Центурион преклонялся перед Овидием, поэтому, когда посланный вперед гонец принес ему весть о том, какого гостя пыльные степные ветра несут в его Томис, в эту богом забытую крепость на унылых скалах побережья Понта, он не поверил своим ушам.
– Повтори еще раз! – воскликнул он в изумлении. – Или я окончательно сошел с ума в этой варварской глуши, ибо мне послышалось, что отныне здесь будет жить…
– Публий по прозвищу Носатый! – не дав ему договорить, рассмеялся гонец.– Ты не ослышался и не сошел с ума, достойнейший центурион.
– Но почему, почему этого величайшего из смертных везут сюда, как врага Рима?!
– Потому что он таковым и является. Император гневается на него. Остальное тебе должно быть ясно.
Центурион умолк. Он по себе знал, что означает на деле гнев Августа. Не попадись он в свое время на глаза разгневанному императору, жил бы он сейчас в Риме, в богатом доме своего отца, носил бы дорогие одежды, ел и пил вволю и посещал бы гладиаторские бои, а не прозябал бы в этих варварских степях, охраняя задворки империи от набегов полудиких племен, которые вместо одежды носят грубо сшитые звериные шкуры. Впрочем, центурион и сам давно уже одевался почти так же – иначе было просто не выжить, ибо зимою морозы здесь трещали нешуточные и снег заметал оградительные рвы до самого верха, так что их не успевали очищать, хотя работали целыми днями, не покладая рук, окоченевая на ледяном ветру и к вечеру валясь с ног от усталости…
Овидий прибыл в Томис из гавани в сопровождении небольшого конвоя вместе с продовольственным обозом. Центурион получил приказ не спускать глаз с государственного преступника и в первый же день нарушил его. Великого поэта, изрядно утомленного неудобствами долгого путешествия, он принял у себя с почестями и всею возможной в этих условиях роскошью. Более того, он позволил ему свободно передвигаться по территории крепости, приставив к нему телохранителей, чтобы оградить его от выходок грубых, невежественных солдат, отвыкших от цивилизации, и даже в любое время покидать ее пределы и гулять по окрестностям – пешком ли, верхом ли – ибо понимал, что существование среди каменных стен – худшая из пыток для вольнолюбивой поэтической души.
Глаза Публия Носатого смотрели на него насмешливо:
– Не боишься, что я сбегу, центурион?
– Куда? – отвечал тот спокойно и с ленцой. – До Рима далеко, а в этих степях в одиночку погибнет любой, кроме местных варваров.
– Что ж, тогда мне придется стать похожим на местных варваров, – улыбнулся поэт.
К удивлению центуриона, это не были слова, случайно брошенные на ветер: Овидий и вправду начал заводить знакомства среди местного населения. Часами бродил он по торжищу у стен крепости, где кочевники обменивали мясо и шкуры на римское оружие, присматривался, слушал, заговаривал с людьми. Вскоре центурион заметил, что его великий пленник уже свободно говорит на местном наречии и даже – о боги! – пытается слагать на нем стихи!
– Для чего тебе это, Овидий?! – изумился центурион, узнав об этих попытках. – Разве карканье местного племени может сравниться с мелодией латинской речи!
Публий Носатый улыбнулся, и в глазах его засветились теплые искры.
– Я знаю, центурион, ты любишь поэзию и умеешь чувствовать красоту слова, – сказал он, – поэтому я прочитаю тебе стихи. Послушай и выскажи свое мнение.
– Мое мнение интересует тебя, великого Овидия! – покраснел от удовольствия польщенный центурион. – Что ж, изволь, раз тебе угодно оказать мне такую честь.
Овидий кивнул и начал читать. То было полное светлой грусти стихотворение о любви и жизни в разлуке с любимой, о тоске по родному очагу и о верности воинскому долгу. То было стихотворение о храбрости и силе и одновременно о нежности и доброте. Когда великий поэт окончил чтение, слезы дрожали на ресницах центуриона – огрубевший за годы службы в крепости, он успел забыть, когда плакал последний раз, и теперь был очень смущен своими невольными слезами.
– Воистину, ты превзошел себя, Овидий! – дрожащим от волнения голосом вскричал он. – Эти строки обессмертят тебя в веках!
Снова улыбнулся поэт:
– Если ты думаешь, что это написано мною, то ты ошибаешься, добрый центурион. Эти стихи сложены одним местным юношей-кочевником, с которым мне посчастливилось познакомиться не так давно. Я же перевел их на латынь – лишь в этом и состоит моя заслуга.
Словно громом пораженный, стоял центурион.
– Не может быть! – прошептал он, немного придя в себя. – Ты насмехаешься надо мной, Овидий!
– Нет, – отвечал поэт, – все это правда. Теперь ты видишь, на что способны местные жители, которых ты надменно и с таким презрением называешь дикими варварами. Я узнал их, центурион, я подружился с ними, я заглянул в их душу и понял, что они намного лучше и чище нас, римлян, погрязших в распутстве. Они умеют любить по-настоящему, они храбры и честны, а если дружат, то до гроба.
Сказав это, он оставил потрясенного центуриона и неторопливо пошел прочь, а позже центурион увидел, как Публий Овидий по прозвищу Носатый, величайший из поэтов современности, стоит на крепостной башне и смотрит куда-то вдаль, в бескрайнюю степь, и думает, должно быть, о населяющих ее людях, в которых он сумел разглядеть так много и с которыми первым из римлян подружился и обменялся самым священным, что только может быть у любого народа, – стихами.