «национального героя», он часто совершал необдуманные поступки и шёл на неоправданный риск. Безусловно, в военном деле это всегда спасало его, но в обычной придворной жизни это могло стоить жизни.
- Граф ходит по лезвию ножа. Для любого правящего монарха нет более опасного положения, чем признанный герой… Так чем же увенчался показ моей пьесы?
- Зрители похлопали и разошлись. А вот королева тут же собрала Тайный совет, потому что через час её люди были уже здесь. Граф отказался идти с ними. «Небезопасно выходить из дома, когда меня преследует такое количество врагов», - ответил он им.
Роджер ощутил, как по его спине пробежал холодок. Меньше всего на свете он хотел бы сейчас оказаться ввязанным в заговор, тем более против власти. Он ещё не успел пожить обычной спокойной семейной жизнью и слишком сильно любил свою жену, чтобы так глупо рисковать. Но отступать было поздно, все мосты были сожжены, потому что, находясь в доме Эссекса, граф Ратленд уже причислялся к соучастникам заговора. И дело здесь было даже не в смелости или трусости – теперь он должен был просто отдать долг чести и постараться спасти друга.
- Благодарю тебя, мой славный Перси! - услышал Роджер до боли знакомые слова.
- Идём скорее, граф читает монолог Болингброка из твоего «Ричарда II»! – и Генри потащил его за собой в парадный зал.
- Милорды, вашу дружбу ценит тот,
Кто изгнан, кто изменником объявлен.
Из всех моих сокровищ мне осталась
Лишь благодарность – вам её дарю.
А если стану в будущем богаче,
Воздам за вашу службу и любовь! [20]
Ликующая толпа взорвалась аплодисментами.
- Эй, слуги, всем вина! Пейте, господа, пока не опустеют мои подвалы. Королева Елизавета, матушка-благодетельница решила превратить своего бывшего фаворита в нищего, лишив аренды таможенной пошлины на  ввоз сладких вин. Что ж, ускорим этот процесс, милорды! Не будем противиться воле Её Величества! Выпейте за моё здоровье!
Глядя на распаляющегося с каждой минутой графа Эссекса, Роджер понимал – его уже не остановить. Он дошёл до «точки кипения» и теперь во что бы то ни стало доведёт дело до конца и добьётся воплощения собственного замысла. А замысел его был понятен всем: отомстить Роберту Сесилу, который (Эссекс был в этом уверен) составил заговор, чтобы устранить его и сделать преемницей Елизаветы испанскую инфанту Изабеллу Клару Евгению, дочь Филиппа II.
Подробный план захвата королевского дворца и ареста Сесила, разработанный ещё четыре дня назад, граф Эссекс изложил всем заговорщикам в эту беспокойную ночь. Королева  в его замысле должна была сыграть роль заложницы. Поэтому Эссекс сразу же распределил между присутствующими все остальные роли – кто берёт на себя охрану, кто увозит королеву из дворца, кто готовит пути к отступлению и так далее. Лучший в жизни Эссекса «спектакль» был продуман до мелочей.
Утром в его дом явились четверо высших сановников, среди которых был и его родной дядя сэр Уильям Ноллис. Королева всё ещё надеялась остановить непокорного графа ради него же самого. Но это, увы, было уже бесполезно. Тем более, что сам граф был абсолютно уверен в том, он спасает английскую корону, поэтому королева в конце концов будет ему за это благодарна.
Граф Эссекс принял королевских посланников и уединился с ними в библиотеке. Их переговоры были недолгими. После того, как было зачитано официальное обращение королевы к бунтовщикам, сэр Ноллис попытался выйти на откровенный разговор с воинствующим племянником:
- Роберт, именем моей сестры и вашей матушки Летиции заклинаю вас, остановитесь. Оказывая сопротивление воле Её Величества, вы подписываете себе смертный приговор. Не превращайте вашу жизнь в глупый фарс. Это не театр, и вашей «хорошо отыгранной» смерти никто не будет аплодировать. Подумайте, наконец, о своей жене Фрэнсис. Каково будет ей в случае вашей смерти? Она не выдержит этого удара.
- Вы вздумали останавливать меня жалостью к любимой женщине? Да, дядя? Не слишком ловкий дипломатический ход. Революция требует жертв – и это закон! Зато моя жена будет знать, что её муж – герой, который способен пожертвовать собственной жизнью ради спасения английской короны от испанских предателей.
- О чём вы?! Английской короне ничто не угрожает! Вы уже не понимаете, за что боретесь!
- О, уверяю вас, я прекрасно понимаю! И я не отступлю, даю вам слово!
- Ваш поступок запятнает честь всего рода Эссексов! Не делайте этого!
- Мой поступок прославит род Эссексов, будьте в этом уверены, дядя! А теперь отойдите в сторону и даже не пытайтесь помешать мне довести дело до конца. Всё! Аудиенция окончена. Я прошу вас, господа, оставаться на местах и не покидать пределов замка. Будем считать, что вы мои заложники.
- Вы обезумели, граф! Одумайтесь!
- Спокойно, дядя. Спокойно. Выпейте вина, расслабьтесь, успокойтесь. Никто не причинит вам ни малейшего вреда. Как только я переговорю с лордом-мэром, вас сразу же отпустят.
- Не смейте этого делать! Именем Её Величества я заклинаю вас…
Но граф Эссекс уже не слушал отчаянных криков Уильяма Ноллиса из-за плотно запертой двери библиотеки. Он гордо шествовал вниз по парадной лестнице и высоко держал свою голову, которая давно кружилась то ли от подвигов, то ли от изрядно выпитого в эту бурную ночь вина.
С криками «Спасём королеву от предателей!», «Смерть изменнику Сесилу!», «Нация предана!», «Сесил продал корону испанцам!», «Вступимся на защиту Великой Англии!» вооружённая толпа мятежников вышла из дома Эссекса и двинулась по направлению к Сити.
Граф был уверен, что горожане, воодушевившись его призывом, присоединятся к созданному им войску бунтовщиков. Однако, никто не хотел вступаться за вчерашних героев. Услышав крики, торговцы поспешно сворачивали свои лотки и закрывали лавки, матери в страхе уводили своих детей с улиц подальше от опасности, а мужчины, прикрыв ставни и вооружившись тем, что попало под руку, готовились встать на защиту своего дома от яростных мятежников.
Вскоре войску Эссекса перегородило дорогу войско королевы под предводительством лорда Ноттингема. Завязалась вооружённая драка. Во время первой же стычки многие «сторонники» Эссекса начали спасаться бегством.
Войско мятежников редело на глазах. Теряя бойцов, Эссекс дал приказ заряжать ружья, в дело пошло огнестрельное оружие. Сэр Кристофер Блант выстрелил первым, но тут же получил пулю, которая попала ему в щёку и разворотила всё лицо. Горячая кровь Бланта окатила с ног до головы сражавшегося рядом Саутгемптона. Граф побледнел, еле сдерживая тошноту, но продолжал отбиваться от противников. Ратленд получил сильное ранение в правую руку и теперь отчаянно защищался левой.
Только тогда, когда от войска мятежников оставалось менее четверти, граф Эссекс дал сигнал к отступлению. Уходя по узким лондонским улочкам, они продолжали отчаянно отстреливаться от преследователей, хотя прекрасно понимали, что уже проиграли эту битву. Укрыться за каменными стенами дома Эссекса им тоже не удалось, так как замок давно был окружён, а заложники освобождены.
Ловушка захлопнулась. Теперь заговорщикам ничего не оставалось, как только сдаться на милость властей и ответить за содеянное.
- Безумный и неблагодарный человек, - только и произнесла королева, не прерывая трапезы, когда ей сообщили о подавлении неудачного мятежа Эссекса. – Принесите мне другое пирожное, на этом не достаточно свежая вишенка.

***
Последним коротким актом трагедии графа Эссекса, был королевский суд. О, как гордо и величественно он держался!
- Мне безразлично, как быстро я уйду. Ведь смерть в Божьей власти, как утверждают философы и святые отцы. Не так ли, господа? – начал он свою горячую речь, когда ему предоставили слово. Обведя торжествующим взглядом зал суда, граф остановился на своём главном обвинителе Фрэнсисе Бэконе. – Когда-то один мой друг-философ сказал: «Люди проживают жизнь и умирают с тревогой о некоторых вещах, которые принимали особенно близко к сердцу: слава, почести, награды, уважение и тому подобное. Но если у человека есть преданный друг, он может быть уверен в том, что об этом позаботятся и после его смерти. Ибо у человека есть лишь одно тело, и оно занимает только одно место в пространстве. Но там, где есть дружба, все отправления жизни как бы удваиваются, поэтому он может осуществлять их через своего друга». Кажется, эти слова принадлежали присутствующему здесь, многоуважаемому Фрэнсису Бэкону. И он прав! Думаю, что со мной согласятся его ученики и мои верные друзья (кстати, все они сегодня так же, как и я, находятся на скамье подсудимых). Но тогда как же сам господин философ прокомментирует…
- Не стоит прикрывать свой позор чужими цитатами и тем более искажать их смысл в собственную пользу! Почему-то «ваши верные друзья» не смогли уберечь вас от предательства! – прервал его выступление Бэкон. - Это первое! И второе: раз уж вы заговорили о благородной смерти, которая находится в руках Господа, то хочу обратить ваше внимание на то, что благородная смерть посылается только честным и преданным слугам Её Величества. Но вас, граф, это не касается, ибо вы – предатель и изменник. Поэтому настройтесь на мучительную смерть. Вы и ваши друзья умрёте так же, как и ваш кумир, с которого вы, вероятно, брали пример. Вы спросите, кто  это? А я вам отвечу! Это герцог де Гиз, грязный «подвиг» которого воспел Кристофер Марло в своей пьесе «Парижская резня». Должно быть, это ваша настольная книга, коль вы так смело и, прошу заметить, со знанием дела копируете поступки её главного персонажа.
Это  был удар ниже пояса, который Фрэнсис Бэкон намеренно нанёс не только главному обвиняемому графу Эссексу, но и присутствующим здесь же, в зале суда, графу Ратленду и графу Саутгемптону.
От убийственной параллели, которую провёл некогда боготворимый наставник, у Роджера потемнело в глазах. Он ощутил во рту солёный вкус настоящего, изощрённого предательства. За несколько секунд было разрушено всё, чем наполнялась его жизнь долгие годы, и что он хранил со священным трепетом в самой глубине своего сердца. Роджер посмотрел на графа Саутгемптона – тот стоял недвижно, как каменная статуя. Только помутневший взгляд и мелкие капельки пота, выступившие на его побледневшем лице, говорили о том, как сильно ранили его слова  Бэкона.
Граф Эссекс, тяжело дыша, тоже молчал. Внутри него сейчас произошёл взрыв, которым можно было бы стереть с лица земли, пожалуй, целый Лондон. Жизнь, за которую он так боролся, вдруг остановилась в его ещё живом теле.
После того, как прозвучали все обвинительные речи и выслушаны все свидетельские показания, осуждённый граф Эссекс по требованию суда ещё раз подтвердил все свои преступные деяния и признал себя «самым большим, самым подлым и самым неблагодарным предателем из всех, когда-либо живших на земле с момента Сотворения мира».
- Я очень рада, что граф Эссекс всё-таки осознал справедливость своего ухода из государства и из жизни, - резюмировала королева решение суда, вынесшего приговор о смертной казни изменника.
Она всегда была уверена в праведности своих решений, ибо «изменник должен быть казнён». И это касалось в равной степени всех, не зависимо от того, кто есть осуждённый – Мария Стюарт, граф Эссекс либо простой клерк, конюх или лавочник. Никакие личные и кровные связи, принадлежность к древнему роду или высокая должность при дворе не рассматривались как индульгенция. Такова была воля Её Величества.
Пушечный выстрел, прозвучавший 25 февраля 1601 года, возвестил страну о том, что она потеряла ещё одного своего героя, сложившего голову на плахе.
Сразу же после его казни Фрэнсис Бэкон получил в награду 1200 фунтов стерлингов и по поручению королевы написал «Декларацию о преступлениях Эссекса».
- Что это за «милорд» на каждой странице? – сделала ему замечание королева. – Вы не в состоянии забыть былого почтения к преступнику? Вычеркните всё это. Пусть будет просто «Эссекс» или на худой конец «бывший граф Эссекс».

