ГОСПИТАЛЬНАЯ ПАЛАТА.
Который раз лейтенант Карпенко просыпался не от пурпурного с синевой рассвета, – его будил бесцеремонный стук ботинок по госпитальному деревянному полу. Это вышагивал главстаршина* Петр Топилин, засунув руки в карманы затертого больничного халата.
*Главный старшина - звание на флоте. В категории войсковых военнослужащих званию главный старшина соответствует звание старший сержант.
Ботинки Топилин надевал не сразу: пока небо за двором темно и серо, он неслышно бродил по палате босиком, но как только первые грузовики начинали урчать моторами по улице, Петро принимался шнуровать матросские неизносимые ботинки, именуемые в просторечии «гады» и брал из тумбочки папиросы.
Лейтенант Карпенко тоже просыпался чуть свет и, пока в палату не поместили Топилина, садился в кровати, поднимал подушку так, чтобы удобнее опереться спине и смотрел на город, где все ему было с детства знакомо. Из этого широкого, некогда купеческого окна он смотрел на мир долгие годы, еще тогда, когда был совсем пацаном.
Сразу за окном начинался парк, который выходил на оживленную улицу, идущую вниз к морю и сплошь утопающую в зелени, из-за которой проглядывали двух и трехэтажные дома с рифлеными крышами еще старой дореволюционной постройки.
В здании школы, где сейчас помещался госпиталь; светлая, с лепным потолком купеческая зала была разгорожена на несколько комнат, в одной из них, у этого именно окна, раньше стояла парта Миши Карпенко. Рядом стояли парты других учеников, а на стене крепилась большая коричневая доска.
Она и сейчас висела на белой стене под лозунгом, в котором Ленин призывал всех учиться. Правда вместо парт в бывшем классе теперь теснились кровати для раненых – школе пришлось уступить место госпиталю. Война неожиданно ворвалась в Одессу, в спокойную и размеренную жизнь приморского города, и круто изменила привычный ход вещей.
В тридцать седьмом Карпенко стукнуло ровно семнадцать, и он, окончив десять классов, по совету старшего брата Алексея, который служил на заставе в Белоруссии, пошел в военные. Правда брат агитировал Мишку в пограничники, но многие ребята из Карпенкового класса, в погоне за морской романтикой, подали документы в военно-морское училище. Михаил, за компанию, последовал вслед за друзьями.
Морская стихия манила к себе парнишку сильнее чем рассказы брата о границе и шпионах. Если бы не война: годы учебы в училище пролетели быстро, то Михаил и дальше бы продолжал службу на крейсере «Коминтерн», куда его распределили после выпуска в артиллерийскую боевую часть.
В начале, когда война казалась чем-то нестрашным и героичным, Михаил досадовал, что будничная служба на корабле, с её ежедневным непоколебимым распорядком, не даст ему побывать в настоящем бою и столкнуться с врагом лицом к лицу.
Спустя месяц, когда война затянулась и пошла совсем не по тому сценарию, на который рассчитывал лейтенант, да и многие в Советском Союзе, досада прошла, но желание лично участвовать в бою не исчезло. Особенно оно усилилось после известия о гибели брата.
Это самое известие окончательно склонило Михаила к тому, чтоб попроситься в морскую пехоту, и он подал рапорт о списании его с корабля на берег. На суше он надеялся лично рассчитаться с захватчиками за смерть брата.
Отец их погиб на войне с белополяками, когда Карпенко был всего год. Жили они в коммуналке недалеко от Соборной площади вместе с матерью, которая, чтобы свести концы с концами, целыми днями пропадала на джутовой фабрике. Поэтому старший брат Алексей, был Мишке и за отца, и за мать.
Похоронка подкосила некогда крепкую, женщину-солдатку, вдову, при двух сыновьях. Нынче в худеньком её теле, из которого голодуха и нелегкая работа повыбрали все лишнее и многое сверх того, оставив только рабочие рычаги и бабью тоску, в терпеливых глазах и желтоватом, уставшем лице. В ней словно бы сосредоточилась вся нелегкая жизнь предвоенной, а теперь и военной поры и застенчивая боль жизни.
Именно о матери подумал Карпенко после пробуждения, о ее нелегкой жизни, и впервые за многие годы ощутил тоску безотцовства.
