Подошел к концу длинный и трудный двадцатый век. Наша страна встретила девяносто третий год, трепеща в объятиях перестройки. «Если ты умный, почему ты бедный?» - вопросили сатирики.
Новая эра заползла и в тихий городок Отрадное. Во Дворце культуры имени Карла Маркса продолжал давать спектакли молодежный народный театр – гордость областного начальства и краеведов-любителей. К первому мая с фасада здания сняли красное знамя и переименовали Дворец культуры во «Дворец князя Прищепкина». На этом государственное финансирование закончилось.
Когда финансы поют романсы, музы молчат. Искусство, семьдесят лет бывшее слугой народа, вдруг обрело свободу, и художественный руководитель театра Акуличев, словно изгнанный на волю крепостной, бросился искать меценатов. Длинноносый, лохматый и сосредоточенный, Акуличев в эти дни стал похож на ищейку, потерявшую след грабителя.
В отчаянии Акуличев подлетел было за финансовой поддержкой к директору местного совхоза, но застал лишь безлюдное бесптичье и вой ветра в цехах. Надежный советский покровитель Акуличева совхоз «Птицеферма «Отрадное»» внезапно обескурел, обезъяйцел и самораспустился.
В это же время появились в городе влиятельные люди современного типа – новые русские весьма русофобской внешности. Акуличев презрел этнические несоответствия и, готовый кинуться к ногам рождающейся буржуазии, обошел всех кооператоров городка. Денег на театр не дал никто.
Хозяин недавно открытого в городе рынка толстый, усатый Гогоберидзе, принял худрука, раскрыв объятия:
- Дарагой! У тэба дэвушки, у мэна дэнги! Бери, сколько хочешь!
- Но Дато, уважаемый! – парировал Акуличев. – Ты забываешь, что мой театр - это дом искусства, а не терпимости. Мои юные актрисы играют Джульетту и Офелию, Дездемону и Маргариту Готье. Впрочем, Маргарита – это не то…
К счастью, Дато никогда не слышал истории Маргариты Готье.
- Вот я и говорю, дарагой, ты мне искусство с девушками, я тебе - денег!
«Рыночные отношения, блин!» - терзался Акуличев. Что сие значит, никто объяснить не мог, но город обязан дорожить театром – это худрук понимал. Бегая по городу в поисках спонсора, Акуличев обтянулся злой щетиной на скулах. В его глазах зажегся гнев Джордано Бруно, желающего сгореть во имя идеи. Единственный вид помощи, выцыганенный им у коммерсантов, состоял в пакетиках просроченного супа «Подравка», которым худрук кормил своих артистов два раза в день.
Труппа Акуличева состояла из студентов областного колледжа, кое-кого из обанкротившегося Стройтреста, из служащих местного отделения Сберегательного банка СССР, а также из младшего медперсонала городской больницы. Актеры были молоды, страстны, одаренны. Банк, больница и трест закрылись, работы в городе не было, и процесс похудения обрел первобытную естественность.. С верой в зарождение прогрессивной буржуазии актрисы затягивали талии до пятидесяти трех сантиметров, но своего главрежа Акуличева обожали.
Внезапно Акуличеву прислали приглашение в Санкт-Петербург, на «Фестиваль народных театров Европы». Событие в труппе восприняли как теракт: сначала был шок, потом все кинулись радоваться жизни и принимать меры. Участие в фестивале давало право на публикацию статьи о молодежном театре во французском журнале «Русский фольклор», издаваемом князем Шумским. Потомок белой эмиграции гарантировал связи с просвещенной Европой. Слава – это деньги!
- Но где взять спонсора для поездки?! – взвыл Акуличев.
Патриотом родного искусства неожиданно оказался местный криминалитет. Через любовные связи актрис с отделом полиции Акуличев вышел на красный, бритоголовый пиджак, готовый вложиться в искусство.
