Все совпадения имен и фамилий – случайны.
Глава первая.
Театр, военком и генералы.
В театральном институте не было военной кафедры, и Роман обязан был отдать долг нашей Великой Родине уже после обучения.
Мама Ромкина своеобразно относилась к воинской службе. Она чего-то там ходила в военкомат. Хлопотала. В военкомате Ромку вскоре поздравляли.
- С чем? – не понимал он.
- Скоро поймешь, - говорила мама.
Короче, дохлопоталась она до того, что его с поздравлениями определили в «команду 209» и вручили повестку, когда приходить на сборы. Что такое «команда 209» – Ромка не знал. Впоследствии выяснилось, что это кремлевские ребята, которые тогда у мавзолея стояли, «Пост Номер Один». Типа Москва и все вытекающие последствия. Поехать аж Туда аж из Владивостока – большой почет. Но Ромка был не в курсе. У него перед глазами все еще была свадьба, очаровательная Оксана – в летящем платье, которое шила сама, невероятно красивая, нежная, друзья, гости, поздравления…
И вот – повестка.
Опять же, забегая вперед. В военкомате самый главный начальник – майор или полковник или вроде того. А в городе стоит командование Пограничного Округа. Тихоокеанского. Сплошные генералы. Генералам нужна была «марка фирмы». Опять-таки, это выяснилось позже.
На сборном пункте, оборудованном в фойе Дома Культуры железнодорожников, Ромка – с веревочной авоськой с котлетами от мамы и Оксаниными бутербродами – ждал своей очереди. Выкрикивали фамилии по одной.
Мама и Оксана ждали где-то снаружи.
Была осень.
Почему-то весь алфавит прошли, а Ромкину фамилию и еще двоих ребят не называют.
Отпустили домой до такого-то числа.
Месяцем раньше была свадьба. Ромка и Оксана были красивой парой, во всяком случае, все так говорили, поздравляя.
Оксана была хрупкая, черненькая, с большими карими глазами. Если она сердилась или волновалась, глаза делались черными.
Уже обритый налысо, так было принято тогда, в конце семидесятых, для армии, Ромка в свадебном костюме и галстуке пришел с тоненькой супругой Оксаной в СТД - Союз Театральных Деятелей. Какую-то давали постановку. Вот была раньше «моя девушка», а стала – жена.
Мамина подруга теть Надя, тоже актриса, говорила:
- Роман! Я тебя поздравляю! Оксана, и тебя поздравляю!
Оксана хлопала ресницами, прямо было слышно звук. Ромка спрашивал простодушно:
- С чем же?
- Ты идешь служить Родине, ты настоящий мужчина!
Оксана втихаря плакала, уже дома.
Снова сборный пункт. Вторая или третья, как это называется, - в общем, волна призывников.
Ромка и двое «коллег» (Глеб, однокурсник, и Валерка – музыкант) – сидели и ждали своей участи. Кончали один институт, только факультет у Валерки другой. Глеб – курносый такой, симпатичный, из сказки про Емелю или Иванушку, в общем, на молодого Куклачева похож. Или на Трубадура из мультика про Бременских музыкантов. Валерка – виртуоз-баянист, субтильный, узкоплечий, типа сегодняшнего премьер-министра.
Выходил усталый военком. Полковник. В морской форме, то есть – капитан первого ранга. Но поскольку он не на корабле, а на берегу служит, то звался «полковник».
Вызывали разных парней, показывали их новое начальство, прапорщика или мичмана, который сопровождал их в часть. Садились в автобусы – то человек семь, то двадцать. Автобусы дымно заводились и отъезжали по одному. Который – на вокзал, другой – в аэропорт. Отправляли кого куда: этих на Тихоокеанский Флот, этих – в Новосибирск или в Барнаул, тех – в Москву…
Разрешили выходить во двор ДК, покурить.
Оксана стояла на цыпочках за железными воротами из прутьев, как Татьяна Самойлова в фильме «Летят журавли». Смотрела черными глазами. Улыбалась.
Ромка сглотнул. Был промозглый осенний вечер. Парни в ожидании переклички сидели хоть в тепле. В фойе Дома Культуры были выставлены стулья, вдоль стен стояли длинные скамьи. Можно было заходить в зрительный зал, кто-то дремал на откидном стуле, кто-то ел мамины пирожки.