Лейтенант долго боролся с желанием подать голос, посоветовать Топилину не шебуршить, не курить спозаранку, и только когда тот подошел к окну, близко к Михаилу, и в нос ударил табачный дым, Карпенко раздраженно открыл глаза.
- Не смолил бы ты на тощий желудок!
Петро не отозвался, стоял упершись плоским животом в подоконник и пускал дым в открытую форточку.
- Давно ходишь? - спросил лейтенант. - С рассвета?.. Ты б не ложился после обеда, что ли.
- Один хрен. Я пташка ранняя.
- Где-то я тебя раньше, дядя, видел? - задумчиво сказал Карпенко.
- Может и видел. Что с того?
Топилин был по возрасту, да и по своему виду, старше Михаила, и этот факт, да еще то, что все они были в ранге раненых, не давал Михаилу того преимущества, которое накладывало на отношение между людьми военными превосходство в звании. Главстаршина держался независимо, так как был в палате самым старшим по возрасту и по жизненному, как он полагал, опыту. Поэтому коротко ответил на вопрос молоденького лейтенанта, думая о своем.
- Где-то я тебя, ей-богу, видел. - не сдавался тот, - Ты давно воюешь?
- С июня. Как войну объявили, так и воюю.
- Не, я имею в виду – на суше.
- С июля.
- Вот и я в конце июля попросился добровольцем в морскую пехоту.
- Ну, вот тебе и ответ – на переформировании видать и видались. Ты в каком был полку?
- В первом. - ответил Михаил, - Майор Морозов у нас командовал.
- А я во втором полку морской пехоты. У нас полковник Осипов состоял в командирах. Отчаянный мужик. - грохоча «гадами», Топилин отошел от окна.
- Давно в госпитале маешься?
- Третью неделю.
- Лю-юбишь лечиться! - сказал Карпенко негромко, не в пример Петру, который своими ботинками мог разбудить других раненых.
- Поживи с мое, полюбишь.
- А сколько тебе?
- Да я уж давно на свете живу – четвертый десяток разменял, паря.
- Тоже мне нашелся старик. Всего-то на десять лет меня старше.
- Это смотря на какие десять лет. Для кого и это целый век! - Петро достал из кармана своего халата пачку папирос и снова закурил.
- Да-а, тут ты прав, - неуверенно протянул Карпенко. С главстаршиной он терялся, не мог приноровиться к его вескому тону, а в этот час утренних сумерек, плохо различая палату, он и вовсе не находил себя. - Век живи, век учись… У меня тут в тумбочке хлеб и сала немного, подзаправься, а?
- Скоро уж подъем, кашу принесут – возьму. - Топилин потер руку об руку и, отойдя от окна заходил стал расхаживать между коек; гнал себя от тумбочки Карпенко, гнал и возвращался, жалея, что сразу не взял предложенной еды.
Кроме возраста и какой-то неуемной жажды деятельности, еще выделялся Топилин в палате тем, что был он голоден. Голоден в обед и после обеда, голоден в ужин и среди ночи, во сне, а более всего – в томительные утренние часы, от рассвета до девятого часа, когда приходила санитарка с расплесканной по тарелке пшенной или овсяной кашей, с хлебом и чаем.
К раненым посетители ходили редко, из их палаты местным был только Карпенко, и к нему изредка забегала мать. Время было трудное и не отличавшееся изобилием, поэтому передачи Михаилу от матери были скудные, а он делился.
- Ты, Петро, бобыль или живешь не близко?
Солнце быстро желтело, ожесточалось, проливало на стены уже не скрытый, нежный свет, а обнажающий и неуютный. Топилин ответил не сразу, когда Карпенко и ждать перестал:
- Водится и за мной грех… Далёко, да и немец теперь там… - сказал ненароком, наводя лейтенанта на подозрение, что тот из тех беглых кормильцев, от которых семьям один урон и ночные слезы.
- Жить надо путем, - горестно сказал Карпенко, - в открытую, конкретно, а мы еще мелко плаваем.
- Куда там плаваем: на сухом тонем. - раздраженно ответил главстаршина, - Бьет нас немчура с мамалыжниками и в хвост, и в гриву! И то сказать – до самой Одессы докатились. Вот тебе, паря, и вся открытость. Мы до войны с немчиками в открытую в десны целовались, а они нам со всего маха в рыло!