- Вы не пожалеете! – волновался Акуличев на аудиенции. - Живая кровь искусства, темперамент, присущий нашему народу! Это вам не московский академический цинизм! Это искренность в каждой фразе. А какие у нас девушки!..
При упоминании девушек спонсор кивнул с пониманием:
- Ладно. В Питер на фестиваль вас отвезет мой человек. А там посмотрим…
* * *
Майский Петербург 1993 года был похож на голодного, растрепанного воробья, все кругом было загажено мусором, растерянно чирикало и куда-то скакало.
Автобус с труппой остановился возле здания бывшей рабочей столовой. Окна были заколочены, с обшарпанной стены ветер рвал афишу прошлогодних гастролей.
Труппа Акуличева высадилась из автобуса под мелкий питерский дождик. Визжа и смеясь, актеры перепрыгивали через лужи. Настроение было чудесное, несмотря на шесть утомительных часов в дребезжащем «Икарусе». Дверь дома, предоставленного спонсором под гостиницу для актеров, открылась в гулкий пустой коридор. В конце горела лампочка, и характерный запах указывал на общественный бесплатный туалет – все, что осталось от советского образа жизни.
На втором этаже отыскали три комнаты, в которых устроители настелили матрасы прямо на пол. Было просторно и, главное, бесплатно.
Фестивальные спектакли по программе играли в доме культуры имени какого-то облупленного железнодорожника, кресла в партере качались, но зал был полон - ленинградская интеллигенция! - что Акуличева совершенно не удивляло: спектакли давали бесплатно, за счет устроителей «Фестиваля». Видимо, «белогвардейцы» из Парижа прощупывали почву для возвращения на родину.
Зал шелестел программками, театралы обсуждали вчерашний шедевр. Вчера играли шведы - на русском языке, без акцента, из чего Акуличев сделал вывод, что и шведы, в общем-то, были наши, из эмигрантов. Давали инсценировку «Красное и черное» по Стендалю. Почти два часа по сцене бродили две голые женщины в чулках – одна в красных, другая в черных. Они то драли друг друга за волосы, то целовались. Зал обморочно молчал. Акуличев понял, что его пьеса о пламенном революционере, попавшем из гражданской войны в перестройку, в 1993 год, вызовет у зрителей положительную реакцию. Попаданец – это было ультрасовременно и неожиданно.
В первом ряду партера расположились четверо парней, слишком плечистых для ценителей искусства, а между ними - сокровище в малиновом пиджаке: бандитского вида интеллигент, представитель спонсора. Актрисы бегали смотреть на него из-за кулис и гадали, богат ли он, и если пригласит Акуличева в ресторан, то кого выберут дамой для коктейля?
Между тем, спектакль начался. Зал затих. В круге прожекторов посередине сцены стояли две монументальные фигуры: крепкий Рабочий с винтовкой на плече и бородатый Крестьянин с граблями.
Акуличев выглянул из-за кулис и с тревогой увидел, как малиновый пиджак вынул телефон, и, опустив голову, начал говорить в трубку.
Между тем, Рабочий на сцене снял со своего черноволосого парика кепи ленинского вида, вытер правую руку о штаны и протянул ладонь Крестьянину - жестом пролетария, который со всеми странами объединяется.
- Здравствуй, товарищ!
- Здравствуй, мил человек! – пропищал в ответ крестьянин, которого играл Ваня Игнатьев, восходящая звезда театра, студент, отличник, бывший комсомолец.
Ваня носил на челе божий поцелуй, был красив, как молодой бог. Роль у Вани была драматургически ключевая, несущая тайный смысл, подобный роли фра Лоренцо в отношениях между Ромео и Джульеттой. В свои двадцать лет Ваня гениально играл хитрого деревенского старика. После первого акта Ване предстояло надеть современный прикид и явиться правнуком Крестьянина - героем-любовником с политическими убеждениями нового типа.
Акуличев снова вгляделся в мецената – тот все еще разговаривал по телефону.
- Как тебя зовут, товарищ? – произнес могучим голосом прораб Сивенко из Стройтреста, играющий Рабочего.
