Страницы из детства

Зульфа Оганян
СТРАНИЦЫ ИЗ ДЕТСТВА

Каждое младенчество печально:
скуден тихий мир, в котором грезит
жизнью еще не совсем пробудившаяся
для жизни,всем и всему еще чуждая,
робкая и нежная душа.
Золотое, счастливое время!
Нет,это время несчастное,болезненно-
чувствительное, жалкое.

И.БУНИН


На потолке - балки. Их узоры я внимательно рассматриваю, когда лежу. Причудливые, влекущие. Остросюжетные, жутковатые и абстрактные. По балкам пробегают пауки и - говорят - даже скорпионы, красиво мерцает паутина. Меня мучают ранняя бессонница и частые болезни. Потому помногу лежу и разглядываю балки. Дом состоит из двух половинок, наша семья живет то на одной, то на    другой половине. На одной - комната, кухонька, коридор. На другой - комната поменьше и потемнее и только коридор. Рядом живут тетка с дочерью. В коридоре умывальник и ведро с водой. Если вы не испытали очарования затянутой льдинкой воды в ведре, когда проламываешь лед и черпаешь воду - то много потеряли. Умываемся кое-как - холодно! Да и воду приходится беречь. Во всем дворе - душ на тридцать - ни водопровода, ни канализации. Воду нам    приносит издалека крохотная женщина, два ведра - "одна нога" - стоят рубль.
Она же помогает маме стирать, купает нас и больно дерет за волосы - у нас с сестрой длинные косы, несмотря на дефицит воды. Во дворе растут высокие, выше человеческого роста, метлы. И еще дивная одинокая акация, благоуханные сладкие цветы которой мы с удовольствием жуем весной. И по какой-то зверушечьей интуиции находим много съедобных трав, одна из которых называется у нас "хлеб с сыром". А по вечерам одурманивает аромат "ночных   красавиц". Наш микромир очень локализован, мы почти нигде не бываем, но тут свои флора и фауна и, конечно же, люди, в основном родные и соседи.
Существуют два времени года - зима и лето. Зима, когда постоянно холодно и руки ледяные, и одежда не греет, за столом сидим, накинув снизу на ноги общее одеяло - "курси". Жар растапливаемой печурки создает скорее эстетический фон, не согревает. Горячо во дворе, где мы играем в снежки,бегаем, орем, кувыркаемся на снегу, но после - дома сердце сжимает тоска.
Вселенская тоска. Это ощущение ни с чем не сравнимо, никак не объяснимо.
Откуда она берется в детском сердце? Какие предчувствия томят его? От этой тоски и ранняя скрытность, неумение поделиться своей бедой. Ведь слов-то не найдешь. Зато лето бесконечное и праздничное. Бегаем в одних трусах,загораем дочерна. Купаемся водой, согретой на солнце, прямо во дворе. Спим тоже во дворе. Перед сном болтаем, смеемся и беспечно вглядываемся в небо.
Рассматриваем щедрую россыпь звезд и выжидаем падающую звезду. Звезды моего детства, где вы, кому светите теперь? А днем во дворе вечно что-то сушится - сливы, пшеница, шерсть из зимних одеял и матрацев. Ни с чем не сравнимый аромат слив в первой стадии сушки соединяется с другими приятными запахами.
Занятия у нас, детей, в основном "творческие". Собираем камушки и играем в "пять камушков", собираем цветные стеклышки и делаем калейдоскоп, роем какие-то неглубокие подземные ходы и неизменно тревожим муравьев, ловим кузнечиков и учим их курить - да, да, засовываем в рот щепочку и приговариваем: "кузнечик, кузнечик, кури папиросу, маме с папой не скажем",затеваем какие-то игры с кошками, собакой и петухом нашего двора.
А знаете, какая радость, когда от бесконечных дождей протекает крыша? По всей комнате расставлены тазы, звонко капает в них с потолка вода, а спим под клеенкой. Неореалисты в кино явно проглядели это чудо - и чисто художественную сторону, и этот всех роднящий и бодрящий ажиотаж. Подобное уже взрослой мне пришлось наблюдать лишь однажды: у знакомых, живущих в собственном одноэтажном домике, в комнате лежал покойник, а вокруг - в ведра    и кастрюли - мерно капала вода с потолка. Но детство было позади, и жутко становилось от такого аккомпанемента, сопровождающего уходящего хозяина.