Топилин был зол на весь белый свет – болевшие раны, непреходящее чувство голода и неизвестность о семье, оказавшейся на оккупированной территории не давали ему покоя. И эту свою злость Петр переносил на всех, и в частности на спокойного и, как казалось главстаршине, слишком миролюбивого в сложившейся обстановке молодого лейтенанта. Ему казалось, что он сам, а также все окружающие виноваты в том положении, в котором он оказался.
Карпенко интуитивно чувствовал это, поэтому захотел перевести разговор в мирное русло. Он справедливо полагал, что госпиталь не то место, где нужно вести словесные баталии, да еще в такой ранний час.
- Я, Петро, привык к этой комнате, - начал Михаил тихо и доверительно, - аккурат где сейчас твоя кровать, моя парта стояла! Народу было – тридцать человек учащихся: Тут прежде наш класс был…
- Слыхал.
- От меня, что ли? - не понял лейтенант. Я вроде тебе не рассказывал.
- Завхоз говорил.
- A-а! Он порасскажет!
Федор Никодимович, бывший завхозом еще при школе и, так и оставшийся на своей должности теперь уже в госпитале, знал и помнил вся и всех.
- Оповедывал дедушка, как вы с корешами уроки немке срывали, а директор за это заставлял вас шалопаев коридоры по всей школе драить. - усмехнулся Топилин. - Видать в те времена коридоры не в пример чище были чем в нонешние.
Карпенко гневливо засопел, повернулся к грубияну, но не успел дать отпор Топилину, – родниковый, ангельский голос дикторши обратился к ним из подвешенного над дверью динамика:
- С добрым утром, товарищи!
- Хватилась, зараза, - обиженно сказал главстаршина и вышел из палаты.
Добрея к самому себе, Карпенко подумал о том, что хоть, он с гибелью брата и ранением тоже стал раздражителен и даже ворчит на мать, которая отрывая от себя последний кусок, носит ему в госпиталь передачи, а на Топилина у него нет злобы: с первого знакомства он с ним мягок и сговорчив.
В палату Топилина на носилках доставили санитары, внесли чуть живого, после осколочных ранений и контузии. Зашедшая следом медсестра сунула ему под койку уточку и судно, а шлепанцев не дала, чтобы он и не подумал вставать даже и по нужде.
Он лежал неподвижно, незряче, восковые веки мертво облепляли глаза, щеки запали, только кадык перекатывался на худой шее, доказывая, что он жив и не спит, а некоторые из палатных старожилов досадовали, что теперь и в их светлой, чистой палате засмердит, как и в других.
Но Топилин поскучал до вечера, потом осторожно, кряхтя, поднялся, сунул ноги в слоновые шлепанцы лейтенанта-связиста, который дремал у стены после ужина, вышел в сортир и вернулся с дымящейся папиросой, которую стрельнул в коридоре.
Все только диву дались от такой метаморфозы недавнего доходяги. А он странно, видимо не совсем оклемавшись от контузии, пошел на капитана-помпотеха* Шитикова, который единственный из палаты не был ранен, а попал в госпиталь с высоким давлением и подозрением на инсульт.
*Помпотех – помощник командира по технической части. Снабженец.
Плохо различая того у горящего солнцем окна, Топилин приблизился и спросил:
- А ты кто?
- Гипертоник… - ответил Шитиков.
- Не русский, что ли?
- Почему? Русский, - обиделся снабженец, не ожидав такой непочтительности.
Среди раненых было не особо принято козырять рангами, да и еще не было тогда известно, в каком звании был вновь поступивший. Поэтому капитан поосторожничал с ним.
- Фамилия чудная, не слыхал я такой!
- Фамилия мне – Шитиков.
- А! - коротко бросил Петро и повернул от окна, будто у него только и было заботы что узнать фамилию Шитикова. - Я с них ботинки стребую… Чего придумали! - заявил он в пространство, ни к кому конкретно не обращаясь.
И стребовал: даже из коридора сейчас доносился в палату стук его грубых «гадов».
