11
После спектакля «Герой нашего времени», на который пришла Лидия Орехова, Артём шепнул Владу:
– О Влад! Как ты был прекрасен в образе Печорина! Я знал, что у тебя всё получится! Жму тебе руку, о гениальнейший из гениев! Проведи твою маму ко мне в гримёрку, а сам иди домой.
Влад удивлённо посмотрел на Артёма.
– Плохо, плохо ей живётся с Рябчиковым! – воздевая руки к потолку, возопил Шашкин. – Я давно уже вижу, что ей надо выговориться.
– Артём, а ты уверен, что она захочет с тобой говорить? – осторожно спросил Влад.
– Более чем! Я всё подготовил, она захочет излить мне душу!
Не уточняя, что именно подготовил Артём, Влад сказал матери, что Шашкин непременно желает с ней поговорить, и проводил её к актёру. Лида была крайне удивлена.
– Присаживайся, о внучка достославной партизанки! – воскликнул Артём, указывая рукой в перчатке и перстнях на обитое бархатом кресло. – А ты ступай с миром, о сокол!
– Ну ладно, я пойду, – слегка пожимая плечами, сказал Влад и вышел.
– Что за комедию ты ломаешь? – спросила Лида.
– О Лида! Как часто я слышу подобные слова от моей чернокрылой голубицы, но она ругает меня, потому что любит! А ты – ты и впрямь готова впиться в мою плоть острыми коготками, чтобы я окровавился и лишился не только чувств, но и жизни. О-о-о! Да я и так уже давно лишился её! С того самого момента, как вижу всё! Потому я и пригласил тебя в эту скромную обитель искусства, что вижу, как тебе нужна беседа с сердцем, которое тебя выслушает и поймёт. О-о-о!!!
– Шашкин, ты с дуба рухнул, что ли? Не нужны мне никакие беседы.
– О-о-о! Понимаю, понимаю! Тебе будет проще излить душу постороннему человеку. Что ж, я тебе это обеспечу.
На глазах у изумлённой Ореховой Артём достал резиновую маску Чарли Чаплина, натянул её себе на голову, взял тросточку и принялся отплясывать, как плясал актёр в своих фильмах.
– Ну ты даёшь, мать твою… – ошалело произнесла Лида. – Вот уж чего не ожидала! – и она захохотала.
Артём воспользовался этим моментом, сел напротив неё и сказал:
– Расскажи мне всё, что тебя томит, о Лида! А то я расплачусь.
– Нет уж, плакать не надо! Не выношу мужских слёз! – ответила Орехова. – Ладно, слушай, раз тебе так хочется со мной побалакать. Хотя ты и так всё видишь, ты же у нас просветлённый, мать твою!
– О-о-о, я лишь жалкий червь, и знания, открывшиеся мне, – скорее проклятие, нежели благодать!
– Но раз ты всё видишь, мне нечего терять, буду говорить всё как есть. Я жалею, что вышла замуж за Рябчикова. Знаешь, Тёмыч, я так устала от Италии, что мне теперь нужен просто отдых. А какой мне отдых с Рябчиковым? Я понимаю, что, может быть, я сделала столько ошибок, что должна расплачиваться за них всю жизнь, но поверь мне, Италии с головой хватило. Я теперь имею право на отдых. Внучка партизанки уже не та, она больше не рвётся в бой! – горько усмехнулась Орехова. – Мне теперь хочется после работы просто посидеть в тишине, понимаешь? Просто спокойно доживать свой век… Если бы ты оказался в Италии на моём месте, ты бы и одного дня не выдержал. А я… страшно представить… Семнадцать лет!
– Почему же ты не сбежала раньше, о Лида?
– Влад ещё был очень маленький, я боялась за него, что если вдруг что сорвётся, ему достанется от Марио. Марио ведь на что угодно был способен. А когда Влад вырос, я знала, что у нас побег состоится. Да он и не мог не состояться. Я имела на него право после стольких лет.
– О-о-о! Ещё как имела! – произнёс «Чарли Чаплин».
– Смеёшься надо мной? Издеваешься? Ты можешь хоть пару минут не окать?
– Я умолкаю и весь обращаюсь во внимание! – виновато ответил Шашкин.
– Знаешь, Тёмыч, если бы я была такой же, как раньше, разве я пошла бы замуж за того, кто меня вот так вот сплавил?
– Ты бы и сплавить себя не позволила! – воскликнул Артём. – Но послушай, Лида, ведь ты позволила себя сплавить ещё до этих мучительных годов. Значит, твой дух был сломлен уже тогда?
– Опа! И то верно! Ну ты психолог, Тёмыч, мать твою! И откуда это в тебе?
– Это моя кара! – таинственно прошептал Артём.
– Кара? У тебя-то за что? – усмехнулась Орехова. – Ты у нас весь такой праведный. Одна-единственная любимая жена у тебя всю жизнь, на стороне не гулял, о детях заботишься, и не только о своих. Вон Влада моего в театр запихнул.
– Да, всё, что ты говоришь, всё это правда, о Лида! – ответил Шашкин. – Но во мне всё равно полно грехов. Может быть, побольше, чем в ком-нибудь другом…
– Уж больше грехов, чем у меня, и быть не может, – горько засмеялась Лида.
