Любушка, главное – жизнь
(История антигероя)
Повесть
Поезда шли на восток. На восток тогда шло, бежало, катилось всё. А фашист, неудержимо наступая, подгонял. С безжалостной болью, как кожа на живом, неумолимо рвались семьи. Прощались, прощались, прощались… родные и близкие люди. Там, где недавно звучала музыка, висели на окнах красивые шторы, где читали книги, любили, хотели детей и строили планы на будущее…, там теперь выросла гигантская чёрная яма. Она всё поглотила. А на дне её, на развалинах, сидела смерть со свастикой на костлявой морде и любовалась своим отражением в маслянисто-матовых осколках багровых зеркал. Это чудовище не медлило, не раздумывало, как иногда не спешит у постели старца естественная неизбежность. Оно хватало всех подряд, исступлённо, ненасытно, и было если уж не самим дьяволом, то, несомненно, его старательным верным слугой.
Бешеное чудовище даже на слёзы не оставляло времени. Оно жадно хватало и тех, кто оплакивал мёртвых. Бомбы сыпались на город каждый день. Наверное, в какой-нибудь другой галактике, на обитаемой планете, в тысячу раз большей, чем наша Земля, эти бомбы казались бы не крупнее обычных градин, а взрывы напоминали бы бурунчики на лужах от упавших дождевых капель. На Земле бомбы были бомбами. И поднимали эти дьявольские бурунчики над глубокими воронками жуткую смесь из земляных комьев, обломков бетона, искромсанных досок и разорванных человеческих тел. Дома проламывались и раскалывались, как чурки от ударов колунов, и погребали под развалинами своих жильцов. А те, кого костлявая бестия ещё не схватила, в отчаянной попытке выжить прятались в убежищах. Смерть поджидала беспомощных горожан на улицах каждый день. Она по-хозяйски постоянно ходила рядом, выбирая очередные жертвы. И порождённый ею страх пропитал воздух.
Когда в твой дом вламывается огромная кровожадная нелюдь, выбивает дверь, рушит стены, бесчинствует, убивает – страшно, да. Но кроме страха, и даже сильнее его, рождается и быстро крепнет другое – ненависть. И жажда освободиться, прогнать, уничтожить напавшего зверя перебарывает страх. Их было много - обычных жителей, вовсе не силачей, но восставших, не сломленных, сильных духом.
Генка не восставал, не рвался уничтожить ненавистного врага. Он искал спасения. Так повела бы себя маленькая дворовая собачонка или какая-нибудь другая животинка. Понятная для них последовательность: опасность – страх – спасайся. И для Генки тоже понятная, такая и никакая другая последовательность. Как только с неба полетели бомбы, этот парень сразу перебрался на окраину, где неказистые домишки упирались в затянутые бурьяном и изувеченные оврагами пустыри. Бомбы падали и сюда, но редко. Генка очень боялся смерти. Именно так, как боятся животные. Он, конечно, не метался с заполошным криком «Как бы не умереть!», но всегда старался заранее убежать от любой опасности. Имелась у него для этого поразительная интуиция, прямо какое-то звериное чутьё.
С мамой, задолго до войны, когда ему ещё и пяти не исполнилось, они встречали Новый год у соседей. Ёлка у них настоящая, пушистая, с красной звёздой на вершинке. На колючих ветках резные снежинки, бумажные гирлянды, красная картонная жар-птица, коричневый мишка из ваты. На столе пирог новогодний. От печки теплынь – красота и уют. Хозяйский мальчонка к ночи уигрался и спать лёг. А этот - ни в какую. Зашёлся, кричит дурнинушкой: «Домой хочу!» Мама досадует: «Да, что ж такое?! Всегда ведь нормально укладывался!» И пришлось им тащиться домой по зимней темени. Благо, жили рядом. А на следующий день узнали, что соседи их гостеприимные угарным газом отравились. Трубу закрыли раньше времени.
Вот такая интуиция. С годами она только усилилась. Даже повадками Генка напоминал встревоженного зверька – постоянно принюхивался, выставив вперёд ноздри, и вздрагивал от резких неожиданных звуков. Будет ли ножевая разборка или милицейская облава, всегда угадывал точно. И вовремя исчезал, как немая, бесшумная тень. Он был вором-карманником. Щуплым, невысоким, невзрачным и очень фартовым вором, с тонкими, как у пианиста, быстрыми пальцами. За пять лет воровской жизни ни разу его за руку не поймали. Фарт!
Дорожка эта зыбкая, ведущая к преступному занятию, наметилась перед ним на его десятый день рождения. За скудным именинным столом очередной сожитель матери так усердно желал мальчишке расти большим и умным, что быстро одурел от самогона. А одурев, разъярился из-за какой-то мелочи и воткнул маме в грудь кухонный нож. Мама в ту же секунду умерла. Тогда он обнял её и с пьяным воем забился в рыданиях, оплакивая свою убитую любовь. Гена при виде лежащего на столе окровавленного ножа от ужаса описался. Что-то совсем ещё детское и очень непрочное болезненно разорвалось в его груди на кусочки, и это место заполнилось холодным облаком парализующего страха. Непреодолимый страх смерти остался в нём навсегда.
Спасительная интуиция подсказала ему беззвучно и незаметно выскользнуть за дверь. Он прибежал к соседям. Там пришёл в себя и всё рассказал. Пьяного сожителя, уснувшего за столом в обнимку с мёртвой, забрала милиция. Маму похоронили. Её родная сестра продала их домишко и забрала себе выручку вместе с осиротевшим Геной. Так десятилетний мальчик оказался на другом конце города в незнакомом дворе. Тётке до воспитания племянника особого дела не было. В школе пацан или болтается где – всё равно. Она после первого замужества, неудачного и бездетного, в данный момент всю свою призывно цветущую сорокалетнюю красоту бросила на завоевание одиноко живущего директора продуктовой базы. Да, ему за пятьдесят, он невысокий, пухлый, и макушка его отражает солнечный свет, как круглое женское зеркальце. Но должность куда главнее всей этой ерунды. Тётка понимала: её цветение – это середина августа, дальше сентябрь и увядание. Пухлый директор, может быть, последняя возможность выбраться из опостылевшего общака коммуналки. Последний шанс повесить свои шторы в отдельной двушке в центре города. О-о! Там бы она развернулась! Там бы она обустроила по своему вкусу настоящее семейное гнёздышко. И наконец-то на собственной кухне она видела бы только собственный стол, а на плите только собственные кастрюли. И после ванной, пролежав в воде целый час, она бы не встретила на выходе ни одной недовольной рожи. Нигде ни одной недовольной рожи во всей её расчудесной двушечке. Но… Осиротевший племянник сильно мешал воплощению розовой женской мечты. Директор и так-то не спешил разделить свою жилую площадь с целеустремлённой женщиной, а тут ещё этот мальчишка. «Нет, не стоит торопиться. Лучше пока покрутить роман здесь, в коммунальной тесноте, а потом видно будет» - думал пухлый ухажёр и пару раз в неделю приносил к тётке вино, колбасу, конфеты. Они выпивали, ели и обнимались за столом до позднего часа. Дяденька не жадничал, и Гена тоже радовался его приходам. С наступлением ночи взрослые отправляли мальчика спать на маленький диванчик, отгороженный бельевым шкафом, а сами гасили свет и заваливались в тёткину двуспальную кровать. В темноте Генка с замирающим сердцем слушал, как они целуются и перешёптываются.
- Давай,- нетерпеливо просил директор базы.
- Подожди,- отвечал прерывистый тёткин шёпот,- племянник ещё не спит.
- Да спит он, не слышно его. Давай…
А замерший мальчишка, и правда, дышал коротко и беззвучно. Осторожная мышь, найдя под столом корку хлеба, осмелилась бы дышать громче.
