1 глава

Руслан Измайлов
                I
       «Когда-нибудь, когда я стану знаменитым музыкантом и поэтом, пригласят меня вдруг на интервью. Начнут вопросы задавать, а уж потом приступят к раздеванию моей стыдливой ослепительной души. Спросят в том числе, вправду ли я пишу песни будучи сильно пьян либо окрылен ядовитыми дымами. А я взгляну на интервьюэра долго, оскалю клык в усталой улыбке, и отвечу, что пишу стихи как правило трезвый, хотя на досуге и вправду часто пьянствую, но к творчеству это никак не относится. Тогда почему, спросят, в ваших произведениях столько алкогольного и наркотического хаоса, вы так тщательно описываете безумие. И мне придется ответить, что я описываю людей, а людям свойственно безумие, и здесь я всего лишь заложник жанра. Тогда журналист цинично поинтересуется, а с чем же, собственно, связано мое пристрастие к пьянству, если не с творческими поисками, что так характерно для многих представителей моего ремесла. Услышав слово ремесло, я сделаю вид, будто уважительно киваю головой, а сам предложу журналисту сперва ответить на мой вопрос, чтобы мой ответ на его вопрос смотрелся нагляднее. Журналист, осторожно переглянувшись с оператором, неопределенно скорчит углы рта, как бы подчеркивая свое внутреннее пренебрежение к правилам этикета и одновременно намекая мне, что было бы желательно не выходить за рамки оного. Я деланно лениво улыбнусь молодому человеку (заметно узкое лицо, ухоженные волосы, в руках зачем-то держит карандаш и постоянно его теребит), и спрошу, есть ли на нем сейчас нижнее белье, и какого оно цвета, и почему именно этого цвета, а не другого. «Извините, я не вполне понял ваш вопрос» - промямлит он (нос непропорционально широк, на левой руке часы, там же заусенец на большом пальце), и в глазах его зародится преддверие личной обиды. «Суть вопроса» - продолжу я, весьма довольный удачным ходом, - «что на него вовсе не нужно отвечать. Я уверен, что на вас есть какое-то белье и оно какого-то цвета и изготовлено из какого-то материала, но эта информация совершенно для меня бесполезна, мне вовсе не нужно знать этих подробностей, чтобы общаться с вами. Теперь вы меня понимаете вполне?»



Сон оборвался внезапно, как-то уж слишком внезапно, и Хрюша понял, что, пожалуй, давно уж не спит, а просто лежит с закрытыми глазами и фантазирует,  не вполне того осознавая. В комнате было натоплено, свет серейшего утра едва пробивался сквозь плотные закрытые шторы, сообщая, впрочем, комнате какой-то тяжелый малиновый фон, жужжала невидимая муха – все это само по себе было похоже на сон. Встань Хрюша и разверзни шторы на окнах, увидь он вместо будничного палисадника и куска монотонного неба, скажем, космический корабль на фоне незаметно мелькающего космоса, так, пожалуй, не здорово удивился бы поначалу. Но Хрюша и не думал вставать, он потягивался в сладкой истоме и, уже вскользь, продолжал додумывать беседу с журналистом, становясь всё менее витиеватым и разговорчивым, оставаясь загадочным как труп Будды, виденный Хрюшей в каком-то другом сне. Его уж было спросили о дальнейших планах на будущее, множество раз сфотографировали, сравнили с кем-то из великих, как вдруг заиграла 8-битная мелодия будильника, из тех, что никогда не узнаешь и не повторишь в уме. Хрюша вздрогнул и, не открывая глаз, начал шуршать рукой в поисках телефона, что должен лежать тут же, на кровати. Так и не нащупав его, Хрюша все же отчасти добился своего, потому что мелодия сама прекратила играть, что означало еще пять минут такой сладкой с утра тишины. «Эх, жизнь. Как рано спать не ложись, все равно с утра чувствую себя будто мне сейчас опять на съёмки. Съёмки. Отчего театр так громоздок? Жесты замоскворецких, афинских, тбилисских, лондонских, мариупольских,  бездомных актеров. Отчего они так величественны, так подчеркнуты? Сколько пафоса, сколько блеска. Весь мир - театр... Да... Но в мире все иначе, чем в театре. Все гораздо пошлее, уродливей. И подлее, куда как. Герои погибают уже в первом действии, а мы всегда того не замечаем, потому что  привыкли с незапамятных времен жить в придуманном настоящем, которое всегда в середине пьесы. Мы автоматически не знакомы с собственным прошлым, но при том чувствуем его необходимость для жизни, так же как любой узник втайне соображает целесообразность решетки на окне своей камеры. И вот, за неимением настоящего, спустя очередную вечность (эко сострил) мы вновь сочиняем свое прошлое, где еще живут герои, где персонажи наших жизней так же рельефны и прекрасны как шекспировские призраки, и даже отъявленные мерзавцы обретают не для всякого заметную обаятельность.