А Ромкины мама и Оксана весь день были где-то на мокром асфальте, уходили вроде, а сейчас вот снова вернулись. Оксана держала в кулаках толстые прутья запертых ворот, смотрела на Ромку, Ромка смотрел на Оксану. Она улыбнулась, оглянулась на автобусы, стоящие неподалеку в ожидании призывников. Шоферы курили и гоготали над очередным анекдотом.
Из огромной двери клуба выглянул вихрастый парень, заорал на весь двор:
- Кто здесь Тамм? Эй, студент! Там тебя кличут!
«Коряячиее эстоонскиее коорни» не позволили Ромке подбежать к Оксане и, хоть через прутья решетки – поцеловать ее… Он лишь взмахнул рукой.
Ребят вызвали, всех троих. По очереди, одного за другим.
Впоследствии оказалось, что генеральское командование Тихоокеанского Пограничного Округа (Краснознамённого!) затребовало по фамилиям призывников с музыкальным и подобным образованием в ансамбль песни и пляски. И всякие решения местного военкомата ему глубоко по барабану. Поимённо – потому что высшая школа. Так-то.
Опять-таки, это всё все узнали сильно потом. В общем, минула Ромку чаша сия – Кремлевская Рота, он и не подозревал, какой снаряд просвистел возле виска.
Про ансамбль и генералов округа никто из новобранцев ещё не знал.
Вышел военком, лично.
- А сейчас… - он помолчал.
Все в фойе, где был сборный пункт, уставились на него.
Полковник откашлялся, поправил галстук и продолжал:
– Ребята, поздравляем вас. Впрочем, слово «ребята» с нынешнего дня устарело.
Он снова помолчал и покашлял. И закончил коротко:
- Вы отправляетесь на границу.
Про ансамбль как-то забыли.
На границе стоял учебный отряд. Ну, не на самой границе, а километрах в двадцати от Китая. Отряд, по-пограничному, - это означает как полк в Советской Армии. Или дивизия даже. В отряде готовили пограничников перед отправкой на заставы или «точки» – операторов радиолокации, радистов.
В классе девятом, наверное, нет, в восьмом - Ромку и еще человек пятнадцать мальчишек отправили на подготовку допризывников. На несколько дней. Это был Русский Остров, тогда еще не было к нему моста из Владивостока.
На острове был дисбат – дисциплинарный батальон для штрафников. Ну кого-то провинившегося в армии, чтоб не садить в тюрьму – сюда отправляли. «Форт Бойярд» такой. Остров же.
Мы этого не знали, насчет дисбата, и с легким сердцем я топал в китайских кедах – ну неделька на природе, на острове, чего плохого.
Вероятно, штрафникам было строго-настрого приказано пацанов не унижать сильно, не издеваться над мальчишками. Да и старшинами к нам поставили, наверное, не штрафников, а просто моряков. Кто-то был старший матрос, кто-то – старшина второй статьи. Войсковая часть считалась «морчасти погранвойск». Мы и не особо опасались.
И напрасно. Манеры общения на острове – даже среди «нештрафников» все равно были как у зэков. Человека «с воли» на «зоне» отличает всё – от прически до штиблет и слов. А у «штрафных» не только «гюйс» надо было иметь отглаженным, но и манжеты на манер подворотничка подшивать белыми кусками простыни, чтоб белоснежные кантики торчали. Об этом рассказывали только. Мы с ними не встречались, вероятно, они отдельно были размещены. Или мы.
Поначалу было непривычно и интересно. Но мы быстро поняли, что такое "переносить тяготы и лишения воинской службы" - как написано было в Присяге, которую нам предстояло еще принимать в далеком будущем.
Например, нельзя было говорить "табуретка". Табуретка - это "баночка". Часы - котлы, пол - палуба, стена - переборка и так далее. Проштрафившийся должен был носовым платочком "драить палубу". Еще лазили по-пластунски. Или "ходьба гусиным шагом" - на корточках. Нет, нас не били. Но было какое-то перманентное вдалбливание подчинения команде, крики. Старшины первой там или второй статьи почти не матерились. Но был какой-то магнетизм – нельзя не выполнить приказ. Сегодня это странно.