И растянутая панцирная сетка начинала скрипеть в такт движению грузных тел. Он учащённо сопел, она постанывала. И в невидимом чёрном пространстве за бельевым шкафом Генка представлял себе совсем-совсем голую тётку, лежащую под голым дядькой.
Вино пьянило, колбаса и конфеты были вкусными, но уже два года любовный роман из ночёвок никак не превращался в семейные ночи. И тётка всё отчётливее осознавала, что с этим опекунством над племянником директорская двушка никогда не станет её гнёздышком. А годы-годики уходят, уходят навсегда.
«Куда бы его деть? Куда бы пристроить?»- думала тётка о подрастающем родственнике. Покойную сестру она, конечно, любила и помнила. И сына её взялась вырастить с чистым сердцем. К тому же, деньги за проданный дом себе забрала. Деньги, однако, давно кончились, а себя за прошедшие два года стало куда жальче, чем племянника.
Громко и прямо ничего такого не говорилось, но Генка своим звериным чутьём уловил, унюхал в тёткиной мечте о директорской квартире опасность для себя. «Возьмёт, и отправит меня в детдом»- сообразил он. И не придумывая осознанно какого-нибудь специального плана, а лишь неведомо как слушая спасительную интуицию, мальчишка быстро мечту эту её уничтожил.
В их дворе, в доме напротив, снимал комнату нелюдимый мужчина лет сорока. Имени его соседи не знали, слышали только, что кличка - Зырян. Был мужчина среднего роста и сухощав, в плане физическом - ничего особенного. Однако, взгляд Зыряна из-под густых, нависающих бровей обладал силой подавляющей. Зелёные глаза смотрели цепко, с холодной волчьей вопросительностью, в которой совсем нет страха. И мало кто не отводил своих глаз, встретившись с ними взглядом. Для пустых разговоров с другими жильцами мужчина этот никогда не останавливался. Здоровался и шёл по своим делам, о которых ничего никому не рассказывал.
Именно Зыряна выбрала в сообщники Генкина интуиция. Мальчишка стал часто сидеть у его подъезда на лавочке. А когда тот проходил мимо, строил такую страдальческую физиономию, что грустные лица вокзальных попрошаек, в сравнении с ней, показались бы весёлыми рожицами. И однажды Зырян спросил:
- Тебя кто-то обижает?
В ответ Генка заплакал.
- Как тебя зовут?
- Гена…- прохлюпал невнятно.
- Пошли-ка ко мне, малёк.
Они поднялись на третий этаж, вошли в комнату в коммуналке, обставленную до крайности просто.
- Рассказывай,- посадил на табурет маленького гостя хозяин и снял с себя кепку. В ней на подкладке красовался пиковый туз.
И несчастный пацан, усердно всхлипывая и растирая слёзы, поведал, как пьяный мужик зарезал на дне рождения его мать. Родная тётка забрала племянничка-сиротку к себе на воспитание, но теперь из-за толстого директора судьба готовит бедному мальчишечке детский дом. А если бы не было директора, то и ему, Генке, ничего бы не угрожало.
Зырян сидел рядом на таком же табурете. Выслушал и сказал неожиданно раздражённо:
- Хватит хныкать!
Мальчишка сразу понял, что плакать дальше – себе во вред.
- Как тётку твою зовут?
- Зина…тётя Зина,- уже без слёз ответил Генка.
- А работает кем?- расспрашивал Зырян и внимательно смотрел на детские руки, на длинные тонкие пальцы.
- Она билеты в театре проверяет.
- Понятно… А ты на пианино, случаем, не играешь?
- Не-а. Я только видел, как на гармошке играют, а пианино не видел ни разу.
- Хорошие у тебя руки, на пианино мог бы играть. Хочешь, фокус покажу?
- Хочу.
- Смотри,- Зырян взял со стола колоду карт и протянул её мальчику.- На, выбери любую карту, запомни и спрячь между другими. Мне не показывай.
Генка всё выполнил и вернул колоду. Зырян перетасовал карты и положил их на край стола.
- Сними верхнюю.
Верхним оказался крестовый туз.
- Она?
- Ага-а…- удивлённо протянул детский голос.
- Хочешь, фокусам научу?
- Хочу.
- Ладно, договорились. Вы с тёткой где живёте-то?
- А у нас напротив дом. И подъезд напротив, а этаж второй.
- Давай пока, домой двигай. И не бойся за детдом, спокойно живи. Тётке про нашу встречу не рассказывай.
- А вас как зовут?
- Зови меня дядей Сашей.
Уже следующим вечером, тёплым и тихим, директор базы уверенно нёс к дому своей любовницы авоську с тщательно закутанными в бумагу вином, колбасой и конфетами. «Так оно лучше, когда бумажный свёрток,- считал директор,- чтобы любопытные не видели».
- Уважаемый!- услышал вдруг у самого подъезда и обернулся на этот негромкий, хрипловатый голос.
За спиной стоял невысокий, худощавый человек. Он не делал злобного лица, не хмурился, но смотрел из-под нависших бровей так, как смотрит на мишень дуло снайперской винтовки.
- Вы меня?- сразу съёжился и наполнился страхом пухлый любовник.
- Тебя,- приблизился худощавый.- Ты к Зинаиде больше не ходи, понял?
- Да,- без колебаний подтвердил своё понимание директор и показал на авоську,- у меня тут это…
- Ты мне давай, я отнесу.
Обладатель двушки в центре города развернулся и ушёл навсегда. Вместо него к тётке и её племяннику поднялся Зырян.
- Ой!- вздрогнула Зинаида, когда открыла дверь и увидела не того, кого ждала.- А вы к кому?
- К вам, если вы Зина,- ответил нежданный гость и протянул авоську.- Вот, возьмите.
- Да, Зина…- кивнула женщина и узнала тот самый свёрток, с которым приходил к ней директор базы.- А где же он?
- Он спешил куда-то, попросил меня вместо него пойти.
- Это дядя Саша!- выскочил в длинный общий коридор из комнаты и подбежал к тётке Гена.- Он фокусы с картами показывает.
- Позвольте войти?- зелёные глаза смотрели неотвратимо прямо, с той спокойной уверенностью, с которой матёрый волк рассматривал бы заблудившуюся в лесу домашнюю собачку.
Зинаида не разбиралась в карточных фокусах, но сейчас точно поняла, что этот зеленоглазый пришелец один фокус уже показал: директор базы со своей двушкой исчез из её жизни навсегда, а взамен в несчастной коммунальной комнатёнке появился он, фокусник. Ещё она почувствовала, что подчиняется ему, что из неё быстро-быстро улетучивается куда-то прочь воля.
- Входите,- сказала тётка.
- Входите,- эхом повторил племянник.
Вина на стол больше не ставили, пили водку. А через неделю Генка снова услышал, как скрипит по ночам тёткина кровать.
Дядя Саша приходил и уходил по своему расписанию, ничего не объяснял и не рассказывал. Главным новшеством в их теперь совместной жизни было то, что он стал обучать мальчишку карточным премудростям. А ученик оказался талантливым. Его тонкие пальцы так ловко управлялись с картонными пластинками, словно имели над ними власть.
- Так-так,- скупо хвалил учитель,- крути карты, крути. Пальцы чувствительными должны быть. Для дела понадобится.
Генкины способности усиливал ещё и неудержимый интерес ко всему, что показывал дядя Саша. Это не какая-нибудь школьная скукотища.
- На пианино мог бы играть,- повторил однажды свои слова Зырян, глядя, как тонкие детские пальцы тасуют карты.- А в школе тебя чему учат?
