повесть тёти Лоры - Крым в моих генах значит
повесть тёти Лоры - Крым в моих генах значит
повесть тёти Лоры - Крым в моих генах значит
======================================================
Пащенко-Чувпилова Элеонора Николаевна
Автобиографическая
повесть
г. Днепропетровск
2014год
«Если не предъявлять к жизни особых претензий, то все, что ни получаешь, будет прекрасным даром».
Э.М. Ремарк.
Летопись сию посвящаю всем потомкам моим и советую это изречение Ремарка сделать своим девизом. Тогда невзгоды будут переноситься легче и сама жизнь будет счастьем.
Э.Н. Пащенко-Чувпилова.
Предисловие
Войдя в преклонный возраст и мысленно обозревая ушедший в прошлое путь своей жизни, я осознала, что за эти годы произошло много событий, свидетелем которых я была и о которых мне захотелось рассказать моим потомкам. Это и глобальные события, повлиявшие не только на жизнь нашей страны, но и на жизнь народов других стран. К таким событиям относится в первую очередь Вторая Мировая война. Менее глобальные события, касающиеся в основном народов Советского Союза – это голод 1932-1933 и 1947 годов. Смерть руководителя страны, Председателя Совета Министров Союза ССР и Секретаря Центрального Комитета Коммунистической партии СССР Иосифа Виссарионовича Сталина, тоже относится к событиям, оказавшим большое влияние на жизнь народов нашей огромной в то время Родины. Распад многонационального Советского Союза также глобально изменил жизнь всех населяющих Союз народов. Произошло много событий, касающихся только лично меня и моей семьи.
Сейчас историки и политики трактуют глобальные события того времени так, как выгодно политикам, часто извращая события. Я, простой обыватель, далекий от большой политики, описываю свою жизнь и те события, свидетелем которых была, не давая им никакой оценки. Главная моя задача - рассказать своим потомкам, как жила я и мои современники. Но, тешу себя мыслью о том, что, возможно, когда-нибудь мои скромные записки вольются для моих потомков в общий поток знаний о прошлом и дадут пищу для осмысливания этого прошлого.
Э.Н. Пащенко
1.Детство
1.1. Мелитополь (1932г.-1937г.)
Я, Пащенко Элеонора Николаевна, родилась 26-го июля 1932года в городе Мелитополь Запорожской области. Родители мои были учителями. Коротко о них. Мама моя, в девичестве Спасская Татьяна Алексеевна, родилась в 1897году в селе Павловка Днепропетровской области. Мамин папа, Спасский Алексей Афиногенович, был священником, а мама, Меланья Михайловна, учительницей. В 1917году мама окончила женскую гимназию в Мелитополе. Выпускницы гимназии получали право преподавания в начальных классах. Год мама проработала в школе. Но она мечтала получить высшее образование и в 1918году поступает в Симферопольский педагогический институт. Однако мечту свою ей не удалось осуществить: погиб ее отец. На руках у нее осталась мама и несовершеннолетний брат. Нужно было содержать семью. Оставив институт, мама пошла работать учительницей сначала в селе Терпение, а затем в Мелитополе. Здесь она познакомилась с преподавателем математики Пащенко Николаем Елисеевичем, будущим моим отцом.
Папа мой родился в 1901году в селе Остаповка Полтавского уезда в крестьянской семье. Был он самым младшим, одиннадцатым ребенком в семье, и отличался хорошими способностями, что дало ему возможность единственному из детей получить высшее образование. Сначала он окончил четыре класса сельской школы, затем высшее училище в Комышне. К концу обучения преподаватели уговаривают отца моего папы отпустить сына учиться дальше. Хоть и трудно это было для семьи, но общее согласие было получено. В 1918году отец поступил в Сорочинскую учительскую семинарию, которую окончил в 1920году. А в 1921году он становится студентом Института Народного Образования, который находился в Полтаве. Окончив в 1924 году физико-математический факультет этого института, папа получает назначение на работу преподавателем математики в школу села Харькивцы. Однако работать ему там не пришлось, так как он был призван на действительную службу в армию. Вернувшись в 1926 году из армии, папа получает назначение на работу в железнодорожную школу Мелитополя. Здесь и свела судьба моих будущих родителей вместе. В 1927году Пащенко Николай Елисеевич женился на Спасской Татьяне Алексеевне. В 1928году у них родился сын Эдуард, а в 1932году я - Элеонора.
Родилась я не в больнице, а дома, так как роды были быстрыми и маму просто не успели отвезти в больницу. В то время мои родители снимали квартиру в частном доме Бесклубенко по адресу: Московский переулок, дом 12. Я акцентирую на этом внимание, так как спустя 24 года, в 1956году , родители купили у Бесклубенко кусок земли и построили там небольшой, но уютный домик, получивший адрес: Московский переулок, дом 12-А. Мы с братом любили этот дом и, хотя в нем не жили, в свои отпуска приезжали со своими семьями к родителям. А в 2004году, когда родителей уже давно не было на свете, а мы с братом стали пенсионерами, приезжали специально в Мелитополь попрощаться со своей родиной и родительским домиком.
Но вернемся к моему детству. Первые мои воспоминания относятся к трех – пятилетнему возрасту. Так как родители долго не имели своего жилья, а снимали квартиры, то жизненного пространства всегда было мало, и мама покупала мне мало игрушек, считая, что я буду играть игрушками брата. Однажды она вошла в комнату и застала такую картину. Я в горлышко бутылки из-под вина натолкала бумаги, создав что- то наподобие головы куклы, а всю бутылку завернула в полотенце, и эту «куклу» я прижимала к груди и баюкала. Как мне мама потом рассказывала, было мне тогда чуть больше трех лет. Увидев такую картину, мама выскочила в кухню и расплакалась, а потом побежала в магазин и купила мне сразу несколько кукол. Я дала имена всем куклам, кормила их, укладывала спать, разговаривала с ними и была счастлива. Вот так рано проявился у меня инстинкт материнства.
А вот это воспоминание я не только хорошо помню, но и мотив, побудивший меня так поступить, помню. Большая светлая комната. Вдоль стен стоят кровати. Это больничная палата, а на кроватях лежат больные скарлатиной дети. В то время в обязательном порядке больных скарлатиной лечили в больницах. На одной из кроватей лежу я, в ногах у меня сидит мама. Медсестра проводит замер температур у детей. Вот она направляется ко мне. Я вся сжалась. До сих пор помню то неприятное ощущение, когда к твоему разгоряченному телу (очевидно, у меня была очень высокая температура) прикладывают холодный градусник. Мне около пяти лет, но я уже твердо решаю: чтобы избавиться от таких противных ощущений, нужно уничтожить градусник. Я наклоняю голову, беру в рот торчащий из-под руки градусник и разгрызаю его. Счастье мое, что рядом была мама. Она мигом разжала мне рот, не давая возможности глотнуть, а подбежавшая медсестра пинцетом осторожно вынула все осколки, благо они были не мелкие, и их было мало. Все-таки я, очевидно, не успела сильно разжевать градусник. Потом мне тщательно промыли рот, и только после этого я расплакалась, но не от боли или страха, а от обиды. Уничтожая градусник, я думала, что у каждого больного один свой персональный термометр; а мне тут же достали другой термометр и водрузили его под мышку. Постепенно температура у меня начала снижаться и дальнейшие замеры ее уже не вызывали такого страха. Во всяком случае, я уже больше не грызла градусники.
И еще случай, последствия которого у меня остались на всю жизнь. Жили мы у Бесклубенко. В доме наискосок жил мальчик Вова Бирюченко. Был он на один день младше меня. Его мама часто приводила Вову к нам. Мы всегда с ним дружно играли. Однажды мы гонялись друг за другом, бегая вокруг дома. Кто-то из нас повернулся и побежал навстречу другому. На углу дома мы с разбегу столкнулись лбами. У меня был рассечен лоб, кровь заливала лицо. В больнице мне зашили рану, она постепенно зажила, но шов остался на всю жизнь. К счастью, шов находится у самой кромки волос и почти не заметен. Вова пострадал меньше, у него была ссадина на брови, но шрама не осталось. Позже я еще расскажу об этом мальчике, который стал моей первой детской любовью, такой светлой, чистой и радостной. Именно в его честь я назвала своего сына Вовой, а не в честь Владимира Ленина, как думали некоторые мои родственники и друзья. Ведь Ленин во времена СССР был кумиром советских людей, и многие в его честь называли своих сыновей Владимирами.
И последнее воспоминание из моего мелитопольского детства. Летом 1937года наша семья покидает Мелитополь и переезжает в Феодосию. К нашему дому подкатила грузовая машина. Папа, шофер и еще двое каких-то мужчин выносят из дома мебель, чемоданы, узлы и все это грузят в машину. Папа и мужчины залазят в кузов, меня с котенком садят к шоферу в кабину, и машина трогается к вокзалу. Мама с Эдиком идут пешком, так как до вокзала всего два квартала. Шофер оказался веселым мужчиной. Он мне сказал, что у машины сломан сигнал и, чтобы пешеходы не попали под машину, я должна дергать котенка за хвост, котенок будет мяукать и тем самым будет предупреждать, чтобы пешеходы уходили с дороги. Я же говорила шоферу, что дергать котенка за хвост не буду, так как ему будет больно, а пешеходы все равно не услышат его мяуканья. Шофер громко раскатисто хохотал. На вокзале все наши вещи и всю семью поместили в товарный вагон. Сейчас я задаюсь вопросом, почему мы ехали в товарном вагоне? Не было мест в пассажирском вагоне или это было дорого? Не знаю, а спросить теперь некого. Когда наступила ночь, мама из всяких узлов соорудила нам спальные места. Я заснула, прижимая к себе котенка, но, проснувшись утром, обнаружила, что котенок исчез. Все дружно искали, но нигде его не обнаружили. Горю моему не было границ. Кроме вещей мы везли с собой еще и уголь. В те далекие годы газом еще не пользовались. Были печи и грубы, которые отапливались дровами и углем. Уголь был дефицитом и, наверное, не дешевый. В Мелитополе папа работал в школе, которая подчинялась управлению железных дорог, и потому папа считался железнодорожником. А железнодорожникам по талонам выдавалось какое-то количество угля на год. Платно, бесплатно или по сниженной цене – не знаю. Уголь, который мы везли с собой, очевидно, был сэкономлен нашей семьей, и его везли в Феодосию, понимая, что лишним он не будет, если даже на новом месте работы папа тоже будет получать уголь по талонам. А к чему я это все говорю? А вот к чему. Когда мы приехали в Феодосию и стали выгружать из вагона вещи, в том числе и уголь, откуда-то из угля вылез мой котенок, весь в угле, как чертенок. Теперь не было границ моему счастью. Уголь, все вещи и нас опять водрузили на грузовую машину, и мы двинулись на новую феодосийскую квартиру.
1.2. Феодосия (1937г. - 1941г.)
Почему родители решили покинуть Мелитополь и переехать в Феодосию? Ведь по их же словам Мелитополь стал для них второй родиной. В то время и даже в более зрелые свои годы я не задумывалась над этим вопросом. А вот когда начала писать эти воспоминания, такой вопрос возник. С Эдиком мы обсуждали это и пришли к следующему. Одна причина – это то, что у родителей не было своего жилья, а в Феодосии папе предоставляли квартиру. Второй причиной, возможно, было вот что. У папы был друг детства, имени не помню. Он был преподавателем химии, работал в той же школе, что и папа и снимал комнату в том же доме, где жила и наша семья. Шел 1937 г., год страшных репрессий. Всякая нечисть строчила доносы на соседей, сослуживцев, знакомых. По этим доносам людей арестовывали, зачастую без суда и следствия приклеивали ярлык «враг народа» и кого расстреливали, кого отправляли в тюрьмы или лагеря. Кто-то настрочил донос на папиного друга. Его арестовали, а папу несколько раз вызывали на допросы. Потом друга отправили в лагерь куда-то на север. Возможно, папа боялся, что и его могут арестовать, как друга «врага народа», и решил с глаз долой уехать. Когда после смерти Сталина началась реабилитация «врагов народа», папиного друга реабилитировали. К счастью, он остался жив. Думаю, что эта причина тоже сыграла важную роль в решении вопроса о переезде.