       Хрюша почувствовал прилив насморка, после чего чихнул и, как бы невзначай, высморкался об одеяло.
       "Да, всё верно. Театр следует воспринимать не иначе как проекцию нашего никогда не существующего прошлого. Не существующего, и именно поэтому такого идеального, такого выраженного и такого красивого. Плавность линий, всплески рук, дуэли, разговорчики.. А еще театр хорош тем, что мы всегда можем в конце представления отыскать режиссера и громко плюнуть в него благодатной слюной. Как бы встретиться с создателем и тотчас убедиться в его реальности, в его непробиваемой погрешимости, которая начинается сразу после финального занавеса и заметно подчеркивает, оттеняет величественность только что творимого на сцене. Потом режиссер, вполне может статься, бредет в Пивную #8, захватив с собой некоторое количество людей и бутылку джина, что доселе смогла остаться нетронутой никак не меньше чем полутора астрономических суток. Театр закончится, и начнется жизнь. По сути, для режиссера эта жизнь не так уж сильно будет отличаться от театрального зрелища. Когда он напьется (одиннадцать рюмок джина, около пяти бокалов пива), все происходящее вокруг превратится в сцену, где зрители и актеры будут по очереди сменять друг друга, и любые фразы, произнесенные здесь сегодня, любые поступки и любые жесты приобретут глубочайшее значение, обретут истинный смысл и, как водится, наполнятся пьяной печалью. Режиссер начнет разрушать сцену, отчасти им же и созданную. Усомнится в актерах, разочаруется в зрителях. Именно здесь и сейчас театр станет неотличим от жизни. Некая кокотка, замаскированная под проститутку, получив несильную пощечину от режиссера, едва растерявшись, свистнет в сторону вышибалы, единственного человека из присутствующих, который никак не хотел принимать участие в постановке. Верзила в вельветовой пиджаке поёжит своим мускулистым затылком, пожмет плечами и приступит к работе. Начнется жизнь. Жизнь, где не место отвлеченному созерцанию, где абстрактные истины на деле ничего не стоят, потому что закон один - бежать не важно куда; жизнь - место, где нельзя рассуждать, а нужно взаимодействовать, как броуновские частицы, тем самым обретая себя смыслом ибо другого смысла просто нет. Режиссера выпроводят из пивной, толкнув в плечо, обругав помимо, оскорбив при том. На мгновение режиссер почувствует, как он глуп, как ничтожно мелок в своих этических потугах. Лишь на мгновение.  Увидеть порядок в хаосе проще, чем увидеть хаос в порядке. Ха-ха. Знаю, уловка стара как лось, но зачем тогда он пробует упасть, споткнувшись о порог Пивной, зачем он огрызается дыша трогательным перегаром в охранника, зачем справедливость ищет с помощью адресованных в самое небо проклятий, зачем небо хотя бы не сделает вид, будто и вправду является чем-то отличным от этого режиссеришки. Да-с. Темная сторона искусства. Что случится дальше с беднягой - грешно и представить"
       Хрюша громко икнул и попытался приподняться с кровати. В это время будильник начал снова играть,  и пока Хрюша искал телефон, копошась в складках рваненького одеяла, одновременно пытаясь ногами нащупать тапки на полу близ кровати, задребезжал дверной звонок. «Hospital!» - вздрогнул и неожиданно зло выругался Хрюша, найдя наконец чортов телефон и отключив давно не нужный будильник. Далее - застыл, начал бездумно нажимать кнопки на телефоне, любуясь экранной заставкой в виде выцветшей безносой женщины с острым взглядом и изящными хитрыми руками. Сидит она на корточках в светлом но заросшем мандариновом саду и смотрит прямиком в хрюшины глаза, решительно и страстно. Черная длинная юбка с голубой бахромой на поясе в результате столь неуместной для женщины позы задралась гораздо выше колен, отчего общий фон картины приобрел нечаянную похабность, комическую и неуловимо жутковатую.