- Вот чудак на букву «М»! - сказал вдруг тот самый Шитиков, с которым пересекся главстаршина в первый же день своего появления в палате. И голос его был не утренним, благостным, а деловым и трезвым. Он вынес руку из-под одеяла и смотрел на небольшие, трофейные немецкие часы. - Ходит тут стучит копытами спозаранку, табачищем разит. Спасу нет. Дрянь человечишка, а гонору на целого полковника!
Снабженец невзлюбил Топилина с первого дня, когда тот появился у них в палате.
Особенно, когда узнал, что новенький прибывает в звании всего лишь главстаршины.
- Контуженый он, товарищ капитан. Хорохорится, но по ночам скрипит зубами от боли.
-А ты попробуй налей ему баночку спирту – опрокинет. Сожрет! И зубом не скрипнет.
- Зря вы так, - с неудовольствием сказал Михаил. - Семья у него в оккупации – вот и переживает.
Дверь в палату открылась, заглянул завхоз Федор Никодимович.
- Чегой-то у вас ноне шумно, стоналки? - спросил он, входя. - На выписку дело пошло?
- Да уж пора, Федор Никодимович. - Карпенко старался, сколько возможно, держаться с завхозом дружески. - Нам уже ремонт не нужен. Только легкая покраска.
- Вам лежать можно, - согласился старик, оглядевшись вокруг и уставившись на снабженца. - тепло, светло и мухи не кусают.
- Не в том счастье, - вступил в разговор Шитиков.
- А в чем еще?! - удивился завхоз. - Прищемило бы вам, товарищ капитан, грыжу, вы бы не то запели. А то ходите с пиявками, красуетесь. Я, всякий раз, как с бреднем в озеро лазил, по самый пуп был в пиявках. Я это и за болезнь не считаю…
(Капитану чтобы снизить давление, ставили пиявки).
- Гипертония у меня, дед. Понял?
- Как ни крути, все не грыжа!
- А у тебя, Федор Никодимович, грыжа что ли? - спросил лейтенант-связист, потягиваясь на койке.
- Грыжа, как есть. Дохтура говорят, что прищемило. Операция нужна. Вот как выходит – вроде при госпитале на работе, а вроде и хворый.
- И чем тебе ее, дедушка, прищемило? - не унимался связист, желая потормошить разговорчивого всезнающего старика. - Дверью, что ли?
- Этого, парень, не расскажешь, - тоскливо сказал завхоз. - Это самому дожить надо.
- У всех она, что ли?
- Она к работе в придачу: кто через силу робит… Я ее, сынки, прежде не понимал, считал – есть она, ну и есть, в ней и весу лишнего-то немного. А как прищемилась – все, конец пришел, старуха соборовать меня хотела.
- Все-то ты знаешь, дедушка Федул. - Карпенко ладонью потер небритое с вчерашнего дня лицо, от подбородка к щеке. Хотя завхоза все величали Федором Никодимовичем, Михаил еще со школы помнил и его настоящее имя, Федул. - Ты церковных кровей человек.
- Врешь, Мишка, врешь шельмец! Как был баламутом, так и остался хоть и до лейтенанта дослужился.
- Мне врать нельзя, я еще от смерти не ушел, она еще следом ходит, дышит, волоса мне на загривке шевелит… Твой же отец был поп.
- Откудова ты взял? Это кто тебе такое набрехал? - насторожился завхоз. Он все про всех ведал, но не любил, когда кто-то знал его подноготную.
- Да нам наш школьный истопник дядя Данила, рассказывал, что ты сам об том поведал, когда с ним за бутылкой бормотухи в подкидного дурака играл…
- Мошенник он, пьянь и на руку был не чист!
- Зачем же ты, Фелул Никодимыч, божий человек садился с мошенником в карты играть? На господа надеялся? - поинтересовался Михаил.
От этих слов палата громыхнула смехом: даже и Шитиков постанывая, хватаясь за затылок, неудержимо расхохотался…
- Да ну вас к лешаку. - завхоз беззлобно махнул рукой и ушел.
В коридоре загромыхали посудой санитарки. Подходило время завтрака. Все текло буднично, как будто это был не госпиталь, а обычная больница, и не было вокруг ни войны, ни горя, ни человеческого страдания. Но тут завыли сирены и отдаленно, а затем все ближе затявкали зенитки. Это немецкие самолеты летели бомбить порт. Мимолетом доставалось и городским кварталам.