И вот мы в Феодосии. Красивый город, чудесный климат, теплое ласковое море, хорошая по тем временам квартира, двор-парк, любящие и любимые родители, беззаботность детской жизни-все это сделало те годы счастливейшим и незабываемым периодом моей жизни. Хочется мне немного описать нашу квартиру и двор. Квартира состояла из трех комнат и кухни. В кухне была большая печка с чугунным верхом и два больших, вделанных в стены, шкафа. В этих шкафах помещалось все: продукты, посуда, всякая кухонная утварь, даже выварка и ваганы, в которых мы все купались, так как ванны в квартире не было. Комнаты располагались одна за другой. Первая, небольшая комната, была столовой. Вторая, продолговатая комната, была спальней родителей и одновременно папиным кабинетом. Здесь тоже был стенной шкаф и альков, где стояла кровать родителей. Но самым замечательным здесь были папин письменный стол и два красивых стула. Стол был сделан из какого-то хорошего дерева светло-коричневого цвета, верх стола покрыт зеленым сукном, а столешница с трех сторон как бы огорожена заборчиком. Стулья были сделаны из того же дерева. Спинка и сиденья стульев сделаны из одного изогнутого листа фанеры, который был усеян маленькими дырочками, создающими узор. Когда папа не работал за столом, я любила забираться на стул, раскладывала на столе свои карандаши или краски и рисовала. Из комнаты родителей дверь вела в детскую комнату. Эта комната была точно такой же, как и комната родителей. Находящиеся здесь комод и этажерка сделаны были из того же дерева, что стол и стулья в комнате родителей. Вся эта мебель маме досталась в наследство от ее отца-священника, который был человеком образованным. В детской комнате самым замечательным была груба. Она была облицована красивым белым старинным кафелем. Зимы в Крыму обычно теплые, и источниками тепла для квартир в то время были плиты и грубы. Зимой, обычно вечером, папа растапливал грубу, а мы с Эдиком любили наблюдать за языками пламени. Иногда папа разрешал нам подбрасывать поленья в грубу. Эдик нарисовал эту комнату и всю ее обстановку. Правда у него комната получилась квадратной, а на самом деле она была продолговатой. А теперь опишу наш двор. Он был большой и как бы делился на две части. Первая, большая часть, была настоящим ухоженным парком. Здесь было много разных деревьев, много кустов белой, сиреневой и фиолетовой сирени, масса разных цветов, названий которых я уже не помню. Ближе к дому росли две высокие японские софоры. Ветви их, даже толстые, изгибались, как бы вились и переплетались, образуя купол, дающий густую тень. Между софорами стоял большой стол и две скамьи. Поодаль был небольшой бассейн, а недалеко от него росли две огромные крымские шелковицы. Плоды их были крупные сочные и сладкие. Дети двора, в том числе и я, залазили на эти деревья и лакомились шелковицей. Однажды такое наслаждение чуть не стоило мне жизни. Как-то я вышла погулять. Во дворе никого из детей не было, мне стало скучно, я залезла на шелковицу и удобно устроилась на ее ветвях. Насытившись шелковицей, я о чем- то задумалась и свалилась с дерева. А под деревом был распределительный колодец с трубами и водой доверху. Почему-то он не был закрыт крышкой, и я угодила «солдатиком» прямо в колодец. Вода закрыла меня полностью. Я вытянула руки, пытаясь ухватиться за края колодца, но дотянуться не могла. Тут бы мне и конец, но мимо проходил студент техникума, он видел мой полет, подбежал и вытащил меня. Колени у меня были побиты, локти и руки тоже, кровь отовсюду сочилась, меня била дрожь. Парень взял меня на руки (мне было лет шесть или семь) и понес к нам домой, а дома никого не было. Тогда он отнес меня соседке Евгении Михайловне, маме моей подружки Иры Павленко. Она меня выкупала, обработала все мои ранки и уложила в постель до прихода моей мамы. Странно, что несмотря на пережитый страх и боль я не плакала, я это хорошо помню, мне почему-то стыдно было плакать.
Но вернемся к описанию двора. Вторую часть двора можно назвать «рабочим» двором. Здесь находилась прачечная и какие-то хозяйственные постройки техникума, в котором работал папа. Деревьев и кустов было мало, цветов вовсе не было, зато было много высокой травы, в которой мы прятались, играя в жмурки или войну. Контингент детей, живущих в нашем доме, состоял почему-то в основном из мальчиков. Было всего две девочки: я и Ира Павленко. Ира была старше меня на четыре года, в детском возрасте это большая разница. Но так как не было больше девочек, мы с Ирой дружили и хорошо ладили. Обе мы любили кошек, а за домом у нас жило целое семейство их. Мы кормили кошек и игрались с ними. Ухаживали за цветами, поливали их, выдергивали сорняки. С мальчиками мы играли в ловитки, жмурки, палочки-стукалочки. А мальчишки любили играть в войну. Тогда, перед Второй Мировой Войной, все «дышало» войной. Это отразилось и на детях. Они часто играли в войну. Причем не было белых и красных, немцев и русских; были синие и зеленые; это чтобы никому не было обидно быть белым или немцем. А так как много игрушечного оружия дети не могли купить, то они сами из досок и фанеры выпиливали наганы, автоматы, гранаты и т. д. Нам с Ирой было интересно и завидно наблюдать за военными играми, и мы с ней попросили принять в игру и нас. Вначале мальчишки возражали, но я попросила Эдика (он был заводилой всего этого), и он нас принял, тут же позвонил по деревянному телефону, что в полк прибыли две санитарки. А мамы нам пошили санитарные сумки с красными крестами. Мы положили в них бинты, вату и перевязывали «раненых». Было очень интересно играть в войну. Но вскоре мы, к сожалению, узнали, какой это кошмар и ужас настоящая война.
В начале июня 1941года дети разъезжались, кто в пионерлагеря, в том числе и мы с Эдиком, кто в села к родственникам. Но перед отъездом дети решили спрятать свое «оружие» - не нести же эти винтовки и прочее в квартиры. В « рабочем» дворе они вырыли яму, обложили ее кирпичами, сложили «оружие» в найденную старую духовку, которую опустили в яму, сверху опять положили кирпичи, землю и траву. Когда началась настоящая война, солдаты в нашем дворе копали щели и натолкнулись на кирпичную кладку, вызвали саперов, которые, не обнаружив ничего взрывоопасного, разобрали кирпичи, извлекли духовку и, увидев ее содержимое попадали сосмеху.
Из всей детворы нашего двора я была самая младшая и, когда начинались занятия в школе, я оставалась одна, мне было скучно, поэтому я очень хотела ходить в школу. Шел 1939год, мне было семь лет. А в то время зачисляли детей в первый класс с восьми лет. Об этом мне все время говорила мама, но я все равно ныла и просила отвести меня в школу. В конце концов мама не выдержала и пошла со мной к директору школы. Директор подтвердил мамины слова и в первый класс меня не принял. Чтобы уменьшить мое горе, мама стала заниматься со мной сама. Школа, в которую ходили все дети нашего двора, находилась против нашего дома. Наши окна смотрели на окна и входные двери школы. При открытой форточке нам слышны были звонки, извещающие о начале и конце урока. В столовой мы садились с мамой за стол и по звонку начинали занятия. Правда мама проводила со мной не четыре, а два урока, и, кроме того, были дни, когда маме некогда было со мной заниматься. Тем не менее к концу года я умела сносно писать и считать, хорошо читать. И вот наступил 1940год, я пошла первый раз в первый класс. Я была счастлива и горда. До сих пор помню платье, сшитое мне к такому торжественному дню. Оно было нежно-кремового цвета с мелкими цветочками и оборочками у шеи, на коротких рукавчиках и по низу платья. Я его очень любила. А школьную форму в то время не носили. Полученные мною от мамы «знания» сыграли положительную и отрицательную роль. Мне было легко заниматься. Учительница все время меня хвалила. Наверно, это было не педагогично. У детей это вызывало неприязнь ко мне. А так как я была высокой девочкой, кто-то из детей решил, что я второгодница. Меня стали дразнить второгодницей. Никто со мной не хотел дружить. Я стала с неохотой ходить в школу. Все это привело к тому, что я однажды на перемене разревелась. Меня долго не могли успокоить. И только после того, как учительница перед всем классом сказала, что я не второгодница, а я рассказала, что я занималась с мамой, дети перестали меня дразнить, у меня появились подружки. Одновременно с поступлением в первый класс я частным образом стала брать уроки игры на пианино. Когда наш папа учился в семинарии, урок музыки считался таким же серьезным предметом, как и все другие предметы. Ученики должны были не только научиться петь хотя бы в хоре, но и освоить игру на каком-нибудь инструменте. У папы был хороший голос, он пел даже соло и хорошо играл на скрипке. На любом месте работы он организовывал хор, был его руководителем и дирижером. И, естественно, папе хотелось, чтобы его дети были музыкальны, играли бы на каком-нибудь музыкальном инструменте. Эдик ходил в музыкальную школу, где обучался игре на скрипке и до войны окончил пять или шесть классов, не помню точно. Помню, что он уже прилично играл. А меня решили обучать игре на пианино. Скрипка у нас в доме была, а вот пианино приобрести родители тогда еще не могли. Учить заданные уроки я ходила в учебное здание техникума, где в актовом зале было пианино. Это мне очень нравилось. Во-первых, выучив урок, я могла тарабанить по клавишам, изображая из себя великую пианистку. Благо в зале я была сама. А еще мне нравилось то, что я могла сама ходить по улицам. Раньше мне это не разрешали делать. Я чувствовала себя взрослой. И хотя до техникума было недалеко, но я ходила дальше, обследуя соседние улицы, скверы, дворы. Мне было интересно. Кстати, эта привычка сохранилась у меня на всю жизнь. Приезжая куда-нибудь на отдых или в командировку, я, по возможности, осматривала близлежащий от моего жилья район. Тогда, разгуливая по улицам, я еще любила лакомиться мороженым или жаренными каштанами. Это такая вкуснятина. Съедобные каштаны после войны почему-то надолго исчезли. Появились они после 2000года, но цена на них астрономическая, а тогда в Крыму они стоили копейки. Мороженое было очень вкусным по следующей причине. В то время еще не было холодильников. Чтобы мороженое замерзло на льду, в него нужно было класть много масла. А масло было очень качественное, в нем не было, как теперь, добавок растительных масел. И продавали мороженое не так, как ныне. Несколько килограммов мороженого помещали в металлический бачок, обложенный со всех сторон льдом, и это все находилось в большом лотке-тележке. Продавщица ложкой черпала мороженое из бачка и помещала его в круглую металлическую формочку, дно которой было поршнем. На дно формочки клалась круглая вафелька, затем плотно укладывалось мороженое, сверху опять вафелька. Надавив на поршень, продавщица выдавливала мороженое, находящееся между двумя вафлями. Такое мороженое не было сплошным льдом, но и не таяло быстро, как теперешнее, изготовленное в основном на молоке, а не на масле.
1.3. Бельбек. Начало войны(июнь 1941год)
Май 1941 года. Окончен первый класс, закончились и мои занятия по музыке. Эдик тоже закончил занятия в общеобразовательной и музыкальной школах. Меня и Эдика в начале июня отправили в пионерский лагерь «Бельбек». Назван лагерь именем реки, впадающей в Черное море в пяти километрах от Севастопольской бухты. Это был наш с Эдиком первый и последний пионерлагерь в жизни. И такой неудачный. Первые несколько дней было хорошо. Нас разделили на отряды по возрасту и расселили по корпусам. По утрам делали зарядку, потом завтрак, игры, походы в лес. Но на четвертый или пятый день началось наводнение. Лагерь располагался на склоне лесистой горы, и его корпуса находились один выше другого. Мой корпус, где находились младшие дети, был в самом низу. Вода подошла к нему очень близко. Было раннее утро, детей будили и переселяли в расположенные выше корпуса. Было страшно смотреть, как это море воды, затопившее игровые площадки, клумбы, скамейки, поднимается все выше и выше. В корпусе, куда нас перевели, свободных мест не было. Наши койки повтискивали между уже стоящими кроватями. А некоторых девочек положили по две на койку. Все - и дети, и взрослые были напуганы, налаженный ритм жизни нарушен. А во время дневного сна послышался из одного угла тихий плач, потом со второго угла, а потом ревела вся палата. Прибежавшие воспитатели с трудом нас успокоили. А тут появился и мой братик – весь сияющий: - «Почему вы все плачете? Это так здорово увидеть наводнение!». И еще с восторгом рассказывал нам что-то о наводнении. Старшие мальчики удрали с дневного сна и наблюдали наводнение. Точно не помню, сколько времени наводнение продолжалось, но недолго. Постепенно вода ушла, и жизнь в лагере стала налаживаться. Но ненадолго. В четыре часа утра 22-го июня нас разбудил сильный гром. Гроза – решили мы. Но какая-то странная гроза; гром гремит, а зигзагообразных молний не видно. Только далеко за лесом видно зарево. Пожар?! Но почему гремит гром? Так продолжалось довольно долго, потом все утихло, а днем мы узнали, что Германия, без объявления войны, напала на нашу страну. Началась Великая Отечественная Война. Или Вторая Мировая Война докатилась до нас. А слышали мы не гром, а разрывы бомб. Немцы бомбили Севастополь, от которого наш лагерь был не очень далеко. Опять в лагере началась суматоха, никаких игр, никаких походов. А тут еще такое происшествие. На следующий день мы увидели, что над лесом вдали кружит самолет, а потом от него отделилось что-то круглое и полетело вниз. «Бомба» - закричали мальчишки. Но тут же над этим «что-то» появился белый купол. Это был парашютист. Но чей? Вскоре в наш двор въехала машина с нашими солдатами. Детворе было велено разойтись по корпусам и не выходить оттуда, пока военные не дадут на то разрешение. За стеной нашей палаты был кабинет врача. Перегородка была тонкая, и мы вдруг услышали довольно громкие голоса. Слов разобрать нельзя было, но было понятно, что кроме русской речи звучит и чужая речь. Так я впервые не увидела, но услышала немецкого солдата. Наши военные поймали немецкого парашютиста и почему-то в нашем лагере решили его допросить. Вскоре военные и пленный уехали. Нам было разрешено выходить во двор лагеря, но строго настрого запрещено выходить за его пределы.