- Мы задачки решаем,- отложил колоду и взял тетрадку Гена.- Вот эту учительница сама придумала: «В колхозе за равное количество трудодней семьи Ивановых, Петровых и Сидоровых получили на зиму одинаково по четыре килограмма проса. Но в семье Ивановых было пятеро детей, в семье Петровых трое, а у Сидоровых всего двое. Отцы Петров и Сидоров были коммунистами, поэтому они решили помочь семье Ивановых пережить суровую зиму. Петровы отдали им один килограмм проса, а Сидоровы два. Спрашивается, по сколько килограммов проса получилось у каждой семьи?» Я решил: у Ивановых стало семь, у Петровых три, а у Сидоровых осталось два килограмма.
- Глупая задача!- со злостью крикнул Зырян. Он сидел на табурете за столом и так сжимал челюсти, что желваки перекатывались на скулах.- И решение глупое!
Мальчик испуганно притих.
- Ну чего ты?!- вмешалась тётя.- Это же просто задача школьная.
- Фуфло это, а не задача школьная! Слушай меня, поц! Есть только твоя жизнь! Понял?! Всегда и везде, главное для тебя – жизнь! Твоя жизнь! Вот это тебе – школа! Никого не спасай, только себя! Чего они там поделили, в этой твоей задаче?! Чтобы всем сдохнуть с голоду?! Если не хватает тебе, иди к этому чёрту загудроненному, который всё просо у себя держит. Воткни ему перо в брюхо и возьми, сколько надо! Всё забери! Ты понял меня, поц?!
- Понял, дядя Саша,- онемевшими губами пробормотал Гена.
Тётка, часто моргая, молча смотрела на своего нового хозяина.
- Вот так!- под ободок налил в гранёный стакан водки Зырян и залпом выпил.- А задачки я тебе сам придумаю.
Помолчал, пожевал ржаной хлеб с луковицей. И выдал.
- Прикупил ты в деревне мяса десять килограмм, по червонцу за кило. Сколько, значит, заплатил?
- Сто рублей.
- Вот… А толкнул в городе на базаре по двадцать. Сколь назад взял?
- Двести,- ответил Гена. Его увлекла эта торговая арифметика, и испуг постепенно прошёл.
- Так… И сколько, получается, срубил?
- Сто рублей.
- Ну, молодца! Быстро считаешь! А теперь, смотри, такая ситуация: я у тебя попросил для себя килограммчик за червонец. Усёк?
Мальчик кивнул.
- А на базаре ты бы его за двадцать продал. Значит, ты мне червонец вроде бы подарил… Так ты лучше дай мне на этот червонец мяса бесплатно,- криво усмехнулся Зырян.
- Но ты же сказал, что есть только я?!- вопросительно посмотрел Генка.- Значит, я и тебе продам по двадцать рублей.
- Так-так-так…- поднял брови наставник.- Очень способный шкет. Далеко пойдёшь… если на перо не наткнёшься…- и снова криво усмехнулся.
А через неделю принёс мальчугану костюм - серый такой, пиджак, брючки.
- На, примерь.
- Спасибо, дядя Саша!
- Это не за спасибо, работать со мной будешь. Муравьишкой тебя сделаю.
- Мы будем строить муравейник?
- Муравейник давно построен,- хрипло хмыкнул Зырян,- а тебе надо заползти в него.
И Генка заполз, охотно и быстро. Обязанности у муравья оказались совсем не сложными, даже забавными – отвлекать на себя простоватых и отзывчивых хозяев карманов и сумок, из которых вор-напарник тащил кошельки и другое имущество.
- У вас не найдётся лишнего билетика?- спрашивал Гена на ступенях театра музыкальной комедии у хорошо одетой женщины.
- Нет, умничка, нет, к сожалению,- умилялась простодушная любительница высокого искусства.- Надо же, и выглядит в костюмчике прилично, и театром интересуется! Умничка!
А Зырян резал ей в это время дорогую дамскую сумочку.
- Дяденька, скажите,- заглядывал муравей в краснощёкое лицо горожанина в толчее мясных рядов на базаре,- сколько я смогу купить мяса, если у меня всего три рубля? У меня мама болеет, мне мяса надо купить.
- Вставай рядом, хлопчик,- клал на тёмные Генкины волосёнки тяжёлую ладонь проникшийся товарищ,- возьмём твоей мамке мяса.
А глубокий карман его штанов, по ходу жалостливой сцены оставленный на минуту без присмотра, в тот самый миг уже прощался с пухлым кошельком.
- Ой, дяденька!- выворачивался из-под ладони горожанина муравей.- Мама же яблок просила купить. Что же я вас с мясом-то запутал?! Она яблоки больше всего на свете любит.
И уходил в сторону фруктово - овощных прилавков. За каждый «жирный» кошелёк Зырян давал Генке три рубля. И мальчишке это очень нравилось.
Глупые школьные задачи быстро забылись. Прав дядя Саша: ничего ни с кем делить не надо. Наоборот, у других себе надо забирать. Если нет у тебя трёшки, ты её у кого-нибудь возьми – и она у тебя будет. Чем больше трёшек возьмёшь, тем на душе радостнее, тем жизнь твоя лучше. Твоя жизнь. А другой и нет для тебя. Кто она такая, другая жизнь? Чужая. Ты её не знаешь – и тебе всё равно. Всегда и везде главное – твоя жизнь. Прав дядя Саша.
Генка трёшки бережно копил. Придумал себе тайничок за шкафом и складывал их туда. Чем больше скапливалось денег, тем свободнее и радостнее становилось у него на душе. Генка копил и мечтал: «Если заменить трояки на червонцы, сколько бы у меня денег вышло! У Зыряна десяток – полные карманы. Возьму одну, он даже не заметит». Но долгое время боялся, не брал.
В какой-то момент не удержался, взял. Всё, вроде бы, удачно получилось: пиджак на вешалке у двери висел, Зырян за шкафом стоял, в окно смотрел, тётку с водкой из магазина ждал. Тихо стащил, незаметно, но несчастный воришка этот червонец даже в тайничок к себе положить не успел.
- Иди сюда,- позвал негромкий хриплый голос.
- Что, дядя Саша?- съёжился от страха и вышел из-за шкафа Генка.
- В кармане у тебя что лежит?- повернулся от окна и подошёл к столу Зырян.
- Ничего не лежит,- еле дышал пацан.
- Сам отдашь – не сильно накажу, не отдашь – руку отрежу. Что скажешь?
- Я не хотел, дядя Саша,- тонкие, длинные пальцы достали из кармана помятый червонец,- я нечаянно…
- На стол положи,- зелёные глаза потемнели и ушли ещё дальше под нависшие брови.- Запомни, крысёныш, вор у вора брать не может. У всех забирай, они – никто. Тебе до них дела нет. У вора возьмёшь – в гроб ляжешь. Понял?! Своих предашь – могила!
Мальчишка говорить не мог и только согласно кивал. Зырян схватил со стола нож, которым они нарезали хлеб, взял левую Генкину руку и полоснул по детской ладони.
- Ай!- вскрикнул Генка и описался, как описался когда-то от окровавленного ножа, которым сожитель убил маму.
- Слизывай кровь!- поднёс к побелевшим немым губам порезанную ладошку вор.- Слизывай! Фу-у…да ты обоссался…вонючий хорёк…
Он оттолкнул его. В комнату вошла Зинаида.
- А чего это у тебя с рукой? Кровь вон…
- Порезался твой ссыкун и в штаны наделал,- ответил за Генку Зырян.- Иди, стирай ему портки, а мне водку дай.
Ладонь скоро зажила. Серый костюмчик продолжил служить делу, и новые трёшки за «жирные» кошельки легли в тайничок за шкафом. А прозвучавшее в злобе «хорёк» не исчезло, прилепилось и пошло с Генкой дальше. Вору без клички никак. Вот Зырян и звал теперь своего муравья хорьком. Да ещё и к месту – со временем и во внешности всё больше проявлялась схожесть. Не длинный, но какой-то от коротких ног вытянутый, худощавый. Кисти рук узкие, словно лапки, с пальцами быстрыми и цепкими. А если вспомнить Генкину привычку постоянно принюхиваться, как это делают животные, то сходство выходило броским.
