«ВЕСЬ МИР – В ОДНИХ МОИХ МЕЧТАХ»
При жизни Федор Сологуб был достаточно известен и признан, удостоен как хвалебных отзывов, так и бранной критики. Ему казалось, что надо бежать от этой суетной славы, и он заклинал ее стихами:
Я отрекаюсь наперед
От похвалы, от злой отравы,
Не потому, что смерть взойдет
Предтечею ненужной славы,
А потому, что в мире нет
Моим мечтам достойной цели,
И только ты, нездешний свет,
Чаруешь сердце с колыбели.
Он ошибался. Смерть не была «предтечею ненужной славы», она стала предвестником долгого забвения. Когда его упомянули в 1946 г., впервые после длительного молчания, то контекст был такой: говоря о том, что последнее время что-то часто стали печатать Ахматову А.А., Жданов поставил имя поэта в такой ряд: «Это так же удивительно и противоестественно, как если бы кто-либо стал сейчас переиздавать произведения Мережковского, Вяч. Иванова, Михаила Кузмина, А. Белого, Зинаиды Гиппиус, Федора Сологуба, Зиновьевой-Аннибал и т. д., т. е. всех тех, кого наша передовая общественность и литература всегда считали представителями реакционного мракобесия и ренегатства в политике и искусстве». (Доклад т. Жданова о журналах «Звезда» и «Ленинград». – М.: ОГИЗ, Госполитиздат, 1946. С. 11).
Ряд вполне почтенный. Все названные писатели сейчас изданы достаточно широко. Интересно, что в одну кучу попали и эмигрировавший Д. С. Мережковский, не удостоенный даже инициалов, и Андрей Белый, про которого «Правда» в 1934 году писала, что он «умер советским писателем». Но нас сейчас интересует Федор Сологуб. По многим его стихам мы можем представить себе этакого римлянина времен упадка. Это впечатление подтверждает и портрет работы Константина Сомова, на котором мы видим надменное лицо ушедшего в себя интроверта. А вот еще характеристика поэта из малоизвестной статьи И. Г. Эренбурга: «На лице Сологуба всегда тщательно закрыты ставни, напрасно любопытные прохожие жаждут подсмотреть, что там внутри. Есть особнячки такие – окна занавешены, двери заперты – покой, благолепие, только смутно чует сердце что-то недоброе в этой мирной тишине...» (И. Эренбург. Портреты русских поэтов. – Берлин: Аргонавты, 1922).
Между тем происхождение его было ультрапролетарским. Отец – портной из крепостных, мать – то прачка, то прислуга. Отец рано умер, и мать с двумя детьми скиталась по чужим людям. Что такое лютая бедность, Федору было известно с самых малых лет. И это о себе он пишет:
Родился сын у бедняка.
В избу вошла старуха злая.
Тряслась костлявая рука,
Седые космы разбирая.
…
Шепча невнятные слова,
Она ушла, стуча клюкою.
Никто не понял колдовства.
Прошли года своей чредою.
Сбылось веленье тайных слов:
На свете встретил он печали,
А счастье, радость и любовь
От знака темного бежали.
Реми де Гурмон в своей «Книге масок» заметил, что у каждого поэта есть два-три своих ключевых слова, определяющих всю тональность его поэзии. У Сологуба особенно часто встречаются определения «злое» и «больное». И совершенно ясно, что это не от пресыщения, не от богатства, а совсем наоборот: от тяжелой жизни, от бедности, Эти эпитеты станут реже встречаться в 10-е годы и в более поздний период. В 1882 году Федору Тетерникову (такова настоящая фамилия поэта) удалось закончить учительский институт. Ему только исполнилось девятнадцать, а он становится основным кормильцем матери и сестры Ольги. Взяв их с собой, он уезжает в город Крестцы Новгородской губернии. Впереди – десяток лет в кошмарной провинции, тяжелая работа учителя. Он мечтал «внести жизнь в школьную рутину, внести семена света и любви в детские сердца», но жизнь никак не соответствовала мечтам. В другом письме он писал: «Ученики зачастую злы и дики... приводят в отчаяние своей глубокой развращенностью», «дома у них нищета и жестокость».
В одном из первых своих романов «Тяжелые сны» под именем учителя Логина поэт вывел себя. Может показаться, что краски сгущены, но в предисловии ко второму изданию романа автор уверяет читателя, что он еще смягчил многое, что точным картинам с натуры никто бы не поверил. «Тяжелые сны» – своего рода черновик более известного романа поэта «Мелкий бес». Главный герой – учитель Передонов – фигура отвратительная, но тем не менее автобиографичная. Это учитель Федор Тетерников мечтает стать инспектором, это его, как и его героя, преследует в страшных видениях мелкий бес «недотыкомка».