***
Вот уже почти сутки Роджер сидел напротив каменной стены в карцере и медленно переводил свой взгляд от одной надписи к другой. Все эти следы прошлых жизней, сохранили о себе именитые узники, которые так же, как и граф Ратленд, были заточены здесь, в башне Бошамп.
«Джейн» - Джейн Грей Дадли, правнучка Генриха VIII, правящая за всю свою жизнь только 9 дней и сложившая голову на плахе. Она пострадала за свою непреклонную твёрдость в вопросах веры. «Наш удел – небо, на земле мы чужие», - были её последние слова.
«Филипп Говард» - Филипп Исповедник, двоюродный брат нынешней королевы Елизаветы. Вся его вина заключалась в том, что он был убеждённым католиком. Казнён.
«Джон Олдкастл» - Добрый лорд Кобгем, провёл здесь 14 лет своей жизни. Назвал аутодафе дьявольским наваждением. Казнён.
«Эдуард Кортни» - граф Девон, Белая Роза Йорка, правнук английского короля Эдуарда IV, законный наследник престола, ставший узником Тауэра в 12-летнем возрасте. Чудом избежал казни, но навсегда был выслан из Англии.
«Роберт Дадли» - отчим графа Эссекса, один из немногих заключённых, вышедший отсюда живым.
- Как много горя… Как много страданий, - думал Роджер.- Вот она – человеческая жизнь, оставившая лишь метку преступника на тюремной стене. А ведь каждый из них жил честно и верил, что защищал интересы страны… А за что сражался я? Что сделал я для своей страны? Писал пьесы и прикрывался чужим именем? Объездил в пустую пол-Европы и даже недоучился в Падуанском университете? Чуть было не погиб в шторме во время неудачного похода к Азорским островам? Участвовал в провальном мятеже графа Эссекса – своего лучшего друга, которого  предал?.. Предал! Поэтому и сижу здесь не как герой, а как самый настоящий предатель! Я преступник… преступник…преступник и предатель…
Да, так случилось, что граф Ратленд сыграл решающую роль в судьбе графа Эссекса, когда дал свои откровенные показания на суде. Он думал, что его честность спасёт жизнь друга, а вышло наоборот – те подробности, которые он открыл суду, стали решающими в вынесении смертного приговора. Фрэнсис Бэкон очень ловко повернул ситуацию в свою сторону и использовал слова, сказанные графом Ратлендом, в качестве главного инструмента обвинения.
Поэтому с тех пор, как казнили графа Эссекса, Роджер не мог ни пить, ни есть, ни спать. Каждый день его мучила совесть, являвшая перед глазами видение окровавленной головы друга. И каждый день он казнил себя за свершённый грех.
В карцер к осуждённому никого не пускали, и от этого ему было ещё тяжелее. Одиночество в четырёх стенах, сопровождавшееся духовными страданиями, было мучительно и невыносимо. Роджер изо всех сил крепился, чтобы справиться с самим собой, но ни тело, ни душа ему не повиновались.
С каждым днём ему становилось только хуже и хуже. Сначала ему стало казаться, что он слышит крики и стоны, несущиеся из каменных недр Тауэра. Потом он начал замечать, что его преследует какая-то тень и утверждал, что у него в карцере поселилось привидение, которое передвигает и перемещает вещи, шипит в камине, а ночами бьётся в окно и пугает его. Тюремщики верили ему, но ничего не предпринимали, ведь здесь, в Тауэре, люди часто сходили с ума.
В результате Роджер понял, что если он сам не позаботится о спасении своей души, то ему уже никто не поможет. Он попытался взять себя в руки и что-то придумать. Для начала он нацарапал на каменной стене изображение распятия и стал каждый день молиться, часами простаивая на коленях. Потом он сложил все свои вещи в огромную кучу в углу карцера - так они были сохраннее. И последнее, что он сделал, это то, что он больше не разводил огонь в камине – боялся, что пламя, с которым, по его мнению, играло привидение, может перекинуться на него. Кроме того, его постоянно пугали зловещие тени на стенах, пляшущие от малейшего колыхания пламени. Чтобы не околеть от холода, Роджер отправил прошение начальнику тюрьмы о том, чтобы ему разрешили выписать из Бельвуара его кошку Ронни. Так как он относился к знатным заключённым, его  просьба была, конечно же, удовлетворена, но за «скромное вознаграждение», то есть за 100 фунтов стерлингов.
И только тогда, когда рядом появилась рыжая любимица, ему стало хотя бы немного легче, ведь теперь он был не один. Отныне Роджер и Ронни стали неразлучниками: днём она «защищала» его от привидений, а ночью ещё и согревала своим теплом.
Видела она на самом деле призраков, или нет, трудно сказать, но иногда её поведение действительно говорило о присутствии в карцере ещё кого-то помимо её хозяина. В такие моменты она ни с того, ни с сего прижималась к каменному полу, поднимала холку и яростно шипела на своего «невидимого противника», сверкая глазами, а нередко даже набрасывалась на  какую-нибудь тень, случайно упавшую на стену.
Постоянные мысли о привидениях ни на секунду не отпускали Роджера, держа его в плену разыгравшегося воображения. Ситуацию усугубляли бесчисленные рассказы его тюремщика, который так любил «почесать языком» во время арестантских прогулок.
- Вы ведь, ваша светлость, верите в привидений? – спросил он как-то раз у Роджера.
- А почему вы спрашиваете?
- Да потому что у нас их тут – ух! – куча! Я вам такое про них могу рассказать – волосы дыбом встанут!
- Не стоит. Мне это не интересно.
- Не-е-ет. Очень даже интересно. Вы, я смотрю, человек верующий. Как в окошечко к вам не загляну, вы всё на коленях стоите, молитесь... Я слышал, вы писатель. Правда что ли? – Роджер ничего не сказал, только горько вздохнул. -  Вы, ваша светлость, не смотрите, что у меня зубов не осталось, зато память у меня знаете какая светлая – всё помню! Вот я вам сейчас расскажу с десяток историй, а вы, может, потом обо мне что-нибудь этакое напишете, мол, так и так, жил человек на свете, никто о нём не знал, и так бы и умер неизвестным никому, если бы не оставил мне свои рассказы о Тауэрских привидениях. А народ-то у нас знаете какой? Страшные истории любит жуть как! Вот вы им обо мне и напишете в своих книжках. Идёт? А я вам бумагу приносить буду да перья с чернилами.
Конечно, никаких историй о привидениях Роджер писать не собирался, но бумага и чернила! Это же сейчас его спасение! И это гениально!
- Хорошо. Рассказывайте ваши истории, - согласился он, мгновенно прокрутив эту мысль у себя в голове.
- Вот это я понимаю! Как же хорошо общаться с такими умными людьми, как вы, ваша светлость! – обрадовался тюремщик. – Вы только не обманите, всё напишите, как было. Я врать не буду, ни словечка, ни полсловечка от себя не прибавлю, всю правду вам поведаю, как мне люди рассказывали… Ну, так вот, помню, Брюс по кличке Картавый, что служил здесь до меня тюремщиком, рассказывал, как шёл он как-то по лестнице в Кровавую башню. И вдруг поднимает голову, а там – двое мальчонок в белых рубашечках стоят и за руки держатся! Стоят, как живые, только белые-белые. Он им кричит: «Эй, вы! Кто такие?» Они молчат, на него смотрят. Присмотрелся он к ним, а ножки-то у них в воздухе висят! Вот тогда-то до него и дошло, что это привидения двух малолетних братьев, невинно убиенных Ричардом III. Испугался Брюс, упал на колени, глаза зажмурил и давай креститься, что есть мочи. Сколько времени прошло – не помнит. Да только когда глаза открыл, так их уж и не было. Вот так вот, ваша светлость. Работёнка-то у нас, тюремщиков, такая, что не каждый выдержит… Или вот ещё случай был: Седой Билл… Мы его так прозвали, потому что он после пережитого на всю голосу поседел… Так вот, Билл, когда ещё нормальным был, не седым то есть, обходил как-то ночью Часовню Святого Петра-в-оковах. И тут ему навстречу – привидение! Да не просто привидение, а привидение без головы и в платье! Билл от страха в колонну вжался, хотел выстрелить, да руки не слушались, только арбалет уронил. От грохота привидение на секунду остановилось, приблизилось к нему и будто сквозь него прошло. Вот клянусь, что так и было. Билл мне даже шрам показывал на своей груди – так у него в тот момент сердце сжалось, что след на коже даже остался. Детишками своими клянусь, ваша светлость, бывает такое! Сполз он по колонне вниз, трясётся, зуб на зуб от страха не попадает. А привидение, как ни в чём не бывало, поплыло дальше облачком таким полупрозрачным. И было оно не одно – за ним целая свита следовала. Проплыли они между рядами колонн и исчезли прямо перед алтарём, будто в воздухе растворились. И так они три ночи подряд к Биллу приходили, пока он с горячкой не слёг. Вот ей-богу правду вам говорю, ваша светлость! Не верите? Так я вам на «Библии» могу поклясться, что так оно всё и было. А привидение-то это безголовое знаете, кто был? Анна Болейн, мать нашей королевы Елизаветы, казнённая здесь, в Тауэре, в этой самой Часовне Святого Петра-в-оковах! Вот оно что!...
Роджер молча слушал тюремщика и не спорил с ним. Он давно уже чувствовал, что Тауэр держал в заточении много не отмоленных блуждающих душ. И всех их объединяло одно – это те, кто стал однажды неугоден властям: бунтари, мятежники, мученики, неудачники, сумасшедшие и просто пешки в «Театре Королей».
- Как же это ужасно, - думал он. - Из века в век система власти работает в одном и том же режиме, беспощадно сметая со своего пути всех неугодных. И конца этой гонки не предвидится! Предательство, козни, убийства – вот основные законы, на которых она строится. Человечество движется вперёд: художники создают новые картины, поэты сочиняют гениальные стихи, учёные делают необыкновенные открытия, а тщеславные короли и их честолюбивые придворные занимаются одним и тем же – уничтожают своих врагов на пути к желанной власти. И на заклание уходят тысячи чьих-то жизней! А ради чего? После смерти земля одинаково равнодушно заберёт всех до единого. В холодной могиле прах короля смешается с прахом его же вассалов. Их кости обглодают одни и те же черви, которым будет всё равно, была ли эта рука чиста или её омыла чья-то кровь, осталось ли на ней кольцо, символизирующее власть, или она с рождения не вылезала из навоза; ступала ли эта нога по мраморным плитам дворцов или пробиралась по камням ущелий. Им будет всё равно, что видели глаза, находящиеся некогда в этих глазницах, кого целовали губы, которых теперь уже нет… Всё тлен, всё прах!...
Чем больше скорбные мысли заполняли сознание Роджера, тем более непреодолимым было его желание поскорее излить их на бумагу. Поэтому, как только тюремщик выполнил своё обещание и принёс ему, наконец, всё, что было необходимо для письма, Роджер окунулся в сочинительство и потерял счёт времени. Отныне склоняясь над чужой могилой, его новый герой, его «второе Я», говорил его устами:
«…Александр умер, Александра  похоронили,  Александр  превращается в прах; прах есть земля; из земли  делают  глину, и почему этой глиной, в которую он обратился, не могут заткнуть пивную бочку?
                Державный Цезарь, обращённый в тлен,
                Пошёл, быть может, на обмазку стен.
                Персть, целый мир страшившая вокруг,
                Платает щели против зимних вьюг!» [21]
Сюжет будущей пьесы пришёл сразу – это была история о храбром принце Амлете, зачитанная до дыр когда-то в Хелмсли. Много лет Роджер вынашивал в себе эту мысль, но никак не решался переложить её на бумагу. И теперь, наконец, пробил час, когда Амлет стал Гамлетом – главным носителем всех страданий графа Ратленда, его исповедью, его откровением, его страстным посланником в мир людей.
Спустя два месяца, Роджер передал через «третьих лиц» Уильяму Шаксперу свою новую пьесу «Месть Гамлета. Принца Датского».
Премьера спектакля, состоявшаяся в августе 1601 года в лондонском театре «Глобус», ознаменовала собой не только новую главу в жизни графа Ратленда, но и, как покажет время, новую эру в мировом театре. Отныне «Гамлет» станет мерилом профессионализма во всех видах сценического мастерства.
И ещё долго будет терзать величайшие человеческие умы загадка о том, как мог сын перчаточника из Стратфорда явить миру столь гениальное произведение… А сын перчаточника, собственно, и не являл – он был лишь импрессой своего Великого господина.

***
Роджер провёл в заточении 299 дней. В конце 1601 года один высокопоставленный господин выхлопотал для него разрешение перебраться в Бельвуар. И звали этого господина… Роберт Сесил!
Как ни странно, именно он убедил королеву в невиновности графа Ратленда. Основным его доводом было то, что на суде граф признался, что прибыв в дом Эссекса, он не знал о заговоре и остался, лишь следуя долгу чести.
Выслушав лорда Сесила, своего первого советника, королева ненадолго задумалась и всё-таки нашла его доводы весьма убедительными. Она тут же велела признать графа Ратленда невиновным и выпустить из-под стражи с наложением штрафа в 30 000 фунтов стерлингов.
- Да, и пусть граф завтра же явится ко мне во дворец. Я хочу его видеть… Он ведь красив? Не правда ли, милорд?
- Да, Ваше Величество.
- И молод?
- Несомненно, Ваше Величество.
- К тому же он готов на всё ради сохранения чести? О, как я люблю это качество в своих подданных!.. Вы знаете, милорд, я где-то читала о том, что честь – это бриллиант на руке у добродетели. Так пусть же этот бриллиант будет на моей руке, - сказала королева и многозначительно улыбнулась.
Роберту Сесилу было знакомо это выражение лица всевластной монархини. Даже сквозь толстый слой пудры он разглядел, что яркий румянец снова разлился по её морщинистой щеке, как было ещё при жизни её бывшего фаворита.
- Неужели она собирается сделать женатого графа своим любовником?.. Да-а, граф, похоже, вы окажетесь на свободе не надолго… Если, конечно, королева будет всё ещё жива, - подумал он.
А поводов для таких измышлений было уже предостаточно, так как после смерти графа Эссекса королева заметно сдала. Она все чаще болела и отказывалась кого-либо принимать, не являлась заседания Тайного совета и не вела переговоров, ссылаясь на головные боли, почти ничего не ела и мучилась бессонницей. Нередко она впадала в беспамятство, начинала метаться по комнате и кричать:
- Эссекс! Где мой граф Эссекс?! Приведите мне его!
Придворные врачи каждый раз вынуждены были проявлять великое мастерство, чтобы привести королеву в чувство и убедить её выпить успокоительное лекарство.
В такой ситуации нужно было готовить нового преемника (о чём королева, конечно же, и слушать не хотела). Поэтому Роберт Сесил взял на себя ответственность и вступил в тайную переписку с шотландским королём Яковом. Параллельно он начал готовить новых кандидатов на ведущие государственные должности. Одним из них как раз и был граф Ратленд.
Итак, благодаря Роберту Сесилу вновь воссоединившая счастливая чета Ратлендов наконец-то встретила Рождество вместе.
За праздничным столом в Бельвуаре на Сочельник собрались все друзья и близкие. Все, кроме лучших друзей Роджера – покойного графа Эссекса и до сих пор заточённого в Тауэр графа Саутгемптона.
Надо сказать, что за всё время заключения Роджер и Генри встретились лишь раз, и то случайно.
В тот день Роджера вывели из башни Бошамп на час позже обычного срока. Его вели по Арестантской Галерее, и вдруг он разглядел в полумраке тюремного коридора знакомую фигуру – Генри стоял, опираясь спиной на стену и о чём-то думал. Увидев Роджера, граф Саутгемптон вздрогнул, но не сделал ни шага навстречу другу. В памяти ещё живы были воспоминания о его предательских показаниях на суде.
- Генри! – окликнул его обрадованный Роджер и стремительно побежал в его сторону.
Граф Саутгемптон молчал. Он стоял бледный, как смерть, совсем не похожий на себя.
- Генри, как ты? – в ответ снова молчание.
- В какую башню тебя определили? – молчание.
- Тебя всегда сюда выводят? – молчание.
- Почему мы ни разу здесь не встретились?
- А зачем? – вымолвил наконец-то Генри каким-то чужим голосом.
Роджер даже не успел ничего сказать, как Генри демонстративно повернулся спиной и обратился к своему тюремщику:
- Я не хочу больше гулять. Отведите меня, пожалуйста, обратно в карцер.
Роджер всё понял. Его душу пронизал мертвецкий холод.
- Как хорошо, когда не нужно просить прощения за предательство, правда, Роджер? – сказал Генри. – Ведь Господь всё равно всех прощает… Идёмте же! – и, не дожидаясь нерасторопного тюремщика, он зашагал в противоположную от Роджера сторону.
- Прости меня, Генри!
- Хорошо, я Вас прощаю, граф Ратленд. Так же, как, надеюсь, Вас когда-нибудь простит душа преданного вами графа Эссекса.
…Графу Саутгемптону суждено было оставаться узником Тауэра на всё оставшееся время правления королевы Елизаветы вплоть до воцарения нового царя Якова.