- Пора тебе «свой» первый кошель взять,- однажды сказал Зырян,- созрел уже.
И как-то в парке у винного павильона он затеял разговор с подвыпившим мужичком. Мол, имеет право рабочий человек выпить после ударного трудового дня. Потом прокатила пара анекдотов о насущном: кто в доме хозяин, и стоит ли отдавать зарплату жене…
- Да захочу, всё пропью!- встал на дыбы перед воображаемой женой пьяненький собеседник.
- Ну-ну, всё-то не надо,- притормозил его Зырян.
- А мы не бедные!- продолжал топорщиться мужичок и хлопнул себя по пухлому карману пиджака.- У нас хватит!
- Ясное дело! Солидного человека сразу видно.
- А ты кто такой?- заметил мужичок Генку.- Чего тут принюхиваешься?!
- А это ученик мой, подмастерье начинающий. Правда, на хорька похож?- хрипло засмеялся Зырян.
- Точно!- засмеялся с ним пьяненький.- На хорька похож!
- Тебе куда?
- На транвай.
- Пошли, я тебя до остановки провожу,- приобнял размякшего гуляку вор.
Они пошли, продолжая смеяться, а Генка спрятал под свой пиджачок пачку червонцев, вытянутую из чужого кармана. И ощутил сытость, самую настоящую сытость. Будто он залез в чей-нибудь курятник и передушил там всех кур. Потрошил их, потрошил, потрошил… Отрывал и глотал куски мяса.
Зырян оставил ему от сытости два червонца. Но всё равно, Генка узнал эту приятность – владеть. И хотел ещё, хотел больше.
- Как, хорёк, лучше тебе такое, чем делить твоё вшивое просо?
Лучше?!!! Нечего тут и сравнивать. Снова хотелось незаметно забрать у кого-нибудь, снова ощутить приятную сытость. Снова, снова, снова… Как в том курятнике. Заканчивался день, а он уже ждал следующего – новой добычи. Пойти и взять. Никогда не думал, у кого забирает. Не переживал, как этот кто-то будет жить после него, с пустыми карманами. Урок «Главное – твоя жизнь» завладел маленькой душой, как птенец кукушки забирает под себя всё гнездо обманутой маленькой птички.
Зырян увидел в пацане эту ненасытную жажду и сказал известное:
- Жадность фраера погубит.
Но не останавливал. «А зачем? Спалится – так малой. Поплачется, покается – отпустят. А в остальном расклад вообще выгодный: пока пацан дело делает, самому на дне полежать можно, отдохнуть. Пусть щенок за науку рассчитывается. Получается у него, в коня овёс».
- Таскай, хорёк, таскай,- продолжал забирать Зырян большую часть добычи,- обкатаешься.
Их было много, кошельков толстых и тонких. Генка обкатался, созрел – стал опытным вором. Фартовым вором. Год, два, три…
Мальчишка вырос. Теперь ночами, когда скрипела тёткина кровать, он не просто замирал и прислушивался, он хотел. Томился желанием, а во сне видел голых женщин.
А в жизни с девушками у Генки ничего не получалось. Куда ему, щуплому и невысокому, с постоянно принюхивающимся носом, на котором вдобавок появились прыщи.
- Отстань!- слышал он надменные, насмешливые отказы.- Красавчик!
У него водились деньги, но и они не помогали. Зырян иногда брал его с собой на блат-хаты, помаленьку вводил в круг. Один раз Генка встретил там смуглую, черноволосую девушку с карими глазами. Это была воровка Тая. Его буквально магнитило к ней. Но только он пробормотал что-то про познакомиться, как услышал равнодушно-хриплое:
- Ша, пистонка, в пуп дышишь.
- Чё, хорёк, получил отлуп!- посмеялся над ним Зырян.- Проституток тебе надо покупать, проституток!
Генка раздобыл нужный адрес. Приоделся, причесался и взял с собой все свои сбережения. Отыскал на городской окраине неприметный домишко. Дверь открыла крупная женщина с круглым мясистым лицом и спутанными, свисающими на плечи, как уши спаниеля, рыжими волосами. Цветастый, сродни цыганскому платку, халат с трудом прикрывал невозможных размеров грудь, выпирающую округло вперёд и во все стороны.
«Какая старая!- разочарованно уставился на всё это Генка. Воображение рисовало совсем другое.- Старше моей тётки.»
- Чего тебе, мальчик?- спросила женщина. Она курила папиросу и выпускала сизый дым сразу изо рта и ноздрей.
- Мне сказали, что тут можно…- промямлил и умолк юный клиент.
- Зайди,- выдержав короткую паузу и критически осмотрев клиента, сказала хозяйка невозможного бюста.- А деньги у тебя есть?- спросила в затенённой бордовыми портьерами гостиной.
И Генка неосторожно вытащил из кармана всю свою наличность.
- О-о! Да ты вовсе не мальчик!- цепкий взгляд опытной хозяйки мгновенно сфотографировал и оценил пачку купюр.- Роза, к тебе мужчина!
Из тёмного коридора вышла Роза. Цветастым халатом и всем остальным очень похожая на первую женщину, только молодая. И тоже мгновенно зафиксировала взглядом деньги.
- Пойдём, милый,- потянула она Генку за собой,- я буду ласкать тебя.
В комнате усадила его, в чём был, на кровать. Отошла к столу и налила из початой бутылки в два бокала красного вина. Потянула на себе узелок пояса. Он легко развязался и упал к ногам. Полы халата разошлись.
- Начнём с вина,- понесла Роза к кровати бокалы,- выпей.
Обомлевший Генка вцепился взглядом в открывшееся между краями халата обнажённое женское тело. Прямо к его лицу приближалось то, чего он никогда не видел.
- Выпей,- повторила Роза и поднесла ему бокал к губам.
Вино было тёплым и сладким. Генка послушно глотал и как-то незаметно выпил сразу всё до дна.
И дальше не помнил ничего. Что случилось, сколько времени прошло – пустота.
- Э-эй, пора просыпаться,- настойчиво шлёпала его ладонью по щеке Роза,- давай-ка, давай-ка, утро уже.
- Какое утро?- спросонья смотрел он на повисшее над ним круглое, мясистое лицо и покачивающиеся завитушки рыжих волос.
- Ты, дружок, эту ночь у меня провёл. А теперь тебе пора бы уйти.
И Генка проснулся окончательно. Вспомнил, как пришёл к проституткам, как достал деньги…
«Деньги!»- соскочил с кровати и хлопнул себя по карманам. Пусто.
- А где мои деньги?
- Ты был у меня так долго,- усмехнулась Роза,- что твоих денег оказалось мало. Но я тебе прощаю. Иди домой.
В ранний час злой и с пустыми карманами Генка шёл по безлюдной улице к своему дому.
«Ну, постойте, гадины!- кипело в его голове.- Я вас ещё подпалю! Будете знать!»
- Ты где болтаешься?!- открыл дверь хмурый Зырян. От него несло водкой. В комнате густо висел табачный дым. Тётка в нарядном платье спала на смятой неразобранной постели.- Быстро хватай этот сумарь, и чтобы через двадцать минут у детдома был. Там тебя встретят.
- Зачем?- отшатнулся Генка.- Зачем у детдома?
- Ты чё, хорёк, забоялся? Поздно про то бояться, вырос уже. Я тебе давно другую путёвку в жизнь выписал.- Зырян закурил.- Там это, не у самого детского дома, подальше, на первом перекрёстке, на углу мадам одна ждать тебя будет. Высокая такая, в чёрном пальто. Раисой зовут, если чё. Короче, эту сумку ей отдашь, а у неё другую заберёшь и мне притаранишь. Понял?! Дуй, давай!