Недотыкомка серая
Все вокруг меня вьется да вертится, –
То не лихо ль со мною очертится
Во единый погибельный круг?
Многие страницы романа тяжело читать, часть тогдашней публики восприняла их как «декадентскую пакость», но это беспощадный реализм. Интересно, что по воспоминаниям грузинского поэта Симона Чиковани Маяковский, узнав о смерти Сологуба в 1927 году, сказал с трибуны в Тбилиси: «После гениальных романов Достоевского в русской литературе немного было произведений, равных его «Мелкому Бесу». От безумной действительности поэт укрывался в воображаемом мире. «Беру кусок жизни грубой и бедной и творю из него сладостную легенду, ибо я – поэт». Он придумывает другой мир, далекий от солнечной системы, где светят иные звезды:
Звезда Маир сияет надо мною,
Звезда Маир,
И озарен прекрасною звездою
Далекий мир.
Но вот наше Солнце поэт не воспевает, как Бальмонт, а называет его Змеем, даже Змием:
Восходит Змий горящий снова
И мечет грозные лучи.
От волхвования ночного
Меня ты снова отлучи.
Наверное, только у Сологуба может встретиться строка: «И бессмысленный солнечный блеск». Переезжая то в Великие Луки, то в Вытегру, Федор Кузьмич преподает там математику (кстати, он написал учебник геометрии). Наконец сбывается передоновская мечта: с 1892 г. он в Петербурге, с 1898 г. – инспектор городских училищ. Впервые он появляется в редакции «Северного вестника», где знакомится с Минским. Последний и придумал ему псевдоним, решив, что Тетерников – это не звучит. Думается, что вряд ли удачным следует считать решение взять графскую фамилию, да еще известную в литературе (правда, граф В. Соллогуб писался через два «л»), но что делать, под ней он вошел в поэзию, под ней прославился.
Стихи его начинают широко публиковаться, но читатели их оценили не сразу. Стихи были простые по форме, но слишком пряные. Надо было сперва утвердиться стихам Брюсова, Блока, Бальмонта, чтобы у Сологуба нашлись свои поклонники и подражатели. Федор Сологуб вошел в литературу сложившимся мастером. Во многом на него повлияли французские символисты, особенно Верлен, над переводами которого он трудился в ночные часы в Великих Луках и Вытегре. Молодой Сологуб прославился в это время чрезвычайно пессимистическими стихами, воспевавшими и призывавшими смерть.
О смерть! Я твой. Повсюду вижу
Одну тебя, – и ненавижу
Очарования земли...
Или:
Мы устали преследовать цели,
На работу затрачивать силы –
Мы созрели
Для могилы.
Такое воспевание смерти, во-первых, больно уж монотонно, во-вторых, бессмысленно (она придет ко всем и без призыва) и, в-третьих, как-то кокетливо нецеломудренно. Именно за эти стихи А. М. Горький высмеял Сологуба и приклеил ему прозвище-ярлык – «Смертяшкин». Впрочем, он писал Сологубу, что считает его настоящим поэтом и рекомендует всем его книгу «Пламенный круг» как образцовую по форме. В начале 1900-х годов на квартире Сологуба, на 8-й линии Васильевского острова, происходят вечера поэзии с чаепитиями, По описанию современников, затянутый в сюртук Сологуб (кто-то называл его «кирпич в сюртуке») вежливо и бесстрастно выслушивал всех одинаково – талантливых и бездарных – и каждому говорил: «Спасибо». В 1905 году он сочувствует революционерам и пишет ужасающе плоские стихи, которые можно бы приписать какому-нибудь Демьяну Бедному; впрочем, у Демьяна такие вещи получались органичнее:
Буржуа с румяной харей,
Прочь с дороги, уходи!
Я – свободный пролетарий
С сердцем в пламенной груди.
В 1907 г. его жизнь изменилась. Он похоронил любимую сестру и вскоре женился на Анастасии Николаевне Чеботаревской, которая надолго стала его верной помощницей. Многие драматические и публицистические произведения они писали вдвоем, но на них стоит только его имя. В этом же году он оставил службу и стал заниматься только литературой. Очень популярны были в эти годы его романы «Навьи чары», «Дым и пепел». Навь – значит мертвец, призрак. Его самого в юмористических журналах называли «Федор Навьич Сологуб, ныне славою пасомый». Тема «навьих чар» встречается и в некоторых стихах поэта:
И на проклятый навий след
Он наступил в безумном беге.