***
«Зову я смерть. Мне видеть невтерпёж
Достоинство, что просит подаянья,
Над простотой глумящуюся ложь,
Ничтожество в роскошном одеянье,
И совершенству ложный приговор,
И девственность, поруганную грубо,
И неуместной почести позор,
И мощь в плену у немощи беззубой,
И прямоту, что глупостью слывет,
И глупость в маске мудреца, пророка,
И вдохновения зажатый рот,
И праведность на службе у порока.
Все мерзостно, что вижу я вокруг...
Но как тебя покинуть, милый друг! [22]
Прости меня, мой дорогой Генри! Этот сонет я посылаю тебе в надежде вымолить прощение. Поверь, я уже сполна поплатился за своё предательство. Всегда твой Роджер», - закончил граф Ратленд своё письмо и присыпал чернила песком.
Всё, чем сейчас полнилась его «свободная» жизнь, напоминало уже не просто тюрьму, а самую настоящую пыточную: дряхлеющая королева постоянно требовала от него каких-то знаков внимания, Роберт Сесил вовлекал в какие-то безумные политические игры, на королевских заседаниях ему постоянно приходилось сталкиваться с ненавистным Фрэнсисом Бэконом…
Но самым страшным наказанием стала для него измена его любимой жены.
Это произошло в Сочельник, в тот самый день, когда Ратленды впервые после возвращения Роджера собрали друзей и устроили званый ужин в Бельвуаре.
Весь вечер взволнованная, парящая и сияющая от счастья Елизавета читала стихи, восторженно аплодировала графине Пемброк и другим гостям, которые с удовольствием демонстрировали плоды своего поэтического творчества. Сегодня все, кто поддерживал Елизавету в этот трудный год, искренне радовались её возрождению. Она выглядела как никогда великолепно. Что, впрочем, трудно было сказать о Роджере, бледная матовость лица которого ещё несла на себе печать заточения.
- Может, тебе немного отдохнуть, милый? – нежно обняла его Елизавета, вырвавшись не надолго из пёстрой толпы друзей. – Ты выглядишь таким измождённым. Как ты себя чувствуешь? Горло не болит? Иди, отдохни. Я побуду с гостями.
- Ничего-ничего, дорогая. Всё хорошо. Просто слабость какая-то. Наверное, из-за погоды.
- Ой, меня, кажется, тётушка зовёт. Кстати, она спрашивала, когда ты наконец дашь ей почитать  своего «Гамлета»? Она уже заждалась.
- Сегодня же, дорогая моя. Передай графине, что в конце сегодняшнего вечера я непременно вручу ей свою пьесу.
- Хорошо, милый. Я люблю тебя, - шепнула ему на ухо Елизавета и быстро растворилась среди гостей, растаяла, будто весеннее облако.
- И я тебя люблю, - тихо ответил ей Роджер, но она этого уже не слышала.
Его юная жена была всё так же полна сил и порхала, как прекрасный мотылёк, будто и не было в её жизни ни слёз отчаяния, ни бессонных одиноких ночей, ни страха на всю жизнь остаться одной. Ведь её мужу как узнику Тауэра, осуждённому за участие в политическом заговоре, грозила смерть – либо на плахе, либо во время пыток, либо естественным путём вследствие пожизненного заключения. Поэтому, если бы не друзья и родственники, опекавшие осиротевшую Елизавету, не известно ещё, дожила бы она до сегодняшнего дня или нет.
Роджер был бесконечно благодарен всем этим людям, особенно графине Пемброк, с лёгкой руки которой в Бельвуар стала подтягиваться поэтическая элита Лондона. Графиня верила, что только творчество сможет вырвать её любимую племянницу из тяжких оков ежедневных страданий.
- Поэзия несёт в себе свет души, дорогая моя, - наставляла она Елизавету. – Она спасает даже тогда, когда великая любовь бессильна что-либо сделать. Твой муж в Тауэре, и сколько он там пробудет, известно одному Богу. А тебе надо жить! Ты должна научиться справляться с любой ситуацией, ведь ты же женщина! А ну-ка, вытри слёзы, детка. Хватит себя жалеть. Да, судьба поступила с тобой несправедливо, но учти – пока ты будешь ныть и жаловаться, ничего не поменяется. Вспомни, чему я тебя учила! Давай-давай, выше голову, малышка. Мы с тобой ещё повоюем!
- Спасибо, тётя. Но у меня совсем нет сил, чтобы воевать. Я по лестнице на первый этаж и то с трудом спускаюсь… Сил нет…
- Нет, вы на неё посмотрите! Девочка моя, тебе сколько лет?.. А мне сколько? Думаешь, мне что ли легче было, когда меня в 16 лет выдали замуж по расчёту и заточили в глуши, назвав это счастливой семейной жизнью? Думаешь, каково было мне, выросшей в покоях королевы, стать прислужницей старого скупердяя в то время, как моё сердце рвалось к любимому? Ничего, пережила, только крепче стала и хитрее. И ты переживёшь. У каждой из нас своё горе и свои потери. По крайней мере, твой муж жив, поэтому не зачем лить по нему слёзы. Ты посмотри лучше на матушку свою. Думаешь, ей сейчас легко? Она сначала твоего отца похоронила, а теперь ещё и графа Эссекса. А ведь обоих она любила! Так что, детка, все мы, женщины, любим и теряем. Такова наша доля. Ну, что? Будем дальше слёзы лить? Или всё-таки за дело возьмёмся?
- За дело. Спасибо, тётя, - и Елизавета обняла графиню и по-детски уткнулась своим мокрым от слёз лицом в её большую грудь.
- Ну-ну, всё, хватит, девочка моя. Поплакали и хватит. Давай-ка лучше подумаем, как нам с тобой дальше жить.
И графиня Пемброк предложила племяннице организовать в своём доме поэтический кружок, чтобы не только отвлечься, но и продолжить дело отца – великого Филипа Сидни, которого сама королева называла «лучшим сокровищем в её королевстве». Елизавета сразу же ухватилась за эту идею, и уже через неделю в Бельвуар благодаря стараниям графини прибыли несколько талантливых поэтов. Среди них был и молодой сердцеед Джон Донн, писавший блестящие стихи о любви.
Когда он впервые прочёл своё стихотворение «Доброе утро», с Елизаветой что-то произошло. Она вдруг вспомнила те божественные утренние часы, ниспосланные свыше, когда Роджер был рядом, обнимал и целовал её, а она, сонная, уговаривала его поспать хотя бы ещё немножко. Елизавета была не в силах сдержать подкатившие слёзы и разревелась на глазах у всех. Ведь Джон Донн, которого она видела первый раз в жизни, описал всё именно так, как чувствовала она:
«Как жили мы, пока мы жили врозь?
Младенцами кричали в колыбели?
Резвились, как в деревне повелось?
В Пещере Семерых столетье прохрапели?
Всё так и есть, всё сгинуло, как сон,
И если я и был когда-то увлечён,
Был, значит, в тех, в других, твой лик
предвосхищён.
Что ж! С добрым утром – душам, ото сна
Очнувшимся бесстрашно и блаженно.
Всё словно в дымке, лишь любовь видна,
И келья кажется нам целою вселенной.
Пускай плывут к неведомым мирам,
Пускай почёт и славу ищут там,
Наш мир – он мой и твой – уже подвластен
нам.
Моё лицо – в твоих очах, мой друг,
Твоё – в моих; сердца на карте этой
Без западных ветров, полярных вьюг.
Да есть ли где-нибудь такие страны света?
Что смешано неравно, то умрёт,
А верная любовь так две души сольёт –
Мою с твоей, – что их и смерть не разорвёт». [23]
Графиня Пемброк увела её к себе и, поблагодарив гостей, объявила, что на сегодня встреча поэтов окончена.
- Простите меня, тётя! Я не могу! Не могу этого пережить! Зачем вы позвали всех этих людей? Чтобы они рвали мою душу на части?! Оставьте меня в покое! Я хочу только тишины и больше ничего!
- Успокойся, милая! Ты ведёшь себя глупо. Ты будто не знаешь, что поэзия и любовь есть синонимы. Или ты думала, что мы будем читать тебе поэмы о воинской доблести и славе?
- Нет.
- Тогда зачем ты испугала бедного Джона Донна, который так старался, демонстрируя одно из своих лучших стихотворений? Он ожидал получить от тебя в награду слова благодарности, но никак не слёзы. Разве так поступают с поэтами?
- Простите… Я не хотела его обидеть и тем более испугать. Просто… всё это… - и Елизавета опять залилась слезами.
- Хорошо. Тогда давай поступим следующим образом, милая моя: ты недельку-две поживёшь у меня в имении, поменяешь обстановку, развеешься немного, а потом, как только наберёшься сил, то снова соберёшь свой поэтический кружок.
Так и поступили. Через некоторое время Елизавете действительно стало легче, и она опять собрала гостей-поэтов в цветущем саду Бельвуара. На этот раз Джон Донн не смог приехать, но передал через курьера пару своих стихотворений, озвучить которые он попросил хозяйку дома «божественную Елизавету Сидни-Ратленд». Его стихи снова попали ей в самое сердце, но на этот раз всё обошлось без слёз.
В течение лета Елизавета ещё несколько раз приглашала своих новых друзей на собрания поэтического кружка, раз от раза наполняясь новыми силами и верой в то, что она всё-таки сможет, проснувшись однажды утром, прожить хотя бы один день без страданий и слёз.
- Милый мой Роджер, я дождусь тебя, и мы обязательно будем счастливы, - твердила она себе каждый день.
Однако, при этом Елизавета всё чаще стала ловить себя на мысли о том, что постепенно влюбляется в поэзию Джона Донна. Ей безумно нравились стихи её нового друга-поэта, она ждала их и перечитывала по сотне раз за день. Ведь его перо писало о том, о чём она всё время думала. Даже Роджер не читал её мысли так легко, как это делал Джон Донн.
Внутренние перемены, происходящие в Елизавете, не могли уйти от зоркого глаза графини Пемброк, посчитавшей своим долгом незамедлительно вмешаться в ситуацию:
- Я вижу, занятия поэзией в кругу друзей пошли тебе на пользу, моя милая.
- Да, тётя! Я снова живу, я дышу, я чувствую!
- Прекрасно. Но, надеюсь, ты не забыла о том, что твой муж всё ещё находится в Тауэре?
Лицо Елизаветы мгновенно изменилось.
- Конечно же, нет. Зачем вы так говорите? Как я могу это забыть?
- Нет-нет, прости, милая. Что-то я глупость какую-то у тебя спросила… Есть какие-нибудь вести от Роберта Сесила? Он ведь со дня на день собирался ходатайствовать об освобождении твоего мужа из-под стражи.
- Нет. Пока нет никаких новостей. Мы каждый день ждём.
- Думаю, всё будет хорошо. Если уж за дело берётся лорд Бёрли, то он доведёт его до конца… Что-то я ещё хотела тебе сказать… Забыла… Наверное, что-то не очень важное... Ах, да! Ты слышала, что Джон Донн сделал предложение своей возлюбленной Анне Мор?
- Нет... – пошатнулась Елизавета.
- Девочка моя, а что это ты так побледнела?
- Я? Нет, тётушка. Вам показалось.
- Да? Душно, наверное.
- Очень. Я открою окно? – и Елизавета бросилась к окну, пытаясь спрятать набегающие слёзы.
Графиня Пемброк, довольная, тихо исчезла из комнаты племянницы, оставив её наедине с нахлынувшим чувством.
- Господи, какая же я наивная! Прости меня, Господи! Как я могла поверить его стихам? Как же я могла влюбиться в них? – терзала Елизавета свою душу, плача у окна. – Я должна! Должна! Должна любить только своего мужа! Только его одного! Что же со мной такое происходит, Господи?... Как мне с этим всем справиться? Пожалей меня!...
С этого самого дня Елизавета старалась выкинуть из своего сердца нежданно охватившее её чувство к Джону Донну. Она понимала, что между ними ничего и никогда не может быть: она – замужем, он – почти женат. А значит, они имеют право быть только друзьями. Друзьями – и точка!
Спустя месяц свершилось то, чего так долго ждала Елизавета – Роджер вернулся в Бельвуар. Теперь-то она была абсолютно уверена в том, что её чувство к Джону Донну навсегда останется в прошлом. Теперь вся она принадлежала своему любимому мужу, по которому так соскучилась каждая частичка её души и каждая клеточка её тела.
Но не тут-то было! Во-первых, вернувшись, Роджер практически сразу слёг с простудой. За время заточения его организм очень ослаб. К тому же последнюю неделю он был постоянно на нервах: освободят или не освободят? А во-вторых, мысли о Джоне Донне никак не покидали хорошенькую головку Елизаветы, что бы она не делала и как бы не старалась отвлечься.
И вот к Рождеству Роджер поправился, и они наконец-то пригласили гостей, чтобы отпраздновать его возвращение. Кроме того, Елизавета очень хотела познакомить своего мужа со всеми новыми друзьями, членами поэтического кружка.
В списке приглашённых значился и Джон Донн, который явился на званый ужин со своей молодой супругой Анной Мор. На днях они обвенчались в тайне от её отца Томаса Эджертона, хранителя Королевской Печати, и сегодня радостно принимали поздравления в свой адрес. Елизавета Ратленд на правах хозяйки подарила невесте своего друга Джона Донна золотую брошь в форме голубки – символ чистоты и верности супругов. Волнение, которым сопровождалось в этот момент поведение Елизаветы, Роджер счёл за чрезмерную сентиментальность своей любимой жены.
Несмотря на то, что граф чувствовал себя неважно, вечер был просто чудесным. Он познакомился со многими прекрасными людьми, насладился их замечательными стихами, расслабился и по-настоящему отдохнул душой.
Когда гости уже расходились, он пошёл провожать графиню Пембок и вспомнил о своём обещании дать ей почитать своего «Гамлета». Роджер не стал посылать слуг и решил лично дойти до кабинета и забрать оттуда папку с пьесой. Тем более, что графиня хотела переговорить о чём-то с матушкой Елизаветы, поэтому никуда не торопилась.
Дойдя до кабинета, Роджер удивился, ведь дверь была не заперта. Внутри кто-то был. Прислушавшись, он понял, что в кабинете были мужчина и женщина. Говорили они шёпотом, поэтому слов было не разобрать. Но голос! Это же был голос его жены!
- С кем это она? И что они делают в моём кабинете? Почему Елизавета не с гостями, ведь она буквально только что была там? Кто этот мужчина? Что он от неё хочет?.. – мысли в голове Роджера скакали, кувыркались и путались между собой.
Вдруг он услышал всхлип и едва сдерживаемое рыдание Елизаветы. Роджер едва успел спрятаться на колонну, как из дверей его кабинета вышел… Джон Донн. Быстрыми шагами он направился вниз по лестнице.
 - Я люблю тебя, слышишь?! – раздался вслед ему отчаянный крик Елизаветы.
 Сердце Роджера остановилось. Джон Донн не остановился ни на секунду: он уже всё сказал.
Елизавета, рыдая, выскочила ему во след и с размаху ударилась головой в грудь собственного мужа, входящего в кабинет. Эти секунды были самыми страшными в их совместной жизни. Они оба сразу всё поняли.

***
« - Будь только ты верна мне! Будь верна!
- Ужель во мне ты можешь сомневаться?
- Нет, это не тревога подозренья.
Я говорю: «Будь только ты верна» –
Не потому, что я боюсь измены.
Я брошу вызов смерти, утверждая,
Что сердцем ты прекрасна и чиста.
Я говорю: «Будь только ты верна» –
Чтоб этим укрепить упорство веры.
Будь верна!...» [24]
Молитва, сошедшая на страницы новой пьесы «Троил и Крессида», горестно и бесконечно звучала в сердце Роджера.
«Я вспоминаю разговор их нежный,
И думается мне, что это сон.
Ещё осталась в сердце искра веры,
Ещё надежда силится упрямо
Оспаривать свидетельство ушей», - говорил его словами Троил, ставший свидетелем измены своей любимой жены. [25]
Роджер отказывался верить тому, что произошло на его глазах. Он слишком любил свою Елизавету и безумно боялся её потерять. В его жизни Она была всем! Поэтому единственный выход Роджер видел в том, чтобы постараться всё забыть или хотя бы сделать вид, что ничего не было. Но как это сделать?!
- Поклялся я, что всё стерплю спокойно, - шептал внутренний голос Роджера-Троила, превращавшийся в монологи главного героя пьесы.
Впервые в жизни сознание графа Ратленда не отделяло его собственные мысли от мыслей и чувств сознанного им персонажа – оба они будто жили в едином тёмном туннеле, часто путаясь между собой. В минуты отчаяния Роджер уже не понимал, где говорил он, а где говорил Троил, поселившийся в нём. Они стали единым целым. Эта неразделённость была страшной! Вырваться из неё было практически невозможно.
Каждое утро Роджер садился за письменный стол и вставал из-за него только поздно ночью, когда Бельвуар уже спал. Всё, что было вокруг, стало неважным по сравнению с тем, что творилось внутри него. Бесконечные потоки боли, исходившие из разверстой души Роджера, выливались в спасительные строки его сочинения. Но лекарство, которое всегда помогало ему, на этот раз никак не срабатывало – творчество не приносило облегчения. Напротив, Роджер всё больше погружался в мутные воды собственного воображения, захлёбываясь страданием.
Елизавета, наблюдавшая со стороны мучения мужа, покаянно молчала. Между нею и Джоном Донном не было ничего, кроме того самого проклятого признания в любви, нечаянным свидетелем которого стал Роджер.
- Слова, слова, слова, - говорил Гамлет.
- Слова, слова, слова, - говорил Троил.
- Слова, слова, слова, - печально вторил своим персонажам её муж.
- Любимый мой, за этими словами была лишь глупая страсть, и ничего более! Прошу, прости меня! Я не знаю, как мне убедить тебя в том, что я не изменяла тебе? Что мне нужно сделать, чтобы ты поверил мне? Этот человек никогда не прикасался ко мне, никогда не целовал! Я клянусь тебе! Клянусь светлой памятью моего отца! Этот человек любит свою невесту! Я не знаю, что со мной произошло в тот вечер! Прости меня! – не выдержала однажды Елизавета, ворвавшись к Роджеру в кабинет и упав перед ним на колени.
Роджер молчал. Он поставил оба локтя на стол, с силой сцепил руки в замок так, что на них вздулись вены, уткнулся в них лицом и старался сдержать слёзы. Его тело била лихорадка. В конце концов он не выдержал, упал на колени рядом с Елизаветой и начал судорожно её целовать:
- Прости меня, девочка моя! Не бросай меня! Пожалуйста, только не бросай! Я не смогу без тебя! Милая! Ангел мой! Прости меня! Я очень люблю тебя! Так сильно тебя люблю, что сойду с ума, если потеряю! Прости! Прости меня!!!
Он плакал и целовал её, а она не могла больше вымолвить ни слова – так больно было на сердце. Слёзы катились по искажённому страданиями лицу Елизаветы.
Уткнувшись в её колени, Роджер сначала долго и беспомощно плакал, как брошенный ребёнок. А потом с ним что-то произошло, и он внезапно стал целовать её юбки, колени, ноги в шёлковых чулках. Стянув домашние туфельки, он целовал её маленькие пяточки.
С каждой секундой Роджер всё больше распалялся и приходил в какое-то неистовое состояние. Его дыхание сбивали уже не слёзы, а неожиданное и страстное желание обладать своей женщиной, сделать её своей рабыней, своей собственностью, подарить ей такую ласку, с которой не сравнится никто и ничто в этом мире. Откинув её юбки, он со звериным исступлением разрывал шнуровку на корсете, оставляя на нежной коже Елизаветы горячие поцелуи, которые тут же превращались в кроваво-синие подтёки.
Первый раз в жизни они предавались бесстыдной страсти не под покровом балдахина, сохранявшим все их тайны, а прямо на полу кабинета, дверь в который так и осталась незапертой.
Елизавета молча и покорно следовала воле своего обезумевшего мужа, сдерживая крики боли и надеясь тем самым искупить свою вину.
- Ты не Крессида, нет! Ты не Крессида! – кричал он в исступлении.
А в это время их любимая кошка Ронни, прижимая уши, вжималась в угол кабинета. Таким она не видела своего хозяина даже в жутких стенах Тауэра.

