Ремешок

 Рассказ
         В последние годы я приезжал на родину глубокой осенью в конце октября - начале ноября, когда взлётно-посадочные полосы полевых аэродромов от дождя окончательно размокали и нам, курсантам лётного училища, предоставляли по  тридцать суток отдыха. Сестёр в родительском доме я уже не заставал, так как они к началу школьного сезона со своими семьями разъезжались к местам постоянного жительства. Папа и мама с раннего утра и допоздна пропадали на работе, учительствуя в школе. Вечернее время они, в основном, посвящали проверке тетрадей, написанию планов и подготовке к предстоящим урокам. И, только в воскресенье, целый день мы проводили вместе. Позавтракав, мы гуляли  в огромном старинном парке по аллеям с вековыми  дубами, соснами и липами, посаженными ещё при графе, бывшем владельце поместья. Мы ходили неторопливым шагом, поддерживая маму с двух сторон. И, при всяком удобном случае, подолгу сидели на парковых скамеечках. Мама чувствовала себя неважно, но ей хотелось побыть с нами и она, как и мы с папой, радовалась этим прогулкам. Выйдя из парка, мы останавливались на старом деревянном мосту через неширокую Цну и смотрели на окружающую местность. На речку с берегами, густо поросшими ивняком и камышом,  которая,  делая по лугам поворот за поворотом, терялась в лесу. На низкое небо, затянутое серыми облаками, сливающееся на горизонте с поверхностью земли. На голые  поле и лес, готовые принять первые холода. На осень, навевающую щемящую грусть. Я думал о том, что в этом созерцании заложен большой смысл: люди пришли из природы и, сменяя одно поколение за другим, выполнив своё предназначение, уходят в природу, поддерживая вечный и незыблемый порядок.  И давал себе мысленное обещание приехать сюда  через много лет со своими уже взрослыми детьми и рассказать им ещё раз о своих родителях и показать им место, с которого я вместе с родителями смотрел на нашу родину. 
      В будние дни, оставаясь дома один, я ухаживал за садом и огородом, чинил порядком изношенную изгородь и хозяйственные постройки. И, по рекомендации папы, сразу за оградой, высаживал, выкопанные в парке, молоденькие рябины, берёзки, липки и черёмуху. Моих сверстников в селе почти не было: большинство училось по городам в институтах, а часть парней служила в армии. Знакомые девушки тоже - либо учились, или уже были замужем.
      По выпуску из училища, нам, только что получившим  лейтенантские погоны, положенный отпуск не предоставили из-за сложности обстановки, а, сразу, направили в части. Командир нашего полка, с трудом обеспечивая боевую готовность из-за нехватки лётного состава, ввёл новую форму положенного ежегодного отдыха: отпуск при части. Он лично приглашал офицера к себе в кабинет и, объяснив ему ситуацию, просил идти в отпуск без выезда за пределы гарнизона, чтобы, при необходимости,  привлечь к выполнению задачи. Вполне понятно, что отказать командиру в его просьбе никто не отваживался.
      И только в этом году мне удалось вырваться в отпуск летом в последних числах августа. Наконец-то, вся наша большая семья: родители, мои сёстры Людмила и Валентина с мужьями и детьми, и я, собрались вместе. Мы дружно и весело отдыхали. Я привёз с собой офицерскую форму и, к удовольствию родственников, фотографировался с ними на память.