И цвет очей его увял,
И радость жизни улетела,
И тяжкий холод оковал
Его стремительное тело.
В это же время он пишет вариацию на тему пушкинского «Пророка». Только к нему не «шестикрылый серафим» является, а «злая ведьма чашу яда подает» и говорит ему:
Встанешь с пола худ и зелен
Под конец другого дня.
В путь пойдешь, который велен
Духом скрытого огня.
В 1910-11 годах Сологуб пытается стилизовать «жестокий» мещанский романс, вроде такого:
Ах, напрасно я люблю,
Погибаю от злодеек...
Я эссенции куплю –
Склянку на десять копеек.
Накануне 1-й мировой войны Ф. К. Сологуб уже признанный мэтр.
Именно он открыл Игоря Северянина и взял его с собой в турне по городам России. Первое издание «Громокипящего кубка» Северянина снабжено сочувственным предисловием Сологуба. «Когда возникает поэт – душа бывает взволнована», – писал маститый поэт о молодом. Многие недоумевали, что хорошего нашел строгий и холодноватый мэтр в несколько фатовских стихах Северянина. Но это так понятно! Оба «творили легенду», создавали из жизни красочный воображаемый мир. Стоял Сологуб у истоков и другого, всеми теперь любимого поэта – Есенина. Вот так, по свидетельству Георгия Иванова, Сологуб рассказывал в редакции журнала «Новая жизнь» о своей первой встрече с Есениным. (К сожалению, эта глава «Петербургских зим» Г. Иванова в русском издании опущена. Цитирую в своем переводе с польского по книге Эльвиры Ваталы и Виктора Ворошильского «Жизнь Сергея Есенина».)
«Хорошенький такой, голубоглазый, кроткий, – с неодобрением описывал Есенина Сологуб. – Потеет от почтения, сидит на краешке стула, в любую минуту готов вскочить.
Подлизывается до упаду: «Ах, Федор Кузьмич! Ох, Федор Кузьмич!»
И все это чистейшей воды лицемерие. Льстит, а в глубине души думает: подмажусь к старому хрену, поможет напечататься. Ну, мне не так легко пустить пыль в глаза – я этого телка рязанского сразу обвел вокруг пальца. Пришлось ему признаться, что и стихов моих он не читал, и что до меня успел уже подлизаться и к Блоку, и к Мережковским, и что касается той лучины, при которой он якобы учился грамоте, так это вранье. Оказывается, он кончил учительскую школу. Одним словом, я хорошо прощупал его фальшивую атласную кожу и нашел под ней его действительный характер: дьявольскую расчетливость и жажду добиться славы любой ценой. Нашел, вытащил, дал ему по носу – запомнит он старого хрена. И тут же, не меняя тона брюзгливого осуждения, протянул редактору Архипову тетрадку со стихами Есенина:
– Пожалуйста. Совсем неплохие стишки. Искра Божия есть. Советую напечатать – они украсят ваш журнал. И желательно дать аванс. Парнишка все-таки прямо из деревни, в кармане у него наверняка пусто. А парень достоин внимания, есть у него воля, страсть, горячая кровь. Не то что наши тютьки из «Аполлона».
Во время войны Ф. К. Сологуб, к сожалению, включился в пропагандистскую кампанию и написал немало барабанных стишков, совершенно противопоказанных его стилю и оставшихся в народной памяти разве что издевательской пародией Евгения Венского:
И тогда пущай Вильгельма
Глубже сядет в мокроступ,
И узнает вредный шельма,
Что такое Сологуб.
К февральской революции поэт отнесся сочувственно, написав на похороны в марте 1917 г. жертв революции такое маленькое стихотворение:
Народ торжественно хоронит
Ему отдавших жизнь и кровь.
И снова сердце стонет
И слезы льются вновь.
Но эти слезы сердцу милы,
Как мед гиметских чистых сот.
Над тишиной могилы
Свобода расцветет.
Насчет свободы Федор Кузьмич ошибся.
Он пытался заниматься общественной деятельностью, возглавив «Литературную курию» Союза деятелей искусства. Этот Союз был создан в апреле 1917 г. и провозгласил «независимость искусства от государства». Понятно, что вскоре после октябрьского переворота эта организация прекратила свое существование. Сологуб замкнулся в себе. После революции 1917 года он пишет много стихов, переводит, но старается «не видеть в упор» окружающую действительность. Когда он почувствовал, что прежде призываемая им смерть может прийти вполне реально и даже скоро, он сменил тональность своих стихов:
У тебя, милосердного Бога,
Много славы, и света, и сил.