       "Этой женщине очень пошла бы воронья голова замест своей.  Или нет, просто вороний клюв на место носа" - подумал Хрюша, и в дверь зазвонили снова, но с менее сильным напором чем давеча, как будто ожидающий по ту сторону двери визитер вовсе не привлечь внимание хозяина желает, а просто случайно задел звонок плечом.
       "Да иду, иду!" - в сердцах воскликнул Хрюша, после чего опять высморкался, на этот раз, о складку шторы (приятного сиреневого оттенка) и, слегка поскрипывая суставами, пошел открывать. Уже выходя из комнаты в коридор он обнаружил, что лишь одна его нога обута в вонючий тапок, но вторая - вовсе нет, она клацает нестриженными когтями о холодный дурацкий паркет полностью босая, отчасти продрогшая. Несмотря на то, что вообще невежливо открывать гостю и приветствовать его визит стоя в одном тапке (на второй, оголенной, ступне отчетливо видна грязь где только возможно), но Хрюша махнул рукой, уже заранее проклиная только что начавшийся день. Клац-топ, клац-топ, клац-топ. Когда Хрюша дошел до двери, звонок прозвучал в третий раз, совсем слабо и неуверенно. Хрюша стиснул зубы от бессмысленной злобы и нарочно не спеша стал возиться с замком, одновременно прильнув к глазку. Узнав силуэт в искривленном пространстве глазка, он завозился быстрее. Замок был с дефектом и, чтобы открыть дверь изнутри, требовались некоторые механические ухищрения. Высунув от напряжения язык, Хрюша сильно прижал дверь плечом, схватился за дверную ручку, чуть приподнял дверь, словно собираясь снять ее с петель, и только потом повернул замок. Дверь открылась.
          - Здорова, Степан! Ты чего так рано? И почему не позвонил? - Хрюша не любил ранних гостей, а поэтому скорчил недовольство на лице сродни тому, как если бы во время обеда он обнаружил таракана в супе.  - Хрюша. Ты же знаешь прекрасно, как я не люблю, когда меня Степаном называют, - гость мялся на пороге, ожидая когда Хрюша пригласит его войти. - А ты что, не помнишь, как мы договаривались вчера? Посмотри на часы, авоська, уже десять.         Хрюша звонко хлопнул себя по затылку и осклабился. - Ах, да. Ну, конешно. И вправду - забыл. Виноват. Ну заходи, чего стоишь! - приглашение зайти он произнес совсем не извиняющимся тоном, с командирским акцентом, отчего чувствовалось хрюшино превосходство над Степаном или как его. Или как его зашел за порог, потерся ногами о половик, принялся разуваться. Хрюша тем временем пошел в спальню, искать второй тапок. Топ-клац.
- Хрюша, а Хрюша. Надеюсь, ты напоишь меня чаем? - донеслось ему вдогонку торопливо, как скороговоркой.
