***
Зря Яга от всякого грохота и крика вскидывалась. Шумно мелкие невзгоды приходят. Большая беда заходит тихо, как рысь.
Стояла я на кухне, сковороду в руках крутила, чего б приготовить, размышляла. Как вдруг услышала:
– Ну, здравствуй, Любашка!
Обернулась медленно – точно, Власт стоит, макушкой притолоку подпирает. И говорит так негромко, даже ласково:
– Поди-ка сюда.
Как же он так тишком пробрался? Серого не видно. Ой, не услышит Черномор, в книги и склянки свои закопавшись. И Яга куда-то запропостилась. Не услышат, застанет их Власт врасплох. Жених шаг ко мне сделал, а я от него. Да как набрала воздуху в грудь, как заору, так что посуда на полках задребезжала.
– Цыц, дурища! – рявкнул Урманин. Я и замолкла. Голос у меня знатный, мёртвого поднимет. – Чего орешь?
– Не признала сразу, Власт Гардинович. Прости непутёвую.
– Сюда поди, – говорит снова. А я кланяюсь, головой киваю, но не подхожу. И сковороду в руке держу. А другой ладонью рукав придерживаю, чтобы Шуша не выскочил. А то увидит Власт – горе будет. Но Шуша сидит тихо, только дрожит от страха.
– Домой поедем, да? Спас ты меня уже. Ты кладенец прямо тут оставь, на столе, да и пойдём подобру-поздорову.
– Пойдём, только немного опосля, – отвечает жених мой, – и не подобру. Сюда иди, говорю. Отвечай, где смерть колдуна спрятана! Я так обиду не спущу! Ещё и меч оставить?! Голову ему кладенцом отрублю, тогда домой и поедем. Говори, Любашка, где смерть его, идолища проклятого?
– Не знаю! – и вон из кухни в зал. Только не успела я проскочить. Ухватил меня Власт за косу и тащит к себе.
– Знаешь, паршивка! Пригрелась у колдуна, блудня? Где, спрашиваю?! – тянет меня волоком за косу.
– Не знаю! – реву я белугой, сковорода из руки выпала, задребезжала. Я пальцы Власта разжать на косе пытаюсь – да куда мне против богатыря? Вытащил он меня в зал, где ларец хрустальный висит. А перед ларцом Черномор стоит. Не зря кричала – услышал! Глаза у колдуна зелёным огнем светятся, в руке меч. Держит он его непривычно – клинок высоко поднят, на уровне глаз, гарда перед самым лицом.
– Ты, богатырь, оставь девушку в покое. Невелика доблесть – с безоружным воевать. Я тебе нужен, так иди сюда.
А Урманин меня не отпускает, словно щитом, прикрывается.
– Нашёл дурака? Мне добрые люди подсказали: пока иглу не разрубишь, тебя не победишь. Где игла, девка? – и отвесил мне такую оплеуху, что эхо под потолком загуляло. Щека и глаз сразу подплывать начали, из губы кровь течёт. Тяжелая у Власта рука, богатырская.
– В последний раз говорю, Урманин: оставь её в покое. Вон игла! В хрустальном ларце да в яйце. На самом видном месте. Глаза разуй!
Вижу, пальцы на левой руке Черномора знаком колдовским сложены, голубоватым светом изнутри наливаются. Но понимаю: не ударит Урманина, пока тот меня держит. За меня боится. Крутанулась я, косу выдирая нещадно, – да куда там! Мёртвая у Власта хватка. Выдернула из сапожка кинжальчик, подарок батюшкин. Не поранить мне им богатыря – ни доспех, ни кольчугу не пробить. Ой, косы, косы вы мои, долго служили вы мне. Больше служить не будете! Не глядя, отмахнула я косу под самый корень. Волосы, как хвост ящерки, у Власта в лапище остались, а я на пол упала и перекатиться только успела.
Заревел богатырь и мечом замахнулся. Вот и конец мне!
Лязгнуло перед самым моим носом так, что остатки волос дыбом стали. Искры во все стороны посыпались.