Весна в том году пришла рано. Уже к началу апреля солнце слизало с тротуаров снег и подсушило грязь в переулках. Генка торопился, почти бежал. Сумка хоть и была пухлой, но весила мало.
«Чего он туда напихал?- на ходу приоткрыл её парень и увидел цветастую ткань.- Платья, что ли?»
Раиса уже ждала на углу. Высокая, темноволосая, в чёрном пальто – не обознаться.
- Здравствуйте!
- Ты что идёшь так долго?- встретила жгучим взглядом цыганских глаз.
- Дядя Саша так послал.
- Дядя…- усмехнулась женщина.- Давай свою сумку, а эту на, Зыряну отдашь. Передай ему, что в следующий раз не на улице. Я адрес скажу. Как на витрине тут. Ладно, неси…
И быстро ушла. Её сумка оказалась меньше, но заметно тяжелее. «Камни в ней, что ли?»- пока возвращался, несколько раз поменял руки.
- Запасец наш,- выкладывал Зырян из принесённой сумки те самые «камни» - консервы и кульки с чем-то.- С этим мы в любое время выживем. А времена намечаются тухлые. Народу мутного на толкучках много шныряет. Нашёптывают, что война с Германией скоро начнётся. Ценник на жрачку поднимается, так мы подсуетимся. На крайняк, перекантуемся с запасом-то.
Раиса назвала адрес для встреч. Генка несколько раз сбегал к ней. Добытые продукты распихивали по укромным местам в тёткиной комнате.
- Пойдёшь, хорёк, со мной сегодня,- сказал в начале июня Зырян,- за дверями приглядишь. Гостя приведут. Ты, если чё начнётся, заставишь его на себя обернуться. Не растеряйся, важно это.
Они пришли на обычную для них хату, где бывали люди только их круга. Там их ждали ещё два вора и какой-то незнакомец – невысокий, неприметный, с узким лицом под выступающим козырьком кепки. Его привёл один из воров по авторитетной рекомендации. Генка остался у входа, а старшие сели за стол в комнате.
- Все подтянулись,- посмотрел на собравшихся пожилой и солидный вор Исай,- никого не ждём больше. Представься, уважаемый, кто ты такой есть и зачем сюда напросился. В картишки перекинуться или ещё что?
- Василий я,- на узком лице нарисовалась кривая улыбка,- просто Василий. Можно и в картишки, с деньжатами порядок,- гость достал из кармана пиджака очень толстую, перехваченную резинкой пачку червонцев и положил её на стол.- Я так понимаю, вы люди серьёзные и в своём обществе вес имеете.
- Кто мы такие, мы знаем,- ответил Исай,- а про тебя пока не очень понятно. Если ты думаешь в этой хате прокатить кого, так не прохиляет твой вариант. Тут и накажем.
Зырян и Лис, третий вор, слушали молча и пристально следили за чужаком.
- Да я и не думал прокатывать вас,- не убирая кривой улыбочки, продолжил тот,- мне тут другое надо. Деньги – вот, возьмите, а мне бы поговорить с вами по душам.
- По душам с корешами беседуют. Ты нам не кореш. Не знаем мы тебя, а на просвет не видать, с какой стороны заявился.
- А с той стороны, где большевичков ненавидят,- ухмылка исчезла с узкого лица,- с той стороны, где сила против них есть. Вам-то, гляжу, краснопузые со своими законами тоже нормально жить не дают. Кругом их власть, другому и вякнуть нельзя. Не надоело под их дулом смирненько стоять?!
- И ты что нам, освобождение от них принёс?- Исай упёрся лопатками в спинку стула.
- Я не принёс. И самим вам от них не освободиться. Говорю же, есть сила, которая покончит с коммуняками. Может, слыхали, Германия скоро начнёт войну с СССР? Вот и будет им крышка. А готовиться к этой войне уже сейчас надо. Немцам нужны свои люди в большевистской стране. Вот вы, например, могли бы вести среди граждан разговоры, что немцы, мол, культурная, сильная нация и правильные хозяева. Что при них жизнь станет намного лучше, чем нынешняя, при коммунистах. А краснопузых надо свергнуть. Немцы за такую помощь щедро заплатят. Эти деньги уже ваши, и ещё принесу не раз, если согласитесь. А когда немцы сюда придут, вам особое положение будет, как своим.
- Ты верно подметил, я коммунистов не люблю,- приглушённо, сдерживая голос, сказал Исай,- не по пути мне с ними. Но я русский вор, и надо мной хозяев нет. А ты, значит, ждёшь, чтобы немцы сюда пришли, чтобы хозяевами тут стали. Я понял, кто ты, ты – сука. Мы тебя ментам не сдадим, мы тебя сами определим. Зырян, проверь его…
Когда и как наган оказался в руке гостя, никто не понял. Полетели пули – первая, вторая, третья. Почти одновременно. Зырян успел только чуть оторваться от стула, а у него уже дырка по центру груди. Лис сжал наборную рукоять финки и повалился набок с багровой отметиной на виске. Исай с простреленным сердцем ткнулся лицом в стол.
- Жаль, не получилось по душам,- прятал в карман свою пачку червонцев Василий,- не получилось.
Спасся один Генка. Когда прозвучало «…ты – сука…», волна внезапного страха вытолкнула его на улицу. Какое тут «…на себя обернуться…» Сразу за дом, в сторону огородов. Не к калитке, куда наверняка направится незнакомец, а сюда, в заросли. Здесь не найдёт.
За стеной один за другим глухо щёлкнули три выстрела. А через минуту во дворе показался невысокий, неприметный гость с узким лицом под выступающим козырьком кепки. Остановился, пооглядывался, высматривая маленькими, цепкими глазками щуплого паренька, который в начале встречи остался у двери. Но никого не увидел и быстро ушёл.
Генка после его ухода минут двадцать неподвижно сидел за разросшимся, косматым кустом шиповника. Даже дышать боялся, куда уж там шевельнуться. От дома тянуло смертью. Но время прошло, и стало понятно – незнакомец не вернётся.
«Спасся!!!»- выбрался из укрытия мокрый от пота воришка. Мерещилось, что взгляд убийцы всё ещё ищет его – вот сейчас откроется калитка, и дуло нацелится ему в лоб. «Скорее убежать отсюда!- душил страх другие мысли.- В доме все мёртвые, нечего там смотреть. Самому бы убежать! Скорее бежать!»
И убежал, не оглядываясь. На онемевших ногах, закоулками, в свой подъезд, в комнату. Заскочил и – дверь на замок. Тётки не было. Шлёпнулся на табурет, часто хватая воздух.
«Зыряна больше нет!- стучало в голове.- Что теперь? Куда ему? Как жить?» Чувствовал себя собачонкой, потерявшей хозяина – забиться в какой-нибудь угол и скулить. Или стать незаметным зверьком и спрятаться в норе.
Потерял счёт времени. Сколько просидел так, не знал. Вздрогнул и сжался весь, когда кто-то попытался вставить ключ в замок. Мешал его ключ.
-Эй,- раздалось за дверью,- чего ключ-то в замке оставили? Открывайтесь!
У Генки отлегло. Первый раз он так же обрадовался тёткиному голосу, когда она забирала его после убийства сожителем мамы. После того окровавленного ножа. И вот теперь.
- Сейчас,- бросился открывать,- я сейчас…
- Чего заперся-то?- хмуро смотрела на племянника Зинаида.
- Тёть Зин… дядю Сашу убили…
- Убили?- зачем-то обернулась и оглядела общий коридор. Никого. Зашла, закрыла дверь и прижалась к ней спиной. Стояла так какое-то время, глядя в пространство перед собой.- Ну и пусть… так и надо,- сказало неожиданно. Направилась к буфету, достала водку, налила большую рюмку и выпила залпом.- И пусть.