           - Напою, Степаш, напою. - Хрюша засунул голову под кровать и разглядел потерявшийся тапок, в соседстве с какими-то пакетами, разномастными носками, бутылками, пыльными коробками и мертвыми тараканами (Хрюша вспомнил древнюю легенду, услышанную им еще в дошкольном детстве, гласящую, что домашние тараканы хоть и живут, в основном, на кухнях, но своих умерших собратьев хоронят под хозяйскими кроватями, следуя каким-то непостижимым мистическим волнениям). Хрюша протянул короткую мясистую руку, но тапок лежал слишком глубоко под кроватью, и рука не доставала его. Хрюша пыжился, дрыгался, боязливо ругался, чуть не застрял сам, вывалялся в пыли, а тапок не достал. Вдруг его осенило. Он шустро поднялся на ноги, поправил задравшуюся на спине майку, потом снял с ноги тапок, тот что был, и с примечательной ловкостью зашвырнул его под кровать, в самый дальний угол.
"Сгорела вера - гори и любовь" - хохотнул он про себя и принялся стоять над кроватью, раздумывая ни о чем и прислушиваясь к степашиной возне в коридоре.
         - А чай будет с пряниками? - игриво спросил тот.
      - С ***никами. -  бросил Хрюша и вышел из комнаты, чувствуя непонятное раздражение. Степашка уже разулся и сидел на кухне, лихорадочно оглядывая обстановку, словно желая тем самым как можно скорее найти тему для разговора. Хрюша зашел в кухню, молча поставил чайник на плиту, включил газ, зажег, потерся около плиты греясь горящим газом, сел напротив Степаши, посматривал куда-то в сторону, изредка щелкал пальцами, шмыгал носом, не знал как спросить. Насупился, пыхтел про себя. Степаша, видимо, боялся еще более усугубить дурное хрюшино настроение и молчал также, вертляво помахивая головой. Шмыгнул носом умеренно, чтобы нарушить неприятную паузу, поскрёб ногой по полу, посмотрел с надеждой на медленно закипающий чайник.         
- Ну что ты молчишь? Рассказывай по существу уже давай! - наконец буркнул Хрюша, встал с табурета и полез в шкаф за чашками. Клац-клац. Степаша облегченно вздохнул.      
 - Звонил Каркуше с утра. Говорит, дело так не сдвинулось. Пропал Филя, и все тут. Трубку не берет ни от кого, на работе не появлялся с тех пор. Начальство кого-то посылало за ним домой, но без толку. Дверь не открывает. Вот куда он мог деться? Наверняка ведь дома сидит, ну наверняка же. Нам точно откроет.       
 - Откроет, конечно, - продолжал ворчать Хрюша. - Вот только ты мне скажи. Почему я должен в этом учавствовать? Чем я ему обязан? Вы с Каркушей более всех переживаете - вот и сходили бы. Филя, видите ли, пропал. Гляди, ужас какой. Тем более, ты прекрасно знаешь, что я с ним не в ладах.      
  - Ты из-за дельфинария куксишься до сих пор? - Степаша старался говорить как можно мягче. - Да ведь это ерунда. Филя сто лет как забыл уж, да и тебе давно пора. Мы же все-таки друзья. А Каркуша в Закумарье улетела, в командировку, её дней пять точно не будет, а одному мне страшно к Филе идти. Вдруг что чего. Смотри, кажется, чайник закипает.
        - Что чего... На дельфинарий мне плевать. Просто... Не поймешь ты. - в голосе Хрюши появились задумчивые нотки, отчего Степаша  забеспокоился. "Вот разве поймешь, что у него на уме, особенно с утра" - совсем по-заячьи подумал он.       
        - Сходим, ладно. Но если застанем дома, то пусть он не думает, будто я извиняться пришел. - спокойно продолжал Хрюша, делая несколько увеличенные паузы между словами. - Тебе сколько сахару?         
       - Три. А что за кружка? Нет, давай две, но с горкой. - Степаша заметил, что Хрюша заметно остыл, даже сахар в чае размешивал с приятною задумчивостью. Но решил все же говорить поменьше, ведь заветные струнки хрюшиной души так скоры на разрыв порой.