Числа 25-го или 26-го июня нам объявили, что всех детей будут отправлять по домам. После завтрака нас с вещичками отвезли на ближайший железнодорожный разъезд. Здесь должен был остановиться пассажирский поезд и забрать нас. Но нашего поезда все не было и не было. Мимо нас, без остановки, мчались товарные поезда. В теплушках сидели солдаты, а платформы были загружены военной техникой. Стало темнеть, опять появилось зарево на горизонте, и стал слышен гул разрывов. Мне стало очень страшно, и я потихоньку стала плакать. Не помню, чтобы кто-то из воспитателей был около нас. Мы с Эдиком сидели на скамейке. Он начал меня успокаивать: «Смотри сколько наших солдат и сколько вооружения едет на фронт. Мы скоро разобьем этих фрицев. А поезд наш скоро приедет, и мы завтра будем дома». Я успокоилась. Но не знал ни Эдик, ни я, и никто не знал, что война продлится долгих четыре года. И никто не знал, сколько горя она принесет нашему народу, в том числе и нашей семье. Теперь, когда я пишу эти строки, диву даюсь – как мы могли все то выдержать и пережить. А выдержали и пережили! Ну, это отступление. Поезд пришел за нами, и утром мы были в Феодосии. Кроме ливня нас никто не встречал, так как не знали о нашем приезде. Переждав в вокзале ливень, мы с Эдиком, сняв обувь, по теплым лужам пошли домой, благо наш дом был недалеко от вокзала. Но дома никого не застали, а так как ключей у нас не было, то мы с Эдиком уселись на скамье под шатром из софор. Вскоре пришла мама, обнимала нас, целовала и плакала. Все дни после начала войны мама бегала по разным инстанциям, добиваясь возвращения детей или возможности поехать за нами. Но нигде ничего вразумительного ей не отвечали, и она шла домой в грусти и тревоге. А тут мы! Отсюда и слезы и радость. Позже пришел папа. Наше возвращение и для него было приятной неожиданностью. Но счастье встречи с детьми не убавило тревоги родителей о дальнейшей судьбе нашей семьи и страны в целом. Папу вскоре мобилизовали, но его часть находилась в Феодосии до октября 1941 года. Иногда папе удавалось вырваться из части и прийти на часок к нам. Я очень скучала за папой. Разлука с ним дала мне понять, как сильно я люблю его. Ожидая папу, я целыми днями дежурила на улице у нашей калитки. Завидев его, выходящего из-за угла, я стремглав мчалась к нему, вешалась на шею, целовала. Папа тоже целовал меня, обнимал, и мы, взявшись за руки, шли домой. Но папа был очень озабочен. Немцы стремительно наступали. Феодосию начали бомбить. Папа отвозит нас в село, где председателем колхоза был папин друг детства, у которого мы и поселились. В селе мы прожили июль и часть августа. Там Эдик поломал себе обе руки, упав с лошади. В то время, когда Эдика повезли в больницу накладывать гипс, приехал папа со скрипкой, чтобы Эдик иногда играл. Полом ли Эдиковых рук или что-то другое побудило папу увезти нас обратно в Феодосию. А в Феодосии паника. Люди пытаются эвакуироваться, но сделать это самостоятельно невозможно. Нужно выезжать со своим предприятием, учреждением. Папа пошел к директору техникума, где он работал. Директор жил в нашем же доме, в квартире, расположенной на втором этаже над нашей квартирой. Наша семья и семья директора были в хороших отношениях. У директора был сын моего возраста, мы с ним были дружны. Папе директор сказал, что сотрудников техникума и их семьи будут эвакуировать, пусть мама к ним заходит и узнает, когда будет выезд. Мама по два раза в день заходила к ним, но все не было ничего известно. «Вы пакуйте вещи, берите самое необходимое и будьте готовы, мы без вас не уедем, заберем вас». Это было сказано директором вечером, а утром, когда мама пошла к ним, то их и след уже простыл. Квартира замкнута, никого нет. Комендант дома, где жили сотрудники техникума, рассказал, что ночью подошла грузовая машина, директор с двумя студентами загрузил машину доверху своими вещами. Когда выносили вещи, то проходили мимо нашей квартиры, и директор просил студентов, чтобы не шумели, дабы не разбудить соседей. Какая забота! Негодяй! А комендант сказал маме, что директор и не собирался нас брать, так как еще вечером знал, когда будет поезд, и просил коменданта прийти ночью проверить квартиру и забрать от нее ключи. Кроме крупногабаритной мебели директор забрал все свое имущество. Но подлость директора на этом не заканчивается. После всяких мытарств мы вновь оказались в Мелитополе. Еще шла война, но Мелитополь был уже освобожден от немцев. Поскольку бывший папин директор до Феодосии тоже работал в Мелитополе, то из эвакуации он вернулся в Мелитополь и стал работать директором ФЗО (фабрично-заводское обучение). Мама в то время еще не работала. Узнав, что во вновь организованном ФЗО есть свободная должность преподавателя русского языка, мама, скрепя сердцем, решила пойти туда. Однако директор ей отказал, мотивируя тем, что она была на оккупированной территории. Вот гад! Когда папа демобилизовался и вернулся домой, к нам явился этот негодяй. Мамы дома не было, а меня папа попросил пойти погулять. Я гуляла возле дома и видела, как через время из квартиры выскочил красный, как вареный рак, директор. Больше никогда родители с директором и его семьей не общались. Но вернемся к августу 1941 года. Папе все реже удавалось быть у нас. Но, когда в очередной приход к нам папа узнал о подлости своего бывшего начальника, он был возмущен до глубины души и попытался организовать нам самостоятельный выезд. Однако вскоре стало известно, что по железной дороге выехать из Крыма уже нельзя, так как часть железной дороги в руках у немцев. Оставался один выход - море. Как-то мама, взяв меня с собой, пошла в порт разведать возможность уехать пароходом. За квартал до порта стояло море людей с чемоданами, узлами, детьми. Держа меня крепко за руку, мама упорно протискивалась между людьми. В конце концов мы оказались недалеко от порта у какого-то здания с высоким крыльцом. Взобравшись на него, мы увидели такую картину. У причала стоит пароход, глубоко погруженный в воду; на трапе толпа людей пытается подняться на пароход, а на палубе несколько матросов пытается убрать трап. Люди падают с трапа, кто на землю, а кто и в воду. С причала бросают на пароход чемоданы и узлы. Что- то долетает до палубы, а что- то падает в воду и плавает вокруг парохода. В общем, картина ужасная! У меня она прочно запечатлелась на всю жизнь. Когда родители поняли, что уехать в глубь страны невозможно, то решили, чтобы мама, Эдик и я переехали в город Старый Крым, находящийся в 25 км от Феодосии. Старый Крым в то время еще не бомбили. Там у родителей были знакомые. Папе в части дали грузовую машину, на которую мы погрузили самые необходимые вещи, надеясь, что, как тогда все считали, война закончится через несколько месяцев, и мы вернемся в свой город, в свою квартиру, к своим вещам. Кое-какие ценные вещи мама отнесла к своим знакомым, которые не собирались уезжать. Все остальное осталось в квартире, которую замкнули, а ключ отдали коменданту. Забегая вперед скажу, что после освобождения Крыма от немцев мама ездила в Феодосию узнать о судьбе нашего имущества. В нашем доме и студенческом общежитии располагалась воинская часть*(смотри комментарии). Но маму пустили в бывшую нашу квартиру. Ни одной нашей вещи там не было. Местные жители сказали маме, что все оставшиеся без хозяев квартиры были разграблены немцами или местными жителями. Скорее всего, что и теми и другими. А знакомые, у которых мама оставила кое-что на сохранение, заявили, что у них все забрали немцы. Хотя мама видела своими глазами через приоткрытую в другую комнату дверь висящую там на стене папину скрипку и стоящий на гардеробе наш медный самовар. Наверное другие вещи тоже остались целыми, но маме неудобно было им об этом сказать. А им удобно было присвоить наши вещи.
1.4. Старый Крым (август 1941г. – март 1942г.)
Итак, в конце августа 1941года мы оказались в городе Старый Крым. Некоторое время жили у знакомых родителей Воизовых. Это была пожилая чета учителей. Чтобы не стеснять их, мама сняла комнату в частном домике. Вскоре мама устроилась работать в школу, а мы с Эдиком в той же школе пошли – я во второй класс, Эдик в шестой. Но ходили мы в школу меньше месяца, так как немцы наступали, в городе началась паника, кто-то куда-то уезжал из города, к лесу тянулись подводы, груженные продовольствием и оружием – это будущие партизаны;. Наши войска покидали город. Когда город остался без властей и военных, начались пожары и грабежи. Пожары никто не тушил, а грабили все: бесхозные квартиры, магазины, аптеки и многое другое. Нам было жутко одним в нашем домике, и мы пошли к Воизовым. Там мама вышла зачем-то во двор, но через пару минут вбежала обратно в комнату, она была бледная, хотела что-то сказать, но губы шевелились, а звуков не было. В конце концов она выдохнула: «Немцы!». Мы все подбежали к окну. По центральной улице мчались немецкие мотоциклисты. Немцы показались мне какими-то страшилищами: в длинных зеленых шинелях, в касках с рожками и больших защитных очках. За мотоциклистами показались грузовые машины с солдатами и военная техника. Город был оккупирован немцами. Случилось это первого ноября 1941года. А в это время наш папа покидал Крым вместе с частями Красной Армии. Не могу не привести здесь выдержки из папиного дневника того времени*: «... немцы прорвали нашу оборону, и армия отступает. Тихая и темная перед этим днем ночь сегодня стала страшной: Крым горел… . Казалось сама земля выбрасывала из своих глубин огненные столбы. Горит Ичка, горит под Феодосией, горит Старый Крым и Цюрихталь. Я ехал на машине и не сводил глаз с пламени, что полыхало под Старым Крымом, где должны быть мои дети. Что с ними? Хотелось кричать: «Нора! Эдик! Таня! Я еду недалеко от вас, я удираю от этого ужаса, хоть и не хочу удирать. А вы не знаете, что ваш папочка целую ночь смотрит на силуэт Старо-Крымской горы и мучается вместе с вами, ощущая свое бессилие спасти вас». А спасти нас тогда не мог не только папа, но и Красная Армия, которая не была готова дать отпор неожиданному и такому мощному и массированному нападению на нашу страну нацисткой Германии. Фашистам удалось уже захватить много наших городов и сел. Пройдут долгие месяцы, пока наша армия сможет дать отпор врагу. Будет битва под Москвой, битва за Сталинград, битва на Курской Дуге и еще много - много больших и маленьких битв, которые приведут к полному освобождению нашей Родины от захватчиков. Но это будет не скоро. А пока Старый Крым оккупирован фашистами, и наша маленькая семья оказалась в оккупации. Первое время немцы вели себя более или менее лояльно по отношению к местному населению. Был назначен бургомистр города. Заработали школы, открылось несколько церквей. Но постепенно немцы и румыны, которых тоже много было в городе, стали отбирать у людей продукты. В городе было много частных домов, особенно на окраинах. Хозяева этих домов держали скот и птицу. Вначале оккупанты требовали только «млеко» и «яйки», но постепенно аппетиты росли, и они стали забирать птицу, свиней и даже коров. При неповиновении грозили оружием. Щадили немцы только татар, так как многие из них становились полицаями, служили немцам, выдавали коммунистов, комсомольцев и их семьи, партизан. Татары – полицейские носили немецкую военную форму, имели оружие. Из таких полицейских были созданы отряды, которые помогали немцам в борьбе с партизанами. А еще татары просили у немцев дать им три дня, за которые они вырежут все русское население Крыма. Но немцы прекрасно понимали, что в этой кровавой резне достанется и им, поэтому они такого разрешения не дали. Но мы, жители города, в течение нескольких дней прятались кто где мог. Мы и еще две семьи просидели эти дни в блиндаже, построенным нашим квартирным хозяином во дворе. Конечно, не все татары были предателями, но многие. Вот почему после войны Сталин выселил всех татар из Крыма.
Немцы издали указ, согласно которому все евреи должны носить на одежде шестиконечную звезду желтого цвета – могендовед. А вскоре последовал указ о переселении всех евреев в гетто. Им было предписано в течение нескольких дней с документами и небольшим количеством ценных вещей явиться в гетто, под которое была отведена в центре города территория с несколькими домами. Когда мы с Эдиком шли в школу, то нам приходилось проходить мимо гетто, огороженного высоким забором. У ворот всегда стоял немец с автоматом. Было как-то страшно проходить мимо гетто, поэтому мы стали задолго до гетто переходить на другую сторону улицы. Иногда возле ворот гетто останавливалась крытая машина, в нее садились евреи, и машина уезжала. Куда? Это мы поняли гораздо позже. В школу мы ходили около полутора месяцев. Когда начались сильные бомбежки и обстрелы с моря, стало не до учебы. Школы закрылись, там разместились немцы. А что стало с гетто – не знаю, мы в тот район уже не ходили. Думаю, что всех евреев уничтожили в газовых камерах.