Лето - это когда пробуешь ходить по земле босиком, как остальные ребятишки, но почему-то так и не можешь научиться. Как-то я даже дошла до середины крыльца, но не смогла преодолеть нескольких раскаленных ступенек и осталась стоять, подпрыгивая от боли и громко плача. Меня легко поднял и внес в дом один из бесчисленных моих старших троюродных братьев, горластых,    мужественных, красивых, талантливых, задиристых и непокорных.
Лето - когда дотемна сидим во дворе с родителями, тетушками и соседями,и в темноту дома надо входить осторожно, не касаясь голыми руками открытых дверей - может ужалить скорпион. И однажды что-то-таки и ужалило меня в мизинец, палец разбух, посинел, делали уксусные примочки и пришли к выводу, что это был скорпион-детеныш, иначе мне так легко бы не отделаться. Но летняя темнота не пугает, когда двери и окна настежь - пугают занавешенные    окна зимой. Где-то идет война, свет не должен пробиваться наружу, а война идет все время - бесконечно, безмерно - все ранее детство, от двух до шести лет.
Нет продуктов - идет война. Весь день нас посещает пестрая вереница нищих - идет война. Берут на фронт папу, и через несколько месяцев возвращают с желудочным кровотечением. Болеет легкими мама, худая, красивая, до боли любимая, спрашивает у меня - скоро ли поправится? "Когда война закончится", - неизменно уверенно отвечаю я. Провожаем одного за другим на фронт троюродных братьев - идет война. Зато когда война кончается, как и все на белом свете, мы, дети, ходим из дома в дом и спрашиваем:
 - А кто, по вашему, выиграл войну - мы или немцы?
Так хотелось удивить всех своей осведомленностью. В день победы я непривычно долго спала, и о ней мне сообщила мама, стоя в светящемся облаке пыли, поднявшейся от подметаемого ею пола.
        Победа - и мы часами сидим на крыше, ожидая обещанного салюта. Победа - возвращаются наши кузены. У одного, самого красивого из братьев, уродливый шрам на руке, по которому я ударила, за что-то рассердившись на него. Он на это никак не отреагировал, хотя свежий шрам несомненно болел. Самый старший    вернулся хромая - два раза был ранен в одну и ту же ногу.
Победа - и в городе появляются пленные немцы, роют какие-то канавы, обменивают на хлеб самодельные игрушки - прыгающих человечков. Народ к ним относится спокойно - они серьезны и вежливы. И, наконец, венец победы - свадьба во дворе. Такого мы еще не видели. Правда, замуж вышла и наша младшая тетушка, высокая, стройная, с длиннющими ногтями и огромными широкополыми шляпами, очень любящая и балующая нас, но вечно недовольная    своей судьбой. Но вышла она за мужчину с ребенком, и никакого торжества не было при этом. Просто как-то утром вижу, идет старшая сестра в обнимку с каким-то некрасивым стриженым ребенком моих лет и кричит:
- Это такая хорошая девочка.
Я сразу полюбила ее щемящей недетской жалостливой любовью, полюбила настолько, что часто просила Бога, своего Бога, в которого непреложно верила всегда, отдать ей часть моей доли, и тогда я буду считать, что повезло именно мне. Но это уже совсем другая история, а тут победа - и следом свадьба, настоящая, с невестой в подвенечном платье. Жениху ничего другого и не оставалось, потому что когда он, хромая, вернулся с войны, дома уже ждала его невеста со своей матерью - сгорел их дом, а родители жениха приютили их.
Жених слегка посетовал на обстоятельства - он-де хотел учиться, но особенно сопротивляться не стал. Еще не оправившись от ранения, собственноручно, по своему проекту, взялся строить себе дом и одновременно устроился работать чертежником. То-то был бы талантливым архитектором!
А совсем недавно встречаю его на вокзальной площади. Стоит с внучкой в ожидании автобуса, меня не узнал, пока не назвалась - ведь почти не видимся.
- "Куда это ты собрался?" - спрашиваю. "Да к ней же, конечно, к жене."
Пронзает боль догадки: к ней - на кладбище. А позже показывает ухоженную могилу, по-стариковски улыбчиво гордясь сделанным. Лежат рядом мать и сын - один из четверых детей, самый обаятельный и остроумный, ставший бесшабашным вором и умерший от туберкулеза через четыре дня после того, как его выпустили из тюрьмы. Мать пережила его на три года.
- И к теще хожу - на другое кладбище. Пусть не обижается на меня...