       - Тогда пей чай, а я одеваться пойду. - сказал Хрюша тем же спокойным тоном, стоя в пол оборота к Степаше и прикрывая лицо рукою, будто готовясь чихнуть.
        - А, пряники.
        Вернувшись к шкафу, откуда доставал кружки, Хрюша извлек оттуда же кулек с наполовину раскрошившимся овсяным печеньем, достал наполовину раскрошившуюся тарелку, ссыпал всё печенье туда, и аккуратно поставил тарелку перед Степашей. Побрел в спальню. 
       - А Каркуша, смотрю, даром не сидит, - донесся хрюшин голос из спальни. - Уже в Закумарье её пускают. За какие-такие заслуги, интересно. Сидеть бы ей на репортажах из Петровки, так ведь нет. Гляди, забралась куда.         
       - Она хваткая, да. - отвечал Степаша взяв кружку в руки. - К тому же, в Закумарье сейчас другие порядки, чем раньше. Дети больше не смотрят мультики, а кладут их под язык. А истории. Дешевыми четырехминутными сюжетами никого не удивишь, какую мораль туда не присунь, какую интригу не загвоздь. А все почему? Потому что приход от современных мультиков длится куда более (более!) пяти минут, и когда твоя история с пингвинятами заканчивается, дитё начинает скучать, ну и сердиться, само собой. Хотели мультики вовсе запретить, но куда уж теперь, если все на них сидят. И мальчишки, и девчонки, и их родители ( Степаша зачем-то делал особое ударение на втором слоге в последних трех словах). Все знают, что начнется, если мультики запретить. Выход нашли. Сериалы. Вернее, новый формат сериала, новый уровень качества, сериалы сделанные сразу для всех (-1+). Здесь и экономия, казалось бы. Один сюжет можно разыгрывать несколько лет, а протяженность каждовечерних серий увеличивать до необходимого значения, а то есть до сорока-пятидесяти минут. Как раз столько действует стандартный мультик. (Степаша пошамкал губами, притронулся к кусочку печенья, потеребил его, раскрошил) Но всё же начались проблемы. Нехватка хороших сценаристов, операторов, журналистов, телеведущих, ну и дворников. Ааай! Тьфу! Тьфу! Это... Это.. Эт... ты чего! Хрюша! Ты мне чего налил? Это что такое! Hospital! Какая же дрянь! Хрюша!    
      Это Степаша сделал большой глоток из кружки чая и как давай плеваться да ругаться. Голос его стал визгливым и судорожным. Последние слова он выкинул из себя уже стоя на ногах. Движение было резким и необдуманным - Степаша задел кружку рукой и её содержимое пролилось вовсе, большей частью на пол, но и задев тарелку с печеньем, после чего та глухо упала на пол и разбилась на полторы части. Из спальни доносился воистину нечеловеческий смех Хрюши, раскатистый, истеричный, будто перекатывающийся по невидимым ухабам. Раздавались короткие глухие удары о паркет. Не на шутку рассерженный Степаша быстро зашел в спальню ударившись о дверной порожек. Схватился обеими руками за пострадавшую ногу, плаксиво ругнулся: "Homba creature peace!" Что увидел. Хрюша валялся на полу и ржал, заходясь в припадке дрыганья ногами и всяческого бичевания паркета собственными копытами. Ушибся головой о подножье кровати, заржал еще неистовей.   
     - Какая же ты сволочь, Хрюша! - на лице Степаши стояли глаза, в глазах стояли слезы, а в слезах валялся мерзкий Хрюша. - Какая подлость! До чего глупо!      
     - Хрюша, - продолжил он уже тише. - Скажи, нет скажи, что ты подсыпал мне в чай? Ты хотел сделать со мной то же самое что тогда, в дельфинарии, с Филей? Да? Говори, говори, говори, я тебя раскусил!   