А наша дружная тройка отчаянно боролась с холодом и голодом. Зима 1941-1942г. даже в Крыму была очень холодной. Было много снега. А наш домик был облегченной постройки: тонкие стены, одинарные окна, хлипкие двери. Мы с Эдиком заколачивали щели в окнах и дверях. В доме была еще одна комната – комната хозяев, но хозяин был на фронте, а хозяйка работала в какой-то больнице и домой не приходила. Комната ее была открыта. Мы взяли оттуда подушки и закрыли ими окна, ковер с пола повесили на дверь. После этого теплее не стало, но хоть перестал гулять по комнате ветер. А мама в это время ходила по домам местных жителей, обменивая вещи на продукты. Однажды она принесла килограмма два пшеничных отрубей и сумку сухарей, подгоревших, черных, почти как угли. Разбирая сумку с продуктами, мама, виновато улыбаясь, сказала: «Ничего больше не могла достать, но сейчас мы из этого что-нибудь соорудим». Мама намочила, а затем размяла горстку сухарей и добавила туда отрубей. У нас были очистки от картошки, которые мама или Эдик брали на мусорнике у немецкой кухни, расположенной недалеко от нас. Отваренные очистки мама превратила в пюре и добавила к сухарям с отрубями. Из полученной массы был спечен корж. Попробовав его, мы пришли к выводу, что он вполне съедобен. И в противовес белому «Наполеону», мы назвали его черным «Гитлером». На полном серьезе мы просили маму испечь нам Гитлера, который был нашей единственной пищей какое-то время.
Как-то опять мы были с Эдиком дома одни. Шел густой снег и мела метель. Вдруг сквозь шум метели мы услышали слабые звуки музыки. Постепенно музыка становилась все слышнее и слышнее. Вскоре мы поняли, что звучит траурная музыка. Мы бросились к окну, убрали закрывающую его подушку, и перед нами предстала такая картина. Медленно движется грузовая машина, борта ее опущены вниз, открывая взору стоящий на машине гроб. За машиной идет оркестр, потом румынские офицеры и солдаты. Шествие замыкают два босых мужчины, на которых кроме нижнего белья ничего нет. Они едва передвигают босые ноги. Идущие за ними румыны толкают их в спины винтовками. Эта жуткая картина врезалась в мою память навечно. Потом мы узнали, что партизаны напали на румынскую воинскую часть. Взорвали много техники, уничтожили штаб. Погибло много румын, среди которых был и генерал, похороны которого мы видели. Были жертвы и у партизан, а двоих румыны взяли в плен. Говорили, что на кладбище этих партизан привязали к кресту и, чтобы их не освободило местное население, румыны дежурили на кладбище, пока партизаны не умерли. Трупы же с кладбища все-таки исчезли.
Со слезами на глазах все это мы рассказали маме, когда она вернулась. Чтобы нас успокоить мама сказала: «Сегодня я вас побалую вкусными вещами» - и вынула из сумки пол-литровую баночку молока, кусочек, граммов сто, сала и горбушку черного хлеба. Нам и себе она отрезала по 50г хлеба и по 30г сала (вес приблизительный). У Эдика в сале попалась прослойка мяса в виде ниточки. Он решил, что это солитер, и сказал об этом маме. Бедная наша мамочка! Ей так трудно было доставать продукты, а тут Эдик со своим солитером. И мама в сердцах: «Ешь все подряд, а солитера будем выводить после войны». Тогда я не поняла, что эта фраза ее имеет двойной смысл. Первый – это ешь, что есть, а второй – это то, что даже будучи на оккупированной территории и видя всю мощь немецкой армии, мама была уверена в нашей победе. Ну а молока мама тогда себе не взяла, все отдала нам, убедив нас, что она там, где покупала молоко, выпила стакан. Вот такова материнская любовь и жертвенность.
Рассказанная ли нами страшная история или какие-то другие причины побудили маму уйти ночевать в эту ночь к Воизовым. Обстрел с моря в эту ночь был особенно сильным. Когда утром мы вернулись к себе, то увидели недалеко от нашего дома огромную воронку от разорвавшегося снаряда. Все стекла из окон повылетали, а в комнате масса больших и маленьких осколков. Они были на полу, стульях, столе, кроватях. Керосиновая металлическая лампа, стоящая на столе, в нескольких местах была пробита, керосин вытек из нее и залил всю скатерть. Останься мы тогда ночевать в этой комнате, вряд ли кто-то из нас остался бы жив. Наверное, у мамы было какое-то предчувствие или интуиция. Или нас просто Бог берег. Оставаться жить в этом доме было невозможно. Опять мы пошли к Воизовым , у которых мама оставила меня, а с Эдиком пошла искать новое жилье. На окраине города, у самой опушки леса, стоял маленький домик, хозяева которого согласились нас временно приютить. Домик состоял из коридора, кухни и одной большой комнаты. Но комната была перегорожена. Облегченная перегородка из фанеры и досок стояла метрах в двух от глухой, без окон, стены. У перегородки поставили кровать, над ней повесили коврик, а дальше поставили гардероб, в котором убрали заднюю стенку, а в перегородке сделали проем. Таким образом, в закуток можно было пройти через гардероб. Посторонний не мог сразу догадаться о существовании закутка. В него, в этот закуток, ввели корову. У хозяев немцы уже забрали свинью, гусей, кур. Так они решили сохранить корову. И сохранили. В доме, кроме хозяев и их двух детей пяти и семи лет, жила еще супружеская пара с мальчиком лет двенадцати. Да нас трое – итого десять человек. Хозяева спали в кухне. Я с мамой под хвостом у коровы в прямом смысле – в закутке поставили топчан почти у самого хвоста коровы, больше места не было. Когда корова осуществляла свои естественные потребности, то брызги долетали и до нас. Супружеская пара спала в комнате на кровати, а все дети покатом на полу в комнате. У всех обитателей этого жилища были свои обязанности. Эдик, со старшим мальчиком следили за небом. Они оповещали всех нас, если в небе появлялся самолет – что предвещало возможную бомбежку. Тогда мы все бежали в находящееся во дворе бомбоубежище. А еще мальчики должны были следить не направляются ли к нашему дому немцы или румыны. Если да, то извещали об этом хозяев и меня. Хозяева пытались не пустить немцев в дом, а вели в сарай и показывали им, что у них уже ничего нет. А я должна была брать хранящийся в закутке пучок сена и кормить корову, то есть закрывать ей рот, чтобы не мычала. Все дети и, если были дома мама и супружеская пара, должны были поднимать в комнате шум, гвалт, драку. Это с одной стороны заглушало бы возможное мычание коровы, а с другой стороны немцы, увидев такой бедлам, быстро разворачивались и уходили. Бомбежки и обстрелы с моря стали все чаще и продолжительнее. Теперь мы редко спали в доме. Чаще пережидали обстрел в убежище. Мужчины во дворе вырыли щель, накрыли ее бревнами и землей. Там мы и сидели во время бомбежек днем и обстрелов ночью. Помню как сейчас свист летящего снаряда; сердце замирает в ожидании, где разорвется. Пролетел мимо, у всех вырывается вздох облегчения. Но вот летит следующий. Опять мимо. Взрослые потихоньку молятся. Где-то к рассвету обстрел прекращается, и мы перебираемся в дом. В убежище холодно и сыро. Никакая одежда и одеяла не спасают от холода. Мама простудила почки, у нее распухли ноги. Как она лечилась и лечилась ли вообще, я не знаю, но менять вещи на продукты она все-таки ходила. Искала мама и другую квартиру, так как в этой было уж очень тесно и неуютно под хвостом коровы. Квартиру мама нашла. Она была не очень далеко от прежней. Мы сами занимали небольшую комнатку, где стояла двуспальная кровать, на которой я спала с мамой. Эдик спал на топчане. В комнате еще были стол, несколько стульев и печка. А вот топить эту печку было нечем. Хозяйка посоветовала нам ходить на опушку леса собирать хворост. Мама вначале противилась этому, боялась отпускать нас в лес, но другого выхода не было. Сама она должна была ходить добывать пропитание, а обогревать и варить пищу на чем-то надо было. И мы с Эдиком занялись добыванием дров. Это была уже зима, наверное декабрь, много снега. И вот из-под снега мы вытаскивали хворост, иногда попадались и толстые ветки. Иногда сухие ветки Эдик обламывал с деревьев. Ходили мы в лес почти ежедневно. В комнате у нас стало тепло. Но, конечно, ходить в лес было небезопасно. Могли немцы нас принять издали за партизан, а партизаны за немцев. А однажды мы оказались на прицеле у румын. Эдик гнул ветку, пытаясь отломать ее, а я стояла рядом, наблюдая за ним. Вдруг что-то заставило меня посмотреть в сторону. Поодаль стояли два румына. Один из них целился из ружья в Эдика. Я онемела, ничего не могу сказать, только «замычала» и руками стала показывать на румын. Эдик посмотрел в сторону румын и начал им говорить что-то на немецком языке (он немного знал немецкий язык, учил в школе). Румын опустил ружье, оба они захохотали и шатающейся походкой пошли прочь. Мы поняли, что они были пьяны. Не заметь я их, и не скажи им Эдик несколько слов по-немецки, и произошла бы трагедия. Маме мы об этом случае не рассказали. В лес же продолжали ходить, но теперь внимательно смотрели по сторонам. И однажды высмотрели толи смерть, толи наше спасение. К нам медленно, как бы с опаской, шел жеребенок. «Голод не тетка», - гласит русская поговорка. А мы с Эдиком хорошо знали, что такое голод. А потому сразу сообразили, что жеребенок - наше спасение. Не сговариваясь, мы вырвали из-под снега по пучку засохшей травы и стали ей приманивать жеребенка. Он послушно пошел за нами. Этот жеребеночек, возможно, отбился от немецкого обоза. Если бы немцы увидели, что мы уводим жеребенка, то есть фактически крадем его, они расстреляли бы нас на месте. Вот почему я говорю, что жеребеночек мог нам принести и спасение и смерть. Но ни немцы, ни румыны, ни татары – полицаи нам не встретились. Мы привели нашего жеребенка домой. Мама была испугана за нас, но и обрадована. По ее просьбе сосед-армянин зарезал и разделал жеребенка. Мне было очень жалко такого симпатичного и доверчивого жеребенка. Но что делать? Сосед забрал себе одну заднюю ногу и все потроха. Большой кусок мяса мама отдала хозяйке. Остальное мясо мама порезала на куски и отнесла на чердак, который выполнял роль холодильника; ведь холодильников тогда еще не существовало, по крайней мере, в нашей стране. А из добытого мяса мы не могли ничего приготовить, кроме как отварить его, так как жира, на котором можно было бы пожарить его, у нас не было. Но и отварная конина была для нас деликатесом. А вообще-то, конина нормальное хорошее мясо, если лошадь не работала, и ее мясо не пропиталось потом. Конину в обязательном порядке добавляют к дорогим копченым колбасам. Мы тогда этого не знали, но уплетали мясо за обе щеки. Первые дни мы ели мясо «от пуза», потом мама ввела некоторое ограничение, но все равно голодными мы не были. Какое-то время мама не ходила менять вещи на продукты, отдохнула немножко, уменьшились у нее отеки ног. Кроме того, мы перестали ходить во время обстрела в бомбоубежище, так как его просто не было вблизи. А прятались мы под кроватью. Кровать была двуспальная с досками, на которых лежал толстый ватный матрац. Хоть это и смешно, но какой-то смысл в таком «бомбоубежище» был. Частные домики в Крыму были в то время в основном облегченного типа, они не содержали бетона и тяжелых конструкций. На постройку шли доски, бревна, саман-кирпич из глины и соломы. Были случаи, когда дом рушился, но кровать выдерживала свалившиеся на нее доски, штукатурку и прочее, а люди под кроватью оставались живы. Под кроватью мама расстелила рядно, и мы лежали на нем во время всего обстрела. Правда Эдика мама с большим трудом заставляла залазить под кровать. Время шло, жеребенка мы съели, и опять стало голодно. Маме все реже и реже удавалось поменять что-нибудь из вещей на продукты. Ведь вещей становилось все меньше и меньше. Поставщики продуктов хотели, чтобы им за продукты давали хорошую обувь, отрезы на платье или костюм и прочие крупные и дорогие вещи. А таковых у нас уже не было, так как из Феодосии мы смогли увезти мало вещей, а большую часть увезенного уже поменяли. Еще раз нас немного поддержала конина. Однажды мы с Эдиком увидели, как немцы выволокли на площадку возле мусорника сдыхающую лошадь. Это увидели и соседи и побежали к лошади. Кто- то из мужчин зарезал лошадь. Говорят, что мясо сдохшего животного есть нельзя. Побежал туда и Эдик, и ему достался кусок мяса. Но его нам хватило ненадолго. В этот период мы питались в основном коржиками, которые мама пекла из картофельных очисток и отрубей. Иногда маме удавалось достать кукурузной муки, и она варила из нее кашу-мамалыгу. В общем голод все туже и туже сжимал вокруг нас свои лапы. Мама хорошо понимала, что, если мы не погибнем от бомб и снарядов, то умрем от голода. И она решает уехать из города. Но куда и как? Лучше всего было бы добраться до Мелитополя, где помогли бы друзья и знакомые, или в село Остаповка Полтавской области, где жила папина родная сестра Маруся. Но немецкое правительство разрешало перемещение гражданского населения только по пропускам, которые трудно было достать, особенно в Украину. Маме удалось достать пропуск лишь в деревню Цюрихталь , что находилась в 30км, севернее Старого Крыма. Мама надеялась, что в деревне хоть не будет бомбежек и обстрелов и, может быть, будет легче с питанием. И вот в марте 1942года мы выехали в Цюрихталь.