– Беги, Любава, – сказал Черномор, отталкивая Власта подальше. Я бы побежала, да ноги не слушаются. И тут мне в плечо Яга вцепилась и потащила:
– Уйди из-под ног, девочка. Он колдовать не осмелится, тебя зацепить побоится, – зашептала мне в ухо. Так и дотянула меня почти до двери. Но подняться я всё равно не могу – сижу, руками слепо вокруг шарю. И на сковородку оброненную наткнулась. До хруста в пальцах ручку сжала, потому что смотреть, как сцепились они намертво, грудь на грудь, разделённые только стальными клинками, я не могла.
Колдун богатыря всё же оттолкнул и ударил колдовством своим. Урманина приподняло и откинуло к противоположной стене. Шелом богатырский с головы свалился. Встал Власт на четвереньки, головой мотает. А Черномор ему так спокойно говорит:
– Предлагал же тебе меняться.
Заревел богатырь, на ноги поднялся, размахнулся и ударил по ларцу хрустальному. Ларец вдребезги, яйцо вдрызг, игла упала на пол. Махнул Власт ещё разок – осколки Черномору прямо в лицо. Поднял колдун руку, и осыпались осколки дождём, не зацепили его. Только мгновение утраченное, Урманин с пользой использовал: меч поднял не на врага, а чтобы иглу разрубить.
Я как увидела это, так и похолодела. А рука со сковородкой сама замахнулась. Пошла моя сковорода, любо-дорого посмотреть. И точнёхонько Власту по загривку. Рухнул богатырь, как подкошенный. А я удивленно на руку свою смотрю.
– Как ты, Любава?!
Такого лица я у колдуна ни разу не видела. Не Власта добивать бросился, меня поднимать. Ладонь к лицу моему разбитому приложил – холодная, покалывает, словно иголочками. И легче стало.
– Да ничего, – отвечаю и к ладони его прижимаюсь, – Услышал, как кричала? Я предупредить хотела.
– Тебя не услышать тяжело. Как же так, Любава?
– А так. Это ж жизнь, а не сказка.
– Он же жених твой! Что ж это творится?
– Жених? Кто меня спрашивал, жених ли он мне? Кто меня вообще спрашивал, что мне любо?
– Я б спросил… – задумчиво протянул Черномор.
– А я б ответила…
Лучше б колдун меньше обо мне волновался и сначала Урманином занялся. Потому что тут Власт очнулся. Лопатой такого не добьёшь. Закряхтел, протянул руку к мечу, поднялся и разрубил иглу. Ухнуло, туманом заклубилось, размылся замок, пропал. Всё пропало. Только Шуша в рукаве трясётся от страха меленько.
Сижу я на травке, коленки руками обхватив, и рыдаю в три ручья. А Власт меня за воротник ухватил, с земли поднял:
– Ты почто ж это, Любашка, сковородкой-то огрела? – руку на горле моём сжал, только и могу хрипеть:
– Не я, это ведьма старая, Яга, тебя сковородой приложила.
«Прости, – думаю, – Ягмина Дайвишна, одной гадостной сказкой про тебя больше, одной меньше – уже без разницы. А Урманин меня сейчас пришибет. И добро если только пришибет».
– Ты чего орала, стервь?
– За тебя испугалась, Власт Гардинович!
Понимаю, не верит мне, шею сейчас свернёт. Может, оно и к лучшему.
– А плачешь чего? По колдуну своему убиваешься? Я из тебя эту дурь живо выбью! – и ещё одной оплеухой пожаловал так, что в спине у меня что-то хрустнуло. Оно, может, и лучше, если убьёт. Но умирать всегда страшно.
– От счастья непомерного и плачу. От того, что всё закончилось, что спас ты меня.
– Твое счастье, что ты дочка Ворона. Вы – бояре уже семь колен. Охота мне зятем боярским побыть. Нет у Путяты сыновей, внукам вотчина его достанется. Моим сыновьям. Уж ты мне, Любашка, их нарожаешь вдосталь. Да и недолго Ворону осталось. Не заживётся, – взял одной рукой за стан и забросил в седло. Я Шушу потихоньку из рукава в траву вытряхнула. Что ему со мной вместе пропадать?
