С крыши шестнадцатиэтажного дома город кажется художественным текстом с небрежно расставленными знаками препинания. Автор-патетик, уверенно ступающий на плот сюжетного перелома, лепит риторическое восклицание из еще бледной мысли. Знаки падают на плечи городских церквушек, заставляя их выпрямляться и горделиво поднимать головы. На полях тетради ребячатся жирные каракули, пока наконец не выбираются из душных бумажных гостиных, разлетаясь по макушкам кукольных домов. А башенка из слоновой кости с перебитыми сорванцами стеклами держит предложения в рукавах, не давая рассыпаться на фразы. Персонажи, победившие систему, куролесят по лицам дорог, изрытых оспинами предсмертной болезни. Бровь автомобильной дверцы недоверчиво изгибается, из визжащей головы машины выбирается женщина, размером с барби. Вот только молчать как барби она не умеет и предпочитает озвучивать внутренние монологи.
Улица была бы не слишком примечательной, если бы столетие назад здесь не родился будущий герой войны. Несколько вялых подъездов, из которых вечерами выкатываются шумные подростки и потягивают первые сигареты, да детский садик за ограждением нарушают спокойствие чувствительных жителей.
Может быть, место действия нашего повествования давит читателя изумительной невзрачностью, но именно на таких улочках и переплетаются самые запутанные сюжетные линии. Я ловлю себя на мысли, что уже почти десять минут обвожу точку в конце последнего предложения. Что-то мне как будто не нравится. Экспозиция – самый неблагодарный элемент сюжета. Ты старательно выводишь каждую буковку, заботясь о благозвучии, а в ответ получаешь торопливое перелистывание страниц. Читатель терпеть не может затянутых описаний, его голодная душа требует событийности. Может быть, начать с действия, а потом осторожно приблизиться к завязке?
Попробуйте задать собеседнику неожиданный вопрос, заставив его смутиться. Внимательно наблюдайте за изменениями в выражении его лица. Медленно выползают на него багровые пятна и неровно располагаются на щеках, горячих от прикосновения неведомых сил. Есть что-то поистине мистическое, когда человек внезапно краснеет, но все становится слишком реальным, если лицо – это платье, а пятна… На белом виднее кровь. Женщина мыслит аксиомами. Она поднимается с колен, но не удерживает равновесия. Особенно остро ощущается потребность вытошнить боль. Но не всякая потребность может быть удовлетворена, и кое-что приходится вынашивать в себе. Новая аксиома – вторичный проблеск в сознании – заставляет женщину нервно повести плечами. Когда она бросает случайный взгляд на якобы спящего человека, верхняя губа невольно приподнимается, а на переносице собираются крохотные морщинки.
– Вы арестованы, – слышит за спиной. Чьи-то холодные руки одевают на нее наручники. Она вскрикивает. Зубы шумно стучат, широко распахнутые глаза кажутся огромными, зрачки юркают за нижние веки, густые приподнятые брови подрагивают, точно у их хозяйки нервный тик. Женщина кусает побелевшие губы, и на месте укусов тотчас же выступают крошечные капельки крови.
– Я любила его, – наконец произносит подозреваемая.
– Это не оправдание. – полицейский старается не смотреть на ее лицо. Молод, но проявлять сострадание не должен. Его губы кажутся совсем узкими. Сведенные вместе кустистые брови придают облику необходимую суровость.
– Я убила, но не его! – она рассеянно смотрит в пол. Опущенные уголки губ прибавляют ей лишних пять-семь лет.
– Кого же убили вы? – полицейский не удерживается от презрительного смешка. Уголок его рта слегка приподнимается с левой стороны, и потому усмешка получается кривой, по-особенному омерзительной. Женщина, задетая обезьяньей гримасой этого самоубийцы чувств, отворачивается. На длинных ресницах замирают хрустальные бусины.
– Я убила саму себя, разве это не заметно?
Стоп-кадр. Вот здесь необходимо остановиться и во всем разобраться. Ее уже арестовали и в скором времени будут судить. Об этом, разумеется, неинтересно читать, да и писать, так скажем, не большое удовольствие. Придется создавать предысторию. Показывать события в ретроспективе. Мне нужен дневник молоденькой барышни, герой, упрямо смахивающий на автора, и несколько персонажей-пешек для фона. В дневнике она будет кричать о себе, чтобы не сойти с ума, в характерной для любой увлекающейся девушки манере.
Чем больше времени я провожу рядом с ним, тем сильнее влюбляюсь. О, не это ли и есть та самая обворожительно загадочная любовь, о которой пишут в книгах? Все так по-бунински прекрасно, но я хочу вечности, как в эпилоге Толстого. Меня зовут На-та-ша. И я такая легкая, что ветер сможет перенести меня к тебе сквозь любые пространства! Дети в школе заметили, что их учитель начал говорить о любви с большей искренностью. И вокруг такая атмосфера, что как будто на место дождливой осени вступила теплая весна и закружила зрителей нашей маленькой планеты в вальсе влюбленности.
