Все лето я был в пионерском лагере. Приехал из лагеря я как раз к началу занятий в школе. Это был 6-й класс. С классным руководителем Марией Алексеевной у меня отношения к этому времени, как ученика с классным руководителем не складывались, а как с учительницей математики – тем более. Идти на урок математики для меня было равносильным тому, что идти на казнь. И как я ни старался психологически подготовить себя к этому, у меня ничего не получалось. По другим предметам у меня шло все нормально, если можно считать нормальной ситуацией, когда оценки идут «удовлетворительно», затем «хорошо», затем снова «удовлетворительно» и так далее. Иногда проскакивало «отлично», но такие случаи были очень редкими. Зато по математике все компенсировалось. Там было «удовлетворительно», затем – «плохо», снова – «удовлетворительно и так с переменным успехом.
Я уже стал замечать, что, когда Мария Алексеевна, «Марьюшка», вызывала меня к доске, у неё сразу портилось настроение. Как только я вставал из-за парты, она начинала постукивать линейкой по учительскому столу и чем больше я говорил глупостей, тем жестче становилось её лицо и тем резче становились постукивания линейкой. И если даже мне везло и я справлялся на «тройку», все равно следовал резкий удар линейкой по столу и резкое: - Садись! Три!, Но ты эту оценку не заслужил. И дальше следовала дежурная тирада: - Тунеядцы! Бездельники! Не работаете! И т.д. Я тогда еще не знал, кто такие тунеядцы, но понимал, что эта характеристика не украшает меня.
К шестому классу я как-то быстро подрос, обогнал в росте многих ребят в классе и тем более девченок. Вот этим и пользовалась иногда Марья Алексеевна. В те страшные минуты, когда я ничего не мог ответить или не мог решить у доски задачу или пример, а стоял у доски такой высокий, худой и нескладный, она вызывала к доске самую маленькую ученицу из нашего класса Нину Гончаренко и та на моем фоне быстро доводила решение до конца и преданно смотрела на учительницу. Весь этот вид «уничтожал» меня, как личность и в конце-концов уничтожил. Я перестал чувствовать себя членом коллектива нашего класса, сам себя считал ущербным и не способным уже никогда достичь уровня даже среднего ученика. Я смирился, все упреки выслушивал спокойно, со всем соглашался и, как ни странно, Марья Алексеевна на какое-то время оставила меня в покое, она привыкла, что с моей стороны ей «ничего не угрожает». Я был повержен и подавлен.
Так спокойно прошли октябрь, ноябрь и декабрь этого года.
1953 год. Сталин – наш вождь и учитель.
Новогодний праздник немного скрасил «серые будни», но для меня лично это уже было не столь существенным. Я автоматически делал уроки, ходил в школу, отвечал у доски, ходил в библиотеку, брал много книг и читал, читал, читал. Читать мне нравилось, хотя это было в ущерб занятиям. Особенно понравилась мне книга Э. Казакевича, «Весна на Одере». Я её несколько раз перечитывал, несколько раз брал в бибиотеке повторно и еще перечитывал, что-то оттуда выписывал, сравнивал и еще перечитывал. Я восхищался майором Лубенцовым и мне казалось, что именно он победил в этой войне.
Но реалии жизни отодвинули все чувства и мечты в сторону. В один из первых мартовских дней, точнее 3-го марта, по радио я услышал какую-то странную музыку, совсем непохожую как играли каждый день. И вдруг диктор каким-то странным голосом сказал что-то о Сталине. Мы дети, привыкли, что Сталин всегда в Кремле и он все за нас и наших родителей решает. А тут вдруг оказалось, что Сталин заболел и, как чувствовалось по голосу диктора, серъезно болеет. О состоянии здоровья Иосифа Виссарионовича передавали каждый час, а затем и каждые пол-часа. Так прошел еще день, у многих взрослых на глазах были настоящие слезы и мы, дети, понимали, что происходит что-то плохое для нас.
И вот 5 марта мы услышали страшные слова, что Сталин умер. Недалеко от школы, между домами 2, 3 и 4 был сквер, где стояли два памятника: Ленину и Сталину. Так вот у памятника Сталину все время стояли люди, больше ста человек. Одни уходили другие приходили, многие плакали, но у всех были какие-то растерянные лица. Мы вначале приходили классом, а потом как-то машинально уже приходили по одному. И я тоже стоял без головного убора, хотя было холодно. Занятия в школе по существу прекратились, только в классе Марья Алексеевна что-то рассказывала и не возражала, когда мы вставали и свободно выходили из класса. Но мы тоже никуда не убегали, а шли к памятнику и там стояли вместе со всеми.
В таком вот «шоке» прошло несколько дней. Все стали какими-то серъезными и лишь через полторы-две недели все пришли в «нормальное» состояние. Начались нормальные занятия, мы стали как-то отходить от этого шока, а тут наступили теплые весенние дни, начался ледоход н реке, на который мы любили смотреть часами, а там начала цвести черемуха и приближалось лето с долгожданными каникулами.
Лето 1953 года... Козы и Берия...
К этому времени отец съездил в село, продал нашу хату, корову и перевез бабушку к нам. И в этой небольшой комнате мы уже жили вчетвером. А чтобы бабушке не было скучно, да и я чтобы был при деле, родители купили коз и сарайчик неподалёку от дома.
С самого начала каникул я пас коз на склоне «у кринички». Козы были очень хитрые и я с ними намучился, пока не изучил повадки всех животных. В мои обязанности входило отогнать коз к «криничке», дождаться, когда бабушка придет туда же, помочь ей привязать самую строптивую козу и тогда я мог свободно 3-4 часа гулять. А вечером я все повторял в обратной последовательности.
Однажды, когда я собирался выгонять коз из сарайчика, из висевшего недалеко на столбе репродуктора прекратилась музыка и диктор начал что-то громко говорить. Весь смысл мне не был понятным, а только слова в сочитании с фамилией Берия. Я не знал кто он такой, но часто слышал эту фамилию по радио, когда перечисляли фамилии московских больших начальников. Стоявшие рядом взрослые повторяли не совсем понятное мне, что «Берия – шпион». Мне было интересно, я начал прислушиваться к разговору, но так ничего и не понял. Эти все непонятки надоели мне и я погнал коз на пастбище. После этого я долго не вникал в то, что связано с этой фамилией, считая, что я все равно ничего не пойму.
Фото Александра Статинова. У этого памятника мы
стояли 5 марта 1953 года.