И вот этот человек рыл фундамент для будущего дома и откопал какое-то захоронение, по всем приметам, не очень давнее. Кошмарное зловоние распространилось по всему двору, валялись кости, черепа, которые собака, к вящему ужасу всех окружающих, таскала в зубах. Как-то откопалось белое ожерелье, на вид - костяное. Мне кажется, этот смрад проник к нам прямо из подземного царства, предостерегая и пугая.
Еще один кошмар - мой Сон. Виденный в пятилетнем возрасте. Говорят, рожденным под созвездием Водолея часто снятся диковинные сны, но страшнее этого Сна мне никогда ничего не снилось. Страшнее и не бывает. У вышедшей замуж тетки во дворе был темный такой полуподвал, куда я ступила лишь однажды и была тотчас же укушена пчелой. Помню боль и отвращение, когда я с ужасом и омерзением размахивала рукой, не давая вытащить жало. И вот вижу во сне: мы с тетушкой в этом подвале, и она у посиневшего, полусгнившего    мальчика-утопленника как бы засучивает кожу с мышцами от кисти наверх, а мальчик замогильным голосом кричит: "Потише, мне же больно!" Проснулась я в таком страхе, что, разбудив домашних, ни за что не соглашалась пересказать свой сон. Лишь наутро я рассказала о нем, и мама меня утешила тем, что просто вечером я переела. Но долго еще беспричинный страх преследовал и терзал меня, не давая уснуть в темноте, какие-то руки-клешни тянулись к    моему лицу, все приближаясь и приближаясь, пока я крепко не зажмуривалась, не давая призраку дотянуться до меня.
А вот галлюцинация во время болезни, при очень высокой температуре, была совсем не страшной. "Я снесу эти стены", - повторяла я, и мне казалось - отчетливо помню по сей день, - что я прыгаю, царапаю соседнюю стену и вновь возвращаюсь на свою кровать.
Как же устояла детская психика против всего этого? Я думаю, привольная жизнь полудикарей, которую мы тогда вели, подставляя себя всем ветрам, дождям, солнцу - чистым тогда еще стихиям - закалили меня, слабенького рахитичного ребенка, только к двум годам сделавшего первые шаги.
Одно из ярчайших впечатлений детства - рынок. Чего там только не было!
Разносчики питьевой воды пели-зазывали, предлагали, рынок окружали всемозможные телеги, шествовали по улице двугорбые верблюды, кяндрбазы-канатоходцы тут же натягивали канат и начинали представление, вокруг расположились красильня со все заполонившим синим цветом, кузница, где высекали искры из железа, прямо на улице жарились шашлыки с дивным запахом,в винные магазинчики заходили запросто попробовать вина, день-денской на    завалинках сидели старики с четками в руках - и еще много-много всего. И этот сказочный мир был рядом, всего в нескольких шагах от дома.
А дома у нас была своя достопримечательность - мой дядя-сумасшедший. Не удивляйтесь, настоящий сумасшедший. Это папин младший брат, последний, самый любимый ребенок в семье. Рос, подавал надежды, блистал в учебе, женился,стал отцом двоих детей. Потом бросил все, потому что не мог работать. Не выносил бюрократически-мещанской обстановки, особенно баб, которые    собирались, чтобы сплетничать и мутить воду. Отказался от семьи, работы и подолгу жил то у нас, то у тбилисской родни. Сумасшествие его заключалось в том, что он ничего не делал. Ел, пил, гулял, молча сидел, уставившись в огонь или в книгу, которую не перелистывал. Родись он раньше на столетие и имей хоть какое-то состояние - кто посмел бы назвать его сумасшедшим? К нам,    детям, был совершенно равнодушен. Некий пиетет питал к маме, которой он с юности восхищался и которой тогда подарил свою фотографию, где он снят в черкесском наряде, со следующей надписью: "Быть может, жизненные волны перебросят меня в заоблачную высь, и в этой мировой выси будет слишком темно и мрачно и не будет видно моего облика. Тогда данная фотография послужит символом мученических воспоминаний, от которых не освобожден ни один человек на свете." Как-то вечером я испытавала его терпение тем, что клала ему на руки свои ледяные ручонки, не слушая его возражений, и он ударил меня по руке. Я не посмела заплакать, а ему никто не сделал ни единого замечания. Я думаю, в этом случае он поступил как самый обыкновенный человек, папа бы    вспылил сильнее. Помню, как позднее он нам объяснял разницу между "колонной" и "колонией, где держат психов". Попробовали и его лечить в клинике, но он неизменно сбегал оттуда. И еще он всегда искренне удивлялся, как моя мама терпит нужду и лишения в этом доме и не уходит. Очевидно, понятий "привязанность" и "любовь", не говоря уж о "долге", для него просто не существовало. И все же этот странный безобидный чудак был по-своему привлекателен. И время от времени какая-нибудь не слишком проницательная дама пробовала приобщить его к домашнему очагу, но, быстро утратив иллюзии,    выдворяла обратно на улицу. Так он скитался из города в город, из дома в дом, пока не исчез окончательно. Где нашел он свой последний приют? Он, не рожденный для жизни и наконец достигший вожделенных им с юности заоблачных высей?