1.5. Поход из Крыма в Украину (март-апрель 1942год)
Подробно и хорошо описала начало нашего путешествия мама в своем письме папе в январе 1944 года, когда мы уже узнали, что папа жив, а папа узнал, что живы мы. Выдержки из этого письма я здесь привожу*.
«За твою железнодорожную шинель один дядька согласился перевезти на кляче в Цюрихталь наши вещи, а мы пошли пешком. Взяла то, что было с нами в Старом Крыму, а о феодосийском имуществе я получила сведения, что оно пропало. Добрались. Глухая деревенька, работы для меня никакой, квартиры, можно сказать, тоже никакой. Прожили кое- как неделю. Потом узнала, что у проходящих воинских частей люди берут пропуска и с ними движутся в Украину. Так сделала и я. Пропуск получила. Но и поганой клячи я уже тут найти не смогла, и нам предстояло или все ликвидировать и идти пешком, или сидеть на месте. Начались терзания души. Советоваться было не с кем. Эдик тогда был еще феодосийское дитя и скакал при мысли, что мы попадем к тете Марусе. Я и сама думала направиться к Марусе, а потому и решилась ликвидировать все вещи. Но жутко было, страшно было лишиться всего, что 13 лет с такой любовью и трудолюбием сколачивалось. И здесь оставаться – никаких перспектив! И я решилась! Приготовила три мешка, всовывала в них самое необходимое, мерила детям, и они мне все говорили: «Тяжело!» - особенно Нора. И приходилось вытягивать вещь за вещью. Началась распродажа. Но что я могла выручить в глухой деревушке, где население живет замкнуто и без денег. Мне предлагали или гроши, или такие продукты как зерно, мука, картофель, которых мы не в состоянии были нести. Приходилось брать деньги, какие давали. Так, например, твоя чумарка пошла за 250 рублей. Куда я ее не совала к другим вещам, никто не мог тащить такой мешок. Когда уносили ту или иную вещь из дома – как-будто кусочек сердца отрывался с ней.
Наконец мы были готовы. И в одно утро двинулась твоя семья с небольшими котомками в путь. Какая это была грустная картина: остаться на свете с сумкой за плечами! Особенно трогательна была Нора со своей котомочкой. Тяжело было сначала. Только вышли за село, сейчас же сели отдыхать, так резали канаты и тянуло назад. В первый день сделали только семь километров, потом больше, больше, но больше 20км в день мы не могли делать. Нас иногда подвозили румыны, а иногда приходилось решаться отпускать с подводой одну Нору, так как трех не хотели брать, а встречались в соседней, ближайшей деревне. Бывало души нет, пока ее, дорогую, насмотришь у какой-нибудь хатки…
А больше шли пешком и в грязь, и в снег, и в непогоду…»
Теперь, вспоминая то наше вынужденное путешествие, я прежде всего вспоминаю ту сильную усталость от преодоления 15 – 20 км ежедневно. Это нелегко сделать ребенку в 9 лет. Уставали, конечно, и Эдик с мамой. И мама решила нас немного стимулировать. Она назначала нам место отдыха у маячащего впереди дерева или бугра, или поворота дороги, или еще какого-нибудь ориентира. Иногда мы с Эдиком ускоряли шаг и, дойдя до места отдыха, не снимая мешков со спины, падали навзничь, опуская при этом ноги в придорожный кювет. Подходила мама и ложилась рядом с нами. И как же не хотелось потом подниматься и топать дальше. Но топали. Иногда нас действительно подвозили местные жители или румыны на подводах. Особенно запомнился один случай. Мы с мамой договорились, что, когда я еду одна с вещами, то, въезжая в село, я выгружаюсь и жду маму и Эдика у первого же дома. Однажды, заезжая в село, я стала просить румын, чтобы они остановились, и я сойду, они же руками показывали вперед, наверное, давая понять, что они едут дальше и меня повезут дальше. Я не могла им объяснить, что мама будет искать меня у первого дома. И только когда я стала бросать наши мешки на землю, они остановились. Но это было уже не у первого дома, а гораздо дальше. Вернуться же к первому дому я не могла, так как три мешка унести мне было не под силу. Я стала ждать на месте высадки. А мама с Эдиком в панике искали меня у первых домов, заходя в дома и спрашивая обо мне. В конце концов мы встретились, но напереживались очень.
Ночевали мы обычно у кого-нибудь из крестьян, но для этого зачастую нужно было обойти несколько домов, пока кто-нибудь соглашался пустить нас на ночлег. А уж если пускали, то хоть немного подкармливали нас. Наступало утро, и мы снова отправлялись в путь. Так топали мы с мешками за спиной больше месяца и протопали более двухсот километров. Наконец в теплый апрельский день 1942года мы подошли к Чонгарскому мосту, протянувшемуся над Сивашом и соединяющему Крым с Украиной. У моста стоял румынский охранник. Он прочитал поданный мамой пропуск и разрешил нам взойти на мост. Довольно быстро мы перешли мост и оказались на украинской земле. Чувство радости переполняло нас. Невдалеке виднелась станция Чонгар, куда мы и направились. Мама разговорилась с жителями станции, и они посоветовали обратиться к немецкому коменданту с просьбой дать разрешение на поездку поездом до Мелитополя. Мама колебалась. Но соблазн завтра оказаться в Мелитополе был так велик, что мама пошла к коменданту. А комендант заметил в пропуске какие-то ошибки, и у него возникли подозрения насчет нас. А дело было в том, что в Цюрихтале нам бланк пропуска на русском и немецком языках заполнял не немец, а русская переводчица, а немец-комендант только подписал пропуск. Переводчица допустила какие-то, скорее всего грамматические, ошибки. Нас всех по одному водили к коменданту на допрос. Наши ответы не убедили коменданта в том, что мы не являемся связными партизан. Поэтому нас под конвоем немецкого солдата отправили поездом не в Мелитополь, а в Джанкой, то есть опять в Крым. В Джанкое конвоир отвел нас в комендатуру, а там, ознакомившись с нашими документами, отправили в городскую тюрьму, где поместили всех троих в женскую камеру. Камера находилась в полуподвальном помещении и представляла собой довольно большую комнату без единого предмета мебели. Находящиеся в ней женщины сидели прямо на полу, их было так много, что нам негде было примоститься. В конце концов я с мамой примостилась в одном уголке, а Эдик в другом, рядом с парашей, из которой исходило страшное зловоние. Несмотря на большое количество людей, в камере стояла тишина, гнетущая тишина, изредка нарушаемая сдавленными всхлипываниями. Время от времени в камере появлялся полицай и вызывал кого-нибудь на допрос. Иногда вызванная возвращалась, а если ее долго не было, то кто-нибудь из женщин тихо и с завистью ронял: отпустили. Но было и по-другому. Со двора доносились приглушенные звуки выстрелов, и тогда другая реакция – отмучилась несчастная. Так продолжалось до позднего вечера. Потом бессонная ночь и тревожное утро. А днем полицай пришел и за нами. Что ждет нас? Хотя мне не было и десяти лет, но я уже знала, что такое война, оккупация, фашисты. А потому мне было очень страшно. Тем более, что полицай, выводя нас из камеры, сказал: «Пойдешь в «расход», живодка». Мама вовсе не была похожа на еврейку, но на ней был жакет, какие в основном носили еврейские женщины. Может поэтому так и сказал полицай или потому, что в камере было много евреек. Привели нас к коменданту, и он через переводчика стал задавать маме вопросы, из которых мы поняли, что нас подозревают в связи с партизанами. Долго допрашивал маму немец, и чем бы все это обернулось для нас, если бы не следующее. Наш дедушка, мамин папа, был священником. В 1918 году дедушка был зарублен какой-то бандой, которых много было в те смутные времена. Портрет дедушки* был в наших вещах. На портрете у дедушки длинные волосы, бородка, большой крест на груди – все свидетельствовало о том, что это священник. В наших вещах была еще иконка святой Параскеви. Портрет и иконка лежали на столе у коменданта. Узнав от мамы, что священник ее отец, комендант, возможно, решил, что дочь священника не может быть партизанкой, тем более еврейкой. Да и ничего компрометирующего в наших вещах не было, а потому нас отпустили, но идти в Украину запретили. Нас направляли на поселение и сельхозработы в село Тюп-Джанкой, или Северный Крым, о чем нам выдали справку на немецком и русском языках. Взяв эту справку и свои мешочки-рюкзаки, мы постарались побыстрее покинуть этот страшный дом, вход в который украшал орел с фашистской свастикой в когтях. Не замечая тяжести своих рюкзаков, мы быстро протопали через весь город, и, лишь когда он остался позади, вздохнули с облегчением и сделали привал. И тут, несмотря на то, что мы вроде бы успокоились и расслабились, Эдик вдруг расплакался. Нервы не выдержали такого напряжения и потрясения от всего виденного и пережитого. Мы с мамой с трудом его успокоили.
1.6. Северный Крым(май 1942г. – июль 1943г.)
Как и сколько времени мы шли до Северного Крыма я почему-то не запомнила. Но очень хорошо запомнила наш приход туда. Три события знаменовали тот день. Это было первое мая 1942 года, и это был христианский праздник «Пасха», и среди дня выпал снег, который сразу же, конечно, растаял, но он был, лопатый, густой. А Пасха меня поразила. Ведь в те времена христианские праздники были запрещены. Мы со своей справкой должны были явиться к старосте села. Когда зашли к нему в дом, у них был накрыт стол. Кроме всякой еды на столе стояли пасхи и крашеные яйца. Я это видела впервые, и это меня поразило и потому запомнилось. Староста, вопреки нашему ожиданию, встретил нас неплохо. Он подробно расспросил маму обо всем и потом сказал: «В первую очередь вам нужно найти жилье. Пойдемте со мной». Он заходил в дома, а мы ожидали на улице. Только из четвертого или пятого дома староста вышел к нам вместе с дородной женщиной со строгим и властным лицом. Она осмотрела нас с ног до головы и молвила: «Заходите». Звали эту женщину Дуней. У нее была большая семья, большой добротный дом и два флигеля. В меньшем флигеле она поселила нас. Флигель состоял из одной комнаты, разделенной на две части большой печкой. Полы были глиняные, а два маленьких окошка не открывались и не имели форточек. Но мы были рады и этому жилью. В комнате было два топчана, столик и табуретка. Хозяйка дала нам кое-что из посуды и постельного белья. И началась наша жизнь в селе Северный Крым. Мама стала ходить на работу в огородную бригаду. Эдик работал то в конюшне, то в кузнице. А я пасла соседских гусей, гоняла их на скошенные поля, где они подбирали высыпавшиеся зерна. Потом гнала их на водопой и затем домой. Гусь – вожак стада, был очень агрессивным. Он грозно шипел и все норовил щепнуть меня своим жестким клювом. Иногда это ему удавалось, до крови он не щепал, но после такого щепка оставались болезненные синяки. За эти мои страдания мне утром давали стакан молока и кусок белого хлеба. А на зиму дали шерстяные носки. Еще я занималась добыванием топлива для нашей печки. А топливом для печки были высохшие коровьи кизяки. Собирала я их вместе с сельскими девочками, с которыми уже подружилась. Мы брали тачки и мешки и шли за село на места выпаса коров, где собирали высохшие коровьи лепешки, которые горят не пламенем, а тлеют, давая высокую температуру.
Как мы питались? В счет будущих трудодней, которые зарабатывали мама и Эдик, староста выдал нам немного муки. Мама сама пекла хлеб. В Сиваше Эдик ловил бычков, их там была тьма-тьмущая. Жарить их нам не на чем было. Мы их варили, а чаще солили, нанизывали на шпагат и на солнце сушили. Слегка подсушенные, мягонькие, они были очень вкусные. А хорошо высушенные мы оставляли на зиму. И насушили мы их полную бочку. Первое время, пока на огороде, где мама работала, еще не появились молодая картошка и овощи, нам очень помогали женщины с маминой бригады. Они постоянно приносили маме то молока, то кусочек сала, то яиц, то картошки. Летом на трудодни выдавали понемногу овощи. А в зиму мама с Эдиком заработали два мешка пшеницы и полмешка проса. Кроме того, мы с Эдиком ходили на Сиваш, где в особо мелких местах толстым слоем лежала белоснежная соль. Крестьяне самодельными скребками собирали ее, выносили на берег и складывали в конусообразные кучи, сверкающие на солнце как драгоценные камни. Насобирали и мы такую кучу. Что с этой солью делали крестьяне – не знаю. В мирное время, наверное, продавали. Позже, покидая Северный Крым, мы отдали свою соль семье Несеных, тете Оле и дяде Пете, которые нам очень помогали и с которыми у нас продолжалась потом дружба всю жизнь, пока не ушли из жизни они, их дочь и мои родители. Изобретательный наш Эдик придумал ловить капканами зайцев. Зайчатина очень даже неплохое мясо. А мама научилась выделывать заячьи шкурки. Когда мы добрались до Мелитополя и мне там сшили из солдатской шинели пальто, то воротник сделали из заячьей шкурки.