***
Время, если и не лечит, то всё расставляет по своим местам.
Обвенчавшись со своей невестой против воли её высокопоставленного отца, Джон Донн поплатился за своеволие тем, что на несколько лет попал во Флитскую тюрьму (об этом лично позаботился его разгневанный тесть).
Граф Саутгемптон, напротив, был освобождён из-под стражи и навсегда простился с каменными стенами Тауэра по случаю смерти королевы Елизаветы и восшествия на английский престол бывшего шотландского правителя Якова, сына Марии Стюарт.
Вся поэты и драматурги Англии встретили нового короля гимнами, песнями и лучшими театральными постановками. Актёры театра «Глобус», переименованные в «слуг Его Величества» представили королевскому вниманию 11 пьес, 8 из которых принадлежали перу Уильяма Шекспира. Король Яков I так вдохновился постановками, что отныне именно эта труппа получила право участвовать во всех основных театрализованных представлениях при дворе. Благодаря такому счастливому стечению обстоятельств, предприимчивый Уильям Шакспер разбогател настолько, что приобрёл сразу несколько участков земли и домов на своей родине в Стратфорде.
Лорд Бёрли, тайно лоббировавший интересы Якова ещё при царствовании Елизаветы, занял, наконец, желанный пост первого государственного секретаря и теперь уже открыто продвигал «своих людей». В  их число вошёл и граф Ратленд. Именно с подачи Роберта Сесила он был полностью восстановлен в утраченных при Елизавете правах и назначен хранителем Бирквуд Парка, Йоркшира, Нортхемптоншира и замка Клипстон.
Так перед Роджером открылись все пути к блестящей придворной карьере: служба при дворе отныне стала занимать ведущее место в его жизни, отодвинув на задний план все семейные неурядицы и «дела сердечные». Он пытался простить Елизавету, а она в свою очередь старалась больше ничем не напоминать ему о произошедшем. Но на долгие и откровенные диалоги у супругов уже не было времени, поэтому всё оставалось, как есть.
Неизменным осталась у Роджера и тяга к спасительной исповеди на страницах своих произведений. Несмотря на то, что его «Гамлет» уже давно вышел на сценические подмостки, он постоянно возвращался к нему и то и дело дописывал и уточнял монологи, укрупнял сцены или наоборот вымарывал целые куски, которые, на его взгляд, не доносили смысл пьесы так, как ему нужно. Бесконечный самоанализ не давал покоя израненной предательством душе Роджера.
Особую роль в этом сыграла поездка с дипломатической миссией в Данию, когда король Яков поручил ему преподнести датскому королю Христиану знаки Ордена Подвязки в честь рождения сына.
7 июля 1603 года английский посол граф Ратленд был принят в резиденции датских королей, в замке Кронборг. Сразу же по приезду к нему приставили свиту из датских вельмож, среди которых (абсолютно неожиданно!) он встретил двух своих давних друзей по Падуанскому университету – Фридриха Розенкранца и Кнуда Гильденстерна.
Теперь это были уже не весёлые и лёгкие на подъём студенты, а видные сановники – сытые и степенные придворные, приближённые к королю Христиану. Роджер не мог не заметить, что за те семь лет, которые они не виделись, Фридрих умудрился растерять всё своё природное обаяние (о, как отчаянно он кружил когда-то головы прекрасных юных итальянок!). Теперь он изрядно растолстел и приосанился. А Кнуд, напротив, казалось, стал ещё выше и сухощавее. Придворные одежды были ему очень к лицу, так как скрывали его сутулую фигуру и делали её более стройной и даже грациозной. Кнуд, который всегда так стеснялся своего роста, теперь с удовольствием смотрел на всех свысока.
Роджер, конечно же, не стал рассказывать бывшим однокашникам о том, что он дал их имена двум героям «Гамлета». И на это было несколько причин.
Во-первых, о том, что он писал пьесы под именем Уильяма Шекспира, знали только самые близкие друзья, а «падуанские студенты» в их круг не входили. Во-вторых, как оказалось, он неправильно транскрибировал их фамилии: Розенкранц у него был Розенкрафтом, а Гильденстерн – Гильдерстоном. Узнав об этом только сейчас, Роджер очень расстроился, ведь никогда ещё такого не было, чтобы память подводила его – а тут такая досадная оплошность! А в-третьих, персонажи, прототипами которых стали нынешние датские вельможи, были отнюдь не положительными, что вряд ли пришлось бы им по вкусу.
Однако, выводя Розенкрафта (Розенкранца) и Гильдерстона (Гильденстерна) на страницах «Гамлета», Роджер очень гордился своей находкой. Ведь предательство, совершённое неразлучными друзьями, у которых всё было общим, превращалось благодаря этому обстоятельству в «предательство в квадрате», что работало и на сюжет, и на конфликтную линию, и на атмосферу пьесы.
Что интересно, реальные датские придворные, ставшие прототипами персонажей графа Ратленда, действительно были настолько дружны с детства, что сначала получили образование у одних и тех же учителей, а потом вместе поступили в Виттенбергский университет, закончили его и совершили путешествие по Европе, заодно получив ещё одно образование в знаменитом университете Падуи. Позже они заняли соседние места на заседаниях Королевского совета, даже женились в один и тот же день, причём на родных сёстрах из одного знатного рода.
Словом, поразительная слиянность судеб Розенкранца и Гильденстерна не могла не зацепить пытливого ума и воображения графа Ратленда. Со стороны поэта грех было не воспользоваться такими шикарными образами!
Итак, гуляя по замку Кронборг, Роджер опытным глазом драматурга старался ухватить всё то, что могло бы сделать его пьесу ещё более точной. Для него была важна каждая деталь. Он замечал все особенности архитектуры замка и его внутреннего убранства, подробно расспрашивал сопровождавших его вельмож о местных обычаях, традициях и порядках, о которых так мало было написано в английской литературе. Он интересовался жизнью королевского двора (в особенности театральными постановками, которые так любил датский король) и с удовольствием слушал легенды и предания, связанные с королевским замком.
Одна из таких легенд рассказывала о том, что где-то в тайных подвалах Кронборга дремлет великий воин Хольгер. Он спит уже много веков и проснётся только тогда, когда Дании будет угрожать опасность. «В день, когда беда нависнет над страной, Великий Хольгер встанет, распрямится, выйдет на волю и так ударит мечом, что раздастся гром по всему белому свету», - гласила древняя датская легенда.
Много интересного узнавал Роджер, пока жил в королевском замке. Правда, в его пьесе он назывался не Кронборг, а Эльсинор. На самом деле Эльсинор – это было название города, рядом с которым находился замок. Но в данном случае Роджер решил ничего не менять. Всё-таки «Гамлет» - это плод его фантазии, а не список с действительности.
Надо сказать, что ни одна пьеса не сидела так плотно в его сознании, как «Гамлет». Все остальные пьесы он отпускал в «свободный полёт» сразу же после написания и никогда не переделывал (если не считать первой работы «Генрих VI», написанной под неусыпным контролем Фрэнсиса Бэкона). Здесь же была совсем другая история – он прикипел к «Гамлету», сросся с ним.
Поэтому посольскую миссию в Данию он рассматривал не столько как государственное поручение, сколько как очередной этап работы над своей любимой пьесой.
- Когда меня в своём хранил ты сердце,
То отстранись на время от блаженства,
 Дыши  в суровом мире, чтоб мою
 Поведать повесть, – слышал он звучащий внутри себя голос Гамлета. [26]
Через четыре дня после прибытия посольской миссии состоялась официальная церемония передачи знаков Ордена Подвязки датскому королю, после чего вечером был устроен пышный ужин прямо на верхней палубе английского корабля.
Король Христиан любил импровизировать и устраивать необычные приёмы своим гостям, рассуждая так:
- Зачем томиться в душном замке, если те же самые блюда гораздо приятнее отведать на природе среди благоухающих цветов и деревьев или, скажем, на морском берегу, овеваемом лёгким свежим бризом?
 Кроме того, это был не просто праздник, а торжество по случаю рождения его сына – будущего наследника короны, принца датского, –  которое отмечали представители сразу двух государств. По этому случаю он приказал накрыть столы лучшими яствами и доставить 25 бочек со своим любимым вином из подвалов Кронборга, из чего придворным стало сразу понятно – праздник будет долгим.
Старый боцман Ориан Бенч, свято верящий морским приметам, как только увидел, что на корабле стали накрывать столы, то сразу же насторожился:
- Ох, нехорошее дело задумали наши господа… Мало того, что отплытие наметили на день распятия Христа, будто нельзя выйти в море в четверг или в субботу (почему именно в пятницу 13-го, ведь каждый моряк знает, что это к несчастью?!), так они ещё и пирушку решили здесь устроить, чтобы, не приведи Господи, нам совсем до дома не доплыть! Сейчас ещё напьются и плевать станут на нашу палубу. А ведь это проклятие для любого корабля! И не скажешь ведь! Ещё на галеры сошлют. Они же у нас умные, а мы дураки!
Причитая и покачивая седой головой, старый Ориан Бенч поплёлся в свою каюту, откопал среди хламья ржавую подкову, почистил её и прибил к мачте, как «С» - первую букву в имени Христа (Christ):
- Господи, защити наш корабль от беды! Прости нас, дураков грешных! Я у Тебя за всех прошу, не только за себя и за матросов наших, но и за господ, за придворных и королей, которым, наверное, зазорно верить в морские приметы. Может, и нельзя так говорить, но короли наши себя ведь вровень с Тобой стравят!..
Переживания и мысли старого боцмана были, видимо, настолько яркими, что невольно коснулись и графа Ратленда. Он тоже знал о приметах моряков и верил им. Увидев, как Бенч задумчиво гладит прибитую к мачте подкову и что-то бормочет себе под нос, он подошёл к нему.
- Держи! – протянул Роджер монету старому боцману. – Я где-то слышал о том, что если бросить её в море, то Нептун не тронет корабль и пошлёт путешественникам хорошую погоду.
- Спасибо, хозяин, - благодарно посмотрел на него Бенч.
- Милорд, позвольте поинтересоваться, монету какого государства вы выбросили сейчас в море? Английскую или датскую? – раздалось у них за спиной.
Фридрих и Кнуд были как всегда неразлучны. Бенч тут же поспешил удалиться, оставив господ наедине.
- А впрочем, какая разница? Ведь деньги – это всего лишь деньги, как их не назови: франки, кроны, фунты стерлингов или гульдены.
- Верно, Фридрих, - поддакнул Кнуд. - А мы тут решили прогуляться немного, корабль ваш посмотреть.
- Красивый корабль, богатый, - одобрительно кивнул Фридрих.
Роджер еле сдержал улыбку: оба датских вельможи – один толстый, а другой длинный – выглядели сейчас особенно комично. Они уже осушили не один бокал королевского вина, которое оставило на их лицах своеобразный след. Фридрих стоял, покачиваясь, с красным лицом, а на сухощавом, немного вытянутом лице Кнуда выступили багровые пятна.
Вдруг раздался пушечный выстрел, за ним второй, третий, четвёртый…
- О! Тост опять поднимают! – Кнуд многозначительно поднял вверх длинный указательный палец.
- А мы пропустили? – посмотрел на него Фридрих.
- Пропустили. Плохо. Пойдём назад.
- Пойдём, - и они шаткой походкой направились обратно к столам, чуть не упав при этом с лестницы, ведущей на верхнюю палубу.
Роджер последовал за ними. Нехорошо было английскому послу отлучаться надолго. Это могли счесть за неуважение. Хотя, вскоре уже никто не следил за тем, кто остался за праздничным столом, а кто уже не мог продолжать «возлияния».
Разгулявшиеся не на шутку придворные  под предводительством самого короля, который никому не разрешал пропускать ни одного тоста, глубоко поразили и даже шокировали Роджера своим поведением. Да, такого «вакхического времяпрепровождения», как в Кронборге, он ещё никогда не видел! Сколько бы пиров не устраивала королева Елизавета или новый король Яков, английская знать всегда держала себя в руках и не позволяла себе опуститься до такого состояния. Но в Дании были свои короли и свои порядки!
Когда ночь заставила всех  хотя бы на время остыть от пиршества, Роджер, сопротивляясь преступному хмельному головокружению, написал для своей пьесы новую сцену, в которой король спрашивает у Гамлета, где Полоний, а тот отвечает ему, что он «за ужином»:
- За ужином? Где? – переспрашивает у него король.
- Не  там, где он ест, а там, где его едят, - отвечает Гамлет. - У него как раз собрался некий сейм политических червей. Червь – истинный  император по части пищи. Мы откармливаем всех прочих тварей, чтобы откормить себя, а себя откармливаем для  червей.  И  жирный король и сухопарый нищий – это только разве смены, два блюда, но к одному столу; конец таков. [27]
- Вы никогда не думали, о том, что стремление к власти – это самое мощное, что есть в человеке, но в то же время самое отвратительное? - спросил он у Фридриха и Кнуда на следующий день, когда они вышли прогуляться по королевскому парку. - Нет, я не беру сейчас во внимание то, что мы, аристократы, связаны с короной по праву родства. Я говорю о власти как таковой, как о явлении  в человеческой жизни.
- А что в этом плохого, граф? Власть – это прекрасно. Она дарит ощущение спокойствия, а потому сладка и упоительна. Власть манит нас так же, как любимая женщина. Если ты хранишь ей верность, то она сполна награждает тебя своей любовью, возводя в ранг великих мужей отечества, - ответил Фридрих.
- Конечно, она своенравна, - продолжил его мысль Кнуд. – И так же, как женщина, она может однажды отринуть тебя только потому, что ты ей надоел или не удовлетворяешь в полной мере её запросов. Но так уж она утроена!
- Да, вы правы. Власть коварна, как хитрая женщина, которая может легко обвести тебя вокруг пальца, предать или довести до сумасшествия.
- Но, прошу заметить, разум может помутиться и в том случае, когда человек находится во власти и ничего не теряет. Мы с Фридрихом знавали многих придворных, слух и зрение которых притуплялись именно в тот момент, когда они находились на вершине славы. Они просто переставали замечать очевидные вещи, за что в результате поплатились головой.
- Поэтому нам нужно быть осторожными, дабы власть не развратила наши собственные умы.
- Резонно, Кнуд. Все мы должны разумно пользоваться данной нам властью.
- Так в чём же, по-вашему, природа власти? – Роджер задал тот самый вопрос, ответ на который ему так важно было найти. – В том, что она едина в двух обличиях – величии и пороке?
- Я полагаю, что это лишь её маски, которых бесчисленное множество, - спокойно и рассудительно ответил ему Кнуд. -  Природа её, скорее, в цикличности. Власть, как колесо, сделав поворот вокруг своей оси, всегда возвращается в прежнее положение. Например, умирает один король – приходит следующий. Он обещает нам, что теперь всё будет по-другому, производит какие-то реформы, погружая нас на некоторое время в иллюзию обновления. Но потом он делает всё то же самое, что и его предшественники. Ты со мной согласен, Фридрих?
- Абсолютно. И я ещё раз подчеркну твои слова: так задумано природой. В ней всё циклично – час, день, год, жизнь.
- Да, я не спорю с вами, господа. Но природа власти? Ведь она не только в этом?
- А в чём ещё?
- Алчный голод – вот то, что заложено в её основу. Голод! Сколько бы не съел человек утром, к вечеру он всё равно снова проголодается и постарается что-то (или кого-то!) съесть. Да, в природе продумано всё до мельчайшей детали – от цепочки питания (червь – рыба – человек – и снова червь, пожирающий мёртвую плоть) до системы властвования. Поверьте, я много думал об этом. И всё – циклично! Причём главная движущая сила в этом – голод!
- Власть – это наш кормчий. И нам самим решать, стоит ли смирять наш аппетит или, наоборот, поесть повкуснее. И я, например, не скрываю того, что люблю власть и люблю хорошо покушать, - и Фридрих похлопал себя по круглому животу. – И пусть обо мне говорят: «Дух Розенкранца жадности привержен»! Я имею на это право!
- И в самом деле, зачем нам отказываться от большого и вкусного куска, дарованного властью, когда он так ароматно пахнет?.. Из-за этого может пострадать разве что только совесть. Но что же поделаешь… Правда, Кнуд?
- Да. Именно поэтому я и храню свою совесть подальше от королевского стола.
- Согласен! - лицо Роджера приобрело такое выражение, с которым актёры на сцене подают все свои самые острые шутки. – Совесть вообще опасная штука. Она делает человека трусом: ему хочется стащить что-нибудь – она его обличает; ему хочется выругаться – она его удерживает; только что он задумал лечь в постель с чужой женой – как совесть его уже застукала. Это какой-то дух с багровым от стыда лицом, который поднимает бунт в душе человека. Вечно она ставит палки в колёса! [28]
- А не пора ли нам, господа, пойти к обеду? – перевёл тему Фридрих. – Мы так много говорим о еде, что у меня уже в животе урчит.
- Король будет недоволен, если мы опоздаем, - поддержал его Кнуд.
- Спасибо, граф, за чудесную прогулку, я нагулял аппетит… Но мой вам совет: выкиньте из своей головы все эти мысли. Ни к чему хорошему это не приведёт. Да, власть порочна. Но разве вы сами не пользуетесь ею с наслаждением? Или вы думаете, что мы с Кнудом поверим в то, что вы готовы сменить придворные одежды на лохмотья нищего? Учтите, что рубище только обнажает пороки, а бархат, парча и кружево, напротив, их скрывает. От этого всем только легче, поверьте… Ох, и жаркий сегодня выдался денёк, - и Фридрих вытер надушенным кружевным платком пот со своего круглого, как тарелка, лица.
На этом их разговор закончился и больше никогда не продолжался.
Утром следующего дня граф Ратленд и его свита попрощались с гостеприимной Данией и под торжественный грохот пушек взяли курс на запад, в Атлантический океан.
Предсказание старого боцмана Ориана Бенча всё же сбылось – их корабль попал в жуткий шторм. 14 дней их бросало по волнам, пока чудом не выкинуло к скалистым берегам Йоркского графства.
- Я  бы  променял сейчас все моря и океаны на один акр бесплодной земли – самой  негодной  пустоши,  заросшей  вереском  или дроком. Да свершится воля Господня! Но всё-таки я бы предпочёл умереть сухой смертью! – скажет однажды Гонзало в его пьесе «Буря». [29]
Пьеса эта появится на свет только через восемь лет, а пока умирать графу Ратленду было ещё слишком рано. Поэтому его новое творение имело совсем другой сюжет и совсем другое название  – «Всё хорошо, что хорошо кончается».



