Изучали автоматы Калашникова. АКМ и АКМС. Разбирали. Было интересно. Раньше на уроках военного дела в школе тоже разбирали и собирали - только у нас была винтовка. И карабин.
А на Русском острове два раза стреляли на стрельбище. Ходили по плацу, маршировали. Мальчишки по 14-15 лет...
Я думал тогда, раскладывая рамочный приклад АКМСа - как то вдруг, прямо по голове прилетело - а ведь эта техника, такая совершенная, даже красивая - она ведь сделана для того, чтобы убивать людей. Не охотиться на крокодилов, а вот специально для людей. Вот из этой дырки вылетает пуля калибра 7, 62 миллиметра - и гуляй вася...
Интересно, что потом забылись носовые платочки вместо половых тряпок с "заплываниями по палубе" в казарме (которая звалась "кубрик"), забылись марш-броски в противогазах и отжимания от пола (палубы) под счет главстаршины...
Вернувшись с острова Русского, четырнадцатилетний Ромка нарочно печатал шаг по тротуару, словно офицер или просто матрос.
В погранотряде - мне уже 24 года, а не четырнадцать. Рота называлась заставой, солдаты - курсантами, а палуба снова считалась полом. "Мыть пол" - называлось "заплывать на полА". Это была учебка. Пока ты в учебке – ты курсант, а не рядовой. Рядовой по иерархии – выше, чем курсант в учебке.
После Присяги выдали оружие. Приказали выучить номер своего автомата. Запрещалось говорить и тем более писать в письмах калибр. Это были новые автоматы, АК-74 (не путать с АК-47). Пуля маленькая, меньше, чем у мелкашки, но длиннее, остренькая, блестящая, и патрон большой. Говорили, что пуля со смещенным центром, вроде если в пятку попадает, то выйдет через плечо. Придумывали, наверное. На стволе было утолщение – дульный тормоз-компенсатор. На вооружении эти автоматы еще почти не стояли. В Советской Армии были прежние АКМ и АКМС. Начался Афганистан, тем ребятам, говорят, тоже уже выдавали 74-е АК. Но мы были не Советская Армия, а – Пограничные Войска.
Интересно небрежное отношение, демонстративно-небрежительное, скажем так, одних войск к другим. Моряки называли нас сапогами, мы их - шнурками. Советская Армия - это "шурупы".
- Почему шурупы?
- Потому что с вертолета их пилотки хочется отверткой вкручивать! Гы-гы!..
У пограничников сапоги не носили гармошкой - их гладили утюгом, чтоб голенища стояли круглыми цилиндрами, гладили с парафином и всяким воском. И не было пилоток - только ядовито-зеленого цвета фуражки. Гармошка на сапогах, модная в Красной Армии, считалась у нас словно резьба у шурупа.
Первое, чему учили в отряде – это мотать портянки. Обычные носки запрещались (и, как ни странно, действительно, если тайком наденешь в сапоги носки – мгновенно сбивались в кольцо вокруг ступни). Неправильно намотанная портянка гарантировала через полчаса ходьбы мозоли с водяными пузырями.
У вертолетчиков были высокие ботинки на шнуровке. И автоматы были складные - тоже 74-е, но уже АКС. Только приклад складывался не рамкой, а на одной тонкой палке.
Как-то отправили меня в клуб - Дом Офицеров отряда. Записку передать начальнику и сверток. Кто-то из старшин, наверное, получил посылку из дому, угощал начальство.
Кабинет начальника клуба был закрыт, и я решил подождать. В пустом фойе стоял старый рояль, судя по виду, не открывавшийся долгое время.
Крышка оказалась незапертой, и в гулкой тишине ДК я взял несколько аккордов – так, из джаза. Стоя, не приставляя стула к инструменту.
- Та-ак! – раздалось за спиной.
В нескольких шагах стоял лейтенант.
- Кто такой?
- К-курсант Тамм.
- Что здесь делаем?
- Вот, не строит фортепиано что-то…
- Что вы делаете ЗДЕСЬ, курсант?
Почему-то «не монтировался» этот лейтенант со своим текстом. Он был молодой, форма совсем новая. Строгость угадывалась – напускная, и с какого перепугу будут здесь курсанту, солдату, говорить «вы».