– Это неправда! – взвыл Шашкин. – Если у тебя и были прегрешения, ты искупила их и искупаешь непрестанными страданиями!
– Наверное, жизни не хватит, чтобы искупить… – вздохнула Орехова. – Я очень много боли принесла Шуберту.
– О-о-о! Он любил тебя! Любовь – это благословение небес, даже если она приносит боль!
– Знаешь, Тёмыч, я так безумно его… Да что говорить! – махнула рукой Лида. – Мне даже это слово трудно произнести. Не понимаю, почему так вышло. Я же видела, я чувствовала, что с ним творилось, когда я стала с ним холодной и грубой, когда мы даже разговаривать перестали. Я видела, как он исподтишка ходил в ванную плакать, а потом тщательно вытирал глаза, чтобы я не заметила. А я замечала, но всё равно оставалась жестокой. Я знала, как ему плохо, но не думала о последствиях. Мне казалось, что я должна его проучить. Мне никогда бы в голову не пришло, что он соберёт вещи и уйдёт. Мне казалось, что мы всегда будем вместе. Когда он ушёл, это было таким потрясением для меня. Как гром средь бела дня… Мне захотелось побежать за ним. Выпивает? Пусть! Из-за него мои подчинённые увольняются? Плевать! Одни лишь стишки сочиняет и мало на что годится? И ладно! Лишь бы быть с ним. Знаешь, мне так сильно хотелось ещё хоть разок обнять его, сжать его ладонь, провести рукой по волосам… Я так любила его волосы… Я даже рассердилась на него, когда он подстригся! А он ведь это сделал, когда я стала упрекать его в том, что он не может никогда проявить силу, отказаться, когда ему предлагают выпить. А он пошёл и подстригся… Ну и что, что он слабовольный, падкий на всякие сомнительные удовольствия вроде выпивки и курения? Только вот Рябчиков не дал ему курить… И правильно сделал, что не дал! Потому Шуберт всегда молодо и выглядел! Курение плохо сказывается на внешности, хуже, чем выпивка. Да, Шуберт слабовольный, да ещё и к самоубийству по-настоящему склонен, не как ты, Тёмыч. Ты только поохаешь, покривляешься, поломаешь комедию – и дело с концом. А Шуберт и правда, если что, мог себя пырнуть. Молча пырнуть, без этих твоих Шекспиров, понимаешь? Но за ним просто надо было следить, не давать ему сворачивать на не ту дорожку, и всё было бы хорошо. А я упрекала его в чём-то, требовала чего-то… Я однажды у него в сумке кое-что нашла – явно для суицида. Мы тогда сильно поругались. Так я просто это выбросила, а он понял, что это я выбросила, что оно не само убежало. Он ничего не сказал, но смотрел на меня таким благодарным взглядом. Он ведь безумно ведомый… Я отвлеклась… Что я говорила, Тёмыч?
– Ты говорила, что мой юный лирик ушёл к Вике! – горестно воскликнул Артём.
– Ах да. Я была готова убить её, когда видела их вместе. Мне казалось, что она крадёт у меня моего Шуберта. Вроде бы я больше не имела права претендовать на него, но разве это имело хоть какое-то значение, когда он мне так был нужен?! Мне хотелось вернуть его любой ценой, мне хотелось, чтобы он понял, поверил, почувствовал, что я тоже его люблю, не только она! Она никогда ничего не сделала для него… Всё, на что она была способна, любой дурак может! А она когда-нибудь предотвращала его самоубийство? Устраивала ему творческий вечер? Помогала издавать книги? Была ему поддержкой? Готова была всех порвать за него? Вселяла в него уверенность в себе, в конце концов? Ни-ко-гда! Она даже не знала, что делать, когда его гадюка укусила, которую ты приволок, между прочим. А если бы нас с Рябчиковым в тот момент не оказалось рядом? Что тогда? «Погиб поэт! – Невольник чести»? Она даже ужин не могла толком приготовить или за оленем убрать! За ним всегда Шуберт убирал! Мне Рябчиков рассказывал, он же был у них часто. Твоё счастье, Тёмыч, что ты не знал такой боли – вчера человек был твоим, а сегодня ты видишь его с кем-то ещё, да ещё с тем, кто и сотой доли не чувствует того, что чувствуешь ты!
– Знал, о Лида! – воскликнул Шашкин. – Я видел Вику с Рябчиковым и хотел умереть!
– Да ладно заливать! – вновь махнула рукой Орехова. – Ежу понятно, что у тебя с ней несерьёзно было. Одни кривляния. А у нас с Шубертом… Знаешь, о чём я больше всего жалею?
– О чём, о благороднейшая из женщин?
– О том, что мы с ним не поженились. Мне кажется, что тогда никакая другая никогда бы не отняла его у меня. Я никому бы его не отдала, никому! – и Лида судорожно сжала руки в кулаки.