Глава пятая

Взметая клубы пыли по дороге из Уилтон Хауз, поместья графини Пемброк, Роджер гнал коня обратно в Бельвуар. Уже ничего не ожидая, не пытаясь ничего изменить, он устало отсчитывал милю за милей, отдаляясь от Елизаветы, от своего счастья, которое больше ему не принадлежало. Час назад они расстались… Расстались друзьями.
- Мы встретимся?
- Да. На Рождество.
- Так нескоро?
- Да. Так нужно.
Это было последнее, что Она сказала Ему.
Елизавета уже давно всё решила. И теперь преданный конь уносил своего хозяина туда, где его уже никто не ждал, куда и спешить уже не было смысла. Бельвуар опустел, теперь там не было хозяйки.
Радость осталась в прошлом, а в будущем ждала только печаль.
Счастливого финала уже не предвиделось.

***
В эту ночь наступило лунное затмение. Кроваво-красная луна царственно взошла на небосвод и погрузила Роджера в поток тягостных мыслей, которые  не давали ему покоя.
Он бесконечно прокручивал в памяти сегодняшний разговор, восстанавливая его в памяти во всех подробностях и деталях: как вздрогнула Елизавета, когда он вошёл в её кабинет, как она попыталась спрятать от него исписанный лист бумаги и в результате опрокинула чернильницу, залив всё, что было на столе, как отчаянно она плакала и гнала его прочь, а он оправдывался и пытался понять, что происходит…
- Почему?! Почему ты отталкиваешь меня от себя? Я же вижу, что каждое утро ты просыпаешься с опухшими от слёз глазами и понимаю – да, ты раскаялась! Ты со мной, ты только моя. Как я был благодарен тебе, когда ты, кроткая и тихая, встретила меня после этой ужасной бури! Ты омыла слезами мои раны, залечила их, я снова стал передвигаться и даже ездить верхом.
- Я плакала, потому что уже тогда мысленно прощалась с тобой.
- Но почему? Ты же поклялась, что вся эта история с Донном в прошлом! Ты поклялась мне! – сердце Роджера, казалось, сейчас выскочит из груди.
- Да. Это правда.
- Тогда зачем?..
- Я поняла, что… Прости, но я поняла что… Разлюбила тебя. Всё кончилось, Роджер.
- Это неправда! – у Роджера перехватило дыхание.
- Правда.
Роджер на её глазах стал задыхаться, у него начался странный нервный приступ, похожий на тот, что произошёл с ним когда-то в Падуе.
 - Господи! Графу плохо! Кто-нибудь помогите! Тётушка! Слуги! – Елизавета заметалась по комнате в страхе, что прямо сейчас потеряет его. – Роджер, милый, дыши! Умоляю тебя, дыши! Прости меня! Прости!
В это время комната наполнилась людьми. Роджер лежал на полу и задыхался. Его тело била мелкая дрожь, на лбу выступила каплями испарина. Графиня Пемброк всё сразу же поняла: значит, Елизавета наконец-то решилась ему открыться. Но только всю ли правду она ему сказала?
Спустя некоторое время Роджер пришёл в себя. Его перенесли в спальню и положили на кровать. Елизавета попросила всех выйти и оставить их наедине.
Долгая пауза зависла в воздухе. Ни один из них никак не решался заговорить первым.
- Как это случилось? Ты полюбила другого? – еле слышно прошептал Роджер, боясь открыть глаза и прочитать молчаливое «да» на лице своей жены.
- Нет.
- Это Джон Донн? – ничего не слыша и не видя, продолжал он.
- Нет.
- Кто он?
- Никто. Его нет.
- Я не верю тебе.
- Это твоё право, Роджер.
- Так значит, он всё-таки есть, раз ты этого не отрицаешь?
- Нет.
- А! Я понял! Это Бен Джонсон. Да?
- Нет.
- Почему же нет, милая? – Роджер открыл глаза и попытался немного приподняться, опираясь на подушки. – Кого же он тогда описал в своём «Печальном пастухе, или Сказке о Робине Худе»?.. Нет-нет, не надо мне помогать, я сам сяду… Ну? Что, милая? Кто, если не мы, хозяева Шервудского леса? Только, кажется, у Джонсона благородный Робин – не я, а он! А ты, конечно же, его прекрасная дева Марион? Или ты и это станешь отрицать?
- Каждый творец волен писать о том, о чём хочет, Роджер. И ты это прекрасно знаешь. Бен Джонсон прекрасный человек, но он мне не больше, чем друг.
- Прекрасный человек?! Браво! Тебе не стыдно называть его «прекрасным человеком» при мне – своём пока ещё живом муже? Может, ты назовёшь его ещё и «прекрасным поэтом», чтобы ещё больше меня унизить?
- Роджер, прошу тебя, перестань.
Роджер, не слушая её, картинно перекинул через плечо край пледа, воздел руку кверху и пафосно произнёс:
- Увы, мой стих не блещет новизной,
Разнообразьем перемен нежданных.
Не поискать ли мне тропы иной,
Приёмов новых, сочетаний странных? [30]
- Успокойся, Роджер! Пожалуйста.
- Да я спокоен! – Роджер рухнул на подушки и закрыл лицо ладонями.
- Бен Джонсон всего лишь один из тех, кто вхож в мой поэтический кружок так же, как другие – Майкл Дрейтон, Джордж Чапмен, Джон Харрингтон, Джон Марстон, Джон Флетчер, Фрэнсис Бомонт, мои подруги Люси Харрингтон и Анна Клиффорд. Со всеми этими людьми меня объединяет исключительно творчество.
- Дорогая, знаешь, что меня больше всего убивает в твоём кружке? То, что раньше ты была только моей Музой, а теперь ты – Муза для каждого из этих твоих друзей-поэтов. Они украшают тобой свои стишки, лишая меня самого святого! Не слишком ли высока цена моего приношения Поэзии?
- Графиня Пемброк – тоже их Муза. И что из этого? Неужели ты посмеешь усомниться и в её порядочности?
- Причём здесь графиня Пемброк? Ты же прекрасно понимаешь, что я имею в виду, моя милая. Не притворяйся глупенькой, я всё равно тебе не по-ве-рю. Пора снимать масочку, дорогая. Она Вам больше не понадобится. А хотите, я тоже надену свою масочку? А что? Давайте вместе поиграем?...
Он состроил блаженное лицо, накинул плед на голову и залепетал, как блаженный:
Моя богиня тише всех богинь.
А я, как малограмотный дьячок,
Умею только возглашать «ами-и-и-инь!»
В конце торжественно звучащих стро-о-о-к! [31]
- В тебе умер актёр.
- Нет! Во мне умер я! Я – нищий и убогий граф Ратленд, над которым все смеются! – закричал Роджер. – Рогонесоец! Дурак!
- Я не изменяла тебе! Клянусь!
- Ты! Ты – причина всех моих несчастий! Ты меня ограбила!
- Я?
- Да! Ты!
- Ты украла у меня всё: моё сердце, мои мысли, моё тело. Мою любовь!
- Как странно мне слышать от тебя сейчас эти слова. Ты упрекаешь меня в том, что любишь меня? Я ничего не понимаю, - едва сдерживалась Елизавета, которая уже была близка к тому, чтобы так же, как и её ревнивый муж, потерять голову от разрывающих изнутри эмоций и начать отвечать криком на крик. «Папа, милый мой, любимый мой папочка, ты всё видишь! Помоги своей дочке, прошу тебя! Как же мне тяжело! Дай мне сил, папочка! Дай мне сил!» - молилась она по себя, пока Роджер выдавал ей свою громогласную тираду.
- Нет, дорогая! Я упрекаю тебя не в том, что полюбил тебя, а в том, что ты презрела мою любовь, втоптала меня в грязь, опорочила моё честное имя, связавшись с этим проклятым Джоном Донном! Ты думаешь, я всё забыл? Нет, я всё прекрасно помню! Но тебе же этого мало: теперь вокруг тебя вьётся с десяток мужчин! Красивые, талантливые, молодые, «прекрасные люди»! А я, как старый башмак, недостойный твоей хорошенькой ножки, остался за порогом вашего «благопристойного клуба»! - Роджер в запале  потерял контроль над собой и уже сам не понимал, что говорит. – Я отдал тебе всё, что только можно назвать в этом мире Любовью! А что делаешь ты? Ты говоришь мне: «Забери её себе. Она мне больше не нужна». И что мне теперь делать? Я тебя спрашиваю!
- Я не знаю… Прости, Роджер… Но я думаю, лучше честно признаться в том, что любовь кончилась, чем притворяться и носить маску влюблённости. Я не хочу тебя обманывать. Отпусти меня.
- Отпустить? К кому?
- Ни к кому. К самой себе.
- Бред! Как только я дам тебе свободу, к тебе тут же слетятся твои любовники.
- Господи! Да как же мне тебя убедить в том, что я невинна перед тобой и мне никто не нужен! Я клянусь тебе! Именем отца своего клянусь!
- Клянёшься самым святым? И не боишься? – Роджер, тяжело дыша, пытался усмирить разбушевавшегося внутри себя зверя. Он понял, что если сейчас же не остановится, то произойдёт что-то страшное.
- Не боюсь. Поверь, Роджер… Я понимаю. Ты сейчас в ярости… Но послушай, так будет лучше.
- Не будет. Не будет лучше!
- Я знаю, о чём говорю.
- Господи! За что?! – Роджер, закрыв глаза, опустил голову, которая бессильно повисла вниз.
Он сидел на кровати, уткнувшись лбом в колени, и стонал от невыносимой боли. Она всё понимала, но уже ничего не могла изменить.
- Роджер, постарайся простить меня. Я только прошу тебя, не топчи и не превращай в прах всё то, что было когда-то по-настоящему прекрасным. Ведь мы прожили вместе несколько счастливых лет.
- Что?
- Да, я любила тебя. Горячо и страстно любила. Я была с тобой честна и, клянусь, никогда не изменяла, но…
- Но?
- Но теперь во мне всё остыло. Я ничего не чувствую к тебе, понимаешь?... Я не чувствую ничего… кроме благодарности. С тобой я была по-настоящему счастлива. Но всё кончилось.
- Но почему «была»? Почему?
- Потому что теперь я этого не чувствую… Ничего не чувствую… Прости…
Молчание показалось вечностью. Страх потерять Елизавету был настолько сильным, что Роджер готов был на всё, лишь бы только она не ушла от него. Приложив невероятные усилия, он заставил себя улыбнуться и произнёс как можно нежно:
- Я очень скучаю по тебе. Ты постоянно снишься мне. Каждое утро, просыпаясь в холодной постели, я понимаю, как сильно мне тебя не хватает. С тех пор, как ты ушла от меня сначала в другую комнату, а потом – в другой дом, из моей жизни будто навсегда исчез запах твоих волос, теплота твоей кожи, нежные ноты твоего голоса, - его тошнило от собственной фальши, но, сам не зная почему, он старательно продолжал играть роль низкосортного любовника. – Я тоскую по твоему телу, голосу, прикосновениям. Я тоскую по нашим с тобой рассветам. Вернись ко мне, хорошая моя. Давай всё забудем, и начнём всё сначала.
-  Нет, Роджер. Мы уже пытались, ничего не получилось.
- Я готов совершить ещё сотню попыток, только доверься мне, милая моя, - Роджер попытался дотянуться слабой рукой до Елизаветы, но она резко встала и отошла от него. Ей стало противно его наигранное поведение.
- Да пойми же ты, Роджер, я больше не люблю тебя. Да, мы пытались. Но всё стало ещё хуже. Хуже, понимаешь? Ты ведь многого не знаешь, - она зажмурила глаза, как перед прыжком в пропасть. Ей нужно было решиться. Нужно! Сейчас или никогда!
- Многого не знаю? Что ты имела в виду? – Роджер побледнел, но изо всех сил старался держать себя в руках. – Я не понимаю. Что ты хотела этим сказать?
- Мы… с тобой… потеряли ребёнка… И теперь я уже никогда не смогу стать матерью.
- Что?.. Что?... Какой ещё ребёнок? О чём ты говоришь? Что за бред?!
- Это не бред. Только, прошу, постарайся выслушать меня до конца и не перебивай…
- Что происходит? Какой ещё ребёнок? – бормотал Роджер, который не мог собрать разбегающиеся в панике мысли.
- После того, что произошло тогда, в твоём кабинете, на полу… Мы с тобой помирились. Всё, казалось, встало на свои места… Но через два месяца я поняла, что со мной что-то не так… По женской части… Кровотечение не останавливалось… Я испугалась, но не стала ничего тебе говорить, тем более, что ты был слишком занят своими делами при дворе. Потом ты уехал в Данию, а я – сюда, в Уилтон Хауз. Когда тётушка всё узнала, то тут же выписала из Лондона самых лучших врачей. Как мне сказали позже, ещё день, и я могла бы умереть. Но врачи всё-таки спасли меня. Всю неделю Бельвуар и Уилтон Хауз молился за меня – так повелела тётушка. Правда, никто так и не узнал, что именно со мной случилось. Графиня боялась огласки. Дело в том, что у меня… У меня был выкидыш. Мне сделали операцию, после которой я уже никогда не смогу больше иметь детей. Когда я пришла в себя, ты уже должен был вернуться. Вот тогда-то я и поняла, что не хочу больше тебя видеть… Что я больше не люблю тебя. Мне срочно снарядили карету, хотя врачи запретили вставать с постели. Тётушка поехала со мной. Она боялась, что не довезёт меня живой – так много крови я потеряла. Но из-за шторма ты вернулся только через две недели. За это время я встала на ноги, поэтому ты ничего не заметил… Нет, я тебя ни в коем случае не виню. Тем более, что после твоего возвращения было уже не до того – тебе самому нужна была помощь.
Елизавета замолчала, закончив свою тихую исповедь. Если бы не потрескивающие фитильки свечек, от этой тишины можно было бы оглохнуть или сойти с ума. Роджер лежал ничком. Елизавета, свернувшись калачиком, сидела в кресле.
- Я не хочу тебя терять, - нарушил тишину Роджер.
- Нам надо расстаться. Хотя бы на время. Так будет лучше для нас обоих.
- Нет.
- Мы поживём отдельно друг от друга и постепенно привыкнем.
- Я не хочу этого.
Елизавета подошла к Роджеру, села напротив и посмотрела на него своими грустными карими глазами.
- «Разлука тяжела нам, как недуг,
Но временами одинокий путь
Счастливейшим мечтам даёт досуг
И позволяет время обмануть.
Разлука делит сердце пополам,
Чтоб славить друга легче было нам». [32]
Я писала эти строки как раз в тот момент, когда ты вошёл сегодня в мой кабинет… В них – всё то, чем я сейчас живу… Роджер, ты удивительный, талантливый поэт и драматург. Я уверена, что когда-нибудь твои пьесы будет читать весь мир. Я верю в это. А ещё я верю в то, что твоё перо способно дать миру нечто ещё более значимое. Пока не знаю, что, но, поверь, теперь ты будешь писать совсем по-другому.
И Елизавета нежно обняла его за плечи. Впервые в жизни Роджер почувствовал, что она обняла его уже не как жена, а как сестра. По одному её прикосновению он вдруг окончательно понял: это конец. Елизавету уже не изменить, потому что механизм её внутренних изменений был запущен уже давно, и он – Роджер – упустил этот момент. Он был слишком занят собой и службой при дворе. И вот расплата – он потерял свою жену. Навсегда.
- А дальше что? Как мы будем жить дальше?
- Мы будем учиться жить по-другому, в уединении.
- А ты всё так же будешь собирать рядом с собой поэтов?
- Я клянусь тебе, Роджер, что все эти люди навсегда останутся для меня лишь друзьями.
- А мы? Кем будем мы друг другу?
- Тоже друзьями.
- Хм…
- Для всех мы останемся хозяевами Бельвуара, которые живут платоническим браком… Целомудренными хозяевами Бельвуара.
- Нет. Теперь уже «благодаря» сэру Бену Джонсону мы останемся для всех «целомудренными хозяевами Шервудского леса».
- Пусть так…
- Елизавета…
- Да?
- Мы встретимся?
- Да. На Рождество.
- Так нескоро?
- Да. Так нужно…