– У вас такие блестящие глаза, – улыбается Юлька-отличница из 7 «А». А я восторженно смотрю в зеркало и не узнаю себя. Мне хочется петь, разбудив птиц посреди ночи, заставить весь мир танцевать и излучать свет. Кто ты такой, что тебя можно вот так полюбить? Мне иногда хочется думать, что мы с тобой персонажи книги. И все у нас так красиво, так хорошо получается! Даже если нам предстоит пережить испытание, и автор решит разлучить наши тела, души все-таки останутся рядом. А финал обязательно будет счастливым. Я обещаю. На моих уроках все финалы оказываются счастливыми. Надо только постараться найти…
В комнате сразу все стало таким розовым, что я чуть не задохнулся от отсутствия воздуха и решил сделать перерыв. Не очень-то я люблю подобные излияния чувств. Сказано много, но если попытаться пересказать, – так ведь нечего. Но читателю нравятся дневники. По крайней мере, он любит их больше, чем лирические отступления. А уж их-то, брат, придется перетерпеть, они призваны заполнять сюжетные лакуны.
Я задумчиво поджигаю сигарету. Пронзительно колючий ветер щекочет трусливые ноздри. Я чувствую, что все мое тело поддается по-писательски отточенной слабости и покрывается мурашками легкого беспокойства. Я поворачиваю замерзшую голову. Качели поскрипывают нецензурными ругательствами. Девочка в красной толстовке угрюмо потягивает кофе, казалось, не чувствуя вкуса. На вид лет семнадцать-восемнадцать, и потому качели ворчливо подрагивают, длинные ноги упрямо бороздят шершавую землю. Мечта подняться в воздух и полететь на придуманном шаре так и остается несбыточной. Девочка обиженно поджимает губы и с космическим спокойствием выслушивает рулады торопливых нот, доносящихся из наушников. Кофе нечаянно проливает на колготки, вскрикивает – скорее, от неожиданности, чем от боли. Спрыгивает, вытаскивает наушники и с усталым вздохом поворачивается к любопытному наблюдателю. Я хочу отойти, но мои ноги отказываются подчиняться командам разума. Виновато развожу руками, потому что не знаю более уместных жестов. Она подходит так близко, что я могу разглядеть две царапинки на переносице и родинки на левой щеке. От нее пахнет карамелью и весенней свежестью. Девочка как будто собирается что-то мне сказать. Я вижу решительный взгляд строгих, внимательных глаз и нетерпеливо закрываю ее рот рукой. Потому что не нужно ничего говорить: я и так все знаю. Хочу стряхнуть пепел и даже делаю привычный жест, но сигареты в руке нет – она оказывается вымышленной.
– Я знаю, что ты хочешь сказать мне, девочка. Я вижу твои слова, нанизанные на легкомысленные ресницы. Поверь, ты совершаешь ошибку. Не нужно впутывать меня в сюжет, ведь я не герой, я автор. Я сам создаю, понимаешь? Именно поэтому я не должен играть роль, я не могу быть действующим лицом. У меня самая удобная позиция – я наблюдаю, и то, что я наблюдаю, совсем меня не радует. Но я поборю собственное вдохновение, чтобы дорасти до гения. Вот только литературу не следует пускать в жизнь. Запомни, девочка: жизнь в литературу можно, а литературу – в жизнь…
– Дяденька, – тоненький голос, чуть тронутый дымкой беспокойства. – Вы пьяны?
Крупные изумленные глаза. Она крепко держит мои руки, как будто я пациент, а она психотерапевт. Я неопределенно качаю головой. Действительно, что это за обессмысленные монологи вслух? Подобные фокусы со мной не часто случаются, и присутствие здесь здравого смысла маловероятно. Девочка считает, что я пьян. Но точно ли пьян тот, кто пьян? То есть я хочу спросить, считается ли пьянством безалкогольный дурман или для помутнения всегда необходимы особые средства? Если мое сознание поневоле отключено, это значит, что я пьян, но это не значит, что я одурманен. Да, я пьян, но это пьянство совсем иного рода: это катарсис неожиданно прозревшего подсознания, это вскрытие души самой мысли, зерно которой обесточено.
Когда на часах загорелись встревоженные случайным переполохом цифры, я понял, что с лирическими отступлениями пора завязывать. Хватит отступать, нужно – начинать. Вновь.
Судья. Опишите, как проходил урок литературы в вашем классе. Как вела себя учительница? Замечали ли вы проявление необоснованной жестокости с ее стороны?
Ученик. Вы знаете, литературу мы не считали каким-то серьезным предметом, могли и пошуметь, и посмеяться, а то и вовсе перекидываться записками друг с другом. Было забавно глядеть на нашу отчаявшуюся учительницу. Она всегда трудилась как пчелка, бегала по классу, показывая разные иллюстрации, рассказывала о самых интересных фактах из жизни писателей, но ее все равно никто не слушал. Она злилась, хмурилась, стучала указкой по столу, наказывала дополнительным домашним заданием, но от этого не было толку. Мы продолжали веселиться, ведь литература была для нас особым родом развлечения.