- … - Ваня молчал.
- Я спрашиваю, как тебя зовут, отец! – повторил Рабочий, понимая, что Ваня-актер волнуется, что спустя секунду он соберется с духом и спектакль покатится к славе.
Ваня молчал, и пауза начала принимать скандальные размеры. У Сивенко эта роль была первой в жизни, актерской сметливости он еще не наработал, провалов на сцене еще не испытал. Сивенко окаменел.
Уловив драматическую тишину на сцене, Акуличев оторвал взгляд от мецената, прилипшего к своей трубке, и похолодел. Два самодеятельных идиота на сцене! Надо было обмануть Жюри и пригласить хотя бы одного профессионала! Если спектакль провалится, не видать финансовой поддержки, и о театре придется забыть.
Наливаясь гневной кровью, Акуличев ругнул себя за скаредность, но тут же вспомнил, что денег нет и взять неоткуда. И вдруг за спиной режиссера послышалось шмыганье носом и писклявый голосок. Опять здесь этот мальчишка, сын Сивенко, любознательный, вертлявый и вечно болтающийся под ногами. Акуличев уже не раз ловил его за ухо, но шпингалет снова появлялся, как чертик из коробки. Сивенко привез его в качестве вспомогательного персонала. На этот раз умытая мордочка Сивенко-джуниора таращила быстрые глаза на сцену. Одет мальчик был в короткие штаны и рубашку – универсальная детская одежда нашего столетия.
Акуличева осенило. Схватив ребенка за плечо, режиссер зашипел ему на ухо:
- Выручай, Вовка!
- Я не Вовка, я Валерик.
- Выручай, Валерик! Беги на сцену и скажи рабочему, что старика зовут Тарасом. Понял?
- Да, понял.
- Только громко скажи, чтобы зал слышал. Понял? Пусть зрители думают, что так надо по пьесе. Понял? И сразу же убегай в другую кулису. Понял?
- Да понял я, понял!
У мальчишки загорелись глаза. Он рванул на сцену, грохоча ботинками. Акуличев почуял беду, но было поздно: Валерик уже вылетел в свет прожектора.
То, чего не смог выдавить из своих сомкнутых губ выдающийся талант Ваня Игнатьев, произнес смелый Валерик. Громко, на весь зал мальчик крикнул, обращаясь к рабочему:
- Дяденька! Дедушку зовут Тарас!
В зале было тихо, зрители поверили, что так и должно быть. Рабочий-Сивенко мгновенно подхватил рухнувшую было мизансцену и загрохотал могучим басом следующую свою реплику:
- Вижу, ты старый человек, Тарас. Сколько лет-то тебе?
- … м-м-м, - простонал Ваня с закрытым ртом.
Сивенко покраснел, но повторил, спасая спектакль:
- Я спрашиваю, отец, сколько тебе лет?
- Двадцать, - прошелестел Ваня. Его лоб блеснул потом и борода начала отклеиваться.
К счастью, Валерику очень не хотелось уходить со сцены. Ощутив себя полноценным действующим лицом, он решительно повернулся к рабочему и громко доложил:
- Не верьте, дяденька! Он уже на пенсии.
Тихий шелест пролетел над залом: пьеса была из революционных времен начала прошлого века, «пенсия» - понятие современное, но после вчерашних шведов зал был готов к символизму современной режиссуры.
Между тем, тонкая душа Вани Игнатьева полетела в Тартар, и уста сомкнулись навсегда. Он не упал в обморок только потому, что молодой организм не желал отключаться. Ваня был здоров и крепок, но – пуст. Если бы он помнил следующий текст - не смог бы разлепить губы. Он умирал, каменея, между пунцовым от злости рабочим Сивенко и наслаждающимся славой мальчишкой.
В кулисах, за спиной Акуличева собрались актеры. Кто-то ахнул.
Но тут Валерик взял действие в свои руки. Схватив крестьянина-Ваню за рукав, он потащил его к спасительным кулисам.