***
Возможности человеческого организма не безграничны, особенно если этот человек год назад получил множественные переломы во время шторма на корабле и меньше месяца назад расстался со своей любимой женой. Как бы не был терпелив граф Ратленд, и как бы стойко он не держался, однажды всё-таки произошёл сбой.
Ровно в три часа ночи, когда Бельвуар был погружён в глубокий сон, Роджер сидел в своём кабинете. Изнурённый бессонницей, он пытался погрузиться в чтение, пробовал что-то писать, но ничего не получалось. В голове был сплошной туман, в душе – дыра размером с человеческую жизнь.
Всё произошло очень быстро: случайно задетая свеча случайно упала со стола и отбросила такое же случайное пламя на стоящее рядом чучело оленя, убитого некогда Джоном Мэннерсом, Четвёртым графом Ратлендом. Чучело мгновенно вспыхнуло. От неожиданности Роджер вскочил со стула. С его коленей упала спящая Ронни, которая отлетела в сторону и, подпалив хвост, с диким воем бросилась к открытой двери.
Роджер, пытаясь хотя бы что-то предпринять, схватил кувшин с ломберного столика и выплеснул его содержимое на горящее чучело. В кувшине оказалось вино, от чего пламя вспыхнуло ещё сильнее и перекинулось на шёлковые драпировки. Окно было приоткрыто, поэтому сразу же возникла сильная тяга воздуха, и языки пламени, жадно пожирая ткань, перепрыгнули на письменный стол. Роджер схватил длинную кочергу, которая лежала рядом с камином, и попытался сорвать с окна горящие шторы.
Раскалённый, густо насыщенный дымом воздух уже заполнил весь кабинет, погрузив его в непроницаемую мглу. Жуткая удушающая сила сдавливала грудь Роджера, обжигала лёгкие, отнимала дыхание. Он понял, что в одиночку справиться с огнём ему уже не удастся, нужно бежать за помощью.
Но, сделав несколько шагов в кромешной тьме, он вдруг зацепился ногой за стул, упал на пол и потерял сознание. Над полом оставалось небольшое пространство воздуха, которое и спасло ему жизнь. Подоспевшие через минуту слуги вытащили бездыханное тело хозяина из горящего кабинета и вступили в схватку с огнём.
К утру пожар был всё-таки потушен. Отныне многострадальная Ронни с опалённым хвостом, которая своим кошачьими воплями подняла на ноги весь замок и тем самым спасла жизнь Роджера, стала настоящей героиней. Правда, жить ей оставалось всего неделю.
Говорят, что, возвращая хозяина к жизни и зализывая его раны, кошки иногда отдают свою жизнь. Возможно, такова была миссия и «рыжей королевы Бельвуара». Она ушла из жизни сразу же после того, как стали зарубцовываться ожоги на теле Роджера.
В день, когда её не стало, граф Ратленд впервые самостоятельно встал с постели. Сильно обожжённые руки ещё отказывались удерживать предметы, ноги и спина ныли от постоянно напоминавших о себе прошлогодних переломов, поэтому каждую минуту рядом с хозяином находился его верный дворецкий Томас Скревен. Целый месяц он был руками и ногами Роджера.
Елизавета так и не приехала. После вести о пожаре, в котором чуть было не погиб её муж, она тоже слегла.
В огне, уничтожившем любимый кабинет Роджера, не уцелело почти ничего. Сгорели рукописи, документы, его любимые книги, мебель. Чудом уцелела лишь связка книг, лежавшая в дальнем углу кабинета, которую прислали графу из Венеции три месяца назад, и которую он до сих пор так и не распаковал.
Когда Роджер взял её в руки, оказалось, что две книги, которые находились в центре связки, почти не пострадали. Это были «Беседы о любви» Альоло Фиренцуоло и «Сто сказаний» Джиральди Чинтио.
Отложив в сторону «Беседы о любви» (о, разве до любви сейчас?), Роджер стал листать книгу знаменитого новеллиста Чинтио, о котором уже давно говорили в литературных кругах Лондона. И вдруг на одной из страниц он прочитал:
« – Ты слышала шум?
– Слышала, - отвечала она.
– Встань, - продолжал он, - и посмотри, в чём дело.
Встала злосчастная Дисдемона  и  едва  подошла к комнатке, как из неё вышел  поручик (а был он силачом, человеком двужильным) и нанес ей мешочком, который  держал  наготове, жестокий удар по середине спины, отчего она сразу упала,  не успев перевести дыхание. Но из последних оставшихся у неё сил она слабым  голосом  позвала  мавра  на  помощь.  Он  же,  встав с постели, стал говорить ей:
–  Вот  тебе,  преступнейшая  из женщин, награда за твоё бесчестие! Так поступают  с  теми, кто притворяется, что любят своих мужей, и наставляет им рога.
Бедняжка,  услышав эти слова и чувствуя, что ей приходит конец, так как поручик ударил её ещё раз, сказала, что она берёт в свидетели своей верности божественную  справедливость,  раз земная ей изменяет, и, призвав Господа на помощь,  она  осталась  недвижима,  убитая  третьим ударом, который ей нанес нечестивец. Затем, положив её на кровать и размозжив ей голову, они вдвоем с мавром,  как уговорились, обрушили потолок спальни». [33]
Странное чувство горячей волной накрыло Роджера, ведь во время их последнего разговора Елизавета тоже призывала в свидетели своей верности божественную справедливость, на что Роджер иронично ответил ей, процитировав собственные строчки:
- Ты не грусти, сознав свою вину.
Нет розы без шипов, чистейший ключ,
Мутят песчинки… [34]
- Я ей не верил! Из ревности я готов был убить её так же, как этот мавр, который убил свою жену. Я усомнился в её чистоте, хотя сам был далеко не безгрешен. Она не перенесла бы удара, если бы я признался ей в том, что знаю  других женщин… А она, моя Елизавета, была верна мне!
Роджер перевернул несколько страниц к началу произведения. Это была 7 новелла 3 декады, которая называлась «Венецианский мавр». Тут же, не вставая с места, он перечёл её всю, от начала и до конца.
- Как же всё-таки мы наивны и доверчивы, когда ревнуем своих жён. Как легко нас убедить в том, что мы владеем хрупким счастьем, цена которому – измена. О, слепые, глухие мужья, которые терзаются подозрениями на пустом месте, - несть нам числа!
Чувство вины, которое с некоторых пор постоянно преследовало Роджера, напомнило о себе с новой силой. Внутри него снова разгорелась междоусобная война между сердцем и разумом, где первое рвалось к Елизавете, а второе сдерживалось, словно канатами, обещанием о том, что они не должны видеться до Рождества.
- Если бы ты только знала, милая моя Елизавета, каково это – жить на свете, когда в тебе идёт кровавая междоусобица. У меня всё болит. Ведь я ещё жив, но у меня такое чувство, будто я ношу в себе горы трупов. Я есть вместилище войны, и я же – её главная жертва. О боже, как же это страшно! Как страшно!
- Так мне и надо. Так и надо, - ответил внутренний голос на его терзания.
- Так мне и надо. Так и надо, - вторила рождаемая Роджером в стенах кабинета, ещё покрытого пеплом, его новая героиня – Дездемона.
В этот же день он написал сразу несколько сцен для своей будущей пьесы «Трагедия об Отелло, венецианском мавре».
Уже через два месяца, 6 октября 1604 года, труппа «слуг Его Величества» сыграла премьеру спектакля по новому произведению Уильяма Шекспира в лондонском театре «Глобус».
Так мир получил ещё одну гениальную исповедь исстрадавшейся души графа Ратленда. Здесь было всё, чем он жил, и в чём видел он исход своей боли.

***
В День всех Святых, то есть 1 ноября, в Приёмном зале королевского дворца Уайтхолл пьеса «Отелло» была разыграна для английского монарха Якова I. Король остался в восторге и не преминул вызвать к себе талантливого драматурга… Нет, не Уильяма Шекспира (ведь король был одним из «посвящённых» в тайну импрессы), а, конечно же, графа Ратленда, чтобы лично поблагодарить его за прекрасное сочинение.
Яков I любил театр и очень  ценил его. Но ещё больше он ценил талант драматурга, который мечтал использовать в качестве инструмента для продвижения собственных идей. А идеи у английского короля, надо сказать, были весьма нетривиальные: на днях в Лондоне был напечатан его трактат «Демонология», которым он очень гордился.
Нервный, истеричный и до крайности суеверный правитель Англии давно взращивал в себе мысль о том, чтобы его идеи по «ведьминскому вопросу» были вынесены на сцену и таким образом пущены в народ. Яков был первым человеком в государстве, который свято верил в то, что ведьмы настолько всесильны и коварны, что могут не только напророчить будущее, но и накликать бурю, наслать на человека болезнь или смерть, что они поклоняются Диане с её «странствующим двором» и способны обернуться собакой, кошкой, обезьяной и «тому подобным существам», дабы обмануть простодушных христиан. В подтверждение собственной правоты он мог привести огромное количество текстов заклинаний, которыми пользовались ведьмы во время свершения обрядов. Король тщательно отбирал, сохранял и даже классифицировал все протоколы допросов и признаний, полученных во время пыток. Словом, Яков был «большим специалистом» во всём, что было связано с чёрной магией, тем более, что не подчиниться воле Его Величества было абсолютно не возможно.
Именно в таких условиях и оказался граф Ратленд, когда Яков поручил ему написать пьесу, где будет в полной мере раскрыта мысль о том, «как сильно и губительно могут повлиять на жизнь человека ведьминские чары».
- И ещё, - добавил король напоследок, - недавно мне показали пьесу Джорджа Чапмена, Бена Джонсона и Джона Марстона «Эй, на восток!». Мне не понравилась эта пьеса. И знаете почему? Потому что в ней прозвучала непозволительная насмешка над моей родиной – Шотландией. Прошу вас, граф, по возможности учесть это и отразить в своей пьесе. Шотландцы не должны быть объектом насмешек. Исправьте оплошность ваших собратьев по перу.
- Я постараюсь, Ваше Величество, - склонился в почтительном поклоне Роджер и подумал: «Вот уж не ожидал, что мне представится такая «блестящая возможность» исправлять поэтические грешки дружков Елизаветы. Да ещё по заказу короля!»
Попав в такую сложную и необычную для него ситуацию, Роджер обратился к спасительным «Хроникам Англии, Шотландии и Ирландии» Ральфа Холиншеда – книге, сопутствующей ему всю жизнь, начиная с детства в Хелмсли. За основу он решил взять судьбу жившего 600 лет назад шотландского короля Макбета.
Однако, перечитав историю жизни великого кельтского правителя, Роджер понял, что этого материала слишком мало для того, чтобы создать интересный сюжет для театральной пьесы.
- Скучно, сухо, предсказуемо. И как мне с этим работать? За что зацепиться? – размышлял он, теребя перо и выписывая на бумаге бессмысленные завитушки.
В это время в его кабинет вошёл дворецкий, который принёс вечерний час.
- Томас, за что мне зацепиться? – неожиданно спросил Роджер, пока Томас Скревен ставил поднос на письменный стол.
Томас непонимающе посмотрел на хозяина и нахмурил свои мохнатые брови:
- Извините, сэр, но я не понимаю, о чём вы?
- Мне нужна хорошая идея для новой пьесы, а в голову ничего не идёт.
- Вот если бы вы спросили у меня рецепт настойки от кашля или, скажем, где сейчас находится ваш походный плащ, в котором вы совершали путешествие в Данию, то я охотно ответил бы вам. Но в написании пьес, извините, я ровным счётом ничего не смыслю… Я могу идти, сэр?
- Да, иди, Томас, - отпустил его Роджер. – М-да, действительно, нашёл у кого спрашивать… Что-то не густо у вас с новыми идеями, граф, - иронично сказал он сам себе, глядя в круглое зеркало (нет, шрамы от ожогов ещё не заживали). – Думай, думай, Роджер. Сам король дал тебе это поручение. Ты должен создать для него хорошую – нет! – отличную, замечательную, гениальную пьесу. Ты должен. Ты обязан…
Долго, очень долго Роджер пытался подойти к новой пьесе то с одной, то с другой стороны – ничего не выходило. Он раздражался, ругался, злился на самого себя, но всё было бесполезно: его Муза творила только по вдохновению и отказывалась «работать на заказ».
Ведь каждое произведение было для Роджера не столько плодом воображения, сколько частью его самого – плоть от плоти. Да, многое из того, о чём он писал, было выдумкой, но эта выдумка бралась из его собственной жизни – из опыта, из наблюдений и образов, которые он жадно выцеплял из окружающей действительности. Это был офантазированный и одновременно вполне осязаемый мир, в котором он жил вместе со своими персонажами – любил и ненавидел, боготворил и предавал, смеялся и обижался, командовал и подчинялся, строил дворцовые козни и становился их жертвой, восходил на трон и убивал соперников. Всё это был он – единый во множестве лиц, ликов и масок. Он – автор и он же – актёр, который никогда в жизни не выходил и не выйдет на театральные подмостки. Он проигрывал все свои роли перед зеркалом, в голове, в мыслях, в душе. Нашёптывая тексты диалогов, он воссоздавал на своём лице каждую эмоцию. Каждый жест, поворот головы и даже взгляд был рождён им изнутри. О, как разнообразен был акт его творчества – его святыня, его таинство, его Театр! И как хладнокровна была Муза к его пустым стараниям угодить королю.
Стрелки равнодушно отсчитывали час за часом, время было уже далеко за полночь, а Роджер всё ещё упрямо сидел за своим столом, пил остывший чай и думал, думал, думал.
- Король говорил о том, что хочет увидеть в пьесе ведьм… Ведьмы… Колдуньи… Магия… Предсказания… Стоп! – его озарила внезапная мысль. – В хрониках есть упоминание о том, что Макбет увидел вещий сон, в котором были три девы. Так пусть же эти девы придут к нему наяву и будут ведьмами! Да! Они могут дать знак, предсказать судьбу Макбета… Предсказать то, что он станет королём!... Нет, в хрониках написано, что он был внуком короля Малькольма II и прямым наследником шотландского трона, причём никто из знати не препятствовал его воцарению… К чёрту хроники! У меня будет всё по-другому!
И он, отбросив книгу, стал делать первые записи к будущей пьесе: «Акт первый, сцена первая. Пустошь, гроза. Входят три ведьмы…»
Роджер не заметил, как наступил рассвет, как вошёл Томас и пожелал ему доброго утра, как он принёс завтрак… обед… ужин… Как он расстроился, что хозяин за целый день так ничего не съел, как прикорнул он тихонько здесь же, в кабинете, сидя в кресле и укутавшись в тёплый плед.  Ведь, кому, как ни Томасу Скревену, было известно о последствиях подобных переутомлений графа.
- Пишет, пишет, всё на свете забывает. А спать-то надо и кушать надо… Была бы рядом хозяйка, он бы так себя не мучал и не истязал. Эх, господа, господа… Что же вы делаете с собой?... Эх… - вздыхал старый дворецкий, погружаясь в лёгкую дремоту. Он знал, что ничем хорошим такое писание ещё никогда не заканчивалось.
А писание не заканчивалось ещё три недели (с небольшими паузами на сон и еду, на чём чуть ли не со скандалом настоял Томас).
Когда была готова черновая рукопись, Роджер перечитал её и впервые выдохнул. Этот выдох был для Томаса знаком возвращения хозяина в реальный мир, поэтому он выдохнул вслед за ним.
Глаза Роджера слезились от перенапряжения, голова гудела, тело ломило от непрестанного сидения, но зато пьеса была написана! Он отхлебнул чай и промокнул губы салфеткой. Ладонь невольно скользнула вниз по подбородку:
- Боже! Как же я оброс! Ха-ха! Это что ещё за борода, как у трактирщика?
Он взглянул на себя в зеркало: на него смотрел какой-то жутко неряшливый мужчина с тёмными кругами под глазами и спутанными волосами, которые, казалось, забыли, что такое гребень.
- Вот видите, сэр, до чего вы себя довели, - поймал его взгляд Томас. – А я ведь вам говорил.
- Прости, Томас, мне было совсем не до этого, ты же знаешь.
- Приказать, чтобы погрели воды?
- Да, дорогой мой старина Томас! Да!
Роджер рассмеялся, сам не зная, от чего. То ли его забавляло собственное отражение (настоящий Шакспер после дружеской попойки!), то ли радовало то, что пьеса для короля была наконец-то «вымучена» и лежала у него на столе. Пусть в черновом варианте, но лежала!
Представ во всём своём графском великолепии перед лицом короля Якова в назначенный день и час, Роджер Ратленд получил достойную похвалу за свой титанический труд.
- А знаете, что мне больше всего понравилось в вашей пьесе? То, как тонко и благородно вы выписали образ Банко – моего славного предка. Выходит, предсказание, данное ему, сбылось – на английский престол в Моём Лице взошла великая династия Стюартов, истинных сынов Шотландии. Вы гений!
В этом же 1605 году пьеса Роджера Ратленда (точнее, Уильяма Шекспира) «Макбет» была поставлена на театральной сцене. Мечта Якова I сбылась.