- У меня пакет для начальника клуба лейтенанта Суровцева.
- Лейтенант Суровцев – это я, давайте, что там у вас.
Я отдал пакет и спросил «разрешите идти». Лейтенант читал записку.
- Как фамилия, говоришь, - он поднял лицо от бумажки. – Тамм? Академик… Игорь, наверное? Бомбу изобрел?
- Нет. Не Игорь. И даже не Евгеньевич. Ромка. В смысле – Роман. Роман Тамм. Бомба – это не ко мне, это к нему, к академику.
Лейтенант удивленно уставился на меня.
- Идите, - через паузу медленно произнес он.
Вероятно, у него в голове тоже «не смонтировались» слова про академика Игоря Евгеньевича Тамма, который , говорят, работал над водородной бомбой, - с внешним видом рядового солдата, который почему-то вообще про всё это знает.
Учили нас службе на радиолокаторе. Секретно до жути. Тоже ни писать, ни говорить не разрешалось. Локатор - просто под названием «РЛС ДОН». "А вот я на Дону служу". Перспектива такой службы - торчать "на точке" с небольшой командой, человек пять, где-нибудь на Курилах, обслуживать это железо и обшаривать им горизонт, чтобы у берега враг не появился нежданный.
У меня была одиннадцатая застава в отряде, у однокурсника Глеба - 13-я кажется. Да, еще музыкант-баянист Валерка тоже был со мной. На одиннадцатой.
В общем, скоро придет пора отправляться по назначению, "учебка" подходит к концу.
И вдруг - вызывают нас, всех троих, к командиру отряда, полковнику Еремееву. Он такой кругленький был, у него было прозвище Огурцов (который из "Карнавальной ночи", Ильинский играл).
- Военные! – сказал он торжественно. – Я хочу поручить вам важное дело. Э-э…
И замолчал надолго.
Потом говорит:
- В клубе отряда есть оборудование. Там музыка, ээ… И такое радио, значит. На лампах.
И опять замолчал. Мы, трое, рядочком-шеренгой стояли и поворачивали синхронно головы по мере того, как он ходил по кабинету. На полках стояли большие модели бронетранспортеров и передвижных станций с локаторами. Полковник продолжал, вплотную подойдя почему-то ко мне.
- Фамилия?
- Чья? Моя?
- Нет моя!
- Полковник Еремеев…
- Твоя! Бль! Остряк тоже мне!..
- Курсант Тамм!
- Правильно. Это ты там на пианино вроде? В клубе? Там – Там – там-там, тут… - полковник рассмеялся своей шутке. Развернулся, отошел шага на три, повернулся снова. Продолжал, - Короче, бль, надо ээ… Концерт. Есть дудка, есть барабаны и такая… Ээ… - он показал жестом, раскинув руки как коробейник с ящиком на животе, потом продолжал. - Командование округа будет к 27-му мая. У вас полтора месяца. Освобождаю от строевых. Поступаете в распоряжение начальника клуба лейтенанта Суровцева. Можете привлекать личный состав, кто на чем играет или поет нах. Старшим назначаю… Курсанта ээ… Тама. Вопросы есть? Вопросов нет. Кру-гом! Шагом ма-Арш в дом офицеров!
Это был тот самый лейтенант, который застукал меня у рояля.
Суровцев не отвечал своей суровой фамилии. Надо полагать, он был вчерашний выпускник какого-то военно-теоретического училища. На петличках были эмблемки «политические». Ровесник наш. Обрадовался нам, как-то перестал быть военным.
На учебных заставах любой сержант по выправке держался как оберштурмбанфюрер, словом, «тут вам не стройбат, почему шконки не отбиты?!!»
Двухъярусные койки «отбивали» специально изготовленными «плашками» - такая палка с ручкой, как кусок транспортира у школьной доски, - нужно было чтобы заправленный одеялом матрас был не закругленным по краю, а параллелепипедом, как кирпич.
- Че бль сидим бля, какого хера бля сидим нах???!!! (на корточках, у батареи).
- Так свободное время, товарищ младший сержант…
- Какое нах свободное бля время нах! На плац – лопаты в зубы бля снег бль убирать нах! И ваще – здесь вам не тут! Тамм!
