Физиология
Думаю, не просто сильно, но глобально-космически озабочен был Великий вопросами пола. И очень ими недоумен. «Зачем это? – возмущался в пивной перед синяками – зачем несовершенство это: у него отросток, недоросший до совершенства, у неё дыра, недорытая до Истины! Вот ты, пропилея кругломордая – обратился с кафедры к одной из постоялиц (пропилеями звал пьюшек, завсегдатаюшек пивняка) – недовольна мужем? Недовольна-а… а собой довольна… довольна, гадина!.. Вот мужа у тебя и нет. А если б все были андрогинами, гермафродитами – все были б довольны! Правду реку?...» – вопросил возмущённо недоуменный. И когда «пропилея» послала его на…, возопил театрально:
– «Молилась ли ты на хер, Дездемона?..»
Прохрипел под конец неизменное Гы-ы-ы… –
И срыгнул.
Но, вежливый, растёр рыготину носком мокроступа (говнодава – в его лексиконе)
***
А потом ещё приплёл зачем-то импровизик в стишках:
«Ни моды, ни мёда, ни блуда, ни яда,
Ни сада… какая ты, к ляду, наяда?..»
***
Нашлась запись в одной из тетрадок Великого. Не очень пристойная, но, видимо, предельно искренняя. Как последняя «Правда Жизни». Сделана была, похоже (после сопоставления некоторых дат и событий) в пограничной ситуации: где-то после разрыва с любимой долговязой Тонькой, попыткой суицида, и тюрьмой. А скорее всего, прямо в тюрьме. Ибо клочок мятой бумажки был вклеен в тетрадку явно после отсидки – там тетрадок не положено. Всего одна строфа, но сколько в неё вместилось!.. вся боль, вся горечь чувствований и раздумий Великого Неандертальца о нелепости этого, такого одинокого кроманьонского мира! И – обида за такой неправильный мир!..
«И понял я, что я с собою дружен,
И понял я, что мне никто не нужен,
Ни терпкий х…, ни сладкая п…
Я сам в себе. И я в себе всегда»
***
Из «гордынок» Великого:
«Беда в том, что я не талантлив, а гениален. Это плохо «срастается» на земле. Читайте, скоты, стихотворение Бодлера «Альбатрос». Там о больших крыльях, мешающих ходить по земле… я птица с большими крыльями!..»
***
Птицу с большими крыльями стреножили. Изловили по-глупому. И не менты, имевшие к тому некоторые основания, поскольку пару раз торговцы колхозного рынка жаловались на рыжего малого. Мол, приценивается, приценивается, торгуется якобы… а потом чего-нибудь и не досчитаешься на прилавке…
Но за неимением улик всякий раз отпускали. Малый успевал избавиться от добытого. Клептомания, клептомания… этакого недуга, увы, никак не сбросить с весов судьбы. Что было, то было. И мучило всю земную жизнь…
Нет, не менты изловили, – работники военкомата. И прямиком снарядили в стройбат. Ибо человеку с двумя судимостями, пусть даже по малолетству, доверить Советская Армия ружжо на посту никак не могла.
– «А поди-ка, попаши…» – сказали строгие люди в форме. И пошёл…
***
Когда Великий, в ряду многих испытуемых, попавших в очередной раз на «Губу», под безраздельную власть иезуитски умного, но очень злого начальника в форме, который задался ехидным вопросцем, логической ловушкой армейского философа: а может ли злое добро торжествовать над добрым злом, то лишь он, Великий, в силу природно чистого идиотизма, единственный решился и разрешил неразрешимую, казалось, апорию. Гаркнул неизменное «Гы-ы-ы…»,
и храбро рапортовал:
– «Может!»
– «Как?»
– «А так – злой мент ловит и прячет за решётку милейшего маньяка…».
Был отмечен начальством. Досрочно переведён из «Губы» на общие основания.
***
Общие основания и подкосили. И едва не прервали мерцающую нить, и без того прозрачно, едва-едва зыблющейся жизнёшечки...
Стоял себе Великий на дне котлована будущего складского корпуса, стоял, ждал когда подадут очередное бревно… нетрезвый товарищ возьми да урони с верхотуры, метров этак с трёх, это самое бревно прямо на Великого. И пробило оно несчастливую, ещё огненно-рыжую башку аж до самых мозгов…
Срочно отправили бездыханного в военный госпиталь имени Бурденко, специализирующийся как раз на нейрохирургии. Повредили скальпелем великие мозги, или не очень уже великие… теперь не рассудить. Был чудак-человек, остался чудак-человек. Ничего внешне-то вроде не изменилось, как рассудить?
Написал, правда, по горячим следам нечто придурковатое. Ну, так и много чего придурковатого выходило из-под золотого пера.