***
Привёз меня Власт к отцу, на землю у копыт коня сбросил и говорит батюшке:
– Что теперь, Ворон, скажешь? Разве не богатырь я? Девку твою спас.
Колдуна победил. Давай посаг, за дочку обещанный, да не мелочись. Спасибо скажи, что я твою блудню, что с колдуном спелась, всё ж беру в дом женой.
Рванулась я, батюшке в ноги упала:
– Не верь, отец. Я девица честная. Извет всё, что Власт сказал! Не губи меня, батюшка, не отдавай Урманину! Лучше сам в домовину положи! Ему не я и даже не посаг мой нужен! На вотчину твою зарится!
– Кто это с тобой сделал? Черномор? – глядит отец на лицо моё и шею, всё в кровоподтеках да синяках.
– Нет, отец. Не Черномор. Жених мой так приголубил.
– А косу кто обрезал?
– Сама я, батюшка. Из рук Власта вырваться не чаяла как.
– Конечно, не желала от полюбовника своего уходить! – рявкнул Урманин и словом таким припечатал, что не отмоешься.
– Не верь! – кричу отцу.
Долго молчал батюшка.
– Уезжай, Урманин. Не про тебя дочка Путяты Ворона.
– От слов своих отказываешься? От обещаний? – усмехнулся Власт нехорошо.
– Мыслил я, дочку обещаю богатырю. А волку бешеному не отдам, – стукнул палкой о землю отец.
– Пока я тут один, а ты при дружине, можешь, Ворон, воротить, что желаешь. Я уеду. Но вернусь уже не сам, – пообещал Урманин.
– Не грози боярину!
– Я не грожу – я вернусь. Сейчас забрал бы посаг да дочку твою в жёны. А после вернусь – всё заберу, и тогда дочка твоя шелудивая не нужна будет за жену. Так возьму. Гляди, Путята, не пожалей опосля.
– Суд нас княжеский рассудит, – отрезал отец.
– До столицы далече. До суда добраться ещё надо. А ежели и доберёшься? Суд судит так, как князю угодно. И кого князь послушает – тебя или меня? Гляди, чтоб не стала твоя вотчина моей. А дочку твою, колдуном порченую, в реку перед порогами бросят. Ежели выплывет – значит, и правда, ведьма. Ну, а потонет – была честна девица. Повинюсь я за ошибку малую, – засмеялся Урманин. – Здесь, в порубежье, я – сила. Так князь решил. И убить волостеля княжеского ты не посмеешь.
И такая тоска смертная взяла меня! Слезы катятся в пыль двора.
«Хоть так, хоть эдак, а всем нам пропадать. Сказки-то одно, а жизнь – другое. Не сбылось моё желание. Никудышный ты чаровник, Черномор. Ежели сам погиб, то и меня бы с собой прихватил».
И вдруг небо почернело, заклубились по нему облака аспидные, ветер завыл.
Приоткрытые ворота распахнулись во всю ширь. Со степи, пригибая редкие чахлые деревца, гоняя волны по ковылю, шёл смерч. А перед воротами рассыпался чёрным пеплом – стоит всадник в доспехе чернёном, конь вороной под ним. Сетка кольчужная лицо закрывает, только глаза видны. Но я те глаза среди сотен других узнаю. Я б и крикнула, да голос потеряла, только шептать могу:
– Ивор!
– Зря ты это сказал, Урманин, – говорит колдун Власту. – Степь тут широкая, да не разойтись нам уже теперь подобру-поздорову. Это боярину тебя убить нельзя – а мне твой князь не указ. Это ты против старика да девицы – богатырь. Выходи за ворота, поглядим, на что годен.
– Я ж смерть твою разрубил, собака! – кричит Власт.
– Ты меньше сказки слушай. Выходи, Урманин. Неохота мне двор Воронов тобой марать.