С сумасшедшинкой были тогда многие. Например, большинство посещавших нас нищих, которых дядя не выносил как своих конкурентов, говоря, что тут люди с высшим образованием голодают, а они... Один из них, помню, неизменно обнажал и демонстрировал свой вздувшийся живот, уверяя, что умирает от водянки. Он тоже был образованным человеком и часто заходил к нам не попрошайничать, а поговорить с мамой о "высоком". Нищие в благодарность за подаяние пели какими-то клокочущими голосами с переливами, и с тех пор самые изысканные переливы в пении ассоциируются у меня с нищими. У них была своя гордость,свой кодекс чести, они старались не надоедать слишком частыми визитами и с высокомерным смирением переносили насмешки дворовой детворы: могли и пристыдить за слишком скудное подаяние.
Наверное, не без сумасшедшинки была и соседка, добрейшая женщина, мать семерых детей, которая не задумываясь, от души поздравила крохотную женщину, помогавшую нам по хозяйству, со смертью ее новорожденного сына: "И что бы ты с ним делала в такое время?" И со смехом не раз рассказывала об этом.
И сама крохотная женщина была не без придури со своими вечными обидами, причудами, капризами, злобными выпадами в адрес мужа-инвалида и двух дочерей.
Или одна из бесчисленных наших родственниц, мать троих детей, веселая, взбалмошная, неведомо как управляющаяся без мужа, сосланного в Сибирь, с тремя детьми. Весь смысл ее жизни, судя по ее рассказам, состоял в радостных и победоносных баталиях с мясниками, которых она доводила до белого каления, так что они грозились ее зарезать когда-нибудь, на что она, довольная,    отвечала: "Ну и прекрасно, и продадите меня вместе с вашим дрянным мясом".
Ее вечно голодные дети росли как сорная трава. Младшая дочь была неизменной участницей моих детских игр, так же, как и один из моих троюродных братьев, самый младший, мой сверстник, который говорил: "Надоело мне при играх быть мальчиком, хочу быть собакой, и чтобы вы выводили меня попастись". А подружка моя была умна и шустра не по годам, выучилась читать неизвестно как и неведомо где, ловко выискивала себе пропитание - как-то достала даже   морковь из грязной лоханки и тут же сгрызла ее - и не соглашалась закончить игру в куклы без положенного при этом обеда. Потом она стала красивой и модной переводчицей, вела уроки немецкого по телевидению и уехала жить в Германию, выйдя замуж за немца.
Кто меня любил в детстве? По-моему, никто, за исключением мамы и тетушек, особенно старшей, которая учила меня: когда тебя еще раз спросят, отчего ты такая черная, отвечай - мама выкрасила, чтобы тетя больше любила. И я приняла эти правила игры, а спрашивающим казалось, что я наивно верю в это. Худая, смугло-желтая, болезненная, нервозно-беспокойная, я сильно проигрывала рядом со своей красивой, белой, спокойной, толстенькой сестрой. И всегда благодарила судьбу за то, что в нашем доме растет красивая и правильная девочка, предоставившая тем самым мне возможность быть какой угодно. Потому естественно, что, отправляясь к своей невесте, наш красивый кузен, тот самый, со шрамом на руке, решил взять с собой для уверенности более презентабельную из сестер. Мои мольбы ни к чему не привели, они    попросту потихоньку скрылись, обманув меня. Но брат был наказан за свое коварство: моя толстенькая флегматичная сестренка заснула на обратном пути, и ему пришлось всю долгую дорогу - невеста жила где-то в пригороде, где начинаются сады, - тащить ее на руках, отчего у него разболелась рана.