Сказала всё без удивления, ровно, бесцветно. Как будто просто поезд увёз мало знакомого человека в другой город.
Что изменилось в жизни Зинаиды? Прежде почти каждый день пила с Зыряном – теперь каждый день пила одна. Пила и понимала, что ничего нового уже не будет. Все перемены случились в тот далёкий вечер, когда сухощавый вор крепко пнул под зад пухлой мечте о директорской двушке и украл её последние женские годы. Теперь же одна пустота сменила другую.
А Генкина жизнь качнулась так, что ему пришлось остановиться и присесть. Карманы с кошелями встречались не реже. Тонкие пальцы могли невидимыми щупальцами забраться в них и вытянуть самый сложный и весомый улов. Жажда к червонцам не уменьшилась, и внезапная свобода позволяла наконец-то насытиться. А он ничего не делал. Хорёк отсиживался в норе. Может, привыкал к свободе, принюхивался, осматривался, трусил сделать что-нибудь сам, без наставника. Наверное, скоро бы освоился в этой свободе от Зыряна и кинулся остервенело утолять свою жажду. Червонцы, червонцы, червонцы… главное – его жизнь!
Но началась война. С неба полетели бомбы. Дома проламывались и раскалывались, как чурки от ударов колунов. Смерть поджидала беспомощных горожан на улицах каждый день.
Зинаида пропала в первую же неделю, не вернулась домой. Скорее всего, попала под бомбёжку. Генка заметался – куда…куда…куда бежать?! Его ровесники, семнадцатилетние, прибавляли себе год, чтобы пойти бить фашистов. Нет, они не просто шли, а рвались, требовали отправить их на фронт. И это стало главным в их жизни.
Генка не рвался, год не прибавлял. Наоборот, ему хотелось превратиться в маленького, чтобы какой-нибудь добрый дядя увёл его подальше от разгулявшейся смерти. Оказаться бы там, на ступенях театра, где он муравьишкой в сером костюмчике морочил голову культурной дамочке. Теперь на ступенях стояла смерть, ходила по всем улицам, поджидала на каждом углу. Страх душил – заполнил голову, грудь, живот, а руки и ноги двигались послушно, как у куклы, по его команде.
«Куда бежать?! Куда бежать?! А тот дом…тот дом, где убили Зыряна… Что там? Сходить, посмотреть? Никто же не знает, что я сбежал тогда…»
Собрался, сходил. Поздним вечером, беззвучно, незаметно. В доме никого. И убитых тоже не было.
«Кто-то убрал их…»
Просидел до ночи и вернулся к себе. На следующий день снова сходил. И ещё сходил. Дом пустовал. И Генка перебрался в него, перетащил некоторые вещички и продукты, что они с Зыряном выменяли у Раисы. Спрятал их в сарае.
«Здесь я выживу. Здесь окраина, сюда бомбы редко падают».
И выжил бы, наверное, в этом хранившем тайну предательства и смерти доме. Но фронт быстро приближался. Началась эвакуация. Спешно сворачивались и отправлялись в тыл заводы, важные организации и учреждения. Все вагоны, платформы, весь транспорт в первую очередь отдавали им. Остальные, не закреплённые за государственной эвакуацией, уезжали сами, как могли. Сделать это было непросто. Пешком далеко не уйдёшь, а колёс для всех не хватало. Очень не хватало.
«Как мне уехать? Или остаться? Тот, который Зыряна застрелил, говорил же, что при немцах лучше станет жить. А вдруг убьют… Нет, нет, нет… Бежать надо… Но как уехать? Надо бы с кем-нибудь. Надо приписаться к кому-нибудь» - метался, метался, метался хорёк.
«А может к Раисе?... Может быть, к ней пойти? Она с Зыряном дела делала, связи у неё, может, какие есть…»
Он пошёл к ней. По тому адресу, где обменивал сумки.
- Ты?!- открыла Раиса.- И зачем ты припёрся сюда?
- Здравствуйте…мне уехать надо…помогите мне…
- Куда это уехать тебе?
- Из города…уехать…
- А-а…
- Рая,- донёсся из глубины квартиры бессильный голос,- подойди.
- Жди здесь, хорёк,- сказала женщина и захлопнула дверь перед Генкой.
Голос смутно кого-то напомнил ему. Кого-то далёкого, уже забытого. Так показалось. Ждать пришлось недолго.
- У тебя продукты те сохранились?- снова открыла Раиса.- Или уже сожрал всё?
- Нет-нет, я совсем немного, целое почти всё.
- Тогда так, завтра к двум часам притащи их к детскому дому. Я тебя встречу.
- Опять к детскому …- вырвалось само собой.- А я же не унесу за раз.
- За два унесёшь. Притащишь завтра половину, потом остальное. Всё, проваливай.
Дверь закрылась, замок защёлкнулся. Генка вышел на улицу.
«Зачем снова к детскому дому?- гадал, возвращаясь к себе на окраину.- Завтра, поди, скажет».
На следующий день в назначенное время они встретились. Только не на перекрёстке, как в первый раз, а у самых ворот детского дома.
- Пошли за мной,- бросила небрежно и направилась по дорожке к одноэтажному деревянному зданию приюта.
Генка едва поспевал за ней со своей тяжеленной сумкой. Крыльцо, дверь, коридор – и вот она самая большая комната в доме. В ней два десятка детей самых разных возрастов. И девочки, и мальчики. Тут же повариха Марфа Егоровна, полная женщина лет пятидесяти с ямочками доброй улыбки на щеках, и сторож дедушка Тимофей. Ему далеко за семьдесят, но он ещё бодр и крепок на ногах и без всякой оптики мог бы разглядеть за десять метров муху, севшую на дальнюю стену.
Почти все в сборе. Нет только самого главного, самого любимого детьми человека – Арины Андреевны, директора детского дома. Она выбила, выцарапала, выдавила! она добыла в этой вздыбленной, чертополошной военной невозможности вагон для эвакуации своим детям. Своим двадцати сиротам, находившимся сейчас в самой большой комнате в доме. А её с ними не было. Арина Андреевна слегла. После длительной нервотрёпки в кабинетах партийных и военных начальников, где и обух мужского-то характера часто плющился, вместе с вагоном она получила отчётливое предынфарктное состояние. Ноющие боли и жжение за грудиной, одышка и потливая слабость – любимица детей за три дня до эвакуации оказалась на больничной койке.
- Раечка, помоги,- уговаривала Арина Андреевна свою племянницу,- замени меня. Мне и просить сейчас больше некого. Знаю, что из другого мира ты, но не время нам морали читать. Одна мораль теперь главная – жизнь детям спасти. Увези их из города, Рая, подальше от войны. Ты сильная, хваткая, ты сможешь. А я только подлечусь и сразу к вам, найду вас.
Раиса согласилась. И с первых шагов на неё свалилось бесконечное множество забот. Оформление документов, вопрос с бортовой машиной, вещи, продукты, подтверждение места прибытия… Беготня, беготня, беготня. Дети приняли новую наставницу настороженно. Марфа Егоровна всё объяснила им. Рассказала, что их любимая бабушка Арина, директор, заболела, но скоро обязательно поправится и вернётся к ним. А Раиса Николаевна - её племянница и тоже очень хорошая. Она поможет детскому дому собраться и уехать от войны на поезде.
Рая старалась. И чем больше видела растерянные детские глаза, наполненные страхом, тем сильнее становилось желание помочь. Словно поняла в эти дни что-то главное, что оказалось главнее всего за тридцать прожитых ею лет. Поняла, что жизни двадцати сирот во многом сейчас зависят от неё. Спасти их – самое главное. Так вовремя ещё появился Генка. Сначала хотела спустить этого хорька с лестницы, но его продукты могли очень пригодиться в дороге.