      Когда сёстры со своими семьями уехали, я засобирался в областной город в предварительную кассу «Аэрофлота», чтобы заранее купить билет на самолёт на дату возвращения в часть. Получив разрешение у родителей, утром я на попутной машине добрался до железнодорожной станции, на которой дождался прибытия рабочего поезда.  Я вошёл в полупустой вагон, сел у окна на свободную скамейку и стал перебирать в памяти приятные воспоминания последних дней. Поезд, по ходу движения,  делал положенные остановки, принимая очередных пассажиров, направляющихся в город. Вместе с нами в вагоне ехала группа цыганок разного возраста. Традиционно они были одеты в многочисленные длинные, волочащиеся по полу, цветастые юбки и в засаленные кофточки. А, перекинутые через шеи платки, использовали как люльки, удерживая в них чумазых, совершенно заросших грязью, но подвижных и весёлых младенцев. Периодически эта шумная кампания поднималась и делала обход вагонов поезда, чтобы поживиться за счёт ротозеев, не умеющих уберечь своё добро от воровства, и любопытных, желающих узнать о своей дальнейшей судьбе в карточных предсказаниях. Иногда по вагону проходили инвалиды мужчины или женщины, прося милостыню. Они, стараясь вызвать сострадание,  напоказ выставляли своё увечье. Но на них, жалких и несчастных, мало кто обращал внимания. Вдруг в тамбуре  раздался громкий стук, и, в распахнутой  двери, показалась колоритная фигура очередного инвалида. Мужчина, примерно пятидесятилетнего возраста с крупной головой со всколоченной кудрявой шевелюрой и лицом пропойцы,  тяжело ступил через порог, опираясь на костыли и гулко ударяя в пол деревянной култышкой ноги. Мощный торс мужчины обтягивала морская тельняшка, на которой болтался неопределённого цвета  замызганный пиджак, порванный под мышками. Милостыню он собирал в большую клеёнчатую сумку, перекинутую через плечо. С трудом удерживая устойчивое положение в проходе между скамейками, нетрезвым голосом он стал читать стихи Есенина, их безбожно перевирая. Закончив четверостишие строкой: «Я не буду больше молодым», он всхлипнул от избытка чувств, вытер грязной ладонью слёзы на глазах и  шумно высморкался на пол. Затем  заковылял между скамейками, строго контролируя, чтобы милостыню опускали в сумку все, без исключения. А, если таковые находились, то он  хулил скопидома стихами типа: «Осёл останется ослом, хотя осыпь его звездами, когда все думают умом, он только хлопает ушами» и сердито проходил дальше. Но, видя, что обличительные стихи недостаточно эффективно действуют на ход сбора, он перешёл от системы иносказательного воздействия к прямому, тыкая в грудь не  желающего платить дань и оскорбляя его: «Сволочь! Я за тебя с братишками на морях и океянах  кровь мешками проливал, а ты мне помочь не хочешь? Не держите меня. Убью гада!» возвышал он голос до раскатов грома. Опасаясь его гнева, вагон деловито наполнял клеёнчатую сумку и вздохнул с облегчением, когда морячок, малиновый от натуги, перешёл к соседям.
      На остановке Князево в вагон вошло несколько женщин-колхозниц. В руках, каждая из них несла по две большие корзины со спелыми яблоками, предназначенными на продажу в городе. Цыганята, по наущению старших, немедленно обступили тёток и, получив в ладошку по яблоку, с аппетитом, громко чавкая, принялись их есть. Вкусный яблочный аромат поплыл в воздухе, забивая другие запахи. Молодой слепой мужчина, шедший следом за женщинами, дождался, когда цыгане освободят дорогу, и, часто стуча палочкой по полу и спинкам сидений, осторожно двинулся по проходу. На его рябоватом, плоском лице застыло выражение смирения и виноватости перед окружающими за своё  беспомощное состояние. Он непрерывно негромко повторял: «Граждане, простите, я слепой. Простите, граждане, я слепой. Я слепой, простите, граждане». Я поднялся, подошёл к нему и, взяв за рукав, провёл к свободному месту рядом с собой. Он поднял на меня незрячие, затянутые желтовато-белой плёнкой глаза,
- Спасибо, добрый человек.
- Не за что.