Ромкина фамилия подвергалась склонениям непрерывно: «Там – тут – Тамм – Тутт», сплошь остроумие, ну казарменное, а какому быть-то в казарме.
Надо сказать, ассортимент матюков был у этих ребят невелик. Всего две позиции.
Как-то Ромка спросил:
- Товарищ младший сержант, а вы знаете мат на букву «У»?
Сержант растерялся. Помешкав, вдруг вспылил:
- Какая нах буква «У» нах! Швабру в зубы и на полА заплывать с вопросами своими бля нах бля! Тут заплывать и там заплывать, курсант Тутт! Стюдент мля…
В Погранвойска брали только избранных. Культурный чтоб, а то в аэропорту на досмотре пограничник иностранца пошлет куда-нибудь, будет международный скандал. Чтоб был после школы, типа грамотный. Учили отличать паспорта по номерам. Например, пассажир-турист мог быть после «отсидки», и уже взамен «справки об освобождении» у него был обычный с виду паспорт, из номера которого было понятно, что владелец - «после зоны».
Еще были политзанятия. В Красном Уголке, где кругом всякие действительно красные вымпелы, телевизор в углу, который по каким-то часам разрешалось включать. Приходил из политотдела молоденький лейтенант и, запинаясь, рассказывал о ситуации в мире, и как буржуазия загнивает.
- Курсант Бачурин, покажи на карте Сахалин.
Курсант Бачурин мучительно долго рыскает по огромной карте указкой. Где-то в районе Европы. В Красной Комнате дружно ржут. Лейтенант из политотдела не выдерживает:
- Бачурин! Что такое Сахалин? Где ты его ищешь?
- Сахалин это… ммм… - курсант Бачурин смотрит в потолок. – Ээ… Столица…
- Столица?
- Нну… Э…
- Столица чего?
Бачурин, собрав в кулак всё свое мужество, выпаливает неожиданно для самого себя:
- Столица Украины!
Взрыв аплодисментов, часть публики залезает под столы, лейтенант из политотдела отворачивается, смахивая скупую слезу, трясет плечами спиной к классу.
«А ведь слава богу, что учат его на локаторе служить. А не на ракетном комплексе баллистическом» - думал Ромка.
К такой атмосфере - после «свеча горела» или «послушайте» или «я еще был слишком молод, я просто не умел любить» - к этому привыкнуть было непросто. Самое главное, что на постоянный Ромкин вопрос к командирам «а зачем?» он ни разу не получил ответа. Зачем нужны углы на одеялах заправленной постели? Зачем убирать снег, когда он идет, и его с плаца сдувает морской ветер?
Словом, лейтенант Суровцев оказался совсем не суровым. Нормальный парень, потом выяснилось, что он выпускник училища политсостава, типа как комиссар чтоли, но проштрафился чего-то, дали ему клуб.
Прежде всего он напоил нас крепким сладким горячим чаем. У себя в кабинете – комнатка совсем небольшая с плакатами на стенах. На плакатах было нарисовано: то пограничник у красно-зеленого столбика, то с собакой на снегу, глядящий в бинокль. Один плакат был надписан иероглифами.
Потом лейтенант Суровцев повел нас в каптерку «за спиной» клубного киноэкрана. Клуб был большой. Назывался «Дом офицеров». Тот самый, с роялем в фойе. Зал мест на восемьсот. Перед экраном – не слишком большая, но – сцена.
В каптерке оказались «из музыки» для будущего концерта – тусклая от времени, совершенно новая труба без мундштука. Несколько пыльных барабанов, какие в ГУМе продавали. «Радио на лампах», о котором говорил полковник «Огурцов», - представляло собой два усилителя от кинопроектора «Украина» с динамиками-чемоданами в черном седом дерматине. Еще был электроорган из первых, называли его «йоника». На задней стенке было написано: «Юность». Юность была с педалью. Еще был у лейтенанта Суровцева среднего размера аккордеон. Еще была гитара и где-то, лейтенант сказал, может быть бас-гитара на неструганых стеллажах дома офицеров.