– Ну, поглядим, – говорит Власт, садясь в седло, – так ли сложно тебя убить, как говорят. Охота мне узнать, и правда ли кровь у тебя чёрная.
Уехали они, а отец велел ворота закрыть:
– Пущай дерутся, псы! Кабы друг дружку порешили, ладно бы было.
***
Ни жива, ни мертва сижу я в горнице у печки. Чернавки вокруг причитают. Батюшка что-то спрашивает. А я онемела, трясёт меня всю. Бабка Шарка, отцова ключница, пуще всех воет:
– Сглазил боярышню, колдун треклятый, порчу навёл!
– Уйди отсюда, карга! – кричит отец. – Любава, Любавушка, что ж с тобой деется?
Я только головой качаю.
– Баню протопите, авось водой смоется, – решил отец. А сам ушёл, дружине велел готовой быть, брони надеть.
– Добром оно там не закончится, – говорит. – Один из них обратно явится.
«Вот только кто вернётся?» – думаю.
Вечность я в горнице у печки просидела. Ягу поняла. И правда, жизнь прожила, состариться и помереть успела, пока стук в ворота раздался.
– Убирайся, кто бы ты ни был! – велел отец.
– Отвори! – прошу батюшку. – Отвори! А то сама за ворота выскочу. То ли смерть моя пришла, то ли жизнь. За воротами твоими больше не отсижусь!
Посмотрел на меня отец, головой покачал, но ворота открыл. Гридни самострелы взведенные подняли, глядя, как въезжает в ворота всадник. Конь вороной, доспех чернёный. Всё же жить мне дале!
И тут не выдержала я и побежала.
Батюшка благим матом орёт:
– Не стреляйте, дочку убьёте!
Всадник спешился, шлем стащил, под ним волосы чёрные, как вороново крыло.
– Живой, Ивор! – плачу, за руки его хватаюсь.
– А что мне станется! – отвечает спокойно. – Всё! Тихо, Любава!
Я мало что соображаю, но точно помню, что если говорит «Всё!», то лучше помолчать.
– Дозволь, боярин, с дочкой твоей поговорить. И с тобой тоже, – колдун батюшке поклонился.
– Не больно ты спрашивал, когда воровал её, – отрезал отец.
– Виноват и перед тобой, и перед ней. О том говорить и пришёл. Любую виру выплачу за её обиду. Дай только слово молвить.
– Вирой откупиться хочешь? – говорит отец, а сам всё на меня смотрит, как я в руки колдуну вцепилась. Слезы катятся – остановить не могу.
– Ты, Ворон, выслушай сперва. А потом решай, что с меня брать.
– Не буду с тобой тут разговаривать – над порогом, над пращуровыми духами, – буркнул отец. – В дом заходи. Какой ни есть, а гость.
Уселись они с батюшкой с разных сторон за стол длинный. А я на лавке у печи изразцовой пристроилась. Печь жаром пышет, а мне морозно, пальцы трясутся, в сердце холод разливается.
Отец молчит, а Черномор на меня глянул и говорит:
– Пришёл я потому, что с дочкой твоей не договорил. Она ответить обещалась. А я так самого главного и не спросил.
Лицо моё хуже, чем печка, раскалилось – хоть бы брови не сжечь!