    Хрюша совершенно взвыл, казалось, эта агония смеха никогда не прекратится.                - Со.. со.. Соль! Я тебе вместо сахара соли ****ул! Две с горкой, как ты и просил! Ууууууххвввааа!      
      Ни тени раскаяния, ни следа жалости к униженному Степаше! Заикающийся смех, бессмысленный,  беспощадный, бес.   Будто сама жизнь смеялась над Степашей, над его обидой, над его ногой, над, всегда над. Он почувствовал надвигающийся ком в горле, ощутил заячью ярость. Его непрокуренные щеки так и лоснились, а глаза его помокрели, принялись сердито мерцать.      
         - С меня хватит! Знать тебя больше не желаю! Права была Каркуша, а я все не верил! Гадкий, гадкий Хрюша!  - он рвал и метал, постепенно, как-то спиной и полубоком, отходя к коридору. Внезапно хрюшин припадок стих. Так внезапно, что Степаша сразу же почувствовал тикающий ритм настенных часов с птицей киви вместо кукушки. Столь моментальная тишина. Хрюша молча поднялся на ноги, отряхнулся, тихо позвал Степашу, который уже успел дойти до коридора.      
          - Степаш... Постой, Степаш, не уходи.          
         Степаша обернулся. Хрюша стоял перед ним в двух метрах опершись на дряхлый комод, и его прекрасные коричневые глаза были серьезны и печальны, как бывает печально дерево, сломленное бурей, задавившее собой ни в чем не правого человека. Степаша и слова исторгнуть из себя не смог, до чего поразился этому резкому контрасту в хрюшином поведении. Стоял как вкопанный, держа руки у груди ладонями немного наружу, как бы на всякий случай, для защиты. Но Хрюша громко и взволнованно дышал, его язык, как партизан-пластун, быстро вызмеился изо рта, лизнул нечаянно верхнюю губу, вполз обратно; пальцы на руках хаотично шевелились, сами руки не шевелились, а вот нога постукивала о паркет в ритм сердцу - Хрюша был восхитителен. Он шагнул навстречу Степаше и жестом показал ему, что хочет шепнуть на ухо что-то важное. Это было настолько неподдельно и душевно, что Степаша растаял, обмяк в плечах, внутренне уже простил обидчика. Хрюша приник к его плечу, прильнул горячим ртом к его уху, почти касаясь небритым подбородком к степашиной скуле и влажно шепнул:    
        - Скажи спасибо, мой друг, что я тебе не нассал в кружку. - и вновь заржал, согнувшись надвое, орошая слюной интерьер. Степаша захныкал, маленький зайчишка, почти зарыдал. Обида захлестнула его привкусом соленого чая во рту. Вспомнились и более давние обиды, загорчило в душе сознание собственной беззащитности перед этими звериными шутками. Он загородил лицо дрожащими руками, затрясся.          Каждый из этих двоих несчастных стоял и корчился по-своему, полностью погруженный в себя. Кроме полутора метров пространства из разделяло все остальное на свете и одновременно - ничего. Смех и слезы - не одно ли и то же проявление самолюбия, попытка расшириться внутри себя, непризнания ничего другого кроме себя (подумайте об этом)? Истинная первородная красота не содержит в себе ни смеха ни слез, как не содержит любой другой лжи. Ложь. Кто мы такие, чтобы рассуждать об этом понятии. Хрюша смеется,  Степашка плачет. Ложь. Степашка хихикает, Хрюша горюет. Ложь. А ложь?  Ложь. Правда безусловна, её нельзя вывести при помощи этих уловок: мораль, справедливость, любовь, еще ***ня какая-нибудь... Хрюша смеется - значит, он стремится расшириться. Степашка плачет - значит, он стремится расшириться. Вот вам правда. Скушно, нелепо. Согласитесь, скажите ли вы "да" - и вы расширитесь. Скажите ли вы "нет" - и вы расширитесь.         А красота? Красота. Не думайте о ней, когда хотите смеяться или плакать. Не думайте о ней, когда хотите расширяться.