Концерт мы сделали. Нашли трубача на 9-й заставе, из консерватории, кажется из Хабаровска почему-то. Его звали Витька. Суровый с виду Суровцев привез ему из города обычный магазинный мундштук. Труба оказалась вполне дееспособной. Витька только приложил ее к губам, поиграл пальцами на застывших клапанах, все сразу увидели, что наш парень. Из темной от времени тусклой трубы понесся по гулкому дому офицеров звук, настоящий, живой.
Валерке вообще было все равно на чем играть, школьный аккордеон у него в руках звучал, словно оргАн в Соборе Парижской Богоматери, и как он из примитивного инструмента извлекал такие звуки – мы не знали.
Я нажимал клавиши «юности».
Переманили на время из отрядного духового оркестра барабанщика. Он не слишком умел, но большим барабаном тумкал вполне ритмично.
Глеб играл на гитаре и объявлял песни и читал стишки, найденные в брошюрах начальника клуба Суровцева:
«Пограничника работа, Не особо уж легка. Нужно охранять кордоны От завистника, врага. День и ночь стоят в дозоре Молодые пацаны, Чтоб страна спала спокойно И чтоб не было войны.»
Или:
«На границе мирных стран Служат Вася и Полкан. Вася - это пограничник, На посту не в первый раз. А Полкан - боец, отличник, Острый нюх и зоркий глаз! На двоих - два сорок рост, Автомат, шесть ног и хвост. Их завидев, враг дрожит: Здесь и мышка не бежит!»
Придумали из оконных гардин-трубок стойки для микрофонов от магнитофона «Днiпро». Подружились окончательно с лейтенантом Суровцевым, даже курили в каптерке. Но петь с нами он не стал.
Пели, разложив на два голоса «Идет солдат по городу», «Сувенир» Демиса Руссоса на ломаном английском, почему-то девчоночью песенку «Ты у калины жди, я к тебе прибегу», ну и само собой «На границе тучи ходят хмуро, край суровый тишиной объят. У высоких берегов Амура часовые родины стоят».
Ближе к концу мая концерт был готов.
В дом офицеров набились со всего отряда, сколько могло поместиться в зале.
Днем раньше приехали гости – ко Дню Пограничника было объявлено, что могут приехать родные. Запустили два автобуса отряда - привезти с пришедшего катера гостей - от пирса до проходной воинской части. Гостям дали гостиницу – несколько комнат в офицерском общежитии.
Дневальный в казарме, положив трубку черного старинного телефона, заорал истошно:
- Эй, Тутт! Танцуй! К тебе жена приехала!
Оксана с подругой стояли у двери офицерского «общежития-гостиницы». Подругой ее была подруга Глеба, тоже их однокурсница – Люда. Ромка подлетел к дневальному «гостиницы», попросил позвонить (рядовым не разрешалось). У Ромки был такой ошеломленный вид, что дневальный, тоже рядовой, ну курсант, не смог отказать:
- Давай. Только быстро и тихо!
- Одиннадцатая! Глеба к офицерской общаге – одна нога здесь другая там! Скажи ему «она здесь», он поймет.
Через минуту Глеб был здесь – «как лист перед травой».
Ромке разрешено переночевать у жены в комнате, потому что она жена.
А Глебу не позволили, потому что Люда не жена, и они с ней всю ночь гуляли где-то в лесочке, за колючей проволокой, окружавшей отряд. Дальневосточный «лесочек» уже в пятидесяти метрах от войсковой части был обыкновенной Уссурийской тайгой. С лианами и папоротниками.
В «гостиничном номере» Оксаны была армейская офицерская кровать с панцирной пружинной сеткой, тумбочка, стул, стол и два крючка на стене.
- Я тебе должна сказать что-то, - говорит она Ромке, подняв черные какие-то трагические глаза к нему, уплетающему домашние угощения.
Пауза.
- Ромка.
Пауза…
Ее глаза сейчас – совсем черные, она глядит в глаза Ромке и медленно опускает взгляд, смотрит на свои пальцы, теребящие платье на коленках. Пауза сделалась какой-то слишком драматической.
У Ромки что-то замерло внутри. В голове пронеслось – «у меня есть другой», «я уезжаю, прости», «не суди меня строго» - и прочая трагическая белиберда.
- Ром, - она снова замолчала, и выпалила вдруг. - У нас будет ребенок.