– Но прежде, чем вопрос задам, повиниться я должен. Не желаю я врать тебе, Любава. Долгая это история, что привела меня сюда. Был друг у меня, Горыныч. Оборотень клятый. Или я так думал, что друг он мне. А оказалось, что с такими друзьями и врагов не надобно. Не дружба ему нужна была, а сила моя. В дом он ко мне гостем пришёл, а сам подлость чёрную задумал. И угодил я в ловушку. Ладно б сам – поделом; так и матушка моя неугомонная туда же. Выбраться из западни не можем. Как крыса в том ведре, помнишь, Любава? Иголка клятая, на которой колдовство Горыныча держится, ещё и силы из меня помалу тянет. А Горыныч посмеялся и говорит: «Даже так тебя, конечно, не победить. Силён ты, колдун. Ну, ничего, подожду, пока игла из тебя все силы вытянет. А как ослабнешь, тогда и вернусь – убью и силу твою заберу. И ничего ты, друг мой старый, не поделаешь. Иголку перерубить можно лишь кладенцом. Знаешь ты, и где кладенец, и как его добыть, да только не дотянешься. Близок локоть, да не укусишь». И такая тоска меня взяла! Ни о чём думать не мог – только о том, как из западни выбраться. И надумал найти богатыря, который для меня кладенец добудет. Так всё просто казалось – словно куклы на скоморошьем помосте танцевать заставить. Думаю – несложно: за верёвочки дергаешь, куклы пляшут. Главное – нить нужную найти. А достанут меч – боле не нужны – в сундучок их тёмный. Что с них ещё взять? Деревяшки да тряпки раскрашенные. Как в скоморошьей сказке: богатырь – могучий, да не сильно умный. И девицу любит. А девица так и вовсе – коса и сарафан, ничего боле. Но это ж не сказка, люди живые. И Урманин, какой бы ни был, а не трус и не дурак. С таким в одном строю против общего врага стоять хорошо. А выходя с ним на поединок, недооценить – большая глупость. Но то наши с ним дела. Мы их, как смогли, между собой решили. А перед тобой, Любава, лишь виниться могу. Всё теперь знаешь. Какой есть, другим не буду. Всё равно спрошу – а может, люб я тебе? Пошла бы за меня?
– Какой есть, люб ты мне, – говорю едва слышно. – Пойду за тебя.
Батюшка поперхнулся, прокашлялся в бороду и молвит:
– Ты, Любавушка, не косу отрезала, а ум свой, ежели и был какой. Вправду за него пойдёшь? Ох, подумай!
– Подумала. Отпусти, батюшка!
– Порадовала отца старого!
– Отпусти!
И тут колдун встрял:
– Нелестно тебе, Ворон, зятем Ареда Черномора называть. Понимаю. Дочь у тебя одна. За то, что Любаву за меня отдашь, хоть по весу золотом да каменьями расплачусь. Али хочешь – табуны у меня добрые. Таких коней в откуп отдам – князь завидовать станет!
– Я те не хиновец, чтобы дочку за калым продавать, – хрястнул отец кулаком по столу. Заплакала я. Поглядел на меня батюшка, помолчал и буркнул:
– Лестно, нелестно... Да вроде не зазорно с тобой родниться, – почесал бороду. – Род твой знатен да славен подвигами ратными. Князья наши не брезговали вам дочек отдавать. Сказок, конечно, о вас много поганых рассказывают. Кто знает, что в них правда, а что брехня. Одно знаю точно: ты и единоплеменники твои нам вроде за друзей: с одним врагом воюем, за одно дело стоим. И вы окорот хиновцам клятым давали, отшвырнули их в степь подальше. Сидят теперь тихо, собаки.
– Надолго ли? – спросил колдун. – Не хочешь коней, золота – возьми моё слово, Ворон. Придёт день чёрный, поднимется над горизонтом пыль от копыт хиновских – ты только позови. Я приду с дружиной, с тобой рядом встану.
Ещё подумал отец и говорит:
– Будет уж так! Что мне с вами делать? Кому сказать, что Мор Черный мне зять теперь?!
И смеяться нельзя, а меня всё равно смех разбирает: «Эх, батюшка, это ты ещё не знаешь, кто тебе теперь сватья!»
Глянула на Ивора, а у него в глазах огоньки знакомые, лукавые плещутся. О том же, наверно, думает.
Не выдержала. Смеюсь, а по щекам слёзы катятся.
***
Ох, и далеченько увёз меня Ивор. Только мне всё равно, лишь бы с ним.
– Как же ты нашёл меня так быстро? – спрашиваю.
– Торопился я, Любавушка. Да и помощник нашёлся.
– Серый дорогу показал?
– Нет, не Серый. Убил его тогда Урманин. Молодой он был, глупый, доверчивый. Щенок совсем.
Заплакала я по другу верному.