***
А ровно через два года сбылась и «мечта» Роджера – Елизавета вернулась в Бельвуар. Только произошло это в тот самый момент, когда он меньше всего этого хотел и уже совсем не ждал.
Да, когда-то он действительно страстно мечтал об этом. Но это было уже давно и будто в другой жизни. Теперь же граф Ратленд, вкусивший пряный аромат свободы, с удовольствием наслаждался ею, предаваясь хмельному разгулу и безудержной страсти.
Когда и как всё это началось, определить нетрудно: ему достаточно было однажды заглянуть в таверну «Русалка», что располагалась на Брэд-стрит близ собора Святого Павла и была известна на весь Лондон как обитель всех поэтов и литераторов, как богемная жизнь тут же затянула его в свой омут. Боль разбитого предательством сердца, как известно, трудно переживается, но легко заглушается несколькими бокалами эля в тёплой мужской компании, где каждый может понять и дать дельный совет.
В первый же вечер, проведённый в «Русалке», Роджер познакомился с членами литературного кружка, организованного некогда Уолтером Рэли (бедняга теперь сидел в Тауэре, в башне Бошамп, той самой, где был когда-то заточён граф Ратленд).
А в первое же утро следующего дня он так же, как и все «русалочьи джентльмены», проснулся в публичном доме на улице Сент-Джонс, что принадлежал Люс Морган по кличке «Чёрная Люс», бывшей фрейлине королевы. Утопая в рыжих волосах Кудряшки-Кэт, которые пахли розовой водой и терпким потом, Роджер впервые за много лет снова почувствовал свою мужскую силу и сладкую власть над женским телом.
Вот так и попал граф Ратленд в «свой» поэтический клуб. Теперь они с Елизаветой были, как говорится, на равных – у каждого свой клуб и свой круг друзей (иногда общих).
Кстати, именно «общие друзья» и поведали Елизавете Ратленд о том, какой именно жизнью живёт теперь её муж в Лондоне.
Обеспокоенная Елизавета, первый раз в жизни переступив через свои принципы, тут же  велела собрать свои вещи, уложить их в карету и выехать в Бельвуар. Неодобрительные реплики графини Пемброк, крайне не согласной с племянницей, были, конечно же, проигнорированы.
- Я нужна ему, тётя! Вы что, не видите, что с ним происходит? Он же гибнет! Он потерялся в своей собственной жизни, превратил её в хаос! Господи! Мне страшно подумать о том, что будет с ним дальше, если сейчас же не остановить всё, пока не поздно! Вы слышали о его новых пьесах? Посмотрите на тех, кого он делает своими героями! Кто эти люди? Безумный ревнивец Отелло, кровавый убийца Макбет, сумасшедший король Лир! Это же всё – он! Он пишет о том, что творится в его собственной душе! Мне страшно за него! А таверны? А публичные дома? Разве это мой муж? Нет! Нет, я должна остановить его, пока он не погубил себя окончательно!
- Езжай к нему. Я вижу, тебя не остановить, - смирилась графиня. – Только береги себя.
- Спасибо, тётя! Я была уверена, что вы меня поймёте. Я чувствовала это!
- Бедняжка…
Графиня Пемброк слишком хорошо знала эту жизнь и поэтому видела всё наперёд.
В этот же вечер лошади унесли Елизавету по тому же самому пути, который когда-то преодолел её муж после их печального расставания.
- Она меня за муки полюбила, а я её – за состраданье к ним, - шептала она цитату из его «Отелло», запавшую в память. – Господи, может, ещё не поздно? Может, ещё можно хотя бы что-то исправить?..

***
- Зачем ты приехала? – вялыми пьяными губами пробормотал Роджер, увидев Елизавету в своём доме. Казалось, что он даже не удивился.
- Я хочу вернуться к тебе, Роджер.
- Хочешь? Возвращайся... А я спать хочу, - и он поплёлся на второй этаж, шатаясь из стороны в сторону и рискуя в любую секунду покатиться вниз по мраморной лестнице и свернуть себе шею.
- Господи! – осела Елизавета от ужаса. Томас, встречавший её, подхватил молодую хозяйку и усадил на стул. – И давно он такой, Томас?
 - Полгода, - вымолвил с болью в сердце старый дворецкий.
Елизавета зажала рот рукой и разразилась рыданиями:
- Как же это? Томас, миленький! Как же это?!
- Ну, ничего-ничего, госпожа. Главное, что вы теперь снова дома, - успокаивал он её, а сам еле сдерживал слёзы. – Мы с вами сделаем всё, как надо. И всё будет хорошо.
Всегда строгий и чопорный Томас, ставший в старости мягким и сердобольным, всё больше напоминал Елизавете её великодушного отца, за которым она чувствовала себя, как за каменной стеной. Его слова придавали ей уверенность, в них так хотелось верить.
- Ты прав, Томас. Всё будет хорошо. Мы справимся.
Ситуация была чрезвычайно трудная: Роджер слишком сильно привык к алкоголю и обществу распутных дам, поэтому поначалу все силы Елизаветы уходили на то, чтобы удержать его в Бельвуаре и не дать возможность выехать в Лондон. На какие только ухищрения она не шла: то договаривалась с Томасом, чтобы он как можно дольше готовил одежду графа, то незаметно отменяла данное Роджером указание готовить лошадей, то подговаривала конюха расковать любимого коня графа…
А потом выяснилось, что Роджер подхватил в публичном доме «галльскую болезнь» (или, как её ещё называли, «болезнь свинопаса Сифила»), и ему требовалось срочное лечение. Постельный режим заставил его наконец-то «опуститься на землю» и всё переосмыслить.
…Елизавета вот уже два месяца жила рядом с ним в Бельвуаре и ни разу ни за что не упрекнула, не обиделась на него, всё терпела и во всём старалась быть покорной. Они всё так же жили в отдельных комнатах и общались, как брат и сестра, а не как муж и жена, но Роджер почувствовал, что их отношения вступили на новый виток своего развития. И это было прекрасно!
Он снова ощутил настоящую, не купленную на деньги, женскую заботу, теплоту, уют, лёгкость и красоту во всём, чего бы не коснулась рука Елизаветы. Бельвуар словно ожил после долгой холодной спячки и впустил в себя новую жизнь. Елизавета заполнила своим внутренним светом весь дом и всё-таки вызволила Роджера из небытия, в котором он пребывал столько времени.
Раньше он думал, что после всего пережитого никогда уже не сможет писать о любви, но с возвращением Елизаветы всё поменялось. Внутри него вдруг родилась новая история, главными героями которой стали великий римский полководец Антоний и сказочная восточная красавица Клеопатра. Их роковая любовь на страницах пьесы Роджера закончилась трагическим самоубийством, но в этом он как автор видел особое величие и торжество Любви. Роджер на всё теперь смотрел через призму Смерти, дающей истинное освобождение и таящей в себе великий смысл.
Елизавета же смотрела на всё через призму Жизни. Она искренне радовалась возрождению своего мужа и вместе с ним, как Феникс из пепла, возрождалась сама.
В Бельвуар всё чаще стали приезжать гости, которых «целомудренные хозяева Шервудского леса» с удовольствием собирали за одним столом. Среди них были и те, кто был вхож в поэтический кружок Елизаветы. В том числе и Бен Джонсон, который сразу же постарался зарекомендовать себя перед Роджером как честный и порядочный человек, дабы не возникало никаких кривотолков. Граф держался с ним довольно холодно, но из дома не выгонял: друзья его жены – это друзья его семьи.
Интуитивно Роджер чувствовал, что не всё так просто. Он долго наблюдал за Джонсоном со стороны, будто выжидая момента, когда тот оступится и покажет всем своё истинное лицо из-под фальшивой маски. И однажды это всё-таки случилось!
В один прекрасный вечер, находясь под действием винных паров, Бен Джонсон прочитал «Элегию» своего друга Джона Донна и объявил, что эти строки любви он посвятил своей возлюбленной… Елизавете Ратленд!
Скандал, который разразился после этого, не поддавался никакому описанию. Если бы не Томас, который всеми силами пытался удержать руки обезумевшего от ревности Роджера, то без кровопролития здесь бы не обошлось.
После того, как гости спешно удалились, граф слёг с нервным приступом, а графиня стала упаковывать в дорогу свои вещи. Оставаться в Бельвуаре ей уже не было никакого смысла – Роджер всё равно отказывался верить в её невинность, хотя она была действительно чиста перед ним. Об этом знали все друзья Елизаветы, которые прекрасно видели, как много сил она прикладывала к тому, чтобы сохранить брак с Роджером.
То, что сделал Джонсон, ему не простил никто. Отныне он был навсегда изгнан не только из Бельвуара, но и из жизни многих друзей Елизаветы.
В жизни «целомудренной четы» наступила вечная зима, что через некоторое время отразилось в знаменитой пьесе Ратленда-Шекспира «Зимняя сказка».

***
Как ни печально, но жизнь Великого Барда, как позже назовут его благодарные потомки, действительно угасала на глазах. Роджер уже не выезжал из Бельвуара и находился под постоянным наблюдением врачей.
Елизавета вернулась в Уилтон Хауз. Граф велел высылать ей на содержание 150 фунтов стерлингов в месяц.
Несмотря на сложность жизненных обстоятельств, её друзья – члены поэтического кружка – продолжали свято верить в то, что супруги Ратленд любят друг друга как два величайших и талантливейших поэта.
Ярким подтверждением тому была книга прекрасных «Сонетов», вышедшая в этом же, 1609-м, году. Эти стихи передавались из рук в руки, цитировались, переписывались, поражали, вдохновляли, манили и заставляли рыдать не одно сердце, познавшее Любовь, Прощение и Прощание.
«Прощай! Тебя удерживать не смею.
Я дорого ценю любовь твою.
Мне не по средствам то, чем я владею,
И я залог покорно отдаю.
Я, как подарком, пользуюсь любовью.
Заслугами не куплена она.
И значит, добровольное условье
По прихоти нарушить ты вольна.
И не по праву взятую награду
Я сохранял до нынешнего дня.
Был королем я только в сновиденье.
Меня лишило трона пробужденье». [35]
… А что делал в это время актёр Уильям Шакспер?
Этим летом он выиграл очередной суд, который признал его «пострадавшим» и постановил взыскать в его пользу 6 фунтов стерлингов в качестве долга и 1 фунт стерлингов 5 шиллингов в качестве возмещения судебных расходов с жителя города Стратфорда Джона Эдинбрука (хотя Шакспер вовсе не бедствовал). Помимо уже накопленного богатства, в 1609 году он получил право 10%-ного налога на зерно, сено и солому с аренды бывших монастырских земель в трёх деревушках близ Стратфорда, а также стал пайщиком ещё одного театра в Блэкфрайерс и привлёк к суду своего соседа, аптекаря Филипа Роджерса за недоплату долга.
И разве мог он при такой «серьёзной занятости» догадаться, что именно он – тот самый Великий Уильям Шекспир?