       Присутствие рядом неухоженного, давно не мывшегося и, потому дурно пахнущего человека, мне не нравилось. Но, подумав, я решил не пересаживаться, а потерпеть и полчаса оставшейся дороги доехать на своём месте. Слепой сел, снял с головы серую от грязи фуражку – восьмиклинку, зажал её между ногами и устремил незрячий взгляд прямо перед собой. И только пальцы его рук с обгрызенными ногтями беспрестанно двигались, ощупывая отполированные сидения скамейки, самодельную ореховую тросточку, полы и карманы кургузого пиджачка, рубашку и пояс коротких брюк, кожу на лице с торчащими островками не выбритых волос. Он повернул, постриженную наголо, голову в мою сторону и, улыбнувшись, признавая во мне человека, который уже совершил добрый поступок, и, потому не сможет его обидеть, унизить и осмеять, спросил,
- Гражданин, вы в город?
- Да. 
- А вы  знаете, где в городе расположен галантерейный магазин?
- Вы спросите у любого, вам покажут.
     Я отвечал тоном, не вызывающим сомнения относительно моего нежелания продолжать с ним разговор. Но он, казалось, этого не замечал и продолжал, мечтательно улыбаясь, говорить,
       -    Я в город еду за ремешком. Хочу купить хороший, кожаный, красивый, с бляшкой. В Князеве в магазине таких нет. Я денег насобирал. – Он расстегнул пиджак и жестом показал на заколотый булавкой левый внутренний карман. -  Я раньше в Сатинском инвалидном доме жил. Там работать не разрешали, а с прошлого года, нас, молодых, перевели в Князевский. А здесь цех открыли, цех канцтоваров. Я научился в папки бумагодержатели вклеивать. Я, поначалу, план не давал. Бригадир хотел меня снять с бригады. Но я упросил, а сейчас сверх плана гоню запросто. Вообще-то, мы на всём государственном обеспечении, и одежда, и пропитание, и обувь, - хвастливо произнёс он и  вытянул в проход, спрятанные под сиденьем, рваные и нечищеные ботинки, обутые на босые ноги.   – А ремешки нам не положены. Вот, верёвочкой подпоясываюсь. Но, теперь, деньги появились, куплю.
        Я молчал, не вступая в разговор, размышляя о своём. Упоминание о Сатинском инвалидном доме возвратило меня в далёкое детство, в послевоенные годы, когда взрослые, пережив страшную войну, радовались каждому дню, радовались возможности трудиться и отдыхать, передавая свой оптимизм нам, детям. После работы, вечером, и сельский клуб, и школа были полны людьми, которые занимались в различных кружках, готовились к выступлениям в художественной самодеятельности. Особенно тщательно проходила подготовка к праздничным концертам, посвящённым очередной годовщине Великой Октябрьской социалистической революции и Дню Победы. Концерт начинался торжественным выступлением школьного хора, в котором принимали участие все учителя, в том числе и мои родители. В репертуаре хора звучали песни, прославляющие Родину, Партию, Ленина и Сталина, подвиги советского народа. Хористки-женщины были одеты в белые тонкие блузки и чёрные плиссированные юбки, а мужчины-хористы – в чёрные, тщательно отглаженные, костюмы с белыми рубашками. Задник сцены, украшенный местным художником-самоучкой, изображал Спасскую башню и зубчатую кремлёвскую стену. После хора выступали танцоры, исполнители оперных арий, романсов и песен, баянисты и аккордеонисты, чтецы и декламаторы, фокусники и жонглёры. Заканчивали концерт физкультурники с групповыми фигурами и акробатическими этюдами. И объявлялся перерыв, после которого начинались танцы.
        Культурную жизнь села дополнительно оживляли выступления творческих коллективов из других районов области. Среди них, ежегодно, в нашем селе показывал свои таланты Сатинский инвалидный дом. Инвалиды ставили спектакль со звучным названием «Фелумено  Мортурано», рассказывающий трогательную историю итальянской женщины, нажившей нескольких сыновей от разных любовников и не открывающую им тайну отцовства. В зрительном зале некуда было упасть яблоку, люди плотно сидели и стояли у стен и в проходах. Заведующий клубом, Гаврила Кузьмич Шабров, с железной хваткой и суровым характером, лично стоял в дверях, обеспечивая пропускной режим. Мои родители, уважаемые люди, и милые сёстры-старшеклассницы Людмила и Валентина проходили беспрепятственно. А, стремящейся попасть на представление детворе, преодолеть препятствие в виде Гаврилы Кузьмича не удавалось. Из пацанов младшего школьного возраста он пропускал только своего сына Веньку, моего закадычного дружка, и меня. На нас возлагалась ответственная задача по открытию и закрытию, по команде, тяжёлого бархатного занавеса. Особый интерес публики в пьесе вызывало поведение ветреной итальянки. Здесь, в тамбовской глубинке, где отношения мужчин и женщин строились на вековом целомудрии, когда женщина стеснялась обнажить перед мужем ноги выше колен, а мужчина никогда не позволял себе обидеть жену собственной наготой, легкомысленность в любовных отношениях итальянцев никого не оставляла равнодушными и вызывала однозначное осуждение. Мы с Венькой, спрятавшись в половинах занавеса, каждый со своей стороны, с трепетом следили за ходом постановки и видели не только её внешнюю, парадную сторону, но и закулисную. Актёры-инвалиды, сыграв, свой положенный  эпизод и покинув сцену, продолжали играть за кулисами перед длинным и костлявым режиссёром,  роль талантов, оскорблённых  непрофессионализмом партнёров, и заявляли о том, что их дальнейшее участие в спектакле по этой причине совершенно невозможно. Режиссёр, сильно хромая и непрерывно поправляя галстук-бабочку на кадыкастой шее, перемещался от одного таланта к другому, проводя политику кнута и пряника. Одному он обещал главную роль в будущей постановке, а другому – позорное изгнание за строптивость не только из труппы, но и из инвалидного дома вообще. Его аргументация оказывала необходимое воздействие и инвалиды, на время, уменьшали амбиции. Кульминация спектакля наступала в акте выяснения взаимных претензий итальянских любовников. Инвалидка, с темпераментом настоящей южанки, резко бросала в  лицо герою-любовнику обвинения, грубо отвергая его робкие попытки оправдаться. Затем, решительно подойдя к мужчине и остановившись в шаге от него, она восклицала,
- И ты, подлец,
      и отвешивала, покорно ожидающему наказания, бывшему любовнику звонкую пощёчину.     От удара инвалид, как подкошенный, падал и неподвижно лежал на свежевымытом полу, картинно разбросав руки и ноги. Инвалидка, стремясь усилить эффект, подбегала к самому краю сцены и, обжигая зрителей горящим  взором, заканчивала фразу,
            выключил свет!
      Зал взрывался аплодисментами.  «Занавес!», кричал режиссёр, и мы с Венькой, двигаясь навстречу друг другу, закрывали сцену.  Закончив спектакль, режиссёр выстраивал на сцене артистов и, кланяясь вместе с ними, получал удовольствие от звучащих оваций. Зал долго не утихал и мы, выбиваясь из сил, многократно открывали и закрывали занавес.
       Обсуждая судьбы героев пьесы, мы с Венькой не могли понять, зачем же любовник, вопреки желанию итальянки, выключал свет. Спрашивать у родителей мы не решались из опасения быть отлучёнными от сценической работы за любопытство. И сошлись во мнении, что  лишая женщину света, негодяй - любовник этими действиями хотел её запугать.
       Тем временем, слепой мужчина, воспринимая моё молчание, как внимание к его рассказу, продолжал,
      -  Ещё я хочу расчёску купить, но, чтобы только в футлярчике. Не знаю, денег хватит или нет. Нам расчёски не выдают, а хочется, чтобы была. – Он провёл ладонью по голове и добавил, - Я и ремешок, и расчёску беречь буду. Гражданин, а вас как зовут?
      -  Геннадий.
      -  А меня Владимир, Владимир Ильич, как Ленина. Только фамилия Миронов. Я ведь не подкидыш. Мы в Котовске жили. На Народной улице. Отец с матерью на пороховом заводе работали. Ночью, в феврале сорок третьего, налёт, бомбёжка. Родителей убило, а меня нет. Лежу, а небо звёздное, морозное. Звёздочки перемигиваются. Меня кыска Муська спасла. Она меня не бросила, легла на грудь и отогревала, пока из обломков не вытащили. Но я промёрз сильно и простудился. Вся голова воспалилась: и уши, и горло, и глаза, и мозги. Врачиха говорила, что организм очень сильный, а то бы умер. Мне пять лет было. Я ведь всё помню: и каждую травинку, и озерцо, и небо, и снег, и лес рядом с домом, и маму с папой, и Муську. Постепенно уши и мозги отошли, а глаза, наоборот, видеть перестали. А, знаете, Геннадий, как хочется видеть? Лучше бы я был без рук, без ног, но видел. – Он на минуту замолчал, в раздумье. - Хотя это тоже плохо. – Вздохнув, продолжил. - А жить хочется, но только так, как и все. Иногда такая тоска нападает, что хоть в петлю вешайся. Да, боязно, а, вдруг, другой жизни не будет? А вы как думаете, после смерти жизнь другая есть?
     -   Не знаю. Наверное, нет.
     -   И я страшусь, что так. Если бы мне видеть, хоть чуть-чуть, я бы счетоводом работал. У меня склонность к счёту большая. Я нигде не учился, а считать умею. Геннадий, задайте мне задачку на счёт, на умножение-деление. – Он оживился и, не дожидаясь меня, сам себе дал задание. – Например, сто сорок шесть умножить на тридцать пять, сколько будет, скажите?
     -   Примерно пять тысяч.
     -  А я точно скажу, - с явным превосходством заявил Владимир. Лицо его было напряжено от сосредоточенной мыслительной работы. – Для меня это ерунда. Сейчас.  Для меня это ерунда. Сейчас. Ответ: пять тысяч сто десять. Можете проверить на бумажке. Я ошибок не допускаю. Давайте, ещё что-нибудь посчитаю.
     -   Не нужно, - сказал я, понимая, что он видит и цифры, и все проводимые действия в своей голове, точно так же, как их видим мы, написав на листе бумаги.
     -   Счетоводом я бы денежки считал, - мечтательно произнёс слепой. – Вот, сейчас, стали денежки платить, хочу их собрать побольше, чтобы на операцию хватило. Я ведь был зрячим. И мне врачи объяснили, что слепота моя от болезни. А операцию надо делать в Москве, а туда дорога дорогая. Может мне начать побираться, милостыню просить, как считаете, Геннадий?
     Я молчал. Мне было жалко этого несчастного человека, которому я был не в силах оказать практическую помощь.  И, одновременно, он был мне неприятен, меня тяготило его присутствие.
    -   Я бы начал побираться, - продолжал, не обидевшись на оставленный без ответа вопрос, Владимир, -  да, если узнают, нас предупредили, то выгонят из инвалидного дома. А куда я пойду? Кому я нужен? Кто меня приютит? Нет, не буду.
     Приехав в город, я помог слепому пройти от поезда до привокзальной площади, на которой делали круг троллейбусы. Посадив его на переднее сидение троллейбуса, следующего по маршруту номер один в центр города, я, вздохнув с облегчением, направился в кассу «Аэрофлота».
      Очередь к трём окошкам, за которыми сидели девушки-кассиры, продвигалась медленно. Подойдя к заветному окошку, очередной будущий пассажир излагал свою просьбу. Девушка  записывала заявку в журнал и передавала её содержание по телефону в диспетчерскую.  Диспетчеры, разобравшись в заявке, определяли  дату вылета, номер рейса и место в самолёте. Эти сведения они, также, по телефону, передавали в кассу.  Кассир, получив данные, проводила оформление по предъявленным документам, а, затем принимала плату и выдавала билет. Работа с транзитными пассажирами, следующими с пересадками,  вызывала необходимость звонить в Центральный диспетчерский пункт в Москву и занимала дополнительное время. В тринадцать часов касса закрылась на обеденный перерыв. Я прошёлся по нескольким магазинам, расположенным поблизости. В подарок папе купил белую рубашку, а маме – тёплые домашние тапочки и, на случай, если в поезде увижу Владимира Миронова, купил расчёску в пластмассовом футляре. Попав в половине пятого к кассовому окну, я поздоровался и протянул девушке удостоверение личности, воинское требование на перевозку и лист бумаги, на котором заранее написал свою заявку. Она кивнула мне, улыбнувшись, и, без уточняющих вопросов, принялась звонить в диспетчерскую. Получив ответ, легко поднялась со стула, мягким движением рук поправила форменный костюм, подчёркивающий прелести девичьей фигуры, и прошла к девушке-кассиру, работающей рядом. Пошептавшись, девушки с интересом посмотрели на меня и, видимо, найдя моё выражение лица смешным, прыснули от смеха.
           -  Молодой человек, на указанную Вами дату на рейс до Москвы мест нет. Осталась        только бронь, - сказала кассир, возвратившись на место. – Вам нужно или изменить дату заказа на более поздний  срок, или попросить место из брони у нашего начальника.
     -  Мне нужно улететь вовремя, в часть из отпуска опаздывать нельзя. А как найти вашего начальника?
     -   Он работает в своём кабинете, в аэропорту. Но, до шести вечера, Вы не успеете. Мы с Таней, - кивком головы девушка указала в сторону подруги, - сами за Вас похлопочем, поэтому приходите завтра к открытию. -  Увидев моё замешательство, спросила, - Вы, что из деревни приехали?
     -   Из села.
     - Понятно. Но, ничего. Если хотите, разместим Вас на ночь в аэропортовской гостинице. Согласны?
     -   Нет. Спасибо, девушка. Мне нужно ехать, иначе родители будут волноваться.
     -   А Вы по телефону их предупредите.
     -   Что Вы, какие у нас телефоны?
     -   Так, что же, заказ снимать?
     -   Снимайте.
     Девушка протянула мне документы, внимательно посмотрела в глаза и, не удержавшись, вздохнула,
     -   А, жаль.
     Выйдя из здания «Аэрофлота», я неторопливо направился в сторону вокзала.      Старинный областной город радовал чистотой и ухоженностью и жил своей городской жизнью. Тысячи людей спешили по  делам. Воздух наполнял непрекращающийся шум  транспорта.
      В скверике у здания вокзала я сел на свободную деревянную скамейку и, нежась под тёплыми лучами заходящего солнца, закурил. Настроение у меня было неважным из-за того, что не удалось купить билет. Но, повторно, ехать в предварительную кассу   не хотелось. Я решил, что одев форму, приеду в день вылета  в аэропорт, пройду в штурманскую,  где экипажи проходят  контроль навигационной подготовки и попрошусь долететь с ними до Москвы. И знал, что пилоты, как правило, бывшие военные лётчики, своему коллеге не откажут.
     Каждые несколько минут на привокзальную площадь прибывали троллейбусы и автобусы, привозя новых пассажиров. Лицо одного из них мне показалось знакомым. Вглядевшись внимательнее, я понял, что обознался. Но парень был, действительно, похож на Стёпку Чеботаря, сержанта-сверхсрочника, летавшего командиром огневых установок в нашем экипаже. Степан, до призыва в армию работавший трактористом в глухой украинской деревне, за время срочной службы сроднился с жизнью авиационного полка и, отслужив положенные три года, написал рапорт с просьбой о зачислении на сверхсрочную. Командование полка, без колебаний, удовлетворило просьбу. Чеботарь, как и большинство украинцев, ревностно относился к службе. Своё рабочее место в кормовой кабине, системы управления огнём и спаренные пушки он содержал в образцовом состоянии. Заложенное природой в каждого мужчину, качество добытчика проявлялось в нём особенно сильно. С аэродрома он никогда не уходил с пустыми руками: круглое катил, а плоское нёс на себе. Обширный гараж, построенный им из строительных отходов, был заполнен бочками с керосином и техническими маслами, списанными самолётными агрегатами и стремянками, ящиками с гвоздями, болтами, гайками, заклёпками, пневматиками, стёсанными до третьего корда, обрезками листов алюминия, железа и фанеры. Рабочий стол, верстак и полочки, расположенные вдоль гаражных стен не умещали полностью  инструмент самого разного предназначения, поэтому часть его лежала на полу. В гараже также стоял ухоженный и безотказный старенький мотоцикл «Урал» с коляской.  Недалеко от гаража на берегу реки Чеботарь построил добротный мостик для стирки и полоскания белья. К свае мостика он примыкал  цепью деревянную лодку с двигателем, приспособленным от аэродромного моторного подогревателя. Являясь заядлым рыбаком и охотником, Степан, не обращая внимания на погоду, рассекал водное пространство на моторке, а сухопутье на «Урале». Причём, природное чутьё никогда его не подводило, и он возвращался домой с трофеями. Но попасть к нему в лодку или в коляску мотоцикла в качестве напарника было безнадёжным делом:  обеспечивая семью свежим мясом и рыбой, он предпочитал не открывать свои секреты. Высокий, сильный, черноглазый с медальным профилем Степан привлекал взгляды женщин и отвечал им взаимностью, несмотря на то, что был женат. Жена Чеботаря, Галина, миловидная и статная украинка, привезённая им из родной деревни в гарнизон, работала официанткой в технической столовой и категорически отвергала проявления ухаживаний со стороны отдельных офицеров. Иногда, Стёпка не мог удержаться  от   соблазна  навестить одну из своих знакомых и возвращался домой поздно, находясь в изрядном подпитии. Галина, преданно любившая мужа, немедленно устраивала скандал, брала на руки трёхлетнюю дочку и, горько рыдая, заявляла, что завтра же уедет назад к родителям в деревню на Украину. Но Степан, избалованный  женщинами, и уверенный в том, что своей женитьбой на Галине облагодетельствовал её, вместо извинений, в грубой форме, упрекал жену в плохом исполнении супружеских обязанностей. А также в том, что она не ценит,  по-настоящему, его, Степана, который всё, что можно, делает для неё и для дочери и, что очень скоро, пожалеет об этом. Он брал матрас и подушку и, обиженный на жену, уходил спать в ванную комнату, громко хлопнув дверью. Лёжа в ванной в неудобной позе, Степан долго не спал и рисовал, в разогретом алкоголем воображении, картины страдания жены, друзей и начальников, знакомых и родственников, когда им станет известно о его смерти. Ему становилось очень жаль себя. Слёзы ручьём катились из глаз, как в детстве, когда  наказание родителей казалось ему несправедливым и, потому, особенно обидным. В сознании у Степана всё больше утверждалась мысль о самоубийстве, как о форме протеста. Во время очередного скандала Чеботарь закрылся в ванной, прихватив с собой охотничью двустволку. Как во сне, он снял с правой ноги хромовый сапог, бесшумно взвёл курки, сел на край ванной, поставил ружьё в упор на кафельный пол у ног и взял в рот ствол, нацелив его вертикально в голову.
    -   Ну, вы у меня поплачете, я вам покажу, - самодовольно усмехнулся он и большим пальцем ноги нажал на тугой спуск. Гром выстрела, яркая вспышка и ужасная боль выключили его сознание.
    Утром следующего дня, я, по поручению нашего командира, пришёл навестить Степана в отделение лицевой хирургии госпиталя. Но в палату к Чеботарю меня не пустили. Начальник отделения, моложавый подполковник медицинской службы не разрешил дежурной медсестре принять у меня передачу для больного – сетку с яблоками, апельсинами, лимонами и двумя бутылками кефира.
   -   Ничего твёрдого ему нельзя.  Он, дурак, весь рот себе разворотил. Дробью вырвал часть кости нижней челюсти с правой стороны и половину языка. Весь заряд прошёл через правую щёку, так, что, извините, щеки у него нет. И, вдобавок, правый глаз контужен. Лейтенант, вот пьянка до чего доводит. Ну, что человеку мешало жить нормально? И жена у него такая преданная, как приехала с ним на «скорой», так ни на минуту не отошла. А, всё-таки, хорошо, что он пьяным был. Трезвым он бы себе всю башку  разнёс, гроб пришлось бы заказывать. -  Врач усмехнулся, - передай своим: опасности для жизни никакой, через пару месяцев выпишем, будет работать у вас Квазимодой. А на передачи пойдут детское питание и соки. Да, кстати, он записку написал, когда пришёл в сознание, прочитайте.
    Он передал мне смятый, в бурых пятнах засохшей крови, лист бумаги в клетку из школьной тетради, на котором корявым почерком, неровно, нетвёрдой рукой было написано: «Дорогие врачи, умоляю, спасите мне жизнь. Не дайте мне умереть. Я хочу жить в любом виде. Стёпа Чеботарь».
 
    Рабочий поезд был полон людьми, возвращающимися домой после трудового дня. Работяги, не считаясь с запретом железнодорожников на курение, определяли в таких поездах первый и последний вагоны, как вагоны для курящих. Я ехал в первом вагоне в сизом от табачного дыма воздухе. Места у окна мне не досталось, поэтому  я сидел на скамейке рядом с проходом. Я знал, что где-то в этом поезде едет молодой слепой мужчина и, наверняка, гордится своей покупкой – кожаным поясным ремнём.
   -   Как удивительно устроены люди, - думал я. – Инвалиды, слепые, безногие, увечные, безнадёжно больные не помышляют о самоубийстве, а цепляются за жизнь, хотя, казалось бы, смерть избавила бы их от мучительного существования.  И преодолевают свои недуги, чтобы радоваться маленьким жизненным радостям, таким, как ремешок для слепого. А абсолютно здоровые, и, в принципе, счастливые люди, пренебрегают величайшим благом: жить и продолжать род человеческий. И как разительно меняется отношение к жизни, когда такие красавцы, как Стёпка, вдруг становятся  уродами.
     Тихий страдальческий голос слепого Владимира, вошедшего в вагон, прервал мои размышления.
    -  Граждане, простите, я слепой, подайте на операцию. – Он медленно шёл по проходу, правой рукой ощупывая перед собой палочкой дорогу.  В левой полусогнутой руке он держал  фуражку, протягивая её  для подаяния. -   Извините, граждане, я слепой, помогите.
     При каждом его шаге на дне фуражки звякала мелочь, очевидно, собранная им  по всему маршруту движения от последнего до первого вагона. И в такт колебаниям палочки мелко подрагивал пиджачок и концы верёвочки, используемой вместо брючного ремня. Когда Владимир поравнялся со мной, я коснулся своей ладонью его руки, и он остановился, не опуская восьмиклинку. Я положил в фуражку расчёску в футляре и пять рублей одной бумажкой, всё, что мог подать. Затем снял с пояса почти новый ремень, свернул его в кольцо и передал слепому.
- Геннадий, Вы?
- Да.
- Я решил не тратиться, хочу собрать деньги. Простите меня и прощайте.
     Я сжал его руку. Слепой открыл рот, чтобы ещё что-то сказать, но слёзы, хлынувшие из глаз, не позволили ему этого сделать. Сдерживая себя, он повернулся и, застучав палочкой, торопливо пошёл к вагонным дверям.