– Вот кто дорогу показал, – и вытащил Ивор из-за пазухи Шушу. Тот по рукаву мне на плечо залез, визжит радостно, в ухо тычется. – Хоть и не любит он меня, да сам разыскал.
Шуша морду скривил колдуну неодобрительно и под воротник мне залез.
– Плакал, убивался, за руки кусал, и уговаривать помочь его не пришлось, и пряники не понадобились, – улыбнулся Ивор. – Не соврали: любую пропажу, любую дорогу найдёт он. Было б только ему любо то, что ищет.
Правильно говорит Яга, в жизни так всегда – было б только любо, а способ найдётся. Но так любо, что хоть по угольям, хоть по снегу босиком беги.
***
Так вот, сижу я, на Шушу смотрю, нить путается, кружево не получается.
– Ох, ты, бестолочь безрукая. Только нить шёлковую портишь! – ворчит Яга.
– Прости, матушка Ягмина Дайвишна. Давит мне в груди что-то, дышать трудно. Не про кружево мне думается.
– А про что ж тебе думается, пустоголовой?! – пуще ярится ведьма.
– Да про что мне может думаться? Обещался муж быть ещё вчера. А нет его, и ни о чём я боле мыслить не могу! – выпали коклюшки из рук.
– Эх, молодая ты ещё, глупая. Доля наша такая – ждать. Ничего, пообвыкнешь. Сколько я на своём веку прождала – и мужа, и сыновей.
– Сыновей? Так у вас, окромя Ивора, ещё сыновья есть? – удивляюсь.
– Были, – отвечает тихо. – Один остался. Последний. Младшенький.
Молчим, в окно глядим – да что там рассмотришь сквозь слюдяные кругляши?
– Эх, кабы яблочко по блюдечку покатать! Да запретил Ивор строго-настрого, – вздыхаю.
– Запретил! Ишь какой! То он тебе, жене, запрещает пусть. А мне он не указ! – шипит Яга.
– Да?!
Врёт ведь чудь окудная. Видела я, какой он ей не указ. Эхо по всему замку гуляло, стены тряслись! До нового месяца свекровь моя потом из светёлки носа не казала.
– А узнает? – ехидно спрашиваю.
– Ой, что будет! – рукой машет. – Ну да ладно, где наша не пропадала. Покричит, погрозится, да и простит. Тебя, Любава, конечно, сразу простит. А меня чуточку опосля.
– Да не знаю я, где блюдечко. Спрятал, – снова вздыхаю.
– Мне ль не знать, где прячет. Только дверь свою, небось, словом заповедным запечатал. Новым. Старое-то я знала. А новое ещё не подслушала, – сокрушается Яга.
– А я слышала, – говорю задумчиво. Тут и Яга коклюшки свои бросила. Посмотрели мы в глаза друг дружке – и к колдуну в комнату побежали.
Катится по блюдечку румяное яблочко. Вот он, муж мой! Живой! Домой едет! Слышу, Яга за плечом облегченно вздохнула:
– К закату будет!
Заметались мы, как мыши под веником:
– Ровней, ровней блюдечко ставь! Чтобы не заметил, что трогали!
Но из комнаты степенно вышли, управителя кликнули – готовиться велели.
Теперь уж челяди черёд бегать, словно мышам. Зашуршало, зашебуршилось в замке. Дымом и разносолами из кухни потянуло. А мы с Ягой – в светёлку к зеркалу. Хорошее зеркало, большое – обоим место есть. Волосы укладываем, кички примеряем.
– Другую надень, – говорит Яга, – новую, червлёную, с яхонтами. К лицу тебе она.
И правда, к лицу мне цвет рдяный! К щекам разрумянившимся руки приложила – горит лицо, не остудить. На солнышко глянула:
– А может, напечь чего самой? Успею ещё, если вы мне, Ягмина Дайвишна, поможете.
– Куда ж я денусь? Помогу уж тебе, неумёхе! – смеётся ведьма.
Хорошая у меня свекровь. Вы сказкам не верьте.