Каждый рождается дважды

Ксения Время
Ему не больше тридцати пяти на первый взгляд. Руки, свисающие плетьми вдоль вытянутого тела, широко распахнутая грудь с подающимися вперед округлыми плечами и медленная, размеренная походка. Черные ресницы, загнутые уголками вверх, и карие глубокие глаза, вспыхивающие огнем, когда он слышит от одной из проживающих молодых женщин в гостинице фразу «капучино, пожалуйста», произносимую тонким, по-детски наивным, писклявым голоском, звучно разлетающимся над мраморным белым столом лобби-бара.
Рух, родился в Турции и живет там же. Если бы я знал его дольше недели, то мог бы добавить «всю свою жизнь». Необъятные – с первого прищура – высохшие от знойного солнца поля с посеревшей землей и выгоревшей травой. Загорелые женщины в расшитых золотыми узорами платках, сидящие на апельсиновых горах, недавно собранных и сваленных в кузов грузовика, несущегося по дороге. Шумные базары с одеждой в центрах туристических районов. Наглые туристы. Звонко смеющиеся продавцы обуви с огромными цвета дуба глазами, приехавшие из Баку. Златокожие жители, стоящие в расшитых красных тюрбанах по ту сторону прилавков мороженого, бьющие  железной палкой по подвешенному над головой тяжёлому колоколу. Запах специй, шафрана и высокие ноты турецких голосов, доносящихся из мечетей во время намазов, которые не счесть, пока мчишься сквозь города. Остроконосые минареты с месяцами на концах, подающие надежду, что приближающаяся темная ночь не будет страшна, если на небе не появится луна. И в каждой этой строчке страна, предстающая перед глазами приезжего. Все это – зазывающая полакомиться и насладиться жизнью Турция.
В те дни, она казалась такой яркой и красочной, что я захлебывался в ней, как ненасытный мальчик, поедающий третью порцию обещанного мороженого. Если бы мне дали чуть больше времени, я бы рискнул узнать и у Руха, какой родину видит он. В конечном итоге, я смог лишь предположить, что он назвал бы ее домом, а если бы Турция стала тем местом, где родился бы я – ни разу за всю жизнь в голове моей не возникла бы мысль покинуть его. Слишком тёплым и сладким был бы вкус воздуха в знойных краях. Белые прямоугольные домики, стоящие далеко в горах, прохладная майская вода, в которую можно нырнуть с головой рано утром. А каменные бухточки у берегов, охраняющие душевный покой каждого – это ли ни истинная картина, заставляющая поверить, что ты под крылом у Бога.

Мне были удивительны новые виды и тонкая атмосфера, вдохновляющая так же нежно, как прохладный шёлк, касающийся  горячей кожи, поэтому я с любопытством, как кот за птицей, сидящей на ветке, наблюдал за каждым движением Руха.
Он был неспешен и спокоен, когда заваривал горячий чай в чайничке. Два тюльпановидных стакана устроились рядом с ним на подносе, ожидая, пока окажутся на столе тех, кто наполнит их чаем с такой же заботой, как и кареглазый, ведь беседа при встрече без чая, как ночное небо без луны. Открытый туристический сезон не изматывал Руха, но забирал много сил и если ближе к вечеру я спрашивал, как прошел день, то он отвечал спокойно «в работе», не думая и рассказывать, что на ней происходило. Его широкая белозубая улыбка обезоруживала блеском, как и удивлял мерцающий проницательный взгляд умных глаз. Длинные пальцы, ловко обхватывающие стеклянные высокие горлышки бутылок с газированными напитками и жидкостями, творили волшебство. И в холодильнике на каждого было столько льда и кислого лимона, что поедая его, одна из постоялиц улыбалась так широко, будто кислое становилось сладким при взгляде на Руха. Напитки же покрепче вдруг могли закончиться на какой-нибудь очередной компании из четырех девушек, приехавших отдохнуть и помочь отвлечься лучшей подруге от недавно состоявшегося развода.
Увидев моего друга впервые, я не думал ни о чем. Человек, занятый своим делом с неизвестными для меня тонкостями, всегда увлекал. Движение потоков жидкостей в каждом стакане завораживало меня, а те, кто не считал подобную глупость заманчивой, обращали внимание на количество налитого спиртного в бокалы. Мне хватало молока со льдом после плавания. Постоянство делало мой мир неинтересным для них, считающих, что попытки получить все желаемое от этой жизни и есть жизнь.
Не представляю, чем меня заинтересовал Рух. Сначала я приходил к нему опустошенный после завершенных обычных дел, брал чашку кофе на белом блюдце и уходил. Спустя время, приносил обратно, что выглядело странным в столь помпезной обстановке, и возвращался в номер. Жил я один, но даже это одиночество не заставляло задуматься, что же такое особенное могло привлечь мое внимание в именно этом человеке из всего нового окружения.
Спустя несколько дней я стал засиживаться в баре, а в один из вечеров взял свой блокнот для набросков и спустился к Руху. Я шел именно к нему, но не в бар. По непонятной причине, вкус раскрывающейся горькой тайны растекался по моему языку. В такие вечера, пока на улицах темнело, только свет, отражающийся от идеально чистых стен, хоть как-то мог наполнить мое сознание ясностью. Я хотел понять, как начать делать свое любимое дело. И если одних людей возможность поменять свою сферу деятельности успокаивала, и они планомерно начинали идти к своей цели, то меня звучащие голоса в голове сводили с ума. От прежнего меня в эти моменты не оставалось ничего, и я превращался в какого-то голодного до знаний зверя, мечущегося из одного угла воображаемой клетки в другой, желающего выбраться из нее как можно скорее, не перегрызая прутьев, а получив ключи.