***
- Прожил жизнь, а глуп, как пень:
Корки нет про чёрный день.
Тра-ла-ла, тра-ла-ла,
Корки нет про чёрный день… [36]
Напевая грустным голосом песенку Шута из «Короля Лира», Роджер сидел на широком подоконнике открытого настежь окна и кормил голубей. Руки его были совсем слабыми и часто роняли вниз огромные куски хлеба. Упав в мягкую майскую траву, «манна небесная» тут же собирала вокруг себя «сизокрылое войско», которое жадно дралось за право склевать лучшие крошки. Те, кто был более терпелив, примостился прямо на карнизе, рядом с «благодетельным графом» и довольствовался теми крошками, что были гораздо меньше и скромнее.
- Какие же они забавные, эти крылатые Божьи создания. Правда, Джордж? – Роджер чуть повернул голову к своему младшему брату, который поддерживал его со спины.
- Клюют крошки – и счастливы.
- Еда и питьё – вот смысл их жизни. Простой смысл…
- Роджер, может, перенести тебя на кровать?
- Подожди ещё минутку, Джордж. Мне здесь хорошо… Видишь вон там, слева, у каменной стены кусты шиповника? На этом месте мы с Розалиной когда-то впервые поцеловались. А вот эту дорожку видишь? По ней бежал когда-то я – глупый влюблённый дурачок, залитый слезами. Бежал, а потом споткнулся в темноте, упал и сломал себе нос. Как смешно теперь об этом вспоминать… А ведь тогда мне казалось, что я непременно должен умереть от горя, причём сию же секунду.
- А я первый раз влюбился ещё в Бельвуаре. Её звали Анна-Мария, - вздохнул Джоржд.
- Это та, у которой белые брови и ресницы? Дочка нашего гувернёра?
- Она самая.
- Фу, вредная и противная девчонка, - совсем по-мальчишески скривил шутливую рожицу Роджер. – Как вообще можно в таких влюбляться?
- А я вот влюбился. Представь себе! Влюбился до потери сознания. Она была моей королевой, моей богиней… Ты тогда уже уехал от нас и учился здесь, в Кембридже.
- Да-а-а… Мы думали, что именно в этот день и час в нашей жизни совершаются самые главные события. Но, увы, это был лишь пролог, - Роджер захотел поменять положение тела и резко качнулся вперёд.
- Роджер! – мгновенно обхватил его своими крепкими руками Джордж. – Почему ты меня не предупреждаешь? Ты же можешь упасть!
- Я забыл. Задумался.
- Ляжешь в кровать?
- Подожди ещё чуточку. День сегодня какой красивый. В такие дни так хочется жить… А вон там, у поворота меня встречал Генри в тот день, когда я первый раз в жизни побывал в королевском дворце…
- Так ты живи, Роджер! Живи! – промахнув мимо мысли о графе Саутгемптоне, старательно подбадривал брата Джордж.
Роджер немного помолчал, ворочая в голове мысли о том, кто был когда-то его единственным и самым лучшим другом. В последний раз они виделись в Тауэре.
- Простил ли ты меня, Генри? – думал он, погружаясь в мрачные воспоминания.
- Роджер, ты должен жить! И это правильно! – продолжал, как заведённый, Джордж.
Роджер взглянул на него, покачал головой и грустно улыбнулся:
- И всё же я счастливей, чем подагрик,
Который предпочёл бы век стонать,
Чем исцелённым быть наверняка
Врачом надёжным – смертью, тем ключом,
Что отмыкает все замки. [37]
Джордж, милый мой брат, моя пьеса уже отыграна, скоро занавес, и я об этом прекрасно знаю… Нет, мне не страшно…
- Роджер, не надо об этом.
- Джордж, пойми, меня уже ничто не страшит: ни небеса, ни люди. Ведь смерть страшна нам только в воображении… Я как актёр, который всегда знает, сколько реплик ему осталось до того, как зритель наградит его аплодисментами. И знаешь, о чём в этот момент больше всего мечтает актёр? О том, чтобы спектакль под названием «Жизнь» не заканчивался. Но рука невидимого машиниста сцены уже крепко сжимает ручку. Один знак – и колесо приходит в движение: занавес! Я люблю эту жизнь, очень люблю… Но мне пора… - Роджер снова шевельнулся, Джордж легко подхватил его. – Мне, кажется, пора в кровать.
В первых числах благоухающего мая 1612 года граф Ратленд навсегда простился с Бельвуаром и переехал сюда, в Кембридж, вместе со своим любимым братом, который теперь ухаживал за ним, и  несколькими слугами.
Ноги Роджера не двигались уже давно. Виной тому стала травма позвоночника, полученная во время падения с лошади на охоте в Шервудском лесу. И если раньше его тело могло снести любые падения, то на этот раз случилось так, что в душе Роджера уже не осталось сил бороться против болезни. Он сдался. Он устал. Устал от одиночества, устал от бесконечной зимы, от борьбы с самим собой.
И только когда весна вступила в свои права и повеяла теплом в окна, Роджер вдруг впервые заговорил о том, что хочет уехать в Кембридж – туда, где он любил и ненавидел, туда, где он создавал свои первые пьесы под руководством Фрэнсиса Бэкона (боже, как давно это было!), туда, откуда родом его «Уильям Потрясающий Копьём».
Томас Скревен был первым, кто воспротивился «сумасшедшему замыслу» своего господина. Но на помощь ему пришёл Джордж, который взвалил на свои молодые плечи все заботы о старшем брате и убедил сердобольного дворецкого в том, что такая перемена мест пойдёт Роджеру только на пользу. Томасу ничего не оставалось делать, как согласиться, ведь он очень любил своего хозяина и от всей души желал ему выздоровления…
- Спасибо, Джордж, - поблагодарил его Роджер, откинув своё бренное тело на подушки.
- Принести тебе что-нибудь?
- Не надо. Скоро обед. Лучше просто посиди со мной… Знаешь, сегодня день такой чудесный, а я почему-то всё время думаю об одном тюремщике. Странная ассоциация, ты не находишь?
- Да, весьма странная. Интересно, и что же у этого человека общего с солнечным майским днём? Он был красив, как Вакх? Молод, как твой Ромео? Или, может быть, он был поэтичен, как Петрарка, влюблённый в донну Лауру? – пошутил Джордж.
- О! Он был истинным философом! Я до сих пор не могу понять, откуда в голове человека, который даже читать толком не умеет, берутся такие удивительные мысли.
- Так чем же он тебя так поразил? Ты меня заинтриговал.
- Однажды, когда мы с ним прогуливались по Арестантской Галерее, он спросил: «Вы, ваша светлость, когда-нибудь думали о том, что будет после смерти? А я вот думал. И вот что понял. Смерть-то ведь зрячая! Хоть её и изображают безглазой. Потому что она всегда знает, куда идти, ей все пути известны. Правильно? Вот! Умирает человек, а душа его отлетает от тела и за Смертью идёт, как за проводником. Только вот отставать от неё или назад оглядываться нельзя, а то застрянешь между небом и землёй. Привидения-то откуда, думаете, берутся? Всё оттуда же. Так вот, самое главное, что я вам сказать хотел: уходит человек, а обратно уже не возвращается, не может рассказать нам, живущим, дошёл он до конца пути своего или нет. И никто этого не знает. Так, может, и уходим мы в Никуда?.. Так вот подумаешь, и сразу жить хочется, да подольше. Здесь-то на земле, всё ясно и понятно. Яблоко – это яблоко, дерево – это дерево, собака – это собака. А там-то как будет?..»
- Интересный у тебя собеседник был.
- Он умер за месяц до того, как меня освободили.
- «И с мудрой скорбью помня об умерших, мы помышляем так же о себе» [38]
- О! Ты цитируешь моего «Гамлета»!
- Да, Роджер. Скоро его все будут цитировать.
- Хм.
- Ты не веришь мне? А ведь так и будет. Он переживёт нас всех. Когда уйдём из жизни мы с тобой, когда уйдут все наши братья и сёстры, друзья и враги, жёны и любовницы, нынешний король и его военачальники, когда от нас всех останется только прах, твой Гамлет, король Лир, Макбет, Ричард III – все они будут всё так же живы. Они переживут тебя, своего автора, на долгие годы и, может быть, даже на десятки лет.
- Ты правда веришь в это, Джордж?
- Да!
- А я всё больше сомневаюсь.
- Но почему?
- Я что-то делал не так в этой жизни, раз остался в финале ни с чем. У меня есть дом, но в нём нет жены. У меня есть пьесы – мои детища, но я так и не стал настоящим отцом. У меня были друзья, но один из них давно лежит в могиле, а другой… У меня есть богатство и титул, но какой в них теперь прок? Вся моя жизнь – лишь ускользающая тень, пьеса, написанная дураком, в которой много шума и страстей, но нет самого главного – смысла.
- Нет, Роджер. Ты не имеешь права так говорить. Потому что твоя жизнь – это Божий дар. И твой талант – тоже Великий дар. Ты – избранный. Ты – поэт, а, значит, твоё имя переживёт тебя. Тебя уже не будет, а люди будут всё так же плакать над твоими Ромео и Джульеттой, восторгаться твоими «Сонетами» и размышлять над монологами Гамлета.
- Люди будут вспоминать не меня, Джордж, а Уильяма Шекспира!
Стук в дверь резко оборвал их споры.
- Сэр, к вам пришёл нотариус, - возник на пороге слуга.
- Просите его, пусть войдёт, - Роджер перехватил изумлённый взгляд Джорджа. – Да, я пригласил нотариуса, чтобы составить завещание.
Острая боль, будто иголкой пронзила юное сердце Джорджа, который несмотря на серьёзные разговоры о смерти относился к ней крайне несерьёзно. Он наотрез отказывался верить в то, что его любимому старшему брату оставалось жить совсем немного, и свято верил в целительные силы весны и Кембриджа.
Однако, Роджер был совершенно иного мнения – он чувствовал  приближение смерти. Уже через полчаса в присутствии нотариуса граф Ратленд приступил к написанию своего последнего произведения – завещания: «Я, Роджер, граф Ратленд… Будучи больным телом, но в полной совершенной памяти…»
- Ты напрасно утруждаешь себя, Роджер. Это завещание тебе ещё долго не понадобится. Я обещаю тебе! - строго сказал Джордж, как только Роджер поставил точку в документе.
- Я всё сделал правильно, вот увидишь, - он спокойно и уверенно посмотрел в упрямые глаза своего младшего брата. – Так надо, Джордж. Наш с тобой братишка Фрэнсис так давно мечтает о том, чтобы заполучить наследство и графский титул, что пора бы его мечте, наконец, сбыться.
- Что ты такое говоришь?! – вспыхнул Джордж, который сейчас так походил на 20-летнего Роджера Ратленда.
- Рано или поздно это всё равно случится. Так что тебе придётся свыкнуться с мыслью о моём уходе, хочешь ты этого или нет.
Только сейчас Джордж начал понимать всю неотвратимость происходящего.
- Милорд, я могу ещё раз перечитать вслух Ваше завещание, чтобы Вы убедились в том, что всё написано верно?
- Читайте.
 И нотариус ещё раз зачитал подробный список наследников, в который вошли все братья, сёстры, а также слуги Пятого графа Ратленда. Никто не остался в обиде. Часть денег граф повелел направить после его смерти на благотворительные нужды Кембриджского и Оксфордского университетов.
И только об одном человеке умирающий граф Ратленд так и не упомянул в своём завещании – о своей жене Елизавете…

***
26 июня 1612 года на карниз окна Колледжа Тела Христова снова слетелась целая стайка голубей. Но сегодня их кормила уже другая рука – это была рука женщины, одетой в чёрное траурное платье. В этот день умер её любимый муж – Роджер Мэннерс, граф Ратленд. Он умер у неё на руках, улыбаясь и раскинув руки-крылья.
Несколько крошек случайно упали мимо подоконника, прямо на пол комнаты. И то ли самый смелый, то ли самый голодный голубь влетел прямо в спальню своего благодетеля, уснувшего вечным сном.
- Роджер сказал бы, что голубь, влетевший в комнату, – это знак смерти, - тихо сказал Джордж.
- Он прилетел, чтобы вознести к небесам его душу, - так же тихо ответила ему Елизавета.
Она присела, сложила ладони «лодочкой» и подставила их «сизокрылому посланнику». Голубь царственно взошёл на них и уже через мгновение взлетел к облакам. Елизавета смотрела ему во след и плакала:
- Подожди меня немного, любимый мой. Мы с тобой скоро встретимся…
Тело Роджера было забальзамировано и доставлено в Боттесфорд, в церковь Пресвятой Девы Марии, где находилась фамильная усыпальница Ратлендов.
Официальное прощание (уже без покойного) состоялось в Бельвуаре только через два дня. На церемонии присутствовал не только король Яков I, но и Генри Ризли, граф Саутгемптон, который давно простил своего лучшего друга и пришёл попрощаться с ним в последний раз.
Ровно через 10 дней самовольно ушла из жизни и Елизавета Ратленд, принявшая смертельную дозу яда. О том, что она уйдёт вслед за своим любимым мужем сразу же, как только его тело предадут земле, они условились заранее. Именно поэтому Роджер не упомянул свою жену в завещании.
Елизавету похоронили в могиле её отца Филипа Сидни в Лондоне, в соборе Святого Павла.
Говорят, что в Боттесфорде похоронили другого человека, ведь тело умершего доставили из Кембриджа в закрытом гробу, который так и не открыли несмотря на обычай. Подлинное же тело графа Ратленда было тайно вывезено его женой Елизаветой при помощи друзей-поэтов и предано земле в соборе Святого Павла. Поэтому вполне может быть, что теперь их тела лежат в одной могиле.
После смерти «целомудренной четы Шервудского леса» на свет появился сборник Роберта Честера «Жертва любви», в котором хор поэтов, входивших некогда в кружок графини Сидни-Ратленд, воспел таинственных Голубя (Роджера) и Феникса (Елизавету), поглощённых огнём смерти. Это был Трагический Плач, возвещавший о величайшей потере для поэтического мира. Это было прощание с Тем, кто создал Великого Шекспира. Это был реквием по Тому, кто больше никогда не напишет ни строчки.
Как отнёсся актёр Уильям Шакспер к смерти своего импресарио? Погоревал, конечно. Лишиться такой «золотой жилы» - это не шутка!
Через девять месяцев после смерти графа Уильям Шакспер был приглашён в Бельвуар, где Томас Скревен выплатил ему 44 шиллинга за «импрессу лорда». После этого Шакспер навсегда вернулся в Стратфорд, где как ни в чём не бывало продолжил заниматься сеном, соломой и судебными тяжбами с соседями.
Уильям Шакспер прожил на белом свете ещё четыре года и умер после очередной дружеской попойки «на радость» всем своим должникам. В завещании, предусмотрительно составленном незадолго до смерти, он подробно расписал всё своё добро по фунту и шиллингу, распределив его между ныне живущими и будущими родственниками вплоть до седьмого колена. Удивительно, но в последнем и самом важном в жизни Шакспера документе не было упомянуто ни одной книги!
Спустя 10 лет после смерти благородной четы Ратлендов – 8 ноября 1623 года – издатель Эдуард Блаунт зарегистрировал сборник «Мистера Уильяма Шекспира комедии, хроники и трагедии». Автором сборника стала дама, пожелавшая остаться неизвестной – графиня Мэри Сидни-Пемброк.
Так миру было явлено Великое Первое Фолио, принадлежащее перу «Уильяма Потрясающего Копьём» - гениальнейшему поэту всех времён. И, как показала история, вся Его жизнь стала только началом Великой 400-летней Мистификации.


























Комментарии

[1] Цитата из «Генриха VI» (часть 3),  перевод Е. Бируковой.
[2] Цитата из «Генриха VI» (часть 3),  перевод Е. Бируковой.
[3] Цитата из «Учения о государстве» Аристотеля.
[4] Цитата из «Короля Лира», перевод М. Лозинского.
[5] Цитата – Robert Greene, Groats – worth of Witte, bought with a million of Repentance.
[6] Цитата из «Гомеровых гимнов. XXVIII. К Афине».
[7] Отрывок из «Чина голиардского», перевод Л. Гинзбурга.
[8] Цитата из «Сонета № 138» У. Шекспира, перевод С. Маршака.
[9] Роберт Деверё «Сонет», пер. А. Лукьянова.
[10] Филип Сидни «Сонеты», пер. В. Швыряева.
[11] Роберт Сидни «Alas, why say you I am rich», пер. неизвестного автора.
[12] Кристофер Марло «Трагическая история доктора Фауста», пер. Е. Бируковой.
[13] Студенческая песня, которая восходит к застольным песням вагантов.
[14] Цитата из «Ромео и Джульетты» У. Шекспира, пер. Т.Л. Щепкиной-Куперник.
[15] Цитата из «Юлия Цезаря» У. Шекспира, пер. М. Зенкевича.
[16] Филип Сидни «Защита поэзии», пер. Л.И. Володарской.
[17] Цитата из «Сонета № 8» У. Шекспира, перевод С. Маршака.
[18] Цитата из «Сонета № 24» У. Шекспира, перевод С. Маршака.
[19] Источник – энциклопедия «Сто великих любовников». М., Вече.
[20] Цитата из «Ричарда II» У. Шекспира, пер. М. Донского.
[21] Цитата из «Гамлета» У. Шекспира, пер. М. Лозинского.
[22] Цитата из «Сонета № 66» У. Шекспира, пер. С. Маршака.
[23] Джон Донн «С добрым утром», пер. Г. Кружкова.
[24] Цитата из «Троила и Крессиды» У. Шекспира, пер. Т. Гнедича.
[25] Цитата из «Троила и Крессиды» У. Шекспира, пер. Т. Гнедича.
[26] Цитата из «Гамлета» У. Шекспира, пер. М. Лозинского.
[27] Цитата из «Гамлета» У. Шекспира, пер. М. Лозинского.
[28] Цитата из монолога Второго убийцы, пьеса Шекспира «Генрих IV».
[29] Цитата из «Бури» У. Шекспира, перевод М. Донского.
[30] Цитата из «Сонета № 76» У. Шекспира, пер. С. Маршака.
[31] Цитата из «Сонета № 85» У. Шекспира, пер. С. Маршака.
[32] Цитата из «Сонета № 39» У. Шекспира, пер. С. Маршака.
[33] Цитата из пьесы Джиральди Чинтио «Венецианский мавр».
[34] Цитата из «Сонета № 35» У. Шекспира, пер. С. Маршака.
[35] Цитата из «Сонета № 87» У. Шекспира, пер. С. Маршака.
[36] Цитата из «Короля Лира» У. Шекспира, пер. Б. Пастернака.
[37] Цитата из «Цимбелина» У. Шекспира, пер. Н. Мелковой.
[38] Цитата из «Гамлета» У. Шекспира, пер. М. Лозинского.

















Благодарности

Я благодарна Илье Менделевичу Гилилову за то, что он однажды явил миру свой фундаментальный труд «Игра об Уильяме Шекспире, или Тайна Великого Феникса». Именно его книга стала для меня ключом к тайне и точкой отсчёта новых жизненных координат.
Я благодарна Александру Богдановичу Литвину за жизненную навигацию. Этот удивительный человек открыл для меня огромные возможности интуиции – одного из главных инструментов творчества.
Я хочу сказать СПАСИБО всем тем, кто делал меня когда-либо невероятно счастливой или глубоко несчастной, потому что только благодаря этому моя душа может выходить на уровень высоких колебаний.
И ещё я хочу поблагодарить мой любимый Тамбовский драматический театр за то, что научил меня погружаться в чужие жизни и чувствовать всё то, чем живут такие разные люди в таком изменчивом мире.
…Совпадение или нет? Но за два дня до того, как я дописала эту повесть, мой Театр получил статус академического – так наступил новый виток в нашей с ним истории.
Ольга Сирото