Бредил бабой в госпитале, грезил… и – наваял восторженный опус про то, как нежданно-негаданно явится к ней, пока ещё неопределённой до конца, ибо Тоньки уже след простыл, а памать о Тоньке ещё нет, явится в одно прекрасное утро, неузнанным… и она, эта баба из грёз – вдруг! – полюбит его. Просто так, ни за что…
Ну, да мало ли что намечтается после сильного ушиба. Целиком больничную бредятину под названием «На заре. Не буди, не вздумай!» так и не обнаружили. Обрывочек только:
«…я пришёл к тебе с приветом
От Бурденко…
Но об этом
Я рассказывать не стану
И подмигивать не буду,
Фигушки!..
Бочком к дивану,
К сонной, тёплой кулебяке
Подкрадусь, и тихо-тихо,
Сна не возмутив, как цуцик,
У помпошки и пристроюсь...»
***
А вот прелюдия из предтворческой биографии Великого. Пожалуй, это тот самый ужасный случай, повернувший судьбу Великого к прекрасному – его, наконец, полюбили! И, что самое главное, полюбила любимая. Пусть не навек, а всё же:
«О, нежная, нежная... всё во мне пело,
Я всё рассказал ей, чем сердце немело,
Всю жизнь мою! Я не солгал ей ни раза!!
Безумная, о, как она побледнела
В тот миг, когда я (по сюжету рассказа)
Печально заснул и упал с унитаза...»
***
Вообще тема физиологических конфузов преследовала Великого долго и неотвязно. А следовательно, не могла она, ну никак не могла не отразиться в творчестве!
Нашлась миниатюрка (или обрывок?) среди рукописей, которую можно принять как один из фактов личной биографии Великого. А можно и не принять. Непонятно вот что – зачем она писана в третьем лице?..
По некотором размышлении можно прийти к следующему выводу: в силу природной… ну не то чтобы скромности, но – застенчивости, что ли (иногда болезненной даже застенчивости), Великий решил приписать личный биографический факт имяреку, что давало известную раскрепощённость и остранённость – при всей нелепой высокопарности изложения некоторых моментов. Взгляд, так сказать, сверху. Итак:
«Чудо объяснения в любви»
«…увлекши, наконец, в лесопарк подругу (к облику ея и, возможно, душевных качеств ея же питалась давнишняя страсть, как и страстное желание объясниться, и, наконец, на законных уже основаниях овладеть возлюбленной), испытывая мучительные, как всегда в таких случаях невовре¬мя, позывы опорожниться, он совершил чудо. Отчаянное до нереальности чудо!
Дисло¬кация преддверия чуда:
Задумчиво бродя меж аллей, они набредают на столетний дуб. Останавливаются. Мечтательно озирают пейзаж. Запрокидывают головы. Небо. Бронзовая листва. Напряжённая минута перед событием…
Они эле¬гически прислоняются к стволу в два обхвата – по разные его стороны...
Он (незримо от неё) расстегивает ширинку и проникновенно – с задыханиями и паузами – внушает ей нечто любовное и, одновременно же, опорожняет мочевой пузырь. По мере того, как протекает сладостное ос¬вобождение от наболевших слов и накипевшей влаги (струйки бесшумно сползают по каньонам теневой стороны дуба), речевые паузы становят¬ся всё реже, взволнованные задыхания глуше, тон объяснения в любви уверенней, вдохновенней…
И вот, наконец (ширинка благополучно застёгнута), – заключительный, победный аккорд! Сближение по кругу ствола – по направлению друг ко другу.
………Решительное
Объяснение принято! Жаркий, свободный ото всего поцелуй!.......................
……………………………………………………………………………………………………..
Они жили долго и счастливо.
И едва не умерли в один день. – В день, когда он рискнул рассказать ей всё о том самом «чуде»...
…………………………………………………………………………………..
………………………………………………..обошлось………………………
…………………………………………………………………………………...
Да и где их набраться, общественных туалетов, особенно в «Час Пик?»
***
Из «маньякиады»:
«…как на неё в ночной глуши наеду,
Как фарами в несчастную нацелюсь!..
– «Подайте баболюбу и людоеду
На «Виагру» и вставную челюсть…»
***
Из выкликов и «озарелий» Великого:
«Харизма? Пожалуйста: Ремембе – в харю. Мамбе – в рог!..»
***
«…эка шишка ананас!»
***
«Кол – стул мазохиста»
***
«Художник и совесть… дичь! Это – про нехудожника».
***
Мучила Великого, как и многих других великих, неразрешимость и необратимость
косной… слишком косной временной константы.