Успех концерта был ошеломляющий.
В первом ряду сидели генералы с лампасами.
На другой день родственники разъезжались, и Ромка провожал Оксану. Глеб долго стоял, держа в объятиях свою любимую Люду. Подъехал автобус, отвозивший гостей до пирса. Ромка занес Оксанину сумку в салон. И выходить не стал. Пухлый, с детским лицом и губами-пельменями, водитель Виталик (сержант Гребёнкин по прозвищу Ребёнкин) – удивился заговорщическим шепотом:
- Ты куда? На губу ведь загремишь! Оба загремим!
- Ладно, ты, главное, меня не спали, а ты ниче не видел. А мне – нарядом больше нарядом меньше… Подождешь у причала?
Пирс покачивался на железных круглых понтонах. Гости по деревянным сходням заходили на борт катера.
Ромка никак не мог разомкнуть свои руки за спиной Оксаны. Она ткнулась носом к нему в нос:
- А я знаю – так чукчи целуются.
Катер взвыл сиреной, и Оксана взбежала по трапу, встала у фальшборта.
Мучительно долго отдавали концы, потом катер так же долго, словно океанский лайнер, начал отваливать, поднимая бутылочного стекла водяные бугры и делая воронки у кормы, под которой были винты.
Ромка стоял, никак не мог уйти. Пирс качался. Оксана подняла руку, смотрела черными глазами. Катер отваливал. Забибикал сержант Ребенкин. Катер, словно в ответ автобусу, взвыл сиреной и пошел вперед.
Ромка был один на пирсе. Виталик снова бибикнул.
На КП дежурный, увидев в автобусе улыбающегося своим мыслям Ромку, заговорил возбужденно полушепотом:
- Тамм! Там тебя все ищут, уже сюда звонили. Тебя к командиру отряда!
Приличия ради Ромка заглянул в казарму. Дневальный ему сказал:
- Бегом к Огурцу, че думаешь! Пришьют попытку дезертирства, будешь тогда улыбаться. В дисбат запихают и фамилию не спросят!
В «предбаннике» кабинета полковника Еремеева младший лейтенант по прозвищу Сквозняк встал из-за стола:
- Где тебя носит, курсант Тамм!!! Бегом к товарищу полковнику! Не хватало, чтоб он за тобой ходил!
У Ромки предательски опустились куда-то внутренности. Он постучал в высокую тёмного лака дверь и осторожно открыл ее. Все участники концерта – уже получилось шесть человек – стояли шеренгой перед командиром отряда.
Полковник Еремеев по прозвищу Огурцов ходил по кабинету, шеренга делала соответственно «равнение направо» и «равнение налево». В кабинете нечаянными штрихами – одинокая забытая рюмочка на подоконнике, хрустальный стакан на телевизоре, тарелочка с дольками лимона – видны были следы приятной встречи, надо полагать, с генералами. Пахло апельсинами, коньяком и салатом «оливье».
- Курсант… ээ… Тамм! – воскликнул он, увидев Ромку в дверях. – Стать в строй!!!
То ли от возбуждения, то ли от душевно-закусочного прощания с генералами он был раскрасневшийся и постоянно вытирал платочком мокрое лицо. Со слезой в голосе он благодарил каждого из нас, жал руку. Мы отвечали, что служим Советскому Союзу.
- Как там? – он обратился к Глебу. - На ветвях заснули птицы, звезды в небе не горят… эээ…
- Притаился у границы Пограничников отряд. Пограничники не дремлют У родного рубежа: Наше море, нашу землю У границы сторожат. – душевно отбарабанил Глеб.
- Да!!! Да-да-да! Пограничники не дремлют!!!
Вошел, стукнув пальцами в дверь, лейтенант Суровцев.
Еремеев-Огурцов повернулся к нему:
- Спасибо, Сережа, спасибо! – долго жал ему руку. Повернулся к Глебу, не выпуская руку лейтенанта:
На двоих полметра рост, как там дальше? Ха-ха-ха!..
- На двоих - два сорок рост, Автомат, шесть ног и хвост, - подсказал Глеб.
- Товарищ полковник, - сказал Суровцев. – Телефонограмму тут дежурный записал. Из округа. Десять минут назад.