Вообще у моей сестры был необыкновенный дар спать, спать ночью и днем, лет этак до тринадцати неизменно засыпать в кино, в субботу, вернувшись из школы, ложиться спать до воскресного утра. Это потом она стала полуночницей, активной и властной говоруньей, о которой я полушутя говорила, что человечеству очень повезло - она родилась женщиной, следовательно, крупным диктатором ей уже не стать. Она явно недолюбливала меня за непредсказуемость,могла и прибить, а я в ответ царапалась и как-то больно укусила ее за    палец. Папа уже тогда считал, что ему не повезло с дочерьми, чем вызывал у нас бурное веселье. Интересно, чего он ждал от нас? Но он терпел нас как неизбежное зло, страдая от поднимаемого нами шума и кутерьмы, покорно позволял нам причесывать свои рано поседевшие волосы и даже завязывать бантики на голове.
С фотографии, на которой я снята четырехлетней, в обществе двух сестер - родной и двоюродной, - на меня глядит симпатичная мордашка со вздернутым носом, умными круглыми глазенками, разлетающимися ниточками бровей,волнистыми волосами. Говорят, и зубы были безукоризненны. Но худоба тогда внушала суеверный страх, воспринималась как самое страшное уродство, даже в толстеньких моих сестричек родители вглядывались, тревожась - не похудели    ли? Уже почти в юности, попав в Тбилиси, я впервые поняла, что не так уж страшно быть худой. Старшая папина сестра, оглядев меня, удовлетворенно сказала: "Я думала, увижу кожу да кости, а ты, детка, просто модная."
Дважды я терялась на улице - пресловутый топографический идиотизм плюс беспечность. В первый раз совсем малюткой я с плачем кинулась вслед за мамой на рынок, не желая оставаться дома без нее, и мама потом обходила все дома,спрашивая, не у них ли я, и какая-то интуиция заставила ее настаивать, когда живущая по соседству с рынком женщина не хотела признаться, что завела меня    к себе. Я же преспокойно лакомилась пшатом, насыпанным ею в мой карман, и ничуть не боялась. Почему она хотела утаить меня - не знаю. Затем, уже восьмилетней, заблудилась вечером 7 ноября на площади во время салюта. Я долго плутала в слезах по незнакомым улицам, пока меня не остановила русская женщина, как оказалось впоследствии, вдова полковника, и привела меня к себе, оставив свои данные в милиции. У нее я тут же   успокоилась, угостилась яблочным пирогом, поиграла с ее собакой, а утром, когда мы собирались все же разыскать наш дом, нас нашла моя старшая тетушка и, много раз поцеловав эту женщину, увела меня. Оказывается, они не спали всю ночь, и мама фатально готовилась к смерти.
Когда я впервые увидела смерть, соприкоснулась с нею? По соседству жила дряхлая старуха, мать или свекровь одной из наших соседок, нелюдимая,недобрая, никем из нас не любимая. Ее мы называли "тряпичной бабушкой", так плотно она была упакована зимой и летом во всевозможные шали и кофты. Мы действительно не знали даже ее имени, выдумывали о ней всякие страхи, сами себя пугая. Нам она казалась злобной и уродливой колдуньей. Но когда она    заболела, мы были почему-то потрясены, раз десять в день справлялись о ее здоровье, радостно сообщали друг другу, что она откушала дольку груши, и сильно горевали, когда она все же умерла.
А детство все тянулось и казалось бесконечным. Оно не кончилось и с поступлением в школу, которая была какой-то необязательной: по слабости здоровья мне часто разрешали оставаться дома. Но вот первое большое горе - мама вынуждена одна, оставив нас, уехать в санаторий, и одновременно решено удалить из дому нашу старую белоснежную кошку - она все чем-то болела и    могла заразить нас, детей - и наутро я проснулась такая несчастная, плакала взахлеб, в три ручья. Не знаю, что было страшнее - на месяц расстаться с мамой или навсегда - с кошкой. Но одна потеря усиливала другую, растравляя душу... А потом я испытала неизъяснимую прелесть относительной заброшенности. Мы с вновь обретенной подружкой скитались вместо школы по железнодорожным шпалам,обменивали завтраки на пахучую, сладкую, янтарную, тающую во рту халву, продаваемую прямо на улице. Этот неповторимый вкус я вновь ощутила лишь много лет спустя, поев в Будапеше мороженого.