«Как это необратимо время? Не может такого быть! – возмутился однажды – все мифы, сказки, предания твердят обратное – время обратимо. Как вперёд, так и назад. Но как доказать? Формулами?.. Глупо, однако. Да и пробовали великие, ничего внятного не доказали, никого не убедили. Особенно быдлятину. Высоко, блин, заоблачно, дымчато. А что, если попытаться спуститься в самое то – в нутро человека, а?..» – высокотеатрально воскликнул Великий. А что? Порылся в себе, помёл по амбарам, по брюху, по «ливеру», по черепушке, поскрёб по сусекам, и отыскал, как показалось в эвристической горячке, наиболее верный, самый нервный эротический узел, и стал сочинять апорию про физиологическую обратимость времени.
Потом, кажется, разочаровался в каких-то пунктах апории и не стал развивать далее. А жалко. Что-то важное ухватил ведь! Но порвал, гад, листок.
Вот всё, что осталось на том разорванном клочке. Возможно, самая концовка:
«…так, сосок помещая
На зуб,
В виноград превращая
Изюм,
Время вспять обращая…
На ум
Ничего не приходит… прости, товарищ… ПОКА ЕЩЁ – ничего…»
………………………………………………………………..
***
А потом пришла Мысль… Мысль о всеобщей справедливости
«Жру икру. Чёрную.
Ночь нежна...
Жить
Можно, брат. Спорную
Мысль не разрешить.
Нет, не разрешить…
Скопом не решить!
Не решить, мать честна,
Так, чтоб враз, начисто –
Гордо, на миру...
Вот решил. Начерно.
И сижу.
Жру.
***
Из самокопаний и самоедств Великого
«Мы – в себе. И не понимаем себя.
Вот я… кто я такой? Не тот я, который внутри и, вроде бы, знает сам себя, а тот, кого другие люди видят и воспринимают со стороны.
Он наверняка не совсем тот я, которого я лично знаю, знаю привычки, особенности характера, организма, сердцебиение, пульс...
Не тот я, который мирится сам с собой и считает себя, в общем, сносным человеком, а тот, кого знают друзья, коллеги, родные, да и совсем незнакомые люди. Кто вот этот я, со стороны? А вдруг он (этот я) просто невыносим, слишком упрям, капризен, не шибко умён? – Ужился бы я с таким вот, не послал ли куда подальше и не прекратил бы общение за полной его невозможностью и, даже, может быть, отвратностью?
Это просто необходимо выяснить! А главное, это же выяснить можно. Ну, пусть не до конца, но всё же… Как? Тут всё дело в силе воображения.
А вот хотя бы так. – Я напрягаю воображение и представляю, что моя любимая женщина – это Я. У неё мой пульс, мой характер, мои повадки, мои таланты и бесталанности. Она живёт рядом со мной, постоянно на виду, но только это не она, а я сам.
Я её люблю, и вынужден мириться с её вздорностью, капризами, дурным характером, крепкими сигаретами и водкой. Она порою так остортечевает мне, что я могу её бросить, и мне порою очень хочется это сделать.
Но я вынужден мириться.
Во-первых, потому, что люблю. А во-вторых, потому, что она – это Я, и я просто не могу выйти из себя… но она же такая невыносимая!
Впрочем, а такая ли уж невыносимая? Она понимающая, ласковая, отзывчивая, добрая, проницательная. Да и просто красивая… как же я её брошу? Нет, тут плохого и хорошего примерно поровну. Нет, хорошего, пожалуй, немножко больше.
Решено. Не брошу.
И даже если это не любимая женщина, а близкий друг, друг-я, другое я, всё равно не брошу. Потому что постараюсь сделать его лучше. Это точно. Я не стану рассуждать, как тот цыган, решавший при взгляде на замызганных детишек великую дилемму:
«Этих отмыть?.. или новых нарожать?»
Никакой дилеммы! – Я стану отмывать сам себя, и любимую, и друга, и всех дорогих мне людей… почему-то же они мне дороги?..
Да ведь это я и есть! – Я, вышедший, как в открытый космос, из себя, и взглянувший на себя же издалека…»
***
И зачем-то приписал снизу:
«Есть стихи – стихия.
Есть – поисковая система»
***
И тут же, вероятно, после прочтения корявых сочинений Шах-Мазоха, случайно выловленных в библиотеке, куда со временем повадился забредать не реже, чем в любимую пивную, приписал, а потом провыл со знаменитой кафедры «синякам»:
«Шах Мазоха, большой стадострастник,
Рассуждал: «Если боль, это праздник,
Чем больнее – тем слаще. Да-да!
А чем хуже – тем лучше. Поскольку
В боль миров просочит свою больку
Несравненная польза вреда»