- Всем-всем здравствуйте!- вошла Раиса Николаевна в самую большую в доме комнату.- Знакомьтесь, это Геннадий, мой помощник. Марфа Егоровна, вы разгрузите его сумку. Эти продукты нам с собой нужно будет взять. А вы,- обратилась к дедушке Тимофею,- сходите, пожалуйста, с Геннадием и помогите принести ему остальное. Сможете?
- Я то?- встрепенулся сторож.- А как жешь! Очень даже смогу.
- Сегодня мы должны закончить все сборы. Хочу вас порадовать, вместо бортовой машины нам дают автобус. Завтра он придёт за нами. Мы загружаемся и едем на вокзал, к поезду.
Она говорила, а Генка впился глазами в одну из девочек. Заметно выше других ребятишек, с ясным, миловидным лицом, с непреодолимо зовущей юной девичьей привлекательностью среди детей стояла девушка.
- Пошли, чево застыл?!- заметил его взгляд и почему-то сразу невзлюбил Раисиного помощника дедушка Тимофей.- Полно дел-то.
К приходу автобуса сборы были закончены. Загрузились, подкатили к вокзалу. Вагон оказался наполовину занят оставшимся имуществом уже эвакуированного завода. Половину эту отделяла сколоченная из досок стена. А свободная часть вполне подходила для пассажирских перевозок: тонкие перегородки между секциями, полки в два яруса, ящики для вещей. Разместились, расположились. Секцию у самого входа заняла Раиса Николаевна, за ней устроилась Марфа Егоровна, потом дедушка Тимофей, потом Генка. Люба Кузьмина, та, самая высокая девочка, взяла себе дальнюю секцию, у стены из досок. Сюда же, в ящики и на свободную верхнюю полку, сложили общие детдомовские вещи. Мест ребятишкам хватило с избытком. Расселись, как цыплята в курятнике. Со всех сторон прикрыты – ни один опасный зверёк к ним не подберётся.
Раздался протяжный гудок, под вагоном что-то заскрежетало, состав содрогнулся и двинулся. Вокзал, перрон, заполненный военными и простыми людьми, чемоданами и шумом, поплыли назад. А впереди ждали четверо суток пути за Урал, в Сибирь. Четверо – в мирное время, а как выйдет сейчас, никто не знал. Может, тащиться придётся в два раза дольше, а может, прервётся всё в одну минуту. Ехали, однако, хорошо, без больших задержек на станциях. Несколько раз видели в небе самолёты, но всегда высоко и далеко в стороне. Нельзя было даже различить, чьи они.
Дети привыкли к вагону. Секции ожили, полетели крики и смех. Марфа Егоровна и дедушка Тимофей постоянно ворожили у коптящей печурки. С продуктами не бедствовали. Раиса Николаевна с каждым днём всё сильнее привязывалась к ребятишкам. Предыдущая жизнь казалась теперь пустой круговертью – достать, обменять, продать, купить… Не было ни детей, ни семейного уюта в её не бедно обставленной квартире. А в дребезжащем, обшарпанном вагоне с колёсным перестуком, с ватагой детдомовских сирот она почувствовала его, семейный уют.
Генка некоторые ощущения тоже узнал впервые. То, например, что среди этих мальчишек и девчонок он самый сильный. Видел, что они побаиваются его, и ощущал над ними власть, предчувствовал её. Власть, которую всегда кто-нибудь имел над ним.
«Они приедут туда, в Сибирь, там-то он покомандует ими!»
И Люба тоже была в его власти, беззащитная и доступная, так близко. Раньше, когда по ночам скрипела тёткина кровать, в темноте Генка представлял себе тётку голой. Но это оставалось воображением, к которому нельзя прикоснуться. Проститутку Розу он видел голой прямо перед собой, но так и не потрогал ничего. Желание разбухло в нём, как нарыв, требующий прорыва. Желание подчинило себе всё. Люба – не воображение, не воспоминание. Она лежит ночью одна за тонкой перегородкой, её можно трогать, её можно взять. Желание невыносимое, неудержимое, такое, что Генка накинулся бы на неё и днём. Не дадут Райка, повариха и сторож. Нет, надо ночью, он подкрадётся ночью, когда все уснут, зажмёт ей рот… Но уже три ночи ему не удавалось это сделать: поднимался, шёл вслепую по узкому проходу до последней перегородки, заглядывал за неё. Стоял, принюхивался, жадно всматривался в темноту, пытаясь разглядеть спящую девушку. И уже готов был броситься, но каждый раз что-нибудь мешало. То вскрикивал во сне кто-то из ребятишек, то кашлял вдруг дедушка Тимофей. И неожиданный испуг останавливал, заставлял вернуться на место.
Оставалась последняя ночь пути. Все уснули, затихли звуки. Только перестук колёс и поскрипывание вагона. Генка поднялся, бесшумно заученно прошёл до перегородки, шагнул за неё. Ничего не мешало, не останавливало. Наклонился низко к постели, почувствовал тепло, уловил дыхание, запах волос. Ничего не мешало… И кинулся. Упал на Любу, навалился всем телом. Она спросонья успела коротко вскрикнуть, но узкая чужая ладонь плотно зажала ей рот. В темноте кто-то стянул с неё служащую одеялом простынку, цепкая рука забралась под подол лёгкого платьица, хватала за ноги, лезла, лезла… Слюнявые губы, словно липкие слизни, прижимались к подбородку, шее, плечам. Острые колени вломились, втиснулись между её ног. Цепкая рука резко дёрнула, ткань порвалась. Люба почувствовала, что она там, ниже задранного платья, совсем голая. Задыхалась, пытаясь кричать, но чужая ладонь не отпускала.
Генка изо всех сил удерживал задыхающуюся под ним девушку. Он и сам задыхался от напряжения, от желания. Сопел, суетливо торопился, срывал одежду. И с себя уже спустил штаны. И ничего не соображал, только нарыв, давящий изнутри нарыв стремился вылиться наружу. Сейчас будет, сейчас будет…
Но неожиданно сзади из темноты на Генку посыпались удары и щипки, словно рой кулачков облепил его ноги, голый зад, спину. Теперь уже он вскрикнул от испуга и боли и свалился с Любы на пол. Заспешил по проходу, неся перед собой зажжённую лампу, дедушка Тимофей. За ним поднялись Марфа Егоровна и Раиса. Все остановились у последней перегородки, подняли повыше лампу. Люба вжалась в угол на своей полке, прикрылась простынкой и беззвучно плакала в ладони. Генка сидел со спущенными штанами на полу и пытался закрыться руками от непрерывно бьющих его кулачков. Дети обступили обидчика и молча, как молча плакала Люба, били, били, били…
- Ах, страмник!- топнул ногой дедушка Тимофей.- Варначина!
- Стойте-ка,- шагнула вперёд, отодвигая остальных, Раиса Николаевна. Схватила Генку за волосы и заставила подняться. Тот, поднимаясь, пытался надеть спущенные штаны.- Хорёк поганый! Гадина! Вон из вагона!- хлестала она насильника по щекам обеими руками.- Вон!
- Раиса Ник…Раиса Николаевна…- закрывался от ударов и скулил Генка.- Я больше не буду…
Он скользнул между детьми, мимо поварихи и сторожа, по проходу кинулся в другой конец вагона. Раиса и дедушка Тимофей с лампой – за ним. Увидели его в тамбуре, в углу, сжавшимся, с ошалевшими от страха глазами. Раиса Николаевна открыла дверь из вагона. В тёмный проём с лязгающим грохотом колёс ворвался ветер.
- Прыгай,- повернулась к Генке. Тот в ужасе мычал что-то невнятное и мотал головой.- Прыгай, сказала!
- Оставь,- взял её за руку дедушка Тимофей,- не бери грех на душу. Пущай в тамбуре доедет. Приглядим за им.