- Пойдем! Дедушка! Домой! – кричал он, дергая Ваню, как собачонка, тянущая хозяина за полу армяка.
Вдруг, вспомнив о Рабочем, оставшемся на сцене без поддержки, Валерик обернулся, помахал приветливо рукой:
- Товарищ рабочий! Товарищ рабочий! Вы не уходите! Сейчас революционеры принесут листовки.
Валерик говорил правду: Крестьянин-Ваня должен был рассказать Рабочему, что некие незнакомцы завалили их деревню листовками, вследствие чего темный ум крестьянина направился к борьбе с комиссарами. И чтобы отец-актер не забыл своей роли, Валерик на всякий случай крикнул:
- А вы, товарищ рабочий, комиссарам не верьте!
В одиночестве света и простора сцены рабочий-Сивенко остался один на один со зрителями и недосказанным диалогом.
Валерик оттащил мертвого Ваню, сдал на руки Акуличеву. Провалить мезансцену, значило обезглавить действие - Валерик вырвал из Ваниной руки грабли и снова выскочил на сцену.
Сивенко, будучи человеком твердого характера (прораб – это вам не студент!) мгновенно перестроил обращение со старика-Крестьянина на Крестьянина юного. Смышленый Валерик отвечал ему Ваниным текстом, уверенно размахивая граблями. Затем Сивенко произнес заключительный монолог Рабочего и, оставив Валерика договаривать монолог старика, потрясенный, ушел со сцены.
Валерик водрузил грабли на плечо, пошире расставил голоштанные ноги и, схватив себя за подбородок, принял позу размышления о судьбах страны. Ваня в этом месте был неотразим, Валерик копировал его с точностью обезьяны.
Под задумчивую фонограмму занавес сомкнулся.
В кулисах бедный режиссер Акуличев пытался рвать на себе волосы. Однако в зале было тихо, и спонсор, сидевший в первом ряду, ничего не заметил, потому что в минуты краха и провала разговаривал по радиотелефону – современных мобильников в стране еще не было. Видимо, криминальные вести настроили его на приятное - он улыбнулся, отключил контакт и встал. Охранники поднялись и последовали за шефом.
Бедный Акуличев, глядя из-за кулис на уходящего спонсора и его квадригу, пал духом в такую пропасть, что пенять Ване не имело смысла. На сцену вышла следующая пара актеров. Спектакль продолжался.
Акуличев вошел в гримерку. Здесь было могильно. Актеры, ожидая своего выхода, молча пили пиво, всхлипывала добрая пожилая актриса, играющая вредную графиню. Вдруг дверь отворилась, и вошел Спонсор.
- Прости, режиссер, - сказал посланец мецената, протягивая ладонь. – Ты талант! Деньги на театр хозяин даст – не проблема. Хорошо ставишь! Шеф детишек любит, у него их двое – мальчуганы. Будущее России! Жаль, посмотреть весь спектакль не смогу. Ухожу. Дела.
Акуличев пришел в себя, привел в рабочее состояние гениального Ваню, и спустя пять минут антракта, за которые кое-что в сюжете подстроили, чтобы исключить влияние юного Валерика, продолжили. Действие перенеслось в наше время, все вышли на сцену, бывший Рабочий-Сивенко стал очень старым, но прогрессивным миллионером. Спектакль покатился по накатанному репетициями руслу к полному успеху. Зрители дружно хлопали, и кто-то крикнул «браво!»
Деньги на театр пришли, но не от спонсора-бандита: самого спонсора посадили в тюрьму, а его «малиновый пиджак» был не вовремя застрелен. Финансировал молодежное искусство бывший князь из Парижа. Он тоже любил мальчиков...
Спаситель Валерик был зачислен в народный театр на роли «травести» и успешно играл еще два года, пока не начал ломаться голос. Актером он, правда, не стал. Но группа МЧС, в которой Валерий Валерьевич служит и по сей день, считает его находчивым специалистом и надежным товарищем.