Судья. Так… Наказывала дополнительным домашним заданием, говорите? Отлично, зафиксируем. А какие еще методы позволяла себе применять ваша учительница?
Ученик. Хм… Иногда заставляла рассказывать наизусть стихотворения – всех, кто мешал ей на уроке. Могла поставить двойку, написать замечание в дневник…
Судья. И все?
Ученик. Все. Гораздо чаще она нас баловала. Помогала на контрольных, заступалась перед директором, угощала конфетами…
Судья. И не было никаких прецедентов, связанных с насилием?
Ученик. Не понимаю, о чем вы.
Судья. Как вы относитесь к вашей учительнице? Считаете, что она была способна на убийство человека?
Ученик. Что вы! Конечно, не способна! Я хоть и шалил на ее уроках, но кое-что все-таки слушал. Она всегда повторяла, что жизнь человека – самая большая ценность, и никто не имеет права ее отнимать. И относиться к другому нужно так, как хочешь, чтобы относились к тебе. Это ее слова.
Судья. Так сказано в Библии.
Ученик. Мои родители буддисты.
Судья. Это не имеет отношения к следствию. Позвольте еще спросить: почему вы проигнорировали мой предыдущий вопрос?
Ученик. Это какой же из?
Судья. Я спросил вас, как вы относитесь к вашей учительнице. Вы не ответили, потому что скрываете какую-то секретную информацию?
Ученик. Я уважаю свою учительницу, но признаю, что не был образцовым и дисциплинированным учеником на ее занятиях. А скрывать мне нечего.
Судья. Почему же тогда вы не были образцовым и дисциплинированным учеником?
Ученик. Да потому что она добрая и почти никогда на нас не кричала, поэтому мы многое себе позволяли!
Судья. Что значит «почти?»
Ученик. Кажется, я уже все сказал. Она пыталась нас угомонить, и иногда приходилось повышать голос. Она очень молодая, опыта у нее немного, и мы это чувствовали…
Судья. А почему вы вдруг, позвольте мне узнать, так раздражились?..
Диалог, разумеется, есть в каждом литературном произведении. Его читать намного интереснее, чем всякие портреты и пейзажи. Диалоги более динамичны, на реплики персонажей нам тоже хочется что-то возразить, и вот мы, читатели, от природы вспыльчивые натуры, с беспокойством ерзаем на стуле и проигрываем в голове множество вариантов ответных реакций. Мы тоже хотим вскакивать с места и с пеной у рта что-то доказывать, ругаться, махать руками, нервно покусывать губы, хлопать в ладоши или дверью… Мы требуем хлеба и зрелищ, наши души жаждут действия, мы чувствуем себя голодными, когда долгое время не имеем возможности перекусить хотя бы самым хилым глаголом.
Но все когда-нибудь наскучивает. Излишняя экспрессия наносит существенный вред здоровью. Нам следует продолжать перчить пресный суп; одна из самых вкусных приправ – ретроспекция. Что же случилось до того как…?
За соседним столиком душного кафе дремлет молодая женщина с накрашенными губами. Зритель разглядывает ее бледное лицо на фоне желтых занавесок и что-то чиркает на блокнотном листе. Да, ему все еще интересны чужие изгибы плеч и контуры слегка размытого лица. Он небрежно набрасывает карандашом ее спокойную фигуру: одна нога обнимает другую, головка с расплетающейся косой наклонена вправо, рука поддерживает ее вес, пальцы подрагивают – как будто играют на выдуманном фортепиано (как выяснилось многим позже, она писала во сне имя какого-то автора скрипучим мелом на грязноватой школьной доске). Официант склоняется над ее сонным ухом и вкрадчиво спрашивает:
– Вам еще что-нибудь нужно?
Немного колючие непослушные кудряшки будят уставшие уголки розовых губ.
– Извините, я…
«О нет, только не оправдывайся! – мысленно протестует зритель, – Это тебе ни к лицу».
– Я бы хотела немного кофе с виски, – вежливо улыбается и выпрямляет спину.
Наблюдатель, рисующий бледные эскизы, облегченно аплодирует. Женщина немедленно поворачивается: и тут он понимает, что это вовсе не женщина, а совсем еще девчонка со вздернутым носиком и точно приклеенными к щекам веснушками.
– Что это с вами такое делается? – излишне литературно спрашивает она, и меж бровей ложится строгая складка.
– О, посидите так еще немного, я дорисую эту восхитительную морщинку!
Девушка раздраженно выплескивает свежий кофе в лицо наглому собеседнику. На подоле ее темно-синего ситцевого платья виднеются следы от мела.
– Так вы учительница! – вежливо улыбается человек, вытирая лицо носовым платком.
Она вскидывает брови.
– Учитель. Так звучит куда лучше.
– Позвольте представиться: Андрей Громов, скульптор, – протягивает липкую руку.
– Наталья Кирилловна, учитель словесности, – пожимает и брезгливо морщится.
– Вы всегда так эффектно начинаете знакомство?
– Не говорите глупостей. Давайте я возьму постирать ваш пиджак…
Тут читатель, измученный работой щедрого воображения, уже нарисовал портрет нового персонажа, занесенного из зрительного зала прямо на сцену, прямо в текст. Пора бы развенчать его самонадеянные мифы и приставить к лицу сумасшедшего наблюдателя дочиста начищенное зеркало. Скульптор Андрей Громов – весьма замечательный молодой человек лет двадцати восьми – тридцати двух. Загорелое лицо выглядит таким добродушным, что, казалось, ты уже проникся доверием к его обладателю, хотя между вами не было еще ни одного рукопожатия. Светлые, точно выгоревшие на солнце, глаза, выдающиеся скулы, правильный нос и немного пухлые и потому выглядящие детскими губы…Он носит бежевые пиджаки и белую рубашку без галстука. В кармане всегда лежит гребешок, который он то и дело достает и приглаживает вечно растрепанные густые волосы. Не ликуй, дорогой читатель, что твои ожидания совпали: наш скульптор носит усы и монокль, а на воротнике пиджака болтается какая-то нелепая брошка в виде розы. Из-под слишком коротких брюк выглядывают красные носки, над чем вечно смеются дети, когда встречают свою молодую учительницу (ах да, учителя!) литературы с подобного рода экземпляром.
– Ты меня стесняешься? – недовольно поджимает губы Андрей, бросая косой взгляд на возлюбленную, сосредоточенную и нахмуренную – десятиклассники опять списали сочинения с первой ссылки в интернете. Хоть бы потрудились списать с нескольких, так нет, думают, их робкая, вечно смущенная литераторша ничего не заметит.
– Знаешь, мне кажется, я тебя почти люблю, – он склоняется над ее шеей с намерением оставить поцелуй, но девушка только раздраженно отодвигается.
– Не мешай мне. У меня тут свой Андрей. Болконский.
Она находит время, чтобы аккуратно подпилить всегда безупречные ноготки. Несется в магазин тотчас, как заканчиваются любимые шоколадные конфеты. В течение нескольких часов обзванивает родителей своих семиклассников, чтобы пожаловаться на поведение и пригрозить комиссией по делам несовершеннолетних. Она выкраивает эти драгоценные минуты, но… почему-то на него, своего мужа, времени никогда не хватает. Андрей обиженно глотает крепкий чай и хрустит гречневыми хлебцами. Кажется, пора расходиться. Их отношения зашли в тупик. И что это за Болконский такой? Определенно, ее новый любовник. И даже не стесняясь, признается в этом! Да еще и Андрей, тезка, а это обиднее всего. Могла бы найти какого-нибудь Руслана или Иннокентия. И когда только они успевают встречаться? Наверное, когда он работает по ночам в мастерской. Нет, совершенно невозможно терпеть эти женские выходки! Нервная система уже поскуливает как щенок…
Я самодовольно влепил это животрепещущее многоточие в конце внутреннего недомонолога. Я из авторов, симпатизирующих несобственно-прямой речи. Так чувствуешь себя полубогом. Вот только не всегда ясно: ты подчиняешь персонажа или он подчиняет тебя? Однако герой подрывает мое авторское самолюбие. Он ни в коем случае не альтер-эго. Я ведь, знаете ли, дорогой читатель, с трепетом отношусь к женщинам, умеющим скрывать свои чувства!
Но пора бы обратиться к дневнику, где все, конечно, налицо; Наталья неосторожно оставляет его на краю стола. Андрей регулярно заглядывает в обтянутый розовой кожей блокнот и находит все новые причины для необузданной ревности.
С тех пор как в моей скромной жизни появился Андрей, я стала чувствовать себя в абсолютной безопасности. Мне кажется, я была не я, когда его не было рядом. Он такой красивый, внимательный, нежный, и ведь любит меня, может быть, больше, чем я… О нет, разумеется, я люблю, и с такой гигантской силой, какую не измеришь ни в одной величине. Он улыбается уголками губ и все время наблюдает за моими случайными жестами. Заглядывает через плечо и считает оставшиеся тетради. Уверена, Андрей такой умный и гениальный! Он все время о чем-то думает, у него всегда такой мечтательный вид! Никогда ничего не читает, но как будто пишет собственный роман, не нуждаясь в записях. И ладони теплые, мягкие, и мне хочется уменьшиться до камешка и доверчиво задремать в этой новорожденной колыбели. Как жаль, что мы нечасто видимся – моя работа, его талант – наши маленькие, но всегда неприступно хладнокровные препятствия.
Громов сжимает кулаки: это становится решительно невыносимым! Пишет про своего Андрея в дневник, думает, что он, ее верный супруг, ничего не заметит, не прочитает, в конце концов, этих выведенных каллиграфическим почерком безвкусных строк! Он нервно ходит по комнате. Устроить скандал ей? Выследить соперника и подраться с ним? Собрать вещи и признать себя побежденным? Неожиданно персонаж замер, пронзенный бешеным инсайтом: соблазнительная идея щекочет черствеющую корочку головного мозга…
А я продолжу после крошечного отступления: уж больно прекрасно это звездное небо над скучно висящими крышами старых домов.
Кто не мечтал очутиться в космосе? Хотя бы на секунду и во сне. В детстве ты обожал задирать голову кверху и ловить кончиком языка выскользнувшие из решета мысли. Даже не мысли, в общем-то, а так, мыслишки, хрупкие, но светлые; и потому так не хотелось мешать им облеплять тебя подобно комарам, но по ту сторону тела. Ты стоишь, кукольный, как вселенский мир, и почти очищен от ненужных желаний, от тех принципов, которые обязательно придут после. Но пока ты не переступил черту: радуйся, дыши, вдыхай сильнее ударяющий по высокомерному носу воздух. Когда придется покупать ботинки на два-три размера больше и без смешливых звездочек вокруг разноцветных шнурков, все предсказуемо изменится. Ты будешь поднимать голову к небу разве что с одной мыслью: а не взять ли его в аренду? Люди покупают звезды, луну, как будто кто-то имеет право их продавать. Люди выглядят такими безнадежными, когда жаждут приручить хищника или привязать к себе того, кто уже привязан к другому.
Пора прекращать болтовню: лирические отступления – занятная штука, но только для автора; читатель же брызжет слюной от возмущения, ему кажется, что его поучают, наставляют на путь истинный. А ведь истина – всего лишь облаченная в изящную плоть выдумка. Очень уж хочется приправить нарратив сценой в духе полифонического романа. И как кстати: Андрей-то наш – скульптор! Тут уж нельзя обойтись без всеобщего признания и тому подобного.
Играет пренеприятная музыка, скрипучая и растерянная, собранная из хаоса звуков, валявшихся где-то в подворотне. Казалось, то подобие гамм, претендовавших на роль музыкальных, жалко верещит под подошвой пыльного сапога. Но никто и подумать не может о том, чтобы закрыть уши. Музыка живет в их подсознаниях только как фон, а на него наше избирательное внимание может и наплевать.
В центре пустынной гостиной вы увидите величественную фигуру. Мужчина с бородой и улыбающаяся женщина, прижимающая к груди спящего младенца. Лучшее произведение массовой культуры за последние полгода.
– Вы так… реалистичны, – хвалят заранее польщенного Андрея и не скупаются на рукопожатия.
– Обещаю, скоро я превзойду самого себя и создам такую фигуру, которую никто не отличит от настоящего человека.
Наталья Кирилловна, жадно высасывая из бокала шампанское, иронично щурится: слова мужа вызывают какое-то скептическое доверие.
– Боже, современное искусство такое скороспелое! Не успеет войти в моду одно, как тотчас же…
– Не думаю, что слово «мода» здесь… эм… к месту.
– Не вижу ничего дурного в том, чтобы называться модным скульптором. Модный ведь не значит плохой, а идущий в ногу со временем.
– Да-да, вы совершенно правы! Идущий в ногу… Как же вы озаглавили свою скульптуру?
– Озаглавливают текст, а скульптуру называют!
– Прошу, Наташ, не лезь в наши мужские дела.
И все так же скучно, и все в таком же духе, что я лучше прерву этот бессмысленный полилог и перейду к событиям («Наконец-то!» – вздохнет измученный, измусоленный, как страницы библиотечной книги, читатель).
– Какие у вас нежные руки, – мужчина в светло-зеленом костюме с небрежно разбросанными прядями волос опускает пухловатые губы к пальцам нетрезвой учительницы. Она скромно хихикает, отмахиваясь даже не от самого комплимента, а от его очевидности.
– Я знаю, вы хороший товарищ моего мужа, – она откидывает назад волнистые волосы, и это выглядит как вызов.
– О да, мы вместе… ходили в детский сад, – он слегка обнимает ее округлую талию, как бы желая танцевать под эту дохлую пародию на романс.
– Вы что, хотите провести сегодняшнюю ночь со мной? – ехидно интересуется она, разрушая и без того скупую романтику.
Он отчаянно кивает головой и сует хрустящую купюру в карман ее пиджака.
Громов, тоже немного напившийся, ударяет бывшего товарища ножом. Тот падает, крича от боли и хватаясь почему-то за правый бок, хотя удар пришелся на левый. Да и нож-то, по правде говоря, не настоящий – из детского магазина игрушек. Андрей купил его, потому что ждал рождения сына, хотя Наталья даже не была беременной. Физической близости между ними как таковой и не было: он по ночам работал в мастерской, она проверяла тетради – сочинение за сочинением…
– Выметайтесь отсюда, – Андрей наступает на край пиджака мужчины в светло-зеленом. Тот издает писк затравленного животного.
– Я ни при чем! Это она! Она украла мои деньги!
На шум сбегаются непрошеные зрители. Громов выворачивает карманы застигнутой врасплох жены. Все ошеломленно ахают и с нетерпением ожидают развязки. Скульптор хмурит брови. Наталья растерянно разводит руками.
– Клянусь, я даже не …
– Ясно же, воровка!
– Вот стерва!
– Украла без зазрения совести!
– Ну что за спектакль!
Андрей берет купюру кончиками пальцев, пытаясь скрыть отвращение раздосадованного мужа.
– Так ведь это же ненастоящие… – вдруг тихо замечает кто-то.
– Такие деньги продаются в том же магазине, где я купил нож, – с облегчением говорит Андрей.
– Это такая… шутка, – бормочет покрасневший виновник последних событий, –Сегодня же первое апреля… ха-ха…
Наташа снимает тяжелые каблуки.
– Идиоты, – констатирует она и шлепает босиком домой, в соседний квартал.
Судья. Так говорите, эта женщина была замешана в краже?
Товарищ мужа. Весьма вероятно-с.
Судья. Что это вы так мнетесь, будто не вполне уверены?
Товарищ мужа. Прошу прощения-с.
Судья. Так совершала подсудимая кражу или не совершала?
Товарищ мужа. Совершала-с.
Судья. Прекратите этот свист, черт бы вас побрал!
Товарищ мужа. Слушаюсь… с…
Знаете, чего так не хватает типичной бытовой зарисовке, не претендующей на интеллигибельное постижение? Да, ваши новорожденные догадки весьма искусно пощекочивают сознание. И вот я все сильнее нажимаю на родинки вашего ожидания (они пульсируют и пританцовывают под тяжестью прикосновений), и вы перевоплощаетесь в обезьянок Келера, и под воздействием какого-то воздушного инсайта принимаете особенно серьезные позы (и мины). Вклеиваю на случайную страницу комическую сценку из семейной жизни. Итак, однажды в одной благополучной и определенно интеллигентной семье…
– Знаешь, а мне уже все надоело! – Андрей подбирает с пола ее смятые бежевые колготки и с собачьим остервенением бросает на диван.
Учительница (запамятовал: разумеется, учитель!) хмурится, но молчит, берет колготки и кидает на полку старого шкафа с вечно открывающейся скрипучей дверцей.
– Ты меня игнорируешь? – Андрей бегает по комнате в одном красном носке в тщетных попытках найти пару.
– Что ты хочешь от меня услышать? – она так четко артикулирует каждое слово, что, казалось, уже начинает вести свой скучный урок и намеревается погрозить пальцем сорванцам с последней парты.
– Ха, а она прикидывается дурочкой! – как актер, кидающий реплику в сторону, басит муж. – Я все-таки хочу узнать, где этот чертов носок? – кричит где-то вблизи чувствительного уха. Наталья Сергеевна (или Кирилловна?) морщится, потому что не любит крик («выкрики не по делу», как назывались они в контексте ее мироздания) и уже готовится сделать назойливое, как придирка, замечание.
– Почему ты не следишь за чистотой, как все нормальные женщины? – распаляется Андрей, чувствуя, что гнев накипает в нем быстрее, чем в электрическом чайнике; жаль только, что этот гнев не поддается контролю, и его невозможно выключить из розетки.
– Мне кажется, я больше не люблю тебя, – пожимает плечами девушка, аннигилируя смысл этим невольным жестом. Но Андрей, родившись всего лишь скульптором, остается непростительно глухим по отношению к подтекстам, потому ударяет жену по одной щеке (и, может быть, в этот момент в нем и шевельнулась надежда, что она смиренно подставит другую). Но нет, Наталья не выходит в контекст, позабыв даже об элементарном непротивлении злу насилием, размахивается и наносит ответный удар. Ее глаза так соблазнительно разгораются, что оглушенный неожиданностью Андрей тотчас же заключает возлюбленную в примирительные объятия.
– Как ты понял, что я соврала?
– Я ведь не чужой, я все чувствую… все то же, что ты… – он гладит жену по голове, – Ты ведь знаешь, что эти красные носки для меня очень важны, и я не могу даже выйти из дома… О нет, мне стыдно даже представить! Без них никто не узнает во мне великого скульптора!
– Дорогой, я ведь все понимаю, но у меня так мало времени, чтобы за всем следить… И эти тетради… Знаешь, каково мне осознавать, что я до сих пор не научила моих детей писать сочинения? – целует в губы. – Любимый, я опять получила выговор…
– Душа моя, увольняйся! Я ведь заработаю. На все, котик, и на новые носки заработаю…
Наталья резко отталкивает мужа и тотчас сменяет маску ласковой жены на строгую физиономию рассерженной… ного учителя…
– Какое право ты имеешь говорить мне это? Как я могу уволиться, если работа для меня все? Работу я люблю больше всего на свете! – топает ногой для эффекта.
– Это из-за Болконского, да? – хмурится Андрей, внезапно догадываясь, к кому обращено то завуалированное признание, которое она сейчас сделала.
Наталья не отрицает:
– Из-за него в том числе.
И может быть, мы услышали бы звук разбивающейся лампы, если бы Андрей вовремя не разглядел хитро выглядывающий из-за дивана красный носок.
Все как всегда (испокон веков – ведь я не стесняюсь штампов): мужчина вполне успокоился, а женщина полуночничает и с красными глазами и расстроенными нервами строчит в дневник:
Кажется, лимит на мое счастье исчерпан; пора вернуть билет… Почему ничто не может длиться вечно? И я глупо хлопаю крыльями, не замечая еще, что они обломаны. С каждой секундой, снова и снова наступающей на пятки, чувствуешь свою неполноценность. И не знаешь, куда деться от той пошлости, от той скуки, которая тебя окружает. Кажется, я разучилась думать собственными мыслями. Куда вы, вечные странники? Чужие формулы берут мои слова в плен, и я разражаюсь лишь потоком риторических вопросов. Боже мой, была ли когда-нибудь я настоящая? Или меня заведомо сложили из чьих-то остроумных цитат? И нет никакого родного слова, чтобы приложиться губами и произнести тихую молитву…»
Я молча закрываю тетрадь и с каким-то непобедимым предчувствием выхожу на балкон. Опершись на перила, наблюдаю за облаками и грызу одну и ту же думу: да что это в самом деле за русская хандра такая? Вечная тоска по ничему, по отсутствию самого объекта; и ты предпринимаешь честные попытки оперировать свою душу, но вскрытия приводят лишь к заражению. Машешь на все рукой, пускаешь на самотек, но все же не можешь избавиться от симптомов упрямого отравления. Садишься за письменный стол, чтобы посмеяться над кем-нибудь в своей новой истории, но сюжет нейдет, и боль заставляет склонить голову. Вот так… Писателю невозможно выйти сухим из воды, когда текст давит на слабую черепную коробку. Сколько бы ни старался он мнить себя творцом, все равно оказывается на месте персонажа. Другим, видите ли, необходимо ваше молчаливое присутствие и иногда смешки исподтишка, господин Автор…
А мы возвращаемся к завязке (слегка неожиданно, не так ли?). Наталья драматически падает на колени, ловя себя на несносной мысли: а может, все-таки она и убила? За окном тарабанит не прекращающийся дождь, и хочется покориться его нескладной иллюзии и сложить руки в ожидании новой страницы.
Подсудимая. Кто-то убил его, но, клянусь, это была не я! Я ведь так сильно любила этого человека!
Судья. вы говорите, что любили! Тогда позвольте спросить, почему вы изменяли своему мужу?
Подсудимая (меняется в лице). Да кто вы такой? Кто вам дал право так говорить со мной?
Судья. И заметьте, господа присяжные заседатели, она ничего не отрицает!
Подсудимая (хладнокровно). Вы ошибаетесь. Я никогда не изменяла своему мужу.
Ученик. Поддерживаю! Наталья Кирилловна всегда считала супружескую неверность следствием безнравственности!
Судья. Так, выведите несовершеннолетних из зала. У нас начинается 18 +.
Подсудимая. Да как вы смеете так обращаться с ребенком!
Судья. А вы что, разговаривали с детьми на такие темы?
Подсудимая. Это было мотивировано контекстом.
Судья. Значит, проповедуете измены, убийства? Что еще может подразумевать ваш кон-текст?
Подсудимая. Вы меня хотя бы слышите?
И вот тут-то сознаюсь: я владею козырем. Развязка намечается совершенно непредсказуемая. Наберите в легкие больше воздуха. Выпейте стакан воды (если есть поблизости). Успокойтесь и перестаньте двигать ногой. Что-что вы говорите? Ах, спрашиваете, будет ли катарсис? Так это решать не мне.
Судья. До вынесения приговора выслушаем последнего свидетеля. Он и разрешит вашу судьбу.
Deus ex machina. Ну здравствуй, дорогая…
Подсудимая (вскрикивает).
Deus ex machina. (снимает шляпу и театрально откланивается). И все-таки ты меня любишь.
Подсудимая. Как… как это вышло? (задыхается, ей кажется, что она сошла с ума).
Deus ex machina. Я же обещал создать такую скульптуру, которую никто не отличит от человека.
Зал аплодирует.
Подсудимая (подозрительно обводит зрителей взглядом и с недоумением косится на вдруг онемевшего судью). А это… что?
Deus ex machine (расплывается в дьявольски искренней улыбке). Это спектакль, любимая. Я все купил.
Подсудимая (давится от слез и недостатка воздуха). Но… ради чего?
Deus ex machine (безобидно разводит руками). Так… первоапрельская шутка.
Я бы включил немую сцену или потребовал занавес. Руки немного дрожат от недописанного куска текста. Вот всегда так: когда все близится к концу, становится особенно тревожно. Ты идешь на кухню, варишь крепкий кофе, распечатываешь батон в нарезку, одеваешь тоненький ломоть в кусок дорогого бекона, но заесть тревогу все-таки не можешь. Есть что-то сильнее, навязчивее, непреодолимее того, что называют попросту «ты». Это не финал, вся суть – в тех метанарративных стратегиях, которые я применяю пока как бы исподтишка.
Пора бы стянуть текст с театральных подмостков. Эдакая техника вербатим получается: что вижу, то пою. Да и появление deus ex machinа как-то слишком уж примитивно. Нужен чистый экзистенциализм – наиболее эффективный способ шокотерапии.
Наталья Николаевна (ах, черт! Она же Сергеевна! Или Кирилловна?), учитель (на этот раз я не ошибся) словесности, греет руки о шипучее пламя нереализованных иллюзий. На самом деле она перепечатывает рукописи и сохраняет в формате doc, так зачем же ей сор? Женщина испытывает почти мистическое влечение к буквам. Выводить, обводить, соединять с другими такими же найденышами, – есть в этом что-то исключительно поэтическое. И тогда ее переполняет искреннее сочувствие (от высшей степени понимания) к истерзанной душонке, едва прикрытой залатанной шинелькой. Она носится босиком по еще горячим уголькам и, театрально скрещивая слабые руки на груди, выкрикивает сакраментальное «зачем вы меня обижаете?» с горсткой слез на опухших щеках. А потом вспоминает о своем неполноценном одиночестве и всхлипывает от одной только жалости к самой себе. Ничего нет. Пустое место. В ее жизни нет ничего настоящего, она все выдумала: и этих смешливых учеников из 7 «А» с отглаженными заботливой материнской рукой галстучками, и робких следов тягучей крови, и каменных полицейских с грузом тяжелых слов, и суда никакого нет, а знаете почему? Все очень просто: это она выдумала Андрея, а следовательно никакого преступления, никакой жертвы и быть не могло (и никакого бога из машины – тоже). Вот здесь-то канон детектива для непритязательного читателя дал замечательную течь, и нужно бы подвергнуть реконструкции или махнуть рукой.
– Любимая, может быть, передумаешь? – отводит легкую прядь, прикасается холодом синих губ к виску, нашептывает…
– Это моя первоапрельская шутка, глупый, – слышит его нетрезвое дыхание, но пока не сопротивляется, ждет развязки, как собачонка под столом – скромной подачки.
– Притворимся, что это был трагифарс на кухонном столе посреди пернатых улиц, - руки касаются теплых плеч, и ее передергивает, – такой лед.
– Притворимся, что я подбросила вверх звонкую монетку, а она залепила пощечину вечности. Литература – издевательская фальшь. Предсказуемо хлопнулась на ребро, а значит, время уничтожать. – Наталья отодвигает тело из тополиного пуха, детского картона, нелипких остатков скотча, – и оно рассыпается, оседает на нервных окончаниях межреберного смеха.
– Блю бя… – поддакивает сморщенная страница с нелепым, каким-то скукоженным финалом. Наташе осталась одна дорога – в сценаристы; автор, признайтесь, из нее никудышный.
Знаешь, читатель, я просто взял отсрочку, чтобы приблизить новорожденную недосказанность к твоему подобревшему телу. Говорят, красота в незавершенности, и стоит только однажды позабыть поставить точку в конце предложения, – и перед вами готовое произведение искусства.
Да мало ли что говорят! Говорят, что красота якобы спасет мир, но для чего и от кого его нужно спасать? Разве что от самого себя. Ведь звери нападают друг на друга, люди поднимают руку на себеподобных, и мир потихонечку пожирает сам себя, сладко причмокивая пухлыми губками.
Стоит ли говорить тебе, дорогая Наташа, что это моя первоапрельская шутка, и это я глажу твои растрепавшиеся, смущенно выглядывающие из-под повязки волосы, я нервно дышу и нашептываю, что ты должна сделать, чтобы… Ты существуешь в той же мере, что и твой убийственно невзрачный, не годящийся в герои даже самого скучного очерка из желтой газетенки Андрей, ты как бы полуприсутствуешь, прогуливаешься босиком по раскаленному экрану этой глупой машины, которую пришлось освоить писателю (вновь освоить что-то чужеродное подлинному письму! Тому-тому, из башмачкинской love story…). И я тебя все еще ощущаю, запах твоих духов врывается в нервные ноздри вместе с кофейным ароматом и тем протухшим куском мяса, который остался последним в кастрюле с прожженным дном. И я сам мню себя настоящим и поступаю бессовестно, потому что, не стесняясь, лгу тому, кто придумывает меня самого в эту же тихую минуту чужого страдания… А он тоже не прекращает лгать, хотя, может быть, осознает, что реальнее меня, всего лишь вспомогательного повествователя, но ведь и он, должно быть, тоже чье-то альтер эго. Ты знаешь, друг, наверняка это никогда не закончится, и каждому все равно придется попробовать себя в роли актера. Время, конечно, сожрет тебя, оставив только табличку с именем и несколько цифр; маленький шрифт, маленькая фотокарточка, – все, что останется после, не превысит тебя до – личность с наперсток на пальце непрерывной истории. Если прерывен ты, это не значит, что вслед за тобой не придут дублеры. А может ли кто-нибудь, гордо обнимая свою обнаженную суть, похвастаться, что он никогда не был дублером? Вот и я не могу…
Может быть, этот очередной спектакль – тоже чья-нибудь первоапрельская шутка? Значит, нам стоит просто рассмеяться и похлопать весельчака-товарища по спине:
– Спасибо, от души…