День промелькнул незаметно, на город пали летние южные неспокойные сумерки, которые скрадывали сиротскую скудость госпитальных стен. До отбоя еще оставалось несколько часов и народ из «ходячей» палаты разбрелся кто куда: лейтенант-связист пропадал в парке, Шитиков, что ни вечер, учинял обход других палат, чтобы быть в курсе всех дел, особенно госпитальных интендантских. Остальные отправились играть в карты и домино. Карпенко с Топилиным остались одни.
Поначалу они лежали и молчали на своих койках, разделенных идущей от двери груботканой дорожкой.
- Слышь, Михаил, а ты и правда лейтенант? Такой молодой, а уже при звании. - начал главстаршина, чтобы как-то завязать беседу. Он сейчас прибывал в том редком благостном и сытом расположении духа, которое наступало после ужина, поэтому был расположен к беседе.
- Лейтенант. Недавно закончил училище. А ты не знал?
- Да как-то не задумывался, а тут этот дед Федул, назвал тебя лейтенантом… Обскажи мне немного про себя. Ты ведь местный, мать к тебе заходила.
- Зачем тебе?
- Да так. Мне интересно стало. Да и для разговору – чего в тишине кантоваться.
- Да особо и рассказывать нечего: родился, учился, после училища на крейсер «Коминтерн» попал. Артиллерийская боевая часть. а потом бац – война!..
- Понятно, а я трюмным машинистом на эсминце «Незаможник». По мобилизации попал. А дома я механиком на маслобойне работал… А как же ты на суше оказался?
- Да история обычная. В августе набирали в морпехи. Повоевать хотелось – вот и вызвался… Думал – войне скоро конец, а я на корабле, ни одного фрица не прикончил… У меня личные счеты с ними… Немного поквитался, а оно видишь, как затянулось…Похоже войне конец не скоро.
- Похоже на то…А у тебя, что из родни кого-то убили? - спросил Петро и, встав с койки, подошел к открытому окну и полез в карман за папиросами.
- Старший брат у меня служил пограничником под Брестом. Погиб на второй день. - скрипнув зубами ответил лейтенант и отвернулся, чтобы собеседник ненароком не увидал подступившую к глазам слезу.
- Да, дела. Брата убили, мамаша тут. А батька? Воюет?
- Нет. Отец давно погиб, еще в двадцатом.
- У меня из родни тоже все погибли в Гражданскую. Батю убили беляки, а мамка с голодухи померла. - глухо отозвался главстаршина.
- А ты вроде говорил в оккупации у тебя родня?
- Так-то ж жинка и две дочки. В Первомайске остались. Слыхал такой город – Первомайск?
- Что-то такое слышал, но никогда не был.
- Хороший городок – тихий, зеленый. У нас там еще две речки сливаются Синюха и Южный Буг.
- Не, Петро, лучше Одессы нет места.
- Знамо дело – где родился, там и сгодился. - согласился Топилин. - А ты, Михаил, стало быть еще холостякуешь или есть зазноба?
- Да как-то не успел еще… А ты жену свою любил?
- А то. Она у меня гарная.
- И не бил её? И за волоса не таскал?
- Дикость это! Никогда не поднимал я на нее руки. Да она и повода не давала. Смирная она у меня, домовитая…
- Не врешь, - сказал Карпенко. - Вижу, ты не врешь. И долго ты с ней хороводишься?
- Всю жизнь, - гордо сказал Петро.
- С самого начала – с ней?
- С юношества… А чего это ты спросил?
- Да так, показалось мне сперва, что ты буйный какой-то, злой на всех.
- Это после контузии. Сам не пойму, что иногда на меня находит. И голод. Постоянно жрать хочу. Раньше такого не бывало.
- Так ты докторам скажи.
- Да разве они в этом понимают. Еще обрядят меня в сумасшедшего!
- Они такие, они могут. - согласился лейтенант.
- Умалишенного назад на корабль не возьмут. - подвел итог Топилин.
Сумерки и неторопливый разговор, как будто изменили сам воздух палаты, все в ней проступало резче и обнаженнее и Михаила потянуло на откровенность:
- А ты разве обратно хочешь в моря?
- Да, я на суше себя как-то некомфортно чувствую. Воздуху что ли не хватает?.. Бывало, выйдешь на корму, смотришь на кильватерную струю, вдохнешь морской воздух глубоко – и надышаться не можешь!.. А в пехоте – все ж не то. - сказал Петро.