Наша хозяйка, тетя Дуня, была бабтисткой. Да не простой, а старшей над бабтистами своего села и двух близлежащих сел. Время от времени у нее в большом флигеле собирались бабтисты на молебен. Тетя Дуня решила обратить в бабтистов и нашу семью. Несколько раз она звала на молитву нашу маму. Но мама отказывалась. Однажды, когда мамы не было дома, она меня и Эдика зазвала во флигель и велела нам делать то, что будут делать присутствующие люди. А делали они следующее. Все стояли на коленях, сложенные вместе ладошки рук прижаты ко лбу и в таком положении они кланялись, чуть не ударяясь руками и лбом о пол. При этом пели какую-то заунывную молитву. Окна были занавешены темной тканью, создавая почти полную темноту в комнате. К тому же в комнате было душно. Мне с непревычки стало жутко. Я еле-еле дождалась окончания этой службы. Обо всем этом мы рассказали маме. Мама сказала тете Дуне, что мы православные, что ее отец был священником и потому ни она, ни дети веры менять не будут. После этого тетя Дуня начала постепенно забирать у нас то, что дала раньше. То ей понадобится казанок, то ведро, и так она забрала у нас почти все, что дала. А потом еще и обвинила меня в воровстве. Рядом с нашим флигелем находился курятник. Так тетя Дуня сказала, что я краду из курятника яйца и, чтобы никто не видел, потихоньку их выпиваю. А я с раннего детства совершенно не переносила яиц, даже вареных, у меня от них начиналась рвота. Мама пыталась убедить тетю Дуню, что яйца я не люблю и вообще никогда ничего чужого не возьму, она твердила одно: «Мне не нужны здесь воры, освободите флигель». Мы были в шоке. В бригаде заметили, что мама в расстроенных чувствах, а когда узнали в чем дело, были возмущены. Тетя Оля, с которой мама особенно подружилась, была родной сестрой тети Дуни. О чем говорила тетя Оля с тетей Дуней, я не знаю. Но после этого тетя Дуня перестала настаивать, чтобы мы освободили флигель, но своего отрицательного отношения к нам не скрывала. А тетя Оля с женщинами, у которых были дети школьного возраста, пошли к старосте с просьбой отремонтировать в школе, представляющей собой одноэтажное здание без окон и дверей, хотя бы две комнаты – одну большую, которая будет классом и вторую поменьше, где будет жить учительница Татьяна Алексеевна с детьми. Женщины аргументировали свою просьбу тем, что война войной, а детей учить нужно. И староста согласился*. Когда женщины рассказали обо всем этом маме, она вначале отказалась от этой затеи: «Как же учить детей, когда нет ни учебников, ни тетрадей, ни чернил, ручек карандашей». На это ей женщины сказали: «Та ви зі слів, чому навчите, того і хвате. А нам аби діти хоч півдня не крутились дома під ногами. А ми вам хто що зможемо принесемо і якось прокормимо вас с діточками». ( Речь женщин мама написала на украинском языке в своих воспоминаниях об обучении детей грамоте). После таких уговоров мама согласилась. К первому сентября 1942года две комнаты в школе были отремонтированы, и мы перебрались в маленькую комнатку в школе. Мама начала занятия. В классе было четыре ряда парт и стол с табуреткой для учителя. На стену вместо доски повесили кусок фанеры, выкрашенной в желтый цвет за неимением краски другого цвета. Мела не было, писали белой глиной. Дети пришли с огрызками карандашей, а вместо бумаги у них была оберточная толстая бумага, картонки и тому подобное. Но самым сложным было то, что пришедшие дети были учениками первого, второго, третьего и четвертого классов. Все хотели учиться, а учитель то один. Но мама не могла им отказать. Учеников каждого класса мама посадила в отдельный ряд парт. Среди учеников второго класса была и я. Каждому классу мама давала свое задание: одним решить задачку, другим примеры на все четыре арифметические действия, третьим написать, что они видят из окна и т. д.. Потом так же поочередно проверяла выполнение заданий. Удивительно то, что никто не баловался, в классе была рабочая обстановка. Особое внимание мама уделяла первоклашкам. Чтобы без букваря выучить звуки(буквы) мама на доске рисовала предмет, название которого начиналось с изучаемого звука. Арбуз – звук «А», фартук – звук «Ф» и так далее. А дети рисовали все это на своих листочках. Когда все звуки и буквы были выучены, мама велела детям сшить все листочки вместе, и у каждого ученика получился бедный по внешнему виду, но богатый по содержанию и затраченному труду, букварь. Благодаря ему дети начали читать слова. Но чтобы развить технику чтения, нужно было заинтересовать чем-то детей. И мама придумала следующее. Она диктовала Эдику несколько предложений из сказки Чуковского «Муха цокотуха», а Эдик записывал это печатными буквами на доске. Дети по слогам начали читать сказку, и она так их заинтересовала, что они стали приходить в школу задолго до начала занятий, чтобы узнать продолжение сказки. Ведь каждый день писали на доске всего несколько предложений. И более сильные, и более слабые ученики напрягали свои силенки, чтобы прочитать и узнать, что же было дальше с Мухой-цокотухой. И благодаря этой сказке дети зачитали. А родители были поражены, как это без всяких учебных пособий можно было научить детей читать и писать. О маминой школе заговорили. Маму стали уважать, все с ней раскланивались, стали звать по имени и отчеству, а раньше звали просто тетя Таня. А наши продовольственные запасы стали пополнять родители учеников. Дети первого-четвертого классов не потеряли во время войны ни одного учебного года. Так я, прозанимавшись с мамой один учебный год (1942-1943), в 1943 году пошла в четвертый класс.
Но за всеми этими делами нас не покидала мысль добраться до Мелитополя. Однако осуществить нашу мечту не было никакой возможности. Но, если человек чего-то страстно желает, то это желание, несмотря на свою несбыточность, все-таки исполнится. Как в сказке! Однажды в школьном дворе я раскладывала для просушки привезенные с пастбища коровьи лепешки. Школьный двор не был огорожен забором, и проходящий мимо чешский офицер* подошел ко мне. Я его чем-то заинтересовала. Может быть, у него была похожая на меня дочь. А может быть, его заинтересовало то, что все-таки я отличалась чем-то от деревенских девочек – одеждой, прической. На русском языке, хотя и с акцентом, он начал меня расспрашивать: кто я, как меня зовут, откуда я. Воспитанная в духе уважения к старшим, я добросовестно отвечала на все его вопросы. Наша история его заинтересовала, и он попросил меня проводить его к моей маме. У мамы, как и у меня, чех вызвал доверие и симпатию, и потому мама подробно рассказала ему все о нас. И чех изрек: «Я помогу вам получить пропуск для проезда в Украину». Прошло довольно много времени, чех не появлялся, и мы уже не надеялись на нашего знакомца. Но однажды чех появился у нас вновь и сказал маме, чтобы она собирала все наши документы, и завтра они поедут за пропуском к немецкому коменданту в Джанкой. Когда мама рассказала об этом тете Оле Несеной, то та дала маме живую курицу, чтобы мама, как плату за пропуск, отдала ее немцу. Связав курице лапы, мама засунула ее в сумку, туда же положила все наши документы и уехала с чехом. А мы с Эдиком с нетерпением стали ждать ее возвращения. Вернулась мама с пропуском. Радости нашей не было предела. Мы прыгали, обнимались, целовали маму. Когда мы все-таки угомонились, мама рассказала, как все происходило. Войдя в здание комендатуры, чех велел маме сесть на стул в коридоре, а сам пошел к коменданту. Мама сидела у двери коменданта очень долго. Вначале из-за двери не доносилось никаких звуков, потом стали слышны голоса и громкий смех. Мама решила, что о ней вообще забыли. Позже чех говорил маме, что он создавал немцу хорошее настроение, угощая его водочкой. Когда настроение было поднято до нужной высоты, чех пригласил маму. Войдя в кабинет, мама стала вынимать из сумки документы, и оттуда вылетела курица и стала летать по кабинету. Немец и чех хохотали и ловили курицу. Когда курица была поймана, мама сказала немцу, что это презент. На что немец ей ответил: «Я, я(да, да), данке, гут курка». Пропуск был выписан и давал право проезда до Мелитополя по железной дороге. Тогда я была еще мала, чтобы осознавать, как много для нас сделал этот человек, возможно, рискуя своим положением, а, может быть, и жизнью. И только спустя годы я поняла, каким смелым, порядочным, добрым и благородным человеком был этот чех. И так хотелось бы его поблагодарить. Но в советское время не то что искать этого чеха, но и рассказывать об этой истории нельзя было никому, иначе можно было «загреметь» в Гулаг на долгие времена. А теперь душа нашего спасителя, думаю, находится уже в раю.
Итак, начались наши не очень сложные сборы в путь. Собранная на Сиваше соль, заработанное мамой и Эдиком просо и выращенные нами полтора десятка цыплят, были отданы семье Несеных. Вещей у нас было мало: кое-какая одеженка, кое-что из посуды, подаренной нам благодарными родителями маминых учеников. Самым тяжелым и объемным нашим багажом были полученные на трудодни мамы и Эдика два мешка пшеницы и мешок сушеных бычков. Дядя Петро Несен попросил у старосты лошадь с бричкой и отвез нас и наш багаж на станцию. Это было в конце июля 1943года, числа не помню.
1.7. И вновь Мелитополь (июль 1943г.-август 1950г.)
В Мелитополе нас приютила семья Чебановых. Дарья Григорьевна и Иван Александрович были учителями и до нашего отъезда в Феодосию работали в той же школе, что и мои родители. Их сын Юра был ровесником и другом Эдика. Наши семьи дружили. Но прожили мы у Чебановых всего несколько дней, так как, во-первых, мама не хотела их стеснять – у них было всего две маленьких комнатки. Во-вторых, нам нужно было на что-то жить. Маме предложили место учительницы в селе недалеко от Мелитополя, и мы переехали в это село. Там нам предоставили для жилья пустующую хату. Название села я не помню, так как в нем мы прожили совсем недолго. Войска Советской Армии стремительно наступали. Фронт приближался к нам все ближе и ближе. Село заполнилось немцами, машинами, боевой техникой. А за селом немцы строили оборонительные сооружения. Для этих работ они ловили трудоспособное население и отправляли на стройку. Попал в облаву и был отправлен на рытье окопов и наш Эдик. Сколько времени он там работал, не помню. Но мы очень волновались за него. Однажды, выйдя на улицу, я увидела идущего к нашему дому Эдика. А в нашем доме и во дворе было полно немцев. Они могли догадаться, что этот молодой парень сбежал с рытья окопов. В таких экстремальных ситуациях человеческая мысль работает быстро и находит выход из создавшегося положения. Я схватила два пустых ведра и помчалась навстречу к Эдику. Описала ему нашу обстановку, отдала ведра и сказала, чтобы он набрал воды из колонки и медленно шел домой, а я тем временем быстро вернусь домой и предупрежу маму, чтобы она не вздумала плакать – Эдик здесь живет и ходил за водой. Все обошлось благополучно, немцы ничего не заметили. Эдика не отпустили с рытья окопов, а ему удалось бежать. Когда Эдик оказался вне поля зрения немцев, он сам бритвой разрезал себе руку и замотал ее какими-то тряпицами. Это была страховка, вдруг встретятся немцы, то он скажет, что ввиду травмы его отпустили с работы. К счастью с немцами он не повстречался.