– О-о-о, как ты права, о Лида! – покачал головой Шашкин и хлестнул себя по груди лежащей на столике программкой. – Только венчание может сплотить навеки два любящих сердца. Только венчание и ничто другое! Как я ошибался, что так долго не венчался с моей чернокрылой голубицей! Теперь мы принадлежим друг другу не только в бренной земной жизни, но и в вечности! Впрочем, речь не обо мне. Продолжай, о внучка достославной партизанки!
– Мне остались одни воспоминания, – произнесла Лида, – и раз уж ты раскрутил меня на болтовню, почему бы не повспоминать? Однажды я проснулась рано утром, а у меня под рукой огромный букет ромашек! – Лида закрыла глаза и улыбнулась. – А напротив сидит Шуберт, смотрит на меня и улыбается. И говорит: «Милая, с добрым утром! Как тебе спалось?» Представляешь? «Как тебе спалось?» Как будто не сделал ничего особенного, как будто не ходил в такую рань за ромашками. Скромняга жуткий был, хоть и пьяница! Знаешь, это был такой громадный букет, он ещё откуда-то достал золотую ленточку и завязал его, а то цветы бы рассыпались. Все меня знали как боевую девчонку, внучку партизанки, все считали, что мне только оружие и можно дарить, пистолеты, ножи всякие. А тут – ромашки… Я потом спросила, где он столько ромашек взял, и мы поехали на тот луг. Вдали ещё какие-то новостройки были… На электричке ехали часа три! Представляешь, Шуберт специально рано утром ездил туда, чтобы нарвать мне ромашек и сделать сюрприз! Он сказал, что уже давно знает этот луг и любит там гулять. Но раньше никогда он не рвал цветы. Когда мы туда приехали, там не было ни одной ромашки. Ты представляешь, Тёмыч! Ни одной! Мне так в это не верилось, я побежала по лугу, я должна была найти хоть один цветок. Но была только трава… И тогда мы с Шубертом побежали по этой траве друг к другу… Мы до одурения целовались, Тёмыч! Это было такое счастье! И мне казалось, что так будет всегда. Я всегда буду обнимать его крепко-крепко, он всегда будет приносить мне ромашки… Но жизнь оказалось суровее. Италия, палящее солнце, а я должна колоть дрова, копать землю, убирать навоз. Но я сильная, я справилась. Только вот сила не всегда приносит счастье, я это уже давно поняла, Тёмыч. Наверное, только воспоминания мне и помогли не сойти с ума в Италии. Марио даже к сыну меня редко подпускал! Когда выдавалась свободная минутка, я закрывала глаза и как будто снова оказывалась рядом с Шубертом, в его объятиях, прямо у его сердца… А потом открывала глаза и с удвоенной, с утроенной силой принималась пахать землю. Шуберт – это самое лучшее, что было у меня в жизни. Когда я узнала, что он умер, я сама чуть не умерла. Мне показалось, что я задыхаюсь, что сердце готово выпрыгнуть наружу. Но я не стала показывать свою боль, как её показывала Вика. Я продолжала жить ради Влада и Гены, хотя мне тоже хотелось, как и Вике, сидеть и тупо смотреть в одну точку. Мне, может, тоже хотелось инсульт пережить, чтобы не чувствовать такую невыносимую боль, когда умер любимый человек. Шуберт… Вот я его всё хвалю сейчас, а у него всё-таки есть один большой недостаток.
– Какой? – еле слышно прошептал Артём.
– Он не однолюб! – глухо ответила Орехова.
Артём сорвал маску Чарли Чаплина, и Лида увидела, как слёзы катились по его щекам.
– Можно мне обнять тебя, о Лида? – воскликнул он.
– Иди ты! – отмахнулась внучка партизанки. – Сейчас домой поедешь, голубицу свою обнимать будешь.
– Не думай ничего дурного! Как друг! Как сердце, которое выслушало тебя, которое понимает тебя и сочувствует! – и, не дожидаясь разрешения, Артём бросился обнимать Лиду, а она обняла его в ответ.
– Ладно, Тёмыч, спасибо тебе за беседу. Мне и правда надо было выговориться. Классно ты с Чарли Чаплиным придумал!
– Я провожу тебя, о душа, так напрасно пострадавшая!
Они вышли из театра и отправились в сторону метро. А потом каждый поехал к себе домой. Маша поругала Артёма за опоздание, но когда Шашкин передал ей весь свой разговор с Лидой, у Маши выступили слёзы на глазах, и хоть она и попыталась это скрыть, супруг заметил, упал на колени и расцеловал ей руки. А когда Лида вошла в квартиру, Рябчиков сидел на кухне и курил.
– Ты бы хоть в окно курил, – сказала Орехова.
– Я буду курить, где сам решу! – ответил Рябчиков.
Лида вышла из кухни и заглянула в комнату к сыновьям. Гена уже спал, в отличие от Влада.
– Можно я посижу с тобой? – тихо спросила Лида.
– Конечно, – ответил сын, незаметно пряча фотографии Лены.
Лида села рядом с ним и просидела так долго, не говоря ни слова. И только когда она случайно посмотрела на часы и увидела, что уже второй час ночи, с трудом поднялась и вышла, а Влад посмотрел ей вслед растерянным и немного виноватым взглядом.