- Так ты же вроде добровольцем пошел в морпехи?
- Добровольно, да видать поспешное я принял решение, просясь на берег… Но и ты вроде того – добровольно, а по морю небось скучаешь? - парировал Топилин.
- Что есть, то есть – тянет меня обратно на палубу. - согласился Михаил.
- А как ты в госпиталь попал, лейтенант?
- Бой был под Беляевкой. Пошли в контратаку. Надоело, понимаешь прятаться в окопах, как последним крысам. Решили показать румынам что такое морская пехота. Они наступали, а мы выскочили и в полный рост, и в штыковую! Взяли, как говорится, на «ура».
- Ну и как?
- Сказать честно?
- Кроме нас тут никого…
- Так вот, Петро, если честно – красиво, конечно, получилось, но глупо. Чертовски глупо!.. Румын побили немало, но и наших полегло! Почти вся рота… Они как саданули позади нас из минометов… Посекли многих. И меня зацепило… Но я везучий! Знаешь, Петро, какой я везучий?.. После первого разрыва я обернулся назад, а тут и другая мина рядом как ахнет! Один осколок в плечо, а второй в сердце…
- Да ну! В сердце?! Не может того быть, - не поверил собеседник: - Травля все это.
- Травля? Вот, сам посмотри. - с этими словами Карпенко извлек на свет божий тяжелый серебряный портсигар с рваными краями осколочного следа: - В кармане у меня был. Отцовский. Все что от него осталось. Он перешел брату по старшинству, а тот его забыл, когда приезжал к нам в отпуск перед отправкой на границу… Ну я его того – взял себе. Я-то сам не курю, так носил, как талисман. Вот он меня и спас. Иначе бы хана.
- Вот повезло, так повезло… Слышал про такое, но вижу впервые… Да ты действительно везучий, лейтенант.
- А то! Такой уж уродился. - довольно усмехнулся Михаил: - А плечо что? До свадьбы заживет...
- Должно зажить, а как же иначе. - согласился главстаршина.
- Ты, Петро, трюмным машинистом служил. А какими судьбами оказался в госпитале?
- Я тоже везучий. Можно сказать, в рубашке родился. Повоевать пришлось, под Новоселовкой… Хутор такой… В наш блиндаж попал снаряд. Всех ребят накрыло, а я живой. Контузило, и осколки бок и спину посекли. Извлекли, однако заживает плохо… Но думаю, через недельку-другую выпишут.
- Так мы выходит оба с тобой везучие!
- Выходит оба.
Собеседники немного помолчали. Топилин пускал в раскрытое окно сизый папиросный дым, а Михаил, мечтательно уставившись в потолок, сказал:
- А я, Петро, хочу после госпиталя подать рапорт и попроситься обратно на корабли.
- Ты прямо мои мысли читаешь, лейтенант. - взбодрился Топилин: - Может того… Вместе рванем? Вдвоем оно как-то веселее.
- Можно и вдвоем… Ты мне сперва вовсе не показался, а теперь вижу – не совсем ты плохой человек, есть в тебе положительный стержень, хоть и грубоватый ты и злой. Ты уж не взыщи, Петро, говорю что есть.
- Да, что тут говорить – твоя правда, лейтенант. Грубый я, малообразованный – четыре класса всего… Но скажу так – ежели человек ко мне с душой, то и я в ответ того…Не подведу… Хоть в грамматике я не силен, но в машинном деле разбираюсь. Меня даже в МТС звали главным механиком.
- Вон как? Механик – это хорошо… А может оно и к лучшему что ты злой? На немчуру только надо ее, злость твою перенаправить... Пойдешь ко мне на корабль стармехом? - шутя, спросил Карпенко.
- Отчего же не пойти? Был бы корабль подходящий. - засмеялся в ответ Петро.
- Нам бы еще парочку таких везучих, и получился бы везучий экипаж, да еще бы и кораблик какой… Жаль корабля у нас нет. - произнес Михаил.
- Будет. Обязательно будет. - заверил своего собеседника главстаршина, и они оба довольные своими мечтаниями, замолкли.
Каждый зажегся своей фантазией, и верил, что все именно так и будет, как он говорил.