Вскоре немцы быстро выехали из села в западном направлении, то есть «драпанули». Мы радовались, ожидая, что вот-вот придут наши войска. Но радовались мы рано. Староста села объявил нам, что немцы приказали всем жителям в двухдневный срок покинуть село и двигаться за немцами на запад. Следом за отступившими немцами будут двигаться карательные отряды, которые будут уничтожать всех оставшихся. Что было делать? Люди грузили свои пожитки на тачки, брички, впрягались в них сами и покидали село. Достала где-то и мама маленькую тачечку. Погрузили в нее мы кое-какие вещички, но самое нужное нам – два мешка пшеницы, привезенные нами из Северного Крыма, мы не в состоянии были увезти и решили пшеницу закопать. Во дворе у нас был курятник, забитый почти до верху соломой. Эдик выкопал в углу курятника яму, обложил ее соломой и поместил туда пшеницу. Вход в курятник опять закрыл соломой. А на следующий день мы двинулись в путь. Мама с Эдиком впереди тянули тачку за дышло, а я подпихивала сзади. Выехав на дорогу, мы были поражены увиденным: ни начала, ни конца колонны «тачечников» мы не смогли увидеть – так длинна была эта колонна. Немцы выгоняли народ из всех покидаемых ими сел. Нам с трудом удалось втиснуться в этот обоз. К вечеру мы добрались до какого-то села, из которого народ еще не был выгнан. С трудом мы нашли себе ночлег в одном доме, где нас еще и накормили. А ранним утром мы были разбужены шумом и криками. Немцы выгоняли всех и из этого села. Так мы шли несколько дней, ночуя то в селе, то в поле, под открытым небом. Благо осень была сухая и теплая. Время от времени нас обгоняли отставшие от своих частей немцы. Они ехали небольшими группами на мотоциклах, грузовиках, а один раз даже на двух танках. Эти удирающие немцы были злы, как черти. На отдыхающих на обочине дороги людей они набрасывались с наганами в руках, заставляя их двигаться вперед, то есть удирать вместе с ними. А одну семью, которая пыталась вернуться в свое село, немцы расстреляли. Однажды мы услышали крик кого-то из колонны: «Немецкие танки впереди, съезжайте на обочину, иначе всех передавят!» Не успели мы съехать на обочину, как услышали новый крик: «Наши! Братцы, да это же наши танки! Наши родненькие, со звездами на броне!» Эта минута и все, что тогда творилось вокруг, врезалось в мою память навеки. (А сейчас, 70 лет спустя, когда я пишу эти строки, слезы заливают мне глаза). Танки замедлили ход. Люди побросали свои тележки и бросились к танкам. Поднялся невообразимый шум, крики людей заглушали даже шум моторов. Со всех сторон неслось: «Ура! Сыночки, родные! Освободители наши!» Кто-то хлопал в ладоши, кто-то срывал уже засохшие цветочки и бросал танкистам. А наша мама, подойдя чуть не вплотную к танкам, кричала: « Будьте осторожны, будьте осторожны, немцы близко». Эту фразу мама выкрикивала каждому проезжающему мимо нее танку, пока один молодой танкист, снисходительно улыбаясь, сказал: «Будем, мамаша, осторожны, будем, не волнуйтесь». Танки набрали скорость и исчезли за пеленой поднятой ими пыли. А толпа продолжала ликовать. Знакомые и незнакомые обнимались, целовались. Люди понимали, что эти минуты спасли многим жизнь. Постепенно толпа успокаивалась. Но вдруг мы услышали шум самолета, по привычке люди падали на землю или прятались под свои тачки, думая, что летит немецкий самолет. И вновь крик: «Наш, наш самолет». Прямо над нами, низко, так низко, что виден был летчик, летел одноместный самолет со звездами на крыльях; он покачивался из стороны в сторону, как бы махал нам крыльями, приветствуя нас. А мы приветствовали его, махая руками и крича каждый что-то свое. Но вот скрылся из виду и самолет. Толпа как-то притихла, успокоилась. И опять возглас: « Разворачивайся, по домам шагом марш!» Где только взялись силы у физически и морально утомленных людей ?! Без промедления все дружно отправились в обратный путь. За какое время мы преодолели обратный путь не помню, не помню, где мы ночевали и чем питались. Но очень хорошо запомнила такой эпизод. Оттянули мы свою тачечку с дороги на непаханное поле и сели отдохнуть. И вдруг видим к нам медленно, как бы с опаской, бредет… теленочек. Откуда он взялся – не понятно. Вокруг не видно ни стада, ни села, ни людей. А теленочек, не доходя до нас метра три, остановился и жалобно замычал. Ему, бедняге, одному было одиноко и страшно, и он пришел к людям. Мы с Эдиком стали рвать уже подсохшую травку и давать ему. Теленочек ел наше подношение, а потом и сам стал щепать травку. А когда мы двинулись в путь, теленок пошел за нами. И вскоре наша троица с тачкой и теленком прибыли в наше село. Первое, что мы сделали по прибытию, это выгребли всю солому из курятника, раскопали яму и нашли нашу пшеничку целой и невредимой. А вскоре мама, оставив меня и Эдика дома, поехала в Мелитополь, который был освобожден 23 октября 1943 года. Вернулась мама через пару дней с хорошей новостью: мы возвращаемся в Мелитополь, мама нашла там жилье, которое состояло из комнатушки метров шести с печкой и окном и еще такого же размера комнатки, но без окна, то есть фактически чулана. Но мы и этому были рады, тем более, что жилье это нам предоставила знакомая родителей бесплатно. На новое место жительства мы привели с собой и теленочка. Но что с ним было делать? Кормить его было нечем и держать негде. Узнал о нашем теленочке повар военной кухни и предложил маме за теленка дать угля. Мама согласилась. А я в день, когда теленка должны были забрать, ушла из дома, ходила по улицам целый день и плакала. Угля нам хватило на всю зиму. Так животные вторично помогают нам выживать. Как и чем мы жили это первое время в Мелитополе? Продуктов и промтоваров в свободной государственной продаже не было. Все было по карточкам. А это «все» состояло из пайки хлеба – ежедневно и какой-нибудь крупы раз или два раза в месяц. Очень нас выручала наша пшеничка. Эдик ходил молоть ее на ручной мельничке (жернова), а мама пекла лепешки. Помог нам и повар, забравший нашего теленочка. Дело в том, что среди солдат, которых повар обслуживал, было несколько казахов, которым по их законам в то время было запрещено употреблять в пищу свинину или свиной жир. А все каши для солдат готовились в основном со свиным мясом или жиром. Поэтому повару приходилось для казахов кашу готовит отдельно, а это было повару обременительно. Вот он и предложил маме готовить кашу для этих солдат. Но мама уже была занята другим делом. Тогда повар уговорил маму разрешить мне варить кашу. Он принес достаточно вместительный казан, показал сколько нужно лить воды и сыпать крупы и соли, а самое главное то, что над кашей нужно стоять и все время помешивать ее, так как варилась она практически без жира, иногда давалось немного подсолнечного масла. Я скоро освоила эту науку, а солдатики уплетали кашу за обе щеки, как и наше семейство, так как там была и наша доля – плата за труды. А мама наша занималась, как теперь говорят, бизнесом. Со своей знакомой они покупали фрукты, варили компот и продавали его на базаре. Бизнес небольшой, но какую-то копейку они зарабатывали.
Во что мы были одеты? Одежды Эдика и мамы не помню, а мой гардероб состоял вот из чего. Из мужских брюк черного цвета, не знаю где добытых мамой, мне сшили сарафан, простроченный, из-за неимения черных ниток, белыми. Из военной шинели сшили зимнее пальто с заячьим воротником. На ногах у меня были тряпичные бурки, одетые, из-за неимения калош, в солдатские ботинки. В такой экипировке я ноги поднимала с трудом. Во время войны люди в основном были плохо одеты. Это и понятно. Но наша семья была особенно бедно одета. Ведь мы потеряли все, что родителями было нажито за годы совместной жизни. Из Крыма от бомбежек и голода мы ушли с рюкзаками. Зато мы были целы и невредимы, над нами уже не висел гнет оккупации, нас не бомбили, мы были среди своих, мы были свободны и уверены в своем счастливом будущем.
И вот счастье пришло к нам. Двадцатого ноября 1943года мы узнали, что наш папочка жив. Ровно два года мы не знали жив ли он, где он? Не знал, естественно, и папа о нас ничего. Мама разыскивала папу таким наивным способом: у каждого военного она спрашивала: «Не встречали ли вы где-нибудь Пащенко Николая Елисеевича?». Ответ, конечно, всегда был отрицательным. А папа, как только освободили Мелитополь, написал туда несколько писем знакомым, рассказывая о себе и спрашивая о нас. Вот одно из таких писем нам принесли 20-го ноября. Описать те чувства радости, счастья, восторга, охватившие тогда нас, у меня не хватает слов и умения. Мы читали и перечитывали письмо много раз. Наш папочка жив, он на фронте в рядах Советской Армии. В тот же день мы с Эдиком написали папе письмо, а мама на следующий день. Позже папа рассказывал, что, прочтя обратный адрес на полученном письме, не поверил своим глазам, потом его захлестнула волна счастья, а через мгновение пронзила мысль: почему письмо от детей, значит Тани (то есть нашей мамы) нет в живых? Судорожно раскрыл и прочитал папа наше письмо, где Эдик сообщает, что мама напишет завтра. «Жива, жива моя Танюша, все живы! Ура! Ура!» - с такими возгласами побежал папа поделиться своей радостью с друзьями-однополчанами. А вечером в честь такого события у них был устроен «пир».
С возвращением в нашу жизнь папы, она, наша жизнь, стала потихоньку налаживаться. Папа прислал нам тысячу рублей, имеющихся у него на руках, и аттестат, по которому мама начала получать четыреста пятьдесят рублей в месяц. Это не такие уж большие деньги на то время, ибо буханка хлеба на базаре стоила сто рублей, а стакан семечек – пять рублей. Но все-таки это подспорье, а также сознание того, что у нас есть отец, и он заботится о нас.
Хочу рассказать, почему я вспомнила о семечках. В то время ни по карточкам, ни в свободной продаже на базаре не было никаких сладостей – ни конфет, ни печенья, ни, тем более, пирожных. Единственный деликатес того времени – семечки. Но их нужно было купить, а денег у меня не было. Просить их у мамы не поворачивался язык. И вот мы с моей подружкой решили зарабатывать на семечки, продавая воду. Мы взяли ведро обычной питьевой воды, две кружки и пошли на базар, выкрикивая: « Есть холодная вода, рубль напиться не беда». Покупали воду в основном военные и, возможно, не потому что пить хотели, а потому, что жалели двух маленьких девочек, таскающих ведро, вместо того, чтобы играть в куклы. На два стакана семечек мы всегда зарабатывали. И этот деликатес был для нас еще слаже, так как заработан своим трудом.
Вскоре мама устроилась преподавателем русского языка в ФЗУ – фабрично-заводское училище, а через время перевелась в среднюю школу учителем младших классов, что было основной маминой специальностью.
1.8. Школьные годы (1943г.- 1950г.)
Я уже писала ранее, что в школу я пошла еще до войны, в 1940году в Феодосии. Во второй класс я стала ходить уже во время войны в городе Старый Крым, куда мы переехали из-за того, что Феодосию сильно бомбили немцы. Но ходила я во второй класс два месяца при наших и около месяца при немцах, которые оккупировали город первого ноября 1941года. А затем школу заняли немцы, город начали бомбить уже наши, есть стало нечего, и мы пешком двинулись в Украину, где у нас были родственники и друзья, которые могли бы нам помочь. Но немцы нас в Украину не пропустили, и мы осели в селе Северный Крым. Здесь мама организовала школу для учеников 1-го – 4-го классов. Эту школу посещала и я. За 1942 – 1943 учебный год я освоила программы второго и третьего классов. Поэтому в 1943году в Мелитополе, куда мы в конце концов добрались, я пошла в четвертый класс средней школы № 18. Но, Боже мой, в каких ужасных условиях начинались наши занятия. Ни учебников, ни тетрадей, никаких учебных пособий не было. Даже парт не было. Все немцы сожгли. В нашем классе было всего три парты. Остальная мебель – разномастные столы и к ним скамейки. Часть учеников вообще писали стоя, положив свои «тетради» на подоконники. У меня тетради были сделаны из какой-то плотной серой бумаги. Я разрезала эту бумагу по формату ученической тетради, сшила по 12 листов и разлинеяла. Небольшое количество добытых где-то старых учебников распределялись так – одна книга на несколько учеников, живущих близко друг от друга. Выучил урок – отнеси учебник товарищу. И ничего, приспособились, не ссорились, ходили в школу с удовольствием, и дисциплина была хорошая. Для меня хуже стало в старших классах, когда вернувшийся из армии папа в 1947году стал директором школы (не моей №18,а СШ№69), и мы переехали в директорскую квартиру при этой школе. Моя школа и папина находились далеко друг от друга и, естественно, вблизи меня никто из моих одноклассников не жил. На меня одну дать учебник не могли, да и считали, что директор школы обеспечит свою дочь учебниками. Но, несмотря на всю любовь папы ко мне, он этого сделать не мог. Папа говорил так: «Школа начала получать учебники, но в очень малых количествах, пять – шесть учебников по каждому предмету на весь класс. Один учебник я обязан дать преподавателю, ведущему этот предмет. Если отдать еще один учебник тебе, то на класс в 30 человек остается всего четыре-пять экземпляров. Совесть не позволяет мне этого сделать». Вот таким честным человеком был мой папа. Как же я выходила из этого положения? Во-первых, я внимательно слушала учителя, стараясь запомнить излагаемый материал. Во-вторых, начала конспектировать объяснения учителя и научилась это делать хорошо, что мне очень помогло впоследствии в университете; моими конспектами пользовались даже многие сокурсники. И, в-третьих, если, например, урок географии был в среду и будет в пятницу, то в среду я брала у одноклассника учебник, выучивала урок, в четверг возвращала учебник, а в пятницу на перемене перед уроком географии просматривала материал по учебнику кого-то из учеников. Вопреки таким сложностям я хорошо училась и окончила школу в 1950году с серебряной медалью.
Когда папа стал директором школы №69, и мы переехали в школьную квартиру, мои родители, особенно мама, хотели, чтобы я перешла учиться в папину школу. Мама почему-то считала, что школа №69 лучше школы №18. Кроме того, мне было далеко ходить, да еще через железнодорожные пути. Однако я наотрез отказалась ходить в папину школу. Я не хотела быть директорской дочкой, не хотела предвзятого, зачастую неискреннего, отношения к себе. В «своей» школе я была, как все. Ученики мне не завидовали, учителя не делали поблажек. В более младших классах я могла и подраться с мальчишками, отстаивая равенство женских прав и мужских. И наказание за это я получала такое же, как и мой противник. Никто не колол мне глаза, что я директорская дочка. Особенно хорошо я поняла, что правильно сделала не перейдя в папину школу, когда получила медаль. Папа не дал бы мне медаль только потому, чтобы злые языки не говорили, что директор незаслуженно сделал свою дочь медалисткой. Но, несмотря на это, я любила, люблю и уважаю своего папу, хотя его уже давно нет с нами. Это был Человек с большой буквы. Итак, школа окончена. Но в мои школьные годы произошли три события, о которых я не могу не рассказать.