Раиса остановилась, сжимая кулаки и еле сдерживая гнев.
- Ни шагу в вагон, хорёк! Сунешься – прибью!
- Пойдём, пойдём,- закрыл выход в грохочущую, проносящуюся мимо ночь дедушка Тимофей.
Они ушли и унесли с собой лампу. Темнота снова поглотила тамбур.
До утра ехали уже без сна. Люба молча плакала. Марфа Егоровна и ребятишки жалели и успокаивали её. К полудню поезд прибыл в небольшой сибирский город, конечный пункт своего следования. Вагоны остановились, и Генка сразу исчез. Детдомовцы его больше никогда не видели. Встречали эвакуированных на трёх длинных и застеленных сеном телегах. Управляли ими две женщины, возрастом и комплекцией похожие на Марфу Егоровну, и старичок, бывший, наверное, ещё старше дедушки Тимофея. Загрузились и покатили неторопливо по городской улице, видом очень смахивающей на деревенскую. Приземистые деревянные избы. В оградах копошащиеся куры, свиньи, чешущие о штакетник свои увесистые бока. Снующие в проулках и вечно что-то ищущие собаки. Вылитая деревня.
Минут через двадцать телеги остановились у одноэтажного, бревенчатого, довольно большого дома за невысокой оградой.
- Приехали,- распахнула калитку одна из встречавших женщин,- хоромы ваши. Сгружайтесь и айда, показывать буду. Раньше-то семенная станция агрономная тута располагалась, лабулатория. А теперя пустая стоит.
Комнат в доме оказалось много – было куда сгружаться. Немало, конечно, предстояло потрудиться для полного обустройства, но наладится потихоньку. Главное – добрались.
В ограде в стороне от дома стояли ещё два сарая. Один – дровяник. Пока почти пустой, но это ненадолго, дрова скоро обязательно заготовят. Сибирь не церемонится, в середине сентября потребует пустить дым в трубу.
Во втором сарае хранились остатки имущества лаборатории: пара столов, пара шкафов, разная мелочь. Дверь в сарай запиралась на вертушку, как и туалет, спрятанный от обозрения за сараями.
Первую ночь переселенцы провели без обустройства. Кроватей не было. Натаскали сена, застелили пол, укрылись кто какой одеждой, переночевали.
Утро следующего дня порадовало чистым небом и почти полным безветрием. Но ощутимая предрассветная свежесть уже напоминала скорую зимнюю стылость.
На другом конце города в сарае за коровником сидел на сене Генка. Он ел хлеб и варёную картошку, купленные на здешнем рынке. Деньги воришка украл у зазевавшейся дамочки.
"Надо мне одежду тёплую раздобыть,- думал Генка про себя.- Без тёплой одежды никак не выжить".
Дверь в сарай, чуть скрипнув, открылась. Кто-то невысокий и очень худой неторопливо вошёл в полумрак дощатой постройки. Лёгкая куртка висела на нём, словно была надета на жердь. Медленный, неуверенный шаг говорил о болезненной слабости вошедшего. Слепящий уличный свет и надвинутый на глаза козырёк кепки не давали рассмотреть лицо гостя, но Генка сразу судорожно сжался от страха - что-то знакомое улавливалось в движениях этого человека.
- Привет, хорёк,- тихо прозвучал хриплый голос.
Генка заледенел, застыл с хлебом и картошкой в руках. То место в груди, которое разорвалось в детстве от ужаса на мелкие кусочки и заполнилось облаком страха, сейчас отчётливо и часто забилось. Гулкие удары его отдавались во всём теле.
- Д...дя...дя...Саша...- кое-как пробормотали одеревеневшие губы.
- Ты думал, я давно мёртвый?- приближался Зырян.- А я не мог умереть, пока ты жив, пока не наказал тебя.
- Я не буду...б...больше не буду...это н...не я...
- Я сделал тебя вором. Но ты не волк, ты даже не волчонок. Ты - хорёк, овца паршивая. Я говорил тебе, предашь своих - убъю?
- Н...но главное же м...моя жизнь...
- А мне - моя...
Зырян подошёл, достал нож, вонзил его своему хорьку в грудь. Потом бросил окровавленное оружие на пол, развернулся и медленно пошёл прочь.
Генка услышал последний удар своего сердца. Оно наткнулось на жгучую, пронзительную боль и замерло. Выпали из рук хлеб и картошка.
Генка увидел на полу перед собой нож. Такой же окровавленный, как тот, которым убили маму. И он позвал изо всех сил: "Мама!.."
Но голоса уже не было.
Детдом в первое утро на новом месте позавтракал всё теми же привезёнными с собой продуктами. Раиса Николаевна и Марфа Егоровна пошли по городским службам решать насущные и неотложные вопросы. Дедушка Тимофей остался с детьми. Ещё ему поручили встретить машину с кроватями и досками. Вечером приходило местное ответственное лицо в шляпе и с портфелем и пообещало, что такая машина прибудет к ним уже на следующий день. Кроватей на всех не хватит, но из досок можно сколотить нары. Вот дедушка Тимофей и поджидал. Ребятишки бегали по ограде, играли в свои незатейливые игры. Только Люба не общалась ни с кем, замкнулась, не выходила на улицу, сидела, отвернувшись к окну, в одной из комнат. И слёзы стояли в её глазах.
Машина подкатила задолго до обеда. Какая, казалось бы, помощь от малых детей? А вот и нет. Так помогли своему сторожу и приехавшему шофёру, что и не понадобились никакие другие помощники. Пустая машина отправилась дальше в город, а детдомовцы стали заносить всё привезённое в дом.
- Ах, вы, мои муравьишки,- умилялся дедушка Тимофей,- золотые вы мои.
Заносили дружно, старательно по-детски сопя и с важным видом взрослого дела. В первую очередь в доме оказались кровати, предстояло собрать их.
- Вот, соколики,- руководил старик,- теперича спинку енту подёржите, а я сетку за её зацеплю.
- Дедушка,- подергал его за штанину вернувшийся с улицы шестилетний Стёпа,- а Люба в савай пошла.
- Да што ты?!- шутливо удивился сторож.- А зачем же она пошла в ево?
- Не знаю. Я из тувалета шёл, а она веёвку в савай понесла.
- Ах, батюшки!- шутливость тут же исчезла.
Дедушка Тимофей заспешил к выходу. С крыльца увидел, что дверь в сарай с имуществом лаборатории приоткрыта, быстро пересёк двор.
- Люба!- шагнул внутрь.- Тута ты?
И увидел её. Она стояла на столе и привязывала к потолочной перекладине бельевую верёвку.
- Э-э, дивчина, ты чево ж взгромоздилась-то? Давай-ка, спущайся. И верёвку отвяжи, для белья пригодится.
Люба наоборот, замотала головой и заторопилась вязать узел. Слёзы текли по пылающим щекам.
- Брось это, брось,- старик легонько обхватил её ноги.- Ссаживайся оттель, дочка, иди вниз.
Девушка оставила верёвку, опустилась на корточки, потом на колени, уткнулась дедушке Тимофею в плечо и затряслась в безмолвном плаче.
- Как же ты, милая, жисть свою убить придумала?- обнял он Любу за плечи.- Ведь жисть, Любушка – самое главное. Вся армия наша щас с фашистом воюет, чтоб ты жила, чтоб детки твои потом жили, чтоб жисть была на земле нашей.
- А как же жить мне, деда, без чести?- подняла Люба от его плеча заплаканное лицо.
- А кто ж сказал тебе, што без чести?! Глянь-ка сюды,- кивнул дедушка на дверной проём. Там стояли плечом к плечу и смотрели на них все дети.- Вон армия у тебя какая. И честь, и жисть твою защитила. А ты говоришь. Пойдём-ка с нами, пойдём домой, Любушка.