        А вот мой самый печальный сон. О страшном я уже рассказала. Наверное, человек уже рождается с чувством потери, он лишается материнского лона и инстинктивно боится потерять саму мать. Это чувство уживается с желанием отбиться, избежать опеки, жить самостоятельно. Я увидела во сне маму печальной и красивой, как всегда, но совсем нагой, прикрытой лишь длинными,    до пят, волосами. Она сказала, что решила уйти от нас. И как я ее не просила, была тверда и скрылась в дупле дерева. Умерла мама годы спустя, когда мне было уже за двадцать, умерла после двухлетних невыносимых страданий, но все еще молодая и красивая. Наверное, из-за мамы красота в моем представлении ассоциируется и с соответствующим нарядом: черное, в талию, пальто, черная фетровая шляпа с полями - наряд парижанки 20-х годов.
  Но довольно о грустном! В нашем дворе родился первый ребенок - дочь нашего старшего кузена. Мы все буквально боготворим ее. Но подержать ее дают только самой старшей двоюродной нашей сестре, а мы только облизываемся. И у них в доме готовы съесть, замучить, растерзать ее. Нежные щечки ее в трещинах от бесчисленных поцелуев. Так кошки порой в экстазе материнской любви, говорят, поедают своих детенышей. Во всех нас заговорила сама природа.
И еще событие - во дворе у нас теперь водопровод, из крана день-деньской течет вода. По утрам веселые очереди за водой, в ожидании даже затеваем при участии взрослых разные игры. Но во дворе остался и старый, весь замшелый колодец. Безумно влечет меня дно колодца, я ложусь на сруб и долго смотрю вниз, выкрикивая слова, которые мне возвращает глухое булькающее эхо. Я часто вижу себя на краю этого колодца во сне. Во сне это - страшно, хочу    крикнуть и не могу, просыпаюсь и долго еще чувствую, как кровать    раскачивается подо мной. Видно, сильно трепыхается сердце от страха. А днем вновь влечет к себе колодец.
И снова лето. И болезни. На этот раз болею я. Тяжело - дезинтерией. Мама не согласилась положить меня в больницу, и она с соседкой по очереди носят меня до ближайшей поликлиники - на уколы. Пока меня несут, я то ли засыпаю и просыпаюсь, то ли время от времени теряю сознание. Такое я испытала еще раз при родах. В промежутках между схватками я то ли миг-другой спала, то ли    проваливалась в обморочное состояние, чтобы прийти в себя от нового прступа боли. Поправляюсь я медленно, меня держат на строгой диете, а я так люблю овощи и фрукты. Но вот сестра с подружкой, сжалившись, дают мне кусочек стручкового перца - и никаких осложнений. Потом новая болезнь - малярия.
Позднее я узнала, что она даже смертельна. Тогда же все вокруг болели малярией, и никого она особенно не пугала. Ну да, приступы лихорадки, высокая температура, слабость и головная боль. Эка невидаль! Вот у сестры каждое лето ноги покрывались гнойными язвами от расчесывания бесчисленных комариных укусов - это было пострашнее! Хотя соседская девчонка отчаянно завидовала ей и тоже пробовала расчесать свои ноги, но цели своей так и не достигла. Проходили язвы только к осени. А к осени я почти вылечилась от    малярии с помощью хинина, только была вся желто-зеленая. "У нее что, желтуха?" - спрашивали непосвященные. Но что для меня значила какая-то малярия, когда как-то меня из искусственного водохранилища за городом в последнюю минуту выловила тетя, выпрыгнув в окно; когда я, будучи очень пугливым и робким ребенком, тем не менее, увидев змею, вскочила ей на спину, а змея повернулась и этак лениво оглядела меня, считая ниже своего    достоинства связываться со мной; когда я столовыми ложками глотала керосин,чтобы огромные гланды не задушили меня  при ангине и свинке! Ни мы, ни наши родители не боялись никаких болезней, кроме туберкулеза. Этот страх прямо-таки витал в воздухе, и любая простуда таила в себе угрозу.
Но вот папа, счастливый, сообщает, что нам дали квартиру. Мы переезжаем поближе к центру. И почти разом обрываются все прежние связи, знакомства, дружба. Здесь все новое - улица, соседи, школа. Прощайте, дурачества и проказы! Наши игры, наш двор, пахучая акация и высокие метлы, старый урчащий колодец, обрываемые по ночам чужие сады и разоряемые нами птичьи гнезда, откуда однажды высунулся совенок и вцепился когтями мне в руку, шашлык из    воробьев, которым угощали нас дворовые мальчишки, полуголое существование летом - все осталось на прежнем месте, в другой жизни.
Детство кончилось.

1992