Овраг

 
  Учитель уныло бродит между партами, скучно и зябко позёвывая в ладонь. Изредка он заглядывает через плечи учеников в их тетради, но от медиан, тупых углов и бесконечных клеточек у него начинает рябить в глазах и он уходит к окну.

 Сквозь щель, протёртую чьим-то любознательным пальцем в диковинных  льдистых зарослях, он долго смотрит поверх заснеженных крыш в скучную бескрайность степного простора, но в волчьем одиночестве степи неприютно человечьему глазу и взгляд учителя уже спешит назад к пугливой скученности человеческого жилья, утонувшего в волнах сугробов.

 Их женственная округлость слегка волнует, тревожит. Учитель не выдерживает, тянет левую руку вниз, высвобождая из-под манжеты часы. Тоскующий взгляд его оживает, ноздри трепетно подрагивают, как у гончей, почуявший след, а на губах замирает улыбка, очень далёкая от школьных забот.

 Пальцы изящным жестом трогают галстук, небрежно и легко касаются волос. Теперь вся фигура учителя исполнена бодрости и нетерпениия молодого тела. Мягко  и бесшумно ступая, возвращается он к доске, осторожно двумя пальцами берёт кусочек мела, с минуту бездумно вертит его и, положив на место, подходит к столу.
 
Рассеянным взглядом он окидывает класс, потом ещё раз и ещё раз, внезапно почувствовав какое-то смутное беспокойство. Оно исходило из глубины класса и смотрело на него парой воспалённых глаз и было в них что-то странное, пугающее, то ли от сухого блеска их роговицы, то ли от неподвижности зрачков ( как потом он скажет следователю:- Нечто от зверя в клетке.-)
.
 -Малышев, ты уже закончил?- спросил учитель.
- Нет,- сказал мальчик, по-прежнему не сводя  с учителя неприятно раздражающего взгляда.
-Поторопись, пожалуйста, время кончается.
- А зачем?- В голосе мальчика проскользнула ирония.
-Что зачем?- Учитель почувствовал укол самолюбия.
- Всё…зачем?- сказал мальчик.

 Учителю показалось, что он мысленно смеётся над ним, хотя в лице мальчика ничего не изменилось и взгляд всё также был гипнотизирующе неподвижен.
Над классом прошелестел смешок.
-Тише!- прикрикнул учитель, испытывая облегчение, что может не смотреть несколько секунд в глаза мальчика.

-Малышев, не разводи философию!- сказал он не без раздражения, чувствуя как ускользает перспектива приятного вечера. Он подошёл к мальчику. Тот поднял голову. Суженные воспалёнными веками глаза мальчика глядели на учителя вызывающе и не мигая, под тонкой болезненной кожей  учащённо пульсировала кровь, вздрагивали желвачки на скулах. Учителю показалось, что мальчик вот-вот расплачется.

-Подай мне свою тетрадь… пожалуйста,- сказал он, пряча под напускной суровостью острую вспышку жалости. Мальчик протянул тетрадь.
Класс насторожился, замер. Тишина нарушалась лишь сухим щёлканьем листов под нервными пальцами учителя.

 Он был молод, не опытен и потому вдвойне боялся этой зловещей тишины, готовой взорваться в любой миг, и тогда : потеря контакта с классом, истеричное возбуждение с одной стороны и апатия беспомощности с другой, и как всегда в таких случаях – и это уж непременно - ехидно-скорбное лицо завуча в распахнутых дверях, и потом публичное унизительное выслушивание наставлений в учительской.

- Чем ты занимался весь урок, милый мой?
-Думал,- сказал мальчик, снова не сводя с учителя откровенно вызывающего взгляда.
Класс прыснул.
-Тише! Не вижