ПРЕДМЕТНОСТЬ
Предметность – одно из важнейших свойств чувств, в котором реализуется связь эмоций с высшим по отношению к психике субъекта миром. Предметность означает способность чувства переносить свой знак /±/ и свою индивидуальность – индивидуальность страдания или наслаждения – на все, что не является чувством, точнее данным чувством, т. е. способность объективироваться в предметы в широком смысле слова и служить средством оценки /обозначения/ этих предметов. Связь чувств с объектами внешнего мира, их направленность вовне не нуждается в каких-либо доказательствах, она очевидна.
Мы любим и ненавидим не вообще, а других людей, самих себя, свою или чужую судьбу. Тоскуем, скучаем, грустим и веселимся не просто так, а по какому-то поводу, хотя субъективно он может оставаться неясным. Зуд или физическая боль – это боль и зуд определенных частей /локусов/ собственного тела. Тревога и ответственность /чувство долга/ испытываются за кого-то или что-то, например за здоровье близких, собственную безопасность или судьбы мира. Чувство вины и юмора, ярость и восхищение, жалость, страх, раскаянье, ревность, смущение, радость, досада, зависть, отвращение, голод, жажда, уважение, обида, нежность, злость, умиление, гнев, отчаянье, гордость, печаль, восторг и все остальные чувства переживаются не сами по себе, а по отношению к кому-то или чему-то, применительно к какому-то конкретному поводу – «предмету».
Таким образом, предметность это самоочевидное свойство чувства. Но в отличии от субъективности его труднее квалифицировать как свойства, имманентно присущее всякому переживанию. В психиатрии, например, известны состояния «беспредметных» страха и тоски, когда больной сам сознает беспочвенность своих страданий. Правда, скорее всего беспредметность такого рода мнимая. Просто, больной в силу разных причин не может отчетливо уяснить источник своих переживаний или же не в состоянии описать его врачу. Ощущения новорожденного /с точки зрения взрослого/ тоже в определенном смысле беспредметны. Но во всех остальных случаях и дети, и взрослые, и животные вне всяких сомнений испытывают только предметные /опредмеченные/ чувства. При этом, правда, нужно иметь в виду, что я трактую понятие «предмет» в максимально широком смысле, и предметом может быть практически все что угодно:
люди и животные; любые поведенческие акты тех и других; собственное поведение, свои мысли, желания, оценки и суждения; свое или чужое Я /но это особый случай, которому будет посвящена специальная глава/; личностные характеристики, желания, чувства, суждения и намерения окружающих – истинные или мнимые; собственный организм, а также части /локусы/ своего или чужого тела; ряд состояний как всего организма, так и отдельных его органов или фокусов, например травмы, болезни, физиологические отправления и т. п.; средства и условия, необходимые для формального функционирования организма, такие как пища, одежда, вода, отдых и кров; «промежуточные» состояния, одновременно физиологические и психические – сон, сновидения, бред, любые персонажи бреда и сновидений; условия существования – уют, комфорт, дискомфорт, роскошь и нищета; слова, фразы, и прочие элементы естественного языка; всякого рода идеи, понятия и символы; языки как целое, включая языкоподобные знаковые системы типа языков науки и искусства; научные, философские и религиозные представления любого уровня абстракции; произведения искусства, отдельные фрагменты и особенности этих произведений, а также литературные персонажи, киногерои и т. п.; своя и чужая работа, любые формы физического и умственного труда; нравственные нормы – свои или чужие, приемлемые или неприемлемые; любые события, процессы, состояния, ситуации и явления, включая и те, которые недоступны так называемому «непосредственному» восприятию; деяния святых, интриг, зрелища, войны, утраты, ссоры и преступления; непосредственное социальное окружение, желанные и нежеланные контакты, семья, истинные или мнимые друзья и враги; общество в более широком смысле – народы, нации, культуры и цивилизации; разные типы общественной организации, любые социальные структуры и институты, включая вымышленные и воображаемые; собственный и чужой социальный статус, а также расовая, национальная и конфессиальная принадлежность; предметы в узком смысле – столы и стулья, автомобили, дома, деревья, облака, улитки, звезды, города, моря, природные или искусственные ландшафты и т. д. и т. п.; и, наконец, всякого рода оптические, акустические, механические и прочие характеристики /свойства/ предметов, процессов и состояний: цвет, форма, размер, фактура, запах, вкус, освещенность, громкость, тембр и т. д. – Все это, все перечисленное, я объединяю понятием «предмет в широком смысле».
То, что этот перечень включает и свойства предметов, я думаю, не должно вызывать недоумений хотя бы потому, что туда же входят события, процессы и состояния. Граница между предметом и процессом, а равно между предметом /или процессом/ и свойством, условна. Часто решение вопроса зависит от позиции наблюдателя. Например, динамика явления может учитываться или не учитываться, и явление будет соответственно расцениваться либо как процесс, либо как нечто «неподвижное», как вещь. Условность границы в сочетании с широко распространенными выражениями типа «чувство цвета», «чувство» ритма, времени или движения, думаю, оправдывают предложенный перечень и позволяют квалифицировать события, состояния, процессы и свойства как «предмет в широком смысле».
И в обыденной речи, и в специальной или художественной литературе, говоря о связи чувства с чем-то, что не является чувством, используют два термина: предмет и объект. Эти термины употребляются как синонимы, например предмет любви и объект любви, предмет гордости и объект гордости, предмет страха и объект страха. Я тоже воспользуюсь обоими понятиями, но буду вкладывать в них не совсем одинаковый смысл. А именно: акт /или процесс/ установления связи между чувством и предметом назову «объективацией», а предмет в широком смысле, в котором объективировано чувство, буду называть «предметом объективации». Например: можно страшиться судьбы, бояться мышей или привидений, и во всех трех случаях страх будет предметным. Так вот, процесс, часто мгновенный, т. е. акт, процесс, превращающий страх субъекта, скажем, в боязнь привидений, я буду называть «объективацией» страха, а привидения – предметом объективации этого чувства. Объективация означает появление определенной связи между содержанием эмоции и каким-то внешним объектом /предметом/. Содержание как-бы отстраняется от субъекта и переносится на предмет; одновременно на предмет переносится знак /±/ опредмеченного чувства. При этом чувство остается объектом переживания и ни в коей мере не теряет своей субъективности.
Если к переживанию приложимо понятие контекст, то «главной составляющей» контекста, безусловно, будет предмет объективации чувства. Предмет объективации модифицирует главное содержание эмоции и обусловливает появление еще одного его варианта – синтогматического. Следствием объективации является рождение предметного чувства. Оно обладает уникальным содержанием /синтогматическим/, а его интенсивность и знак /±/ характеризуют соответственно величину и знак ценности предмета. /Подробнее об этом в следующей главе/. В целом же предметное чувство можно охарактеризовать как специфическое «двуединство» собственно эмоции и предмета объективации. Или, более точно, как знаковую структуру, которая объединяет в себе означающее и объект обозначения.
Если еще раз взглянуть на наш перечень предметов, легко убедиться в несоизмеримости эмоций с разным главным содержанием и предметов в широком смысле. Правда, даже ориентировочное число чувств никому неизвестно /подробнее об этом ниже/, и тем не менее очевидно, что оно много меньше, чем миллионы всевозможных предметов в широком смысле. Не менее очевидно, что подавляющее большинство чувств не способно объективироваться во все перечисленные предметы. Исключение составляют буквально единицы: радость, скука, в меньшей мере страх, огорчение, досада и возможно кое-что еще. Но все остальные чувства объективируются в строго ограниченный круг предметов.
Человек способен быть влюбленным, любить и ревновать только других людей; физическая боль объективируется только в органы или части собственного тела; предметом гордости может быть многое, но все же только то, что так или иначе связано со своим и чужим социальным статусом, нравственными нормами, общественным мнением, или собственным Я.
С другой стороны, есть и такие предметы, которые объективируют в себе чуть ли не все чувства. Это жизнь и смерть, добро, зло, собственное Я человека, судьба и некоторые другие. Мне кажется целесообразным разделить все «опредмеченные» чувства на классы в зависимости от конкретного круга предметов объективации и от самой способности разных по содержанию чувств объективироваться в тот или иной круг предметов.
В частности, я предлагаю выделить «биологический» класс. Сюда войдут боль, голод, жажда, зуд, тошнота, дурнота, головокружение, все зрительные, слуховые, тактильные, обонятельные и вкусовые ощущения, а также приятные и неприятные чувства, переживание которых обусловлено физиологическими отправлениями, мышечной активностью, позами, телодвижениями, нормальными и патологическими состояниями собственного организма. Кроме биологического можно выделить классы «социальных» чувств, эстетических, любовных, включая туда ревность, этических и религиозных. Можно также попробовать выделить некоторые подклассы, например из класса любовных выделить подкласс родительских чувств, а из биологического класса – подкласс эротических эмоций. Наиболее обширен, по-видимому, социальный класс. Он охватывает все чувства, которые один человек может питать к другому, исключая лишь те, которые включены в любовный, этический, родительский и эротический классы.
Конечно, подобная градация условна. Некоторые чувства вообще не поддаются классификации. В частности, радость, досада, скука или страх испытываются по любому поводу, чувства социального класса могут быть одновременно этическими, а этические трудно отличить от религиозных. Поэтому однозначно определить «классовую принадлежность» чувства удается нечасто. К тому же классификация осложняется многоплановостью переживаний, а также тем, что некоторые чувства, например уныние или радость, могут объективироваться сразу в несколько предметов, которые субъект не всегда способен идентифицировать и различить. Но главная трудность в другом – в названиях.
В предыдущей главе я писал, что объектом обозначения чувства со стороны естественного языка служит его содержание. К сожалению, это верно только отчасти. Помимо содержания объектом обозначения может быть и предмет объективации, и желание субъекта, и какие-то его действия, и физиологические процессы, и так называемые черты характера. Очень часто в качестве имени ощущений – зрительных, тактильных, вкусовых и многих других – используются названия свойств предметов. Горячий и холодный, светлый и тёмный, сладкий и горький – этими именами обозначают одновременно и чувства и свойства вещей. В результате денотаты имен отождествляются, а грань между содержанием и предметом объективации чувств становится чрезвычайно зыбкой. Одновременно резко усложняется классификация эмоций и анализ всей проблемы предметности.
В русском языке, например, бытуют и используются для обозначения чувств понятия типа деликатность, раздражительность, радушие, честность, скупость, доброта, тщеславие, жизнерадостность, лживость, жестокость, благородство. Подобные понятия характеризуют главным образом иерархию ценностей индивида, структуру иерархии системы "С---Н" ( СТРАДАНИЕ и НАСЛАЖДЕНИЕ), а также некоторые особенности эмоциональной активности, такие например,как «черты характера». Что же касается собственных чувств /страданий или удовольствий, объектов переживания/, которые тоже несомненно охватываются этими понятиями, то они остаются неуточненными и недифференцированными. Другие понятия – горе, счастье, неудовлетворенность, дискомфорт, не говоря уж о страдании и удовольствии, - охватывают целые массивы чувств с разным, но неуточненным и недифференцированным содержанием.
Ряд имен, как я уже писал, служит для обозначения и чувств, и желаний. Таковы например, в русском языке страсть, любопытство, алчность /собственнические чувства/ , властолюбие, «чувство мести», честолюбие, любознательность, тщеславие и азарт или «чувство азарта». «Любопытство» почти всегда употребляется в смысле желания что-то узнать. Любознательность, властолюбие и честолюбие могут означать как стремление / «любовь» / соответственно к знанию, власти и славе, так и радость познания, радость или другие положительные эмоции, доставляемые /т.е. объективированные/ в различные проявления власти и славы. Под чувством мести подразумевают и желание причинить ответное зло, и радость, точнее какие-то безымянные удовольствия, объективированные либо в акте мщения, либо в самом ответном зле, в конкретных страданиях обидчика. Словом «страсть» обозначают и глубокое чувство /обычно любовь/, и практически любое острое желание. Азарт или «чувство азарта» может означать как желание действовать, невзирая на определенный риск, так и радость – или опять-таки безымянное удовольствие, объективированные в действиях подобного рода.
Наиболее многочисленную категорию составляют имена, которые обозначают только предмет объективации чувств, а о содержании умалчивают. Таковы, например, «чувство» прекрасного, «чувства» цвета, формы, времени, ритма, гармонии, такта, движения, вечности, масштаба и так далее и тому подобное. Ясно, что у разных людей, не говоря уже о животных, содержание любого из этих чувств может быть самым разным; но и предмет объективации нередко навязывается ориентировочно. Гармония, такт, вечность или прекрасное – такого рода слова, мягко говоря, многозначны и охватывают не один, а множество предметов в широком смысле. Правда, некоторые предметы практически всегда объективируют в себе одни и те же чувства. Таких предметов немного, но они есть: чувства уюта, безопасности, собственности или комфорта почти всегда означают радость, объективированную соответственно в уют, свою или чужую безопасность, собственность или комфорт.
Кроме того, некоторые предметы в широком смысле постепенно приобретают значение содержания чувств. В русском языке это юмор, униженность, в меньшей степени вина, долг, справедливость, честь /или бесчестие/, а также, возможно, азарт, ирония и сарказм. Эти метаморфозы еще далеки от завершения, исключая, пожалуй, юмор, но их значение трудно переоценить. Они не просто расширяют номенклатуру адекватных названий эмоций, но и показывают пути подобного расширения – как в прошлом, так и в будущем.
Для обозначения чувств используются также понятия типа взволнованность, настроение, раскованность, сдержанность, воодушевление, увлеченность, вдохновение. Словами «хандра» и «депрессия» обозначают одновременно и дурное настроение, и какие-то отрицательные эмоции: то ли печаль, то ли скуку, то ли острую тоску. Встречаются также выражения «высокие» чувства и «низменные», которые ничего не говоря о предмете, не намного больше говорят о содержании эмоций. Встречаются и устойчивые ассоциации относительно широких понятий с весьма узким кругом чувств. В качестве примера могу назвать прискорбное для автора обстоятельство: отождествление в сознании большинства европейцев понятий «наслаждение» и «эротика». Все это вынуждает уточнить критерий пригодности имен, используемых для обозначения чувств. Я, конечно, по-прежнему буду называть их так, как это принято в русском языке, но по возможности буду пользоваться лишь теми именами, которые не противоречат нашему определению чувства, а именно: чувство /или эмоция, ощущение, аффект/ это измеримое страдание или удовольствие субъекта, обладающее собственной уникальной и в то же время воспроизводимой спецификой. Кроме того, как и прежде, я буду пользоваться понятием чувство в значении «объект переживания».
Деликатность, грубость, раздражительность, благородство и пр. в том же духе невозможно квалифицировать как страдание или удовольствие. Невозможно испытать честность, благородство, черствость или доброту. Это относится и ко всем остальным характеристикам иерархии ценностей индивида, ко всем его действиям, «чертам характера», «волевым усилиям», к устойчивым или неустойчивым ассоциациям. Ни один предмет в широком смысле, будь то свой организм, отдельные части тела, их состояние или собственное Я человека, также ни при каких условиях нельзя квалифицировать как страдание или наслаждение, как объект переживания. Переживается не предмет, а лишь опредмеченное им чувство.
Специфику чувства, его неповторимость или, напротив, сходство с другими эмоциями раскрывает лишь один показатель: содержание. Интенсивность и знак /±/ недостаточно информативны, и не случайно только содержание невозможно описать, не прибегая к тавтологии. Это значит, что чувство и его содержание всегда обозначаются одинаково, и назвать содержание то же самое, что дать имя чувству. Такие имена вполне адекватны и, я бы сказал, идеальны, но к несчастью, их слишком мало – всего несколько десятков. Поэтому напрашивается иное решение. С одной стороны, имя не обязательно должно обозначать содержание и только содержание эмоций, но вместе с тем оно должно хотя бы в минимальной степени характеризовать специфику переживания субъекта. С другой стороны, нужно неукоснительно подвергать каждое имя «проверке знаком» /±/, ибо чтобы отсеять явно непригодные названия, достаточно проверить, бывает ли чувство с данным названием приятным или неприятным, или же не бывает, т. е. приложима к нему знаковая характеристика или нет.
Так например, о «чувствах» такта, ритма, рисунка и др. в том же роде, хотя они и подразумевают какие-то переживания, нельзя сказать, приятны они или неприятны. Приятна радость, вызванная собственной или чужой тактичностью /т. е. объективированная в ней/ приятны радость и какие-то другие, не названные чувства, связанные с умением рисовать и танцевать, но сами по себе имена такт, ритм или рисунок ничего не говорят о переживании. К ним не приложима знаковая характеристика и они непригодны для обозначения чувств.
Проверка знаком /±/ исключает из числа претендентов на роль чувства желание / «чистое» желание / и удивление. Правда, на первый взгляд, она не устраняет из числа претендентов горе, счастье, неудовлетворенность, комфорт, дискомфорт, удовольствие, страдание и наслаждение. Но обобщенный, неконкретный характер этих имен, по-моему, более чем очевиден. Каждое из них охватывает целые массивы чувств, иногда огромные массивы, и в силу своей обобщенности ни одно из них не может служить названием конкретного /отдельного/ чувства.
На первый взгляд, проверка знаком /±/ ничего не дает и в отношении таких состояний, как эйфория, плохое и хорошее настроение, скованность, раскованность, воодушевление, вдохновение и ряд других. Однако названия этих состояний, как и в предыдущем случае, ничего не говорят о специфике страданий или удовольствий субъекта и поэтому непригодны для обозначения чувств. Те эмоции, которые они все же подразумевают / «содержат в себе» /, остаются фактически безымянными, т .к. кроме того, приятны они или нет, сказать о них что-нибудь определенное невозможно.
Выделенный критерий пригодности названий помогает разграничить собственно чувство /объект переживания/ и его предмет объективизации, причем, сама реальность этой границы свидетельствует о неправомерности отождествления первого со вторым. Однако трудности, и трудности едва ли преодолимые в обозримом будущем, остаются. Дело в том, что для обозначения большинства чувств используется не что-нибудь, а именно название предметов объективации. Но название предмета редко способно хоть как-то характеризовать специфику переживания человека. С другой стороны, обозначение такого рода приводит к смешению или отождествлению денотатов имён, что в свою очередь служит источником многих серьезных гносеологических недоразумений, трудностей и ошибок.
Особенно характерны в этом отношении чувства, выделенные выше в «биологический» класс. Боль, голод, зуд, тошнота, дурнота, «щекотно», возможно, утомление, сытость, усталость, головокружение – это, пожалуй, единственные имена, обозначающие содержание биологических чувств; все остальные «заимствованы» у названий предметов в широком смысле. Переживания «биологических» чувств инициируются физиологическими процессами, поэтому в данном случае отождествление денотатов означает, помимо прочего, отождествление причины со следствием. В этом отождествлении источник постоянных попыток большинства школ современной психологии и философии «объединить» психику и функционирование организма, источник попыток дать определение чувства /или эмоции, ощущения, аффекта/, используя инструментарий биологии, короче, именно здесь, мне кажется, нужно искать корни физикализма любого толка. «Биологические» чувства характерны и в другом отношении. На их примере хорошо видно, насколько бессилен человеческий язык, если имя обозначает не содержание чувства, а предмет.
Так, средствами языка невозможно назвать чувства, связанные с некоторыми телодвижениями, с позами тела, с его местоположением в пространстве. Можно стоять, сидеть или лежать; сидеть неподвижно или слегка двигаясь, лежать с уклоном в сторону ног или головы, перемещаться в условиях нормального тяготения и в невесомости и т. д. Все эти позы, движения и перемены позы сопряжены с какими-то ощущениями, субъект что-то испытывает, но что именно – сказать невозможно.
Непросто подобрать имена обонятельных ощущений. Слово «обоняние» означает способность различать и оценивать / «чувствовать» / запахи; оно, естественно, не может служить именем каких-либо чувств. То же самое относится и к слову «запах», которые лишь обобщённо называет предмет объективации обонятельных ощущений: какие-то примеси в воздухе, состав окружающей атмосферы. Только название источника запаха, например, запах ландыша или сыра, запах немытого тела или травы – только такие словосочетания в определенной мере характеризуют знак /±/ и специфику переживания. В соответствии с нашим критерием они пригодны для обозначения чувств и в этих целях используются естественными языками. Но тем самым одно и то же обозначение употребляется и как имя чувства и как название предмета, точнее даже двух или трех предметов – источника запаха, его свойств и определенного состава воздуха. Это неизбежно ведет к отождествлению денотатов: чувство, которое мы испытываем, вдыхая озон во время грозы, отождествляется со свойствами газа и вдобавок с его присутствием в атмосфере, т. е. с «запахом» озона.
Не менее многозначны имена вкусовых ощущений или т. н. «чувств» холодного и горячего.
Прикосновение к холодным или горячим предметам сопровождается и приятными и неприятными ощущениями. Слова «холодное» и «горячее» обозначают, естественно, предмет в широком смысле – температурные свойства вещей, но вместе с тем явно подразумевают некоторое переживание и поэтому используются в качестве имени чувств соответственно холодного и горячего. Чувства объективируются как в собственно предметы – холодные, теплые, горячие, но в достаточно узком диапазоне температур, так и в отдельные участки тела или кожи. Когда мы действуем в целях распознания, например, пробуя рукой, согрелась вода в ванне или нет, содержание этих чувств /безымянное/ объективируется в распознаваемый объект. В этом случае слова «холодное» и «горячее» означают» и чувство и предмет объективизации, что ведет к отождествлению денотатов. В остальных случаях содержание объективируется в локусы собственного тела, причем имя чувств характеризует не столько температуру тела, сколько переживания субъекта. Однако и тогда имеет место смешение денотатов. Оно обусловлено сходством, фактически неразличимостью, чувств холодного и горячего и ощущений, обозначаемых именами «жарко», «холодно», «тепло» или «прохладно». Эти имена всегда многозначны, их денотатами являются и переживания субъекта, и температура его тела, и температура окружающей среды.
Предметом объективации вкусовых ощущений служат пища, лекарства, напитки, словом все, что попадает к нам в рот. Сложнее с названиями. Понятие «вкус» лишь очерчивает определенный круг ощущений – вкусовых. Слова «вкусное» и «невкусное» раскрывают только знак /±/ ощущений, но ничего не говорят об их содержании. Только такие слова, как сладкое и кислое, соленое и горькое, острое, пресное или сочное передают специфику переживания и служат именем чувств – сладкого, горького, острого и т. д. Однако имена эти, мягко говоря, несовершенны. Только горькое всегда неприятно, остальные имена служат для обозначения чувств с разными знаками /±/. Сладкое обычно приятно, очень сладкое /приторное/ неприятно, умеренно соленое приятно, пересоленное или недосоленное опять-таки неприятно. Короче, выходит будто знак /±/ чувства зависит от интенсивности переживания, хотя в действительности интенсивность и знак – независимые показатели.
Возрастание интенсивности положительных эмоций доставляют субъекту все больше удовольствия, а увеличение интенсивности отрицательных эмоций – все больше страдания. Рост интенсивности не может превратить приятное в неприятное и наоборот, не может изменить знак /±/ переживаемого чувства. Конечно, рост этот не беспределен. Интенсивность переживания большинства чувств, выделенных по принципу уникального содержания, колеблется в некотором диапазоне значений /величин/. Каждому значению интенсивности соответствует определенный, всякий раз иной парадигматический вариант главного содержания чувства, в то время как его знак /±/ остается неизменных. По достижению предельного значения интенсивности главное содержание некоторых /не всех/ эмоций «меняется», т.е. их заменяют другие чувства. Например, ощущение горячего сменяется болью, на смену скуке приходит досада, досаду сменяет гнев и т.д. Но до тех пор, пока главное содержание не меняется, знак /±/ эмоции тоже остается неизменным. Все это означает, что чувства с разными знаками /±/ всегда имеют различное главное содержание. В частности, когда мы едим сладкое /вкусное, приятное/ и приторное /неприятное/, мы испытываем чувства с разным главным содержанием, а иллюзия тождества или сходства чувств порождена только многозначностью имен.
Оба имени, и «сладкое» и «приторное», имеют по меньшей мере два денотата. Для удобства прономеруем все четыре. «Денотаты» сладкого: 1. Положительная эмоция с уникальным главным содержанием, 2. Относительно высокое, но привычное, содержание сахара в пищевых продуктах. Денотаты «приторного»: 3. Отрицательная эмоция с уникальных главным содержанием, 4. Повышенная концентрация сахара в пищепродуктах. Если опустить в чашку 6 кусков сахара вместо привычных двух, чай станет приторным /4/, т. е. приобретет свойство, которое мы справедливо расцениваем как «продолжение» сладкого /2/ или как очень сладкое. Однако в силу тождества имен мы распространяем эту оценку и на чувства, на другие денотаты «приторного» и «сладкого». В результате один денотат подменяется другим, и ощущение приторного /3/ тоже расценивается как «продолжение» сладкого, т.е. как интенсивное чувство сладкого /1/. Подмена, таким образом, обусловлена только тем, что одно и то же слово служит именем и чувству и предмету объективации чувства. Чувства обычно расцениваются как нечто субъективное – в смысле неточное, «несолидное». Поэтому, дифференцируя вкусовые ощущения, мы как правило ориентируемся на более «объективный» показатель: на свойство предметов. Фактически мы дифференцируем именно предметы, не замечая, что разнятся не только они или вовсе не они, а главное содержание дифференцируемых чувств.
Сказанное относится и ко всем остальным чувствам, например, горячего и теплого, жары и прохлады. Если прикосновение к одному и тому же теплому предмету сейчас приятно, а через минуту неприятно, стало быть мы испытывали два разных чувства – две эмоции с разным главным содержанием. Только многозначность названий порождает иллюзию, будто одно и то же чувство в зависимости от обстоятельств может быть приятным и неприятным. Никто и никогда не говорил такого о радости и тоске. Но когда именем чувству служит название предмета, к которому, естественно, неприложимо понятие знака /±/, создается иллюзия либо нейтральности /беззнаковости/ эмоции, либо ее мнимой способности менять знак, не меняя содержания.
К этому нужно добавить еще одно. Читая «страшный» детектив, мы временами испытываем легкий испуг, причем это чувство имеет точно такое же главное содержание, как и страх смерти в миг смертной муки. В обоих случаях оно является инвариантом индивидуальности страдания, именуемого: страх, испуг, тревога, ужас. В то же время применительно, скажем, к чувствам сладкого и приторного подобного инварианта не существует; их главное содержание различно. Это не означает, конечно, будто эти чувства не имеют ничего общего. Общее есть: прежде всего предмет объективации /пища/, а также субъективная «локализация» ощущения /во рту/. Однако основным признаком, по которому любой естественный язык во все времена различает и объединяет чувства, является соответственно различие или общность их содержания. Будь признак другим, содержание можно было бы охарактеризовать как-то иначе, а не только, я подчеркиваю, не только в форме тавтологии. Но поскольку содержание невозможно охарактеризовать не прибегая к тавтологии, стало быть общность содержания /главного/ действительно служит основным, традиционным, естественным, если угодно, признаком, позволяющим объединить разные переживания. И этой общности, которая безусловно охватывает все разновидности страха, этой общности между чувствами сладкого и приторного нет, а следовательно, различия между ними в определенном смысле грубее и глубже, чем различия между легким испугом и страхом смерти в миг смертной муки.
Наибольшие трудности связаны с тактильными, зрительными и слуховыми ощущениями. Здесь необходимо помнить следующее. Слушая гармоничные звуки, классическую или поп-музыку, рассматривая прекрасные или уродливые картины, мы можем плакать, возмущаться, испытывать блаженство или отвращение, но наши слезы и все остальное будет проявлением и следствием эстетических чувств, а отнюдь не зрительных или слуховых. Подобрать имя первым, вероятно, не менее сложно, чем вторым. Но эстетические чувства не представляют для нас особого интереса, т.к. их содержание, как бы его не обозначить, и предметы объективизации дифференцируются сравнительно легко. Реальность эстетических чувств /объектов переживания/ очевидна. Не менее очевидно, что книги, картины, ландшафты, симфонии, фильмы, словом, любые произведения искусства и природы суть предметы в широком смысле. Они не могут быть объектом переживания, а служат только предметом объективации эстетических, социальных, эротических и прочих чувств. Аналогично звук голоса любимого человека возбуждает /объективирует в себе/ нежность, радость, преданность. Другие голоса, лица или прикосновения способны вызвать гнев, досаду, чувство вины, брезгливость, ненависть; но эти и все остальные чувства не имеют ничего общего с собственно зрительными, слуховыми и тактильными ощущениями. Последние служат инструментом детализированной, но где-то малосущественной дифференциации и классификации разного рода визуальных, акустических и осязаемых объектов. Адекватно охарактеризовать эти чувства невозможно, т. к. их содержание не имеет в языке собственных имен. Можно лишь отметить, что в жизни людей и животных тактильные, слуховые и особенно зрительные ощущения играют роль, напоминающую роль математики в современной науке: это необходимый, весьма совершенный, но тем не менее чисто служебный инструмент.
Необходимо подчеркнуть, что зрительное, слуховое и тактильное восприятие не тождественно переживанию соответственно зрительных, слуховых и тактильных чувств. Восприятие далеко не всегда можно охарактеризовать как чувственное, оно использует и другие механизмы, которые будут рассмотрены в следующих главах. Данное обстоятельство значительно усложняет анализ, т. к. зрительные, а отчасти слуховые и тактильные ощущения испытываются реже, чем принято думать, причем их интенсивность чаще всего минимальна и поэтому знак /±/ трудноуловим. Вместе с тем, нельзя сказать будто этих чувств /объектов переживания/, обладающих определенным знаком /±/ и уникальным содержанием/ вообще не существует. Так, скрежет, скрип, шуршание бумаги или просто очень громкие звуки сопровождаются весьма неприятными чувствами. Неприятна также абсолютная тишина. Другие звуки, такие как шелест деревьев, голоса птиц или звук прибоя, наоборот, как правило приятны. Очень яркий резкий свет, особенно после темноты, неприятен. Неприятно и долгое пребывание в полном мраке, но не потому что темнота внушает страх или причиняет неудобства, а потому лишь что просто ничего не видеть – долго не видеть – значит испытать какие-то малоприятные чувства. В других ситуациях и яркий свет, и темнота вызывают облегчение, т.е. сопровождаются какими-то безымянными положительными эмоциями. Общеизвестно также, что блеклые и холодные тона обладают успокаивающим эффектом, а яркие, особенно ярко-красные и оранжевые – возбуждающим. Это значит, что глядя на предметы, окрашенные в бледно холодные тона, мы испытываем какие-то /безымянные/ положительные эмоции, а глядя на ярко-красные или оранжевые,- отрицательные.
Далее, как известно, при высокой температуре тела любые прикосновения к нему неприятны. Неприятно также дотрагиваться до предметов, особенно шероховатых, ощупывать их. С другой стороны, маленькому ребенку всякого рода поглаживания и прикосновения определенно доставляют удовольствие. Иногда они приятны и взрослому /я, конечно, исключаю прикосновения, которые согревают, охлаждают, щекочут или вызывают эротические чувства/. Известно также, что временная блокада даже части кожных рецепторов, например под гипсовой повязкой, весьма неприятна. Блокада и соответственно отсутствие тактильных ощущений расценивается больным как онемение определенных участков кожи, как легкое страдание, и с прекращением блокады он «с наслаждением» трогает этот онемевший участок, растирает его, прикасается им к одежде.
Подобных примеров множество, и все они свидетельствуют о реальности тактильных, зрительных и слуховых ощущений, т.е. реальности чувств, переживание которых обусловлено исключительно зрением, слухом и осязанием. К этим чувствам приложима знаковая характеристика, и они имеют уникальное главное содержание, отличное от содержания эстетических, эротических и всех прочих чувств. Вопрос лишь в том, как их назвать. Не то плохо, что их имена «заимствованы» у названий предметов, хотя и это достаточно скверно; но еще хуже другое.
До сих пор я говорил о тех «биологических» чувствах, для обозначения которых используются названия предметом объективации этих же чувств /а не просто названия предметов в широком смысле/. Любое такое название – горячий, соленый, запах грозы, приторный, тяжелый, вонючий – подразумевает какие-то переживания, учитывает возможности нашего восприятия. Например, галактики или туманности обычно не называют «тяжелыми». О ядерной плазме не говорят, будто она «горячая» /наощупь/. Вонючим называют только такой предмет, соприкосновение с которым /его «запах» / вызывает малоприятные чувства. В тот же ряд следует отнести понятия типа скрежет, скрип, визг и в меньшей мере скользкий, шероховатый, мокрый, сухой, яркий, тусклый, светлый, темный, громкий, тихий и некоторые другие. Скрежет или визг это только такой звук, который неприятен нашему слуху, т.е. объективирует в себе наши чувства. Соприкасаясь с некоторыми скользкими или сухими, светлыми или темными, порой красными или зелеными предметами, мы в одним ситуациях испытываем приятные ощущения, в других неприятные. Однако большинство осязаемых, акустических и особенно визуальных объектов, а ровно их свойства, крайне редко объективируют в себе какие-либо чувства. Различая предметы по цвету, тембру, плотности, фактуре, упругости, размерам, относительной удаленности, освещенности и т. д. и т. п., мы чаще всего не испытываем никаких эмоций, ни положительных ни отрицательных. Распознание в данном случае использует иные механизмы. Поэтому в названии упомянутых объектов, например таких как «далеко», «близко», «плотный», «рыхлый», «упругий», в названии многих звуков, участков спектра, геометрических и топологических фигур, в названии бесчисленных предметов в узком смысле, окружающих нас на протяжении жизни, - во всех этих названиях нет даже намека на какие-либо переживания.
Тем не менее и такие объекты, в частности формы, цвета, объемы, поверхности, материалы, время от времени тоже инициируют приятные и неприятные переживания, т .е. служат предметом объективации каких-то зрительных, слуховых, тактильных ощущений. В качестве имени ощущений используются, естественно, названия соответствующих акустических, осязаемых и визуальных объектов – те самые названия, которые не содержат намека на переживание. В результате даже о знаке /±/ названных таким образом чувств догадаться почти невозможно. Невозможно также судить о количестве зрительных, тактильных и вообще всех тех ощущений, содержание которые, этот главный признак выделения чувств средствами естественного языка, ни в одном языке не имеет собственного обозначения. Сколько их – единицы, десятки или тысячи – совершенно неясно. Бесспорно только одно: т. н. «имена» большинства зрительных, тактильных и слуховых ощущений по существу фиктивны, а сами ощущения вполне безымянны.
Безымянны, конечно, и многие другие чувства как «биологические», так и принадлежащие к иным классам. В частности, не имеют собственных имен ощущения, которые мы испытываем, утоляя жажду или избавляясь от боли. Безымянны все или подавляющее большинство этических, религиозных и эстетических чувств. Пытаясь как-то обозначить их, к названию предмета чаще всего просто добавляют слова «чувства» или «ощущения». В результате появились «чувства» масштаба, прекрасного, земного, «ощущения» космоса, вечности, осени, перспективы, человеческого, «чувства» неизбежности, гармонии, времени, исключительности, пространства и т. п. Что это за чувства, один бог знает; их содержание, а часто и предмет объективации, каждый вынужден воссоздавать по собственному вкусу и разумению. Некоторые названия, например, «чувства» цвета, рисунка, формы, перспективы, относительно внятно указывают, что речь идет об эстетических чувствах художника, однако не художнику эти имена не говорят ничего. Вообще же обозначения подобного рода свидетельствуют, что большинство, думаю громадное большинство всех чувств, до сих пор не опознано – их невозможно адекватно назвать и они не поддаются исследованию. Даже такие привычные словосочетания как чувство долга, ответственности и справедливости обозначают не одно, а сразу несколько эмоций с разными знаками /±/ и различным, но неизвестно каким именно главным содержанием. Конечно, приходится пользоваться и такими именами, но нужно помнить, что они далеки от совершенства.
И все же безымянность или многозначность названий чувств всех прочих классов – относительно небольшое зло по сравнению с ущербностью имен «биологических» чувств. Им не случайно уделено здесь главное место. Дело в том, что такие слова как долг, справедливость, красота, неизбежность, даже форма, перспектива или пространство, сами далеко неоднозначны. Вместе с тем каждому ясно, что долг и чувство долга, или вина и чувство вины, или красота и чувство прекрасного совсем не одно и то же. Предмет объективации «небиологических» чувств сравнительно редко отождествляется с чувством. Ибо когда речь идет о долге, судьбе, искусстве, свободе или справедливости, когда на страницах печати, в художественной и специальной литературе или просто в разговоре употребляется заведомо многозначные слова, тогда обычно преобладает стремление устранить семантический барьер, не допустить отождествления или смешения денотатов. Однако с названием чувств биологического класса все обстоит иначе. Ведь это самые простые обыденные слова: запах рыбы, шум, скрип, тишина, сладкий, скользкий, теплый, холодный, яркий, тусклый, красный, зеленый, тяжелый и легкий, сухой или мокрый. Многозначность подобных слов отнюдь не очевидна, и только единицы, в число которых не всегда входят психологи, понимают, что они служат именами и предметов и чувств. Притом единственными именами: ни в одном естественном языке нет и не было собственных /адекватных/ имен этих чувств. Отсутствие имен нельзя расценивать как некий дефект языка; оно обусловлено спецификой созревания живых существ, это наследие нашего младенчества. Тем не менее отсутствие есть отсутствие: никакая эрудиция не поможет назвать то, что не имеет названия. Еще хуже, что само понятие чувства не имеет сколько-нибудь строгого, общепринятого или просто осмысленного определения. Хуже – потому что отсутствие определения чрезвычайно затрудняет попытки дать косвенное, описательное название явлению. Но главное, пожалуй, заключается все же в том, что практически все люди на земле, включая большинство философов и психологов, расценивают «биологические» чувства, особенно безымянные, как нечто предельно элементарное, известное до последней запятой. Такая оценка, разумеется, смехотворна. Но она есть, она общепринята и в сочетании со всем предыдущим она делает отождествление денотатов неизбежным.
Что наиболее прискорбно, отождествляются принципиально разные объекты, разные сущности: атрибуты психики – чувства и переживания чувств – и объекты физического мира. Назвать чувство именем предмета /а другого у него нет/ значит вольно или невольно игнорировать различия между предметом /физическим объектом/ и переживанием, т.е. вольно или невольно распространять на психику закономерности физического мира. Отождествление денотатов началось, вероятно, с появлением естественного языка. Поначалу, в течение сотен тысяч лет, оно проявлялось в анимистическом видении мира. В новое время привело к попыткам стереть грань между душой и телом, психикой и физическим миром, субъектом и объектом. Такого рода попытки – тщетные и по необходимости умозрительные, т .е. предпринятые «средствами духа», -породили в частности позитивизм разного толка, всевозможные разновидности физикализма и различные теории отражения. И, наконец, сегодня, в век Разума анимизм наших темных предков оказался вывернутым наизнанку: теперь живые существа чаще всего квалифицируются и описываются как физические системы. Произошло это главным образом усилиями авторов бихейвористского толка – и психологов, и этологов, кибернетиков, физиологов, которые явно или неявно третируют такие понятия как чувство, страдание, мотив, душа, но третируют, конечно, опять-таки «средствами духа».
Вместе с тем и сегодня некоторые анимистические представления сохраняются в первозданной чистоте. Казалось бы, что может быть проще, удобнее и понятнее выражений типа: нога болит, спина чешется, сердце покалывает? Или что плохого в словосочетании «органы чувств»? И тем не менее эти безобидные и удобные фразы подразумевают нечто невероятное.
Во-первых, будто субъектом боли является нога, субъектом зуда – спина, субъектом боли, зуда и ряда иных ощущений – различные части и органы тела. В эпоху, когда одушевлялись и камни, тут не было бы, наверное, ничего удивительного, но сегодня это звучит несколько странно. Причем, выражения подобного рода не просто следствие инертности языка. Врачи, например, так же, впрочем, как и все остальные, включая самих больных, считают, что боль, объективированная в ампутированную ногу, иллюзорна. Точнее, иллюзорна не сама боль, а ее «локализация». Действительно, причиной боли являются нервные процессы в живой ткани, а не мертвая конечность, но ведь больной и сам это прекрасно понимает. Он просто испытывает боль, объективированную ни в какую-то часть собственного тела, а в определенный участок пространства вне его. Такая объективация встречается очень редко, она парадоксальна, но ничего иллюзорного в ней нет. Мы способны восхищаться звездами, болеть за судьбы человечества, т. е. объективировать свои чувства в нечто такое, что заведомо не является частью тела, и никого это особенно не удивляет. Ведь, понятно, не восхищение, и такая парадоксальная объективация для нее необычна, но ничего иллюзорного, повторяю, здесь нет. Наоборот, именно убеждение в иллюзорности это и есть иллюзия – иллюзия тождества предмета объективации и субъекта боли. Проще говоря, и врачи и все остальные «наделяют» отдельные части тела статусом субъекта переживания и тем самым одушевляют их – в лучших традициях палеолита. Одновременно стирается грань между субъектом и объектом, т. к. выходит, будто индивид «состоит» из нескольких, точнее один бог знает из скольких субъектов. То же самое подразумевает и термин «органы чувств», который чаще всего – или пусть только изредка, я и на это согласен, - употребляется в смысле органов чувствования, переживания, т. е. органов тела, которые опять-таки возводятся в ранг субъекта.
Но присвоение статуса субъекта отдельным частям тела не просто абсурдно само по себе. Оно означает еще одну невероятную вещь: будто чувства способны «размещаться» в пространстве. О том же, только еще более определенно и «научно», говорят такие словосочетания как локализация эмоций, центры локализации, центр удовольствия и т. п. Откровенно говоря, я долгое время наивно думал, что этот жаргон употребляется в метафорическом смысле, что под «центрами» подразумеваются морфологические структуры или физиологические системы, деятельность которых как-то связана с функционированием психики. Но затем убедился, что метафорой здесь и не пахнет. Большинство авторов говорят о локализации и центрах локализации эмоций в самом что ни на есть буквальном смысле. Эмоции, по их мнению, действительно локализованы в физическом пространстве, само понятие пространство, оказывается, вполне приложимо к психике; и стало быть душа /или сознание, психика/, а равно мысли, желания, чувства и переживания, имеют длину, ширину, объем, причем все это, надо полагать, можно измерить. Только вот в чем? В метрах, в миллиметрах, в морских милях? В кубических футах, дюймах, микронах? Казалось бы, очевидный абсурд, но представление о «локализованности» /и локализуемости/ эмоций распространено повсеместно как среди специалистов, так и среди простых смертных.
Подобные аберрации – признак абсолютной неизученности и таинственности чувства, свидетельство неспособности современной науки понять что же это такое. Предложено множество определений, однако все они, по крайней мере все те, которые попадались мне на глаза, не просто наивны, но, как правило, просто нелепы. Чтобы не быть голословным, приведу определение, заимствованное из книжки, которая так и называется «Чувства животных и человека» /Л.Дж.Милн и М.Милн/. Сначала авторы сообщают, я цитирую, «чувственное восприятие, которым обладают животные, и является самой характерной чертой, отличающей их от растений», а затем продолжают: «Но что мы должны считать чувством? Ответ: простое сочетание живой материи и управляющего механизма, будь то одна клетка или определенная часть многоклеточного животного».
Сказать что эта фраза бессмысленна – значит не сказать ничего. Во-первых, совершенно неясно, что такое «живая материя». Во-вторых, непонятно, почему авторы так жестоки к растениям, почему растения нельзя квалифицировать как «сочетание живой материи и управляющего механизма». В-третьих, из их «определения» следует, будто любой комок протоплазмы, например, червь, кусок червя, аппендикс или тараканьи усы, вкупе с некой «управляющей клеткой» - это и есть чувство. И, наконец, в-четвертых, те же червь, аппендикс или кусок червя одновременно является и субъектом чувства /о переживаниях Милны, очевидно, не слыхали/. Но, пожалуй, наиболее характерно здесь то, что предложив такое ценное «определение», отдав эту дань научной строгости, авторы дальше со спокойной душой предаются чисто анимистическим восторгам по поводу «чудес природы». И конечно же их «чувства» можно мерить вдоль, и поперек, и на вес, и как угодно.
К счастью или несчастью, но измерить неизмеримое невозможно. Если предмет объективации суть физический объект, он, естественно, локализован в физическом пространстве и может быть измерен. Но к чувствам, психике, ко всем ее проявлениям и атрибутам любые физические понятия, включая понятие пространства, неприложимы; и только поэтому чувства способны служить инструментом познания мира. Мне кажется, что в подтексте современных физикалистских воззрений слышны отголоски т. н. аргумента Ройса – концепции, которая, вероятно, тоже порождена многозначностью имен чувств и, как следствие, отождествлением денотатов.
Как известно, Ройс утверждал, что познание возможно только «на однородной основе», а все иные возможности расценивал как таинственный трансцентентный скачок, как «выпрыгивание сознания за собственные пределы». Это на редкость противоречивая концепция. Она подразумевает, во-первых, что субъект и физический объект «неоднородны» /гетерогенны/, что они представляют разные сущности. Во-вторых, что субъект все же способен познать объект. Но, в-третьих, будто для этого необходима упомянутая однородная основа, т. е. познавая камень, мы либо сами должны уподобиться камню, либо камень должен приобрести некоторую духовность. Очевидно, ни то, ни другое невозможно – познание исключает гомогенную основу. Ведь физические объекты неспособных познать друг дружку и вообще что бы то ни было, а субъект, со своей стороны, может увидеть любые движения души окружающих только через познание физических объектов: лица, тела, мимики, звуков речи и т.п. Именно гетерогенность, благодаря которой, в частности, к психике неприложимы физические понятия, позволяет чувствам служить средством познания мира. Только поэтому они могут объективироваться в бесчисленные и разнородные элементы этого мира: и в камни, и в Пасторальную симфонию, и в ампутированную конечность, и в деяния святых, и в таблицу умножения, и в «звездное небо надо мною и нравственный закон во мне».
На этом я хотел было закончить, но безымянность чувств имеет еще один, пожалуй, самый серьезный аспект, который нельзя обойти молчанием. Наш мир – то, что принято называть внутренним миром человека, притом не только мир окружающих, но и собственный тоже – это мир в известном смысле мир фата-морганы Он похож на приснившийся остров: яркий, «реалистичный» и в то же время аморфный, химеричный. А может и не остров, может это пустыня или какое-то подводное царство. Он анонимный, наш мир – мир чувств, мотивов, переживаний, мир радости и страдания. Неудивительно, что в нем так мало терпимости, взаимопонимания, сочувствия и так много жестокости, тупой злобы, иррациональных конфликтов. Когда живешь на приснившемся острове, можно затеять войну с собственной тенью, можно ни с того, ни с сего пожалеть камень и уж совсем просто не заметить страдающей рядом души.
Как раз неодушевленный мир исследован и описан достаточно полно. Желания и ценности, эти атрибуты жизни, тоже нельзя назвать анонимными. Но чувства, без которых нет ни ценностей, ни желаний, ни мотивов, ни поведения, ни человеческого Я, ни жизни, ни даже смерти, - чувства едва помечены. Та жалкая горстка имен, которую я тасую на протяжении этих страниц, хорошо подтверждает мой вывод. Человек владеет языком сотни тысяч лет и за все это время сумел назвать всего несколько десятков чувств – результат не слишком блестящий. Он говорит о многом. О глубокой разобщенности людей, несмотря на все их социальные, семейные, экономические и любовные узы. Об определенном интеллектуальном бессилии человечества. Скорее всего это бессилие отрочества, оно обусловлено неверным, чисто подростковым выбором приоритетных сфер приложения интеллекта. Отсюда чудеса электроники, генетики, техники связи: отсюда атомная бомба и поразительная слепота, позволяющая не замечать видимые и невидимые миру слезы. И, наконец, этот жалкий результат – несколько десятков имен – говорит о справедливости старой истины: чем ближе нам что-нибудь, тем менее оно заметно и тем в большей степени кажется тривиальным, не заслуживающим внимания.
На свете нет ничего более близкого каждому существу, чем чувства – и нет ничего более загадочного, неведомого, непознанного. Из переживаний чувств складывается само бытие людей и животных. Это в полном смысле наш истинный мир, наша Вселенная, но Вселенная сумеречная, тонущая в густом тумане. И пусть в __ХХ ом античеловечном веке это покажется самонадеянностью, граничащей с безумием, я всё же уверен, что любой луч света, способный (все сколь-нибудь успешные попытки) рассеять этот мрак души, нужно расценивать ( по меньшей мере) так же высоко, как и высшие достижения в области физики, медицины, кибернетики и любой иной дисциплины.
Продолжение следует
anastace@mail.ru