Рукопись, найденная в старой книге

               
               
 Я мечтала о морях, о кораллах,
 Я поесть хотела суп черепаший..
                Новелла Матвеева
               
     В синем и далёком  океане,
     Где-то возле Огненной Земли
  Плавают в сиреневом тумане
     Мёртвые седые корабли.
 Их ведут слепые капитаны,
      Где-то затонувшие давно,
     Утром их немые караваны
   Тихо опускаются на дно… 
                Александр Вертинский
 

     Есть красивое и жуткое поверье, – что души умерших моряков переселяются в вечных морских странников - альбатросов.  Поэтому на морях  всех широт, от Тихого Океана до Атлантики, эти смелые и неутомимые птицы считаются священными. И на палубах всех судов, от малайской джонки до скандинавского барка, существует неписанный запрет убивать и обижать альбатросов. А в спокойные ночные вахты, когда под клёкот воды у форштевня,  скрип снастей и шелест парусов матросы рассказывают о подводных чудищах и морских девах, о слепых капитанах и  Призрачном  Голландце, можно  услышать  легенду о том, как плавал один англичанин на бриге с экипажем мертвецов: таково было возмездие за двойное убийство – подстреленного им ради забавы альбатроса. 
    Речь не только о парусниках. Наверное, даже на нынешних  лайнерах-гигантах,  больше похожих на роскошный отель, чем на корабль, найдутся  на верхних палубах-«ботдеках»  такие места, где в звездную ночь вдруг запахнет не вином и сигарами, не потом и мазутом,  но  ветром, солью,  сухими водорослями, смолёным пеньковым канатом и морскими тайнами. И тогда скучные и озабоченные люди, для которых корабль – всего лишь место работы, вдруг почувствуют себя моряками, причастными этим тайнам. Тогда даже временные жильцы, случайные гости – пассажиры распрямляют плечи, и, крепко сжимая леер, зачем-то вглядываются в  ночную тьму, в невидимый горизонт, и прислушиваются к звучанию  неведомых  дотоле струн, к непонятно-чарующей, но властно зовущей внутренней мелодии, –  глубинному отзвуку этих легенд.

    Так, лениво размышляя, лежал я на тёплом шершавом  валуне у самого края невысокого скалистого обрыва.  Морские валы, – наследие вчерашнего шторма, – разбивались у подножья, отчего моё  ложе, казалось, слегка вздрагивало, а вверх, к чёрным мокрым  камням, взлетали белоснежные фонтаны тяжёлых брызг, так что слабый бриз доносил иногда водяную пыль, солью оседавшую на  губах. Прибой бесновался и ревел, и в этом рёве растворялся, затихая, внутренний шум, так неотступно и мучительно преследующий меня всё последнее время. Качалась травинка у самых глаз. Нежаркое солнце спокойно уходило в закат, в серебристые, розовые и лиловые облака.
   Да, вот  так  я  лежал. И думал о всякой всячине.  О таинственном Наутилусе капитана Немо, об играх дельфинов, о кораллах и осьминогах, о песнях русалок, о древних  городах, спящих на дне, – как там диковинные разноцветные рыбы вплывают в дверные проёмы и выплывают из окон.   
    О странной власти моря, то ласковой, то грозной.  О его голосе, пленённом в  витых раковинах, – в них он звучит на суше, за тысячу вёрст от морских берегов, и мы слушаем его с непонятной грустью. А может быть, это голос самих раковин,  их плач о далёкой родине, где не километрами, а милями измеряются дороги морских  птиц, волн и кораблей?
    О путях кораблей. Об их судьбах,  схожих с человечьими, – иногда скучных и безвестных, иногда  трагических и страшных, а порой удивительных и таких ярких, что память о них не увядает с годами, лишь покрывается благородной вуалью, как старинные портреты. О кораблях-бойцах и кораблях-жертвах, о кораблях-лордах и кораблях-слугах, о кораблях-мужчинах и кораблях-девушках. О кораблях-призраках. О кораблях-памятниках.
     И о том, что у кораблей, вероятно, тоже есть души. И, подобно тому, как человечьи души  живут в морских птицах, – души кораблей, возможно, находят пристанище в некоторых людях.
     В тех, которым не сидится на земле. В тех, чьими именами называют корабли.