Первое событие. Когда я в 1943году пошла учиться в четвертый класс, то в первые же дни заметила, что во время перемен около меня все время крутятся два мальчика и норовят заглянуть в лицо. В конце концов, мне это надоело, и я спросила, почему они вертятся около меня и разглядывают меня. Один из мальчиков, немного смущаясь, спросил меня: «Скажи, у тебя есть шрам на лбу?». «Есть, ну и что?» - спросила я. Улыбнувшись, мальчик сказал: «Теперь я знаю, что тебя зовут Нора, а я Вова. Когда мы были маленькими, мы дружили и однажды стукнулись лбами. Отсюда у тебя шрам на лбу. Моя мама сказала, что ты стала учиться в нашем классе. Вот мы с другом Жорой стали тебя искать и нашли». Перемена окончилась, а после уроков я, Вова и Жора пошли вместе домой, так как жили все близко друг от друга. Утром Вова ждал меня у моего дома, и мы вместе пошли в школу, а потом и из школы. И так продолжалось в течение трех лет. Учебники нам давали на троих: меня, Вову и Жору. Учебник мне приносил всегда Вова, и обычно он сразу не уходил, а оставался немного о чем-то поболтать; иногда мы делали вместе какой-нибудь урок. А вскоре я стала замечать, что с нетерпением жду прихода Вовы, и поняла, что он мне нравится. Вова был красивым мальчиком – высокий, стройный, с пышной, слегка вьющейся шевелюрой, карими глазами и густыми черными бровями. Однажды Вова принес мне учебник и сразу направился уходить, сказав при этом, чтобы я нашла в учебнике записку. В записке был «шифр»: смотри страницу такую-то, строку сверху такую-то, слово слева такое-то. «Расшифровав» записку я прочла: «Давай дружить, ответ зашифруй». И началась у нас «шифровальная» игра. Шифровали и всякую мелочь, но появлялись и такие шифровки: «Ты мировая девчонка», «Ты мне нравишься», а на третьем году дружбы: «Я тебя люблю». Я отвечала в таком же духе. Не стесняясь, Вова оказывал мне знаки внимания и в кругу сверстников, когда мы собирались где-нибудь вместе. А в 1946году родители Вовы разошлись. Вова с мамой переехал в другой конец города. Телефонов не было, городского транспорта тоже практически не было, поэтому общаться было очень сложно. Иногда Вова пешком приходил к отцу и заходил ко мне. Он очень тяжело переживал развод родителей. На новом месте ему не нравилось все: район города, квартира и особенно школа. А потом мы переехали в школьную квартиру, куда Вова вообще стеснялся приходить, так как не был знаком с моим папой. Но когда окончил седьмой класс, он все-таки пришел ко мне, так как решил идти учиться в ФЗУ. Советовался со мной и с моей мамой. У него другого выхода не было. Отец не помогал, зарплата у мамы была маленькая, да еще она часто болела. Став учиться в ФЗУ, а вскоре и работать, он вообще перестал бывать и у отца, и у меня. Я очень скучала за ним. Раздобыв его адрес, я поехала и нашла их квартиру. Но они уже там не жили. Соседи сказали, что он с мамой уехал к родственникам куда-то в Россию. Это сообщение меня очень огорчило. Три года дружбы с Вовой были и остались навсегда светлым пятнышком в моей жизни. И мой сынок стал Вовочкой, в честь того Вовочки – моей первой детской любви.
Второе событие, событие мирового масштаба, это окончание Второй Мировой войны, такой жестокой войны, унесшей миллионы человеческих жизней, разрушившей нашу страну и другие страны Европы. После того, как 23 октября 1943 года был освобожден Мелитополь, на привокзальной площади была вывешена большая карта Европы, на которой красными флажками отмечалось продвижение Советской Армии на запад. Мы, школьники, после уроков обязательно заходили посмотреть на успехи нашей армии. Вот наши войска вступили уже и на немецкую землю. Вот уже идут бои и за Берлин. В ночь на 1-ое мая 1945 года красное знамя взвилось над рейхстагом. Но сражения в Берлине все еще продолжались, бились за каждую улицу, за каждый дом. Однако утром 2-го мая командующий обороной Берлина дал приказ немецким войскам прекратить сопротивление. Берлин пал! Весь советский народ с нетерплением ожидал известия об окончании войны. И вот в ночь с 8-го на 9-ое мая, а точнее, в ноль часов сорок три минуты в Берлине был подписан акт о капитуляции Германии. Советскую делегацию, принимавшую акт о капитуляции, возглавлял маршал Жуков Г. К., немецкую делегацию – фельдмаршал Кейтель*. Ранним утром все радиостанции Советского Союза голосом Левитана оповестили об окончании Второй Мировой войны. И мы с мамой (Эдик учился в Днепропетровске) услышали это сообщение по радио. Ждали ведь этого сообщения каждый день, а когда услышали - не могли поверить, что война действительно окончена. Я от радости прыгала, мама плакала. Потом мы оделись и пошли каждая в свою школу. Выйдя на улицу, я была поражена увиденным. Народ выходил из своих домов, знакомые и незнакомые поздравляли друг друга, обнимались, целовались и все спешили к своим местам работы. Двор моей школы был уже полон учениками и учителями. На скорую руку была сооружена трибуна, на которою первой поднялась директор школы, женщина еще молодая, очень красивая, потерявшая мужа в войну. Сквозь слезы она произносила свою речь, всех поздравляла с победой. Потом один за другим поднимались учителя и ученики. Многие плакали. Врезалась мне в память на всю жизнь то, как на трибуну кто-то поставил маленькую девочку, наверное ученицу первого или второго класса, которая громко, звенящим голоском выкрикнула: «Теперь мой папа скоро приедет домой!». Ей долго и громко аплодировали. Занятий в школе в этот день не было. Не помню работали ли учреждения и заводы, но в дальнейшем 9-го мая на долгие-долгие годы стал большим, важнейшим и любимейшим праздником всех народов бывшего Советского Союза.
И третье событие, очень радостное для нашей семьи, произошло в сентябре 1946 года. Я вернулась из школы, а мама попросила меня зайти к хозяйке и узнать который час, так как наши часы остановились. Постучав, я вошла в спальню к хозяйке. Она лежала на кровати, так как болела, а рядом на стуле сидел военный. Я поздоровалась. Военный, окинув меня быстрым взглядом, продолжает беседовать с хозяйкой. Я узнала время, надо бы уже идти, но…, но…, что-то знакомое, родное! Папа?! Но почему он на меня не реагирует? Я стою и смотрю на военного. Он же удивленно посмотрел на меня и опять продолжает свой рассказ. А я стою в нерешительности: он или нет?! И только когда хозяйка сказала: «Ну, садись, Норочка, что же ты стоишь?» военный обернулся, пристально посмотрел на меня, вскочил со стула и схватил меня в свои объятия. «Норунька, доця, да какая же ты большущая стала». – «Папочка! Неужели это ты?!» Вот все, что мы могли сказать в первые мгновения. Хозяйка не знала, что с папой мы еще не виделись, а мама не сказала мне о приезде папы – хотела преподнести нам сюрприз и посмотреть узнаем ли мы друг друга. Я всеже узнала папу, а он меня нет и не удивительно. Ведь когда уезжал он, мне только-только исполнилось девять лет, а вернулся - было уже четырнадцать, я уже из девочки начала формироваться в девушку. О нашей встрече с папой я описала в сочинении «Памятный день в моей жизни», заданное нам учителем русского языка. Сочинение мое очень понравилось учителю. Он читал его в классе ученикам и учителям в учительской. Многие учительницы плакали. Это сочинение сохранилось до наших дней и хранится в архиве Пащенко-Чувпиловых.
Война окончена, папа вернулся домой, жизнь должна налаживаться. Но налаживается она с трудом. Да, нас не бомбят, не стреляют, немецкие оккупанты изгнаны из страны, наши воины больше не гибнут на фронтах, но появился новый враг – голод. Год 1947 для всей страны был голодным годом, хотя и не таким страшным, как голод 1932 – 1933годов. Послевоенная разруха, неурожай последних двух лет из-за погодных условий, а также из-за нехватки рабочих рук и сельскохозяйственной техники были причиной этого голода. Хлеб выдавали по карточкам. Точно не помню, но, по-моему, 400г на работающего и 200г на иждивенца. Наша семья состояла тогда из трех человек: мама, папа и я. Эдик в то время учился в Днепропетровске в Горном институте. На семью мы получали килограмм хлеба, мама делила его на три равные части. Мы с мамой съедали свою порцию сразу всухомятку, с кипяточком или супом, а папа делил свою порцию на три раза. Наверное потому, что у нас не было ни буфета, ни кухонного шкафчика, папа клал свой хлеб на тарелочке сверху гардероба. Когда я готовила уроки, этот хлеб был у меня все время перед глазами. Мне так хотелось его съесть, однако я ни разу ни крошечки не взяла, но маму попросила сказать папе, чтобы он поменял место хранения своего пая. Что папа и сделал.
Знакомые родителей, пожилая бездетная пара, работали в лаборатории при поликлинике, где кроме медицинских анализов, делали анализ хлеба, приносимого с хлебозавода. После анализа у них оставался кусочек хлеба. Часть его они съедали, а часть отдавали нам. В мою обязанность входило забирать этот хлеб. Иногда хлеб был одним кусочком, а иногда к кусочку прилагались еще и корочки – это может были остатки от анализа, а может эти пожилые люди не могли их разжевать и срезали. Эти корочки разрешалось мне съедать. И я каждый раз шла за хлебом и гадала – будут ли сегодня корочки. Если были, то я счастливая шла домой и всю дорогу сосала корочки. А из кусочков хлеба делали сухарики и отправляли в институт Эдику, так как он потерял или у него украли хлебные карточки, и он целый месяц не получал хлеба. А запах сушившихся сухарей разжигал мой аппетит. Однако я ни разу не взяла ни одного сухарика, но делала вот что: терла сухарь о сухарь, сыпались крошки, и я их поедала. Каюсь! Но «голод не тетка» - гласит народная пословица. А еще в нашем меню был суп из перловой крупы, которую выдавали по карточкам и которую мы варили долго-долго, чтобы этот пустой суп превращался в кисель. Такой суп-кисель был как-то сытнее и немного вкуснее. А потом папа достал где-то около мешка картошки, она нам и помогла пережить тот голодный год.
Комментарии
Стр.16. Возможно, воинская часть располагается там и поныне. Во всяком случае в 1972 году, когда мы с мужем отдыхали в Крыму, то специально ездили в Феодосию, чтобы я смогла побывать в местах своего детства. Воинская часть тогда по-прежнему располагалась в нашем доме. Но, к сожалению, нас ни во двор, ни в квартиру не пустили.
Стр.17. Дневник этот сохранился, ему на данный момент более 70 лет. Записи читаются трудно, т. к. чернила выцвели, карандаш затерся. Эдик расшифровал эти записи и перепечатал их в нескольких экземплярах. Один из них у меня. А оригинал дневника в архиве Эдика.
Стр.24. Большинство писем нашей переписки военных лет с папой сохранилось. Эдик эти письма перепечатал. Подлинники и копии находятся частично в моем архиве, частично в архиве Эдика.
Стр.27. Портрет дедушки сохранился до наших дней и должен передаваться из поколения в поколение хотя бы в знак того, что этих поколений могло бы и не быть, не спаси он, портрет, тогда маму, Эдика и меня. На момент написания этих строк портрет находился в архиве Эдика, ныне уже покойного. В составленном мною для моих внуков Антона и Максима генеалогическом древе рода Чувпиловых-Пащенко есть копии этого портрета и иконки.
Стр.30. Не знаю был ли тогда староста связан с партизанами, но после войны мы узнали, что его и его сына немцы расстреляли за помощь партизанам.
Стр.32. После оккупации Чехословакии и Румынии немцы мобилизовали чехов и румын в свою армию, где они служили до тех пор, пока Советская Армия не освободила Чехословакию и Румынию от немецких оккупантов.
Стр.42. Эти данные взяты из книги Н.Н. Яковлева «Маршал Жуков». Кто не читал – прочтите, очень интересная и познавательная книга.
Стр.61. В советское время достать путевку было очень трудно. Приобретались они через профсоюз за 30% или 50% стоимости. Немного легче было достать путевку за полную стоимость.
Стр.66. Участниками войны в Украине считаются все ее граждане рождения до 1932 года включительно, если они как-то помогали стране в годы войны. Я вместе со своими одноклассниками после освобождения Мелитополя ходила в госпиталь, где мы помогали ухаживать за ранеными – тому дать попить, другому написать письмо и т. д. А в летнее время работали в садах, собирали фрукты.