Сев напротив Руха, я открыл блокнот и посмотрел на белый лист бумаги – на нем хотелось написать что-нибудь важное, но рождались темные цветы, завитки и лепестки, срисованные стаканы с чаем, подсвеченные ярким светом висящих под белым потолком люстр. Я яростно давил на грифель карандаша и злился от невозможности понять, как все должно получиться. Что должно стать конечной целью, если она, конечно, была. Или я выдумал ее, чтобы в очередной раз усложнить себе жизнь? Еще сильнее меня беспокоил вопрос, как превратить желание, зародившееся в моей детской душе так давно, в действия.
Изредка мы перекидывались короткими фразами с Рухом, пока он был занят делом. Я смог узнать, что он отслужил в турецкой армии – на этом дверь в его прошлое для меня закрылась, а я и не думал любопытничать. «Тогда» становилось неважным в «сейчас», где мои рисунки не были даже похожи на наброски – сплошная черная, непроходимая мазня, из которой отчаянно хотелось выбраться к тонким буквам, наполняющим слова, превращающиеся в связные предложения.

Перейдя на более длинные речи, почти монологи с Рухом, джинн, сидевший внутри меня, неожиданно выполз наружу:
– Как? – спросил я. – Как найти тишину в голове?
Наверное, после таких вопросов следует фраза «я пожалел», но я не пожалел ни на одну секунду, что задал вопрос.
Рух вытянул перед собой левую руку, и я с любопытством уставился на тыльную сторону ладони, внимательно рассматривая место, на которое кареглазый направил указательный палец правой:
– Здесь остался шрам от катетера. Я не мог ей двигать.
Тут же он сжал пальцы в кулак, напрягая сухожилия, просвечивающие сквозь бронзовую кожу – теперь было неудивительно, что каждый раз интересовали лишь его глаза и руки. Он казался всегда таким спокойным, уверенным и собранным – мысли не могло возникнуть о его печальном прошлом.
– А теперь? – спросил я, забеспокоившись.
– Теперь она в порядке, – улыбнулся Рух, но улыбка тут же исчезла, а лицо стало таким серьезным, что мой джинн забился в угол одного из полушарий, почувствовав, что отныне ему нет места в моей голове. Его радость понимания непознанного вмиг улетучилась. Я же продолжал слушать с интересом, чувствуя, что это приведет меня к ответу на все возникавшие когда-то вопросы, которые отныне можно было не произносить вслух.

– Я попал в аварию, и мой мозг не работал семь месяцев, – глаза Руха сверкнули звездами, приоткрывшись. – После нее я забыл всё: как меня зовут, кто я такой и сколько мне лет, я забыл семью и друзей. Я не мог ходить и каждый день глотал таблетки. За все это время я потратил на реабилитацию …
Цену я не расслышал или не мог осознать.
– Чтобы ты понимал, – сказал по-английски сидящий рядом крупный темноглазый мужчина, крутанув бокал двумя пальцами, – на эти деньги в Турции можно купить дом. То есть это очень крупная сумма по нашим меркам.
Я был не в силах ничего сказать из-за застрявшего комка в горле. Рух же изящно, словно его пальцы прикасались к клавишам фортепьяно, жестом показал, что его следует подождать, и обратил свое внимание на вновь подошедших к стойке. Мне же захотелось задать ему вопрос, и чтобы хоть как-то скрасить время ожидания, продолжил рисовать ракушку странной формы в своем блокноте, покрывая ее ровным  штрихами, придающими объем морскому обитателю.
Когда бар опустел, и я вновь увидел ясные глаза Руха, слово незамедлительно сорвалось с губ.
– Как?
– Не думай – делай, – опустив голову, словно прощаясь навсегда, произнес друг.
Я посмотрел на рисунок. На живом морском камушке откуда-то появились тени. Оставшись наедине с впечатлением от истины, до которой я был не в силах додуматься сам, несколько дней я ходил с улыбкой на лице, не веря своему счастью, а потом взял в руки записную книгу и продолжил дописывать рассказ, а на следующий день еще один.
С Рухом же мы больше не разговаривали. Я видел его пару раз поздно вечером, но не подходил – кивком головы выказывал уважение . В последний день пребывания в Алании, я все же рискнул поздно ночью выбраться на улицу, и увидел, как темноглазый кого-то ждал, одиноко держа телефон  в руках около турецкого кафе.
«Наверное, женщину», – подумал я, и решил не отвлекать Руха от его настоящей жизни. В тот момент мне хотелось верить, что кроме меня он подарит еще кому-нибудь второй шанс на новую жизнь. На обратном пути голос моего друга произнес в темноте засыпающего города: «Турки плачут сердцем». И я пожелал, чтобы огромное сердце Руха никогда не плакало.