Дай мне жизни земной хоть немного,
Чтоб я новые песни сложил!
В 1920 году в Москве его имел возможность наблюдать Илья Эренбург. Уже цитированная мною книга «Портреты русских поэтов» является сейчас библиографической редкостью, поэтому приведу из нее небольшие отрывки:
«Не факиром он показался мне в ту минуту, но беспощадно взыскующим учителем гимназии. Не приготовишка ли я? Вдруг он скажет: Эренбург Илья, а расскажите нам, чем Альдонса отличается от Дульцинеи? Я буду молчать, а он долго и радостно потирать руки перед тем, как поставить каллиграфически аккуратную единицу».
И еще:
«Какие-то очень рьяные и очень наивные марксисты возмущаются Сологубом: как в наш век коллективизма он смеет быть убогим, ничтожным индивидуалистом!
Но как же образцовому инспектору не поучить немного этих вечных второклассников? И тихо улыбаясь, Сологуб читает в ответ маленькую лекцию о том, что коллектив состоит из единиц, а не из нулей. Вот если взять его, Федора Кузьмича и еще четверых Федоров Кузьмичей, получится пять, а если взять критиков, то вовсе ничего не получится, ибо 0+0+0+... = 0. Отнюдь не дискуссия, а просто урок арифметики».
Наперекор окружающей его действительности звучат стихи Сологуба 20-х годов:
Поэт, ты должен быть бесстрастным,
Как вечно справедливый Бог,
Чтобы не стать рабом напрасным
Ожесточающих тревог.
Он пишет о Дон Кихоте и Дульцинее, создает целый цикл буколических стихов на манер французских бержерет – «Свирель». В своем альбоме Сологуб сделал запись, свидетельствующую, что этот «пастушеский цикл» написан, чтобы в голодные дни позабавить жену, Анастасию Николаевну:
Ах, лягушки по дорожке
Скачут, вытянувши ножки.
Как пастушке с ними быть?
Как бежать под влажной мглою,
Чтобы голою ногою
На лягушку не ступить?
Но осенью 1921 г. Анастасия Николаевна ушла из дому и не вернулась. Федор Кузьмич долго ждал ее. На столе всегда ставился прибор для исчезнувшей жены. Злые языки неуместно иронизировали, что он обедает в обществе покойницы. Такую картину описывает и Арсений Тарковский, посетивший Сологуба в 1922 г.
Тело Анастасии Николаевны было вынесено на берег Петровского острова лишь в мае. Было установлено, что она бросилась в реку Ждановку с дамбы Петровского острова. Это окончательно подкосило Сологуба. О последних годах его жизни мы узнаем из книги Федина «Горький среди нас».
«Какой-то разговор со мною он закончил тоскливым сожалением:
– Хорошо бы, как прежде, надеть смокинг, воткнуть в петлицу хризантему и пойти вечером в клуб...
Но пойти ему было некуда. Его нигде не ждали.
Однажды Сологуб сказал Федину: «Я умру от декабрита».
– Что это такое?
– Декабрит – болезнь, от которой умирают в декабре».
Уже в 80-е годы, раскрыв томик Сологуба, я вздрогнул, увидев стихи, написанные еще... в 1913 году:
Тьма меня погубит в декабре.
В декабре я перестану жить.
И в самом деле, мучимый тяжелой одышкой, он уговаривал себя стихами:
Бедный, слабый воин Бога,
Весь истаявший, как дым,
Подыши еще немного
Тяжким воздухом земным.
Но 5 декабря 1927 года его не стало.
Долгие годы имя поэта пребывало в забвении. Но эти же годы унесли все случайное и несущественное в его творчестве и сохранили для нас поэзию высокого класса, над которой не властны никакие бури и ураганы быстротекущего времени.
Литература к главе VI
1. Бартэн А. Подсказанное памятью // Нева. 1987. № 9.
2. Голлербах Э. Ф. Из воспоминаний о Федоре Сологубе // Русская литература. 1990. № 1.
3. Луначарский А. В. Очерки по истории русской литературы. – М., 1976.
4. Орлов В. Н. Перепутья. – М.: Художественная литератуpa, 1976.
5. Парамонов Б. Новый путеводитель по Сологубу // Звезда. 1994. № 4.
6. Чуковский К. Путеводитель по Сологубу. Собрание сочинений в 6 тт. – М.: Художественная литератуpa, 1968. Т. 6.
7. Шкловский В. Федор Сологуб. В кн.: Гамбургский счет. – М., 1990.