http://www.proza.ru/2017/10/17/159
Из кузова, как пленного Кутузова, меня провели по коридору за одну из дверей. На дверях были цифры, между ними висели портреты чем-то похожих друг на друга людей с усами и без, в галстуках или в военной форме каких-то несерьёзных войск.
По дороге убрал руки за спину, чтобы ничего (и никого) не задеть. Коридор был узкий, отвоёванный у пространства, никак не похожий на бюджетное министерство или комитет важных дел.
В комнате окна были зашторены, бетонные бежевые стены бледны, мыслям было не за что зацепиться. Мысли, как мыши, от скуки пляшут.
Стол пока деревянный.
Входит Икач (буду так его называть), артистично садится напротив.
«Как ты?» — спрашивает — «Всё чётко?» — и рассеянно глядит.
Понятия не имею. Ты мне скажи...
«Не знаешь, кто я? — ик!» — он не хочет верить: «Телевизор — ик? Выборы — ик? Вот из-за таких, как ты, мы — ик! ик!»
Икач сдался и с минуту хлопал по столу и икал, будто попал в цикл.
Я удивился, почему не выпить воды, и он рассказал , что я не просил рассказывать. Меньше всего меня интересовала его жизнь, но он то ли всем втюхивал её всем, то ли пытался втереться ко мне в доверие.
Очень давно, начал Икач, несколько лет назад, он работал водителем — со всем, что из этого следует. Впрочем, к тому времени, как «жизнь пошла в плюс», пить запретили врачи, бензин ему никогда не нравился, а в машине он всегда больше всего хотел спать.
Лишь одну, самую заметную привычку, до выборов не получалось забыть — древний язык, каким водители пользуются для общения между собой. Звучащий для окружающих как беспричинная брать, язык этот проник в его ДНК и засел там коротким, но ёмким геном.
Матюгом к тому времени он приправлял уже не слова, а матерные выражения. Конкурент вовсю врал избирателю, раздавая с пикапов гречку, а он не осилил даже небольшую речь — только стоял и костерил перед пенсионерами второго кандидата.
Пенсионеры плакали и молились.
Супруга отвела ходячий матюгальник к дедушке, который поводил руками вокруг головы — и всё перешло в икоту.
Даже радовались сначала — Икач и его хозяин, который вечно обидно шутил, думая, что тот и не понимает: «Людям нравятся такие, как он, с дырками. Пальцем можно потыкать».
Девочки-пиарщицы в модных очках хихикали над Икачом, и новый имидж ему разонравился быстро. Раньше его не любили, но побаивались — теперь жалели и по-прежнему не любили.
«Самое печальное что...» — заключил он: «Нельзя назад отыграть». Он даже заставил деда поводить обратно руками.
Икач выпрямился, наморщил лоб и посмотрел на меня: «Как говоришь, тебя звать?»
Ответил, что ничего не говорил и не собираюсь, а он раскрыл папку с моим именем и фамилией, напечатанными самым казённым шрифтом. Очень скучные у меня имя и фамилия.
«Болезнь богов, значит?» прочитал Икач и, не получив реакции, вскочил: «Твои эпле... эпли... — ик! — припадки».
У меня не эпи-, а нарколепсия. И не припадки, а внезапные засыпания.
Он икнул и ушёл, а я взял папку — обычный картонный скоросшиватель, каких сверхплановая экономика с пометкой «Дело» навыпускала на несколько поколений вперёд.
История болезни, биография, характеристика из интерната. Анализ мочи на сахар, свидетельства пострадавших, фотографии синяков. Диагноз, что там мелькал, — я отлично знаю, кто мне его поставил.
Иван Иванович Иванофф считался слишком фыдающимся профессором, чтобы быть профессионалом. Он называл себя латышом, хотя из Латвии его выгнали, потому что он коммунист.
Действительно неприятным было содержимое другой папки, с моими передвижениями и телефонными звонками за последний год. Жирной линией шёл ежедневный маршрут за кофе и обратно, тонкие серые — походы за продуктами и в книжный магазин.
Среди номеров недовольных работодателей был выделен один, которого нет в телефоне, но он есть у меня в голове, — номер единокровного брата, от которого давно нет никаких вестей.
Согласно записям, звонил ему я. Длительность разговора — ровно тринадцать минут, а я не знаю, о чём были эти минуты. О матери? О лекарствах? О стране?
Настроение быстро портилось, я листал страницы почти не глядя, и уже на грани реальности успел заметить то, чего в списке точно не должно быть, — телефон матери, умершей десять лет назад.
Бухнул с размаху по столу, тот треснул, а я моментально оказался у доски, в школьном классе.
На доске было много цифр, и я боялся, что меня спросят, что они означают. Из-за спины послышалось: «Что вам надо от нас?» Обернувшись, вместо молодых и любопытных встретился с глазами, недовольными, что их отвлекли.
За партами сидели бородатые мужики — то ли учёные, то ли купцы из позапрошлого века. Один бородач, которого хотелось назвать Фридрихом, сказал: «Давайте я!» и встал.
Во-первых, объяснил он, мой предмет такой скучный, что его назвали аббревиатурой. Во-вторых, этот в лучшем случае околонаучный подход переводит историю в единицы и нули, меняет местами — и будущее получается. «Несчастный!» — кричали мне с задних парт.
Я собирался было плюнуть на эти морщинистые лбы, особенно после того, как посмотрел на доску — и всё там было понятно, но от приоткрытой двери кто-то шептал: «Отпросись в туалет». Я отпросился и вышел.
За дверью обнаружился брат, он сказал: «Бежим» — и мы устремились в спортзал, где он стал заталкивать меня в небольшую мягкую трубу, где было тепло и хорошо пахло. Сам он лезть отказался, поскольку «трубу кто-то должен закрыть».
Я настаивал не так сильно, как хотелось бы, крышка захлопнулась, и я оказался в темноте в горизонтальном положении. С другого конца трубы пробивался острый луч света, я нажал на него рукой — и оказался на свету, между белыми слепыми стенами.
Мягкое офисное кресло, симпатичная девушка в джинсах подтыкает под меня шерстяной плед, на пластмассовом столике стоит пепельница и капучино.
На пепельнице напечатаны цифры: 13.
http://www.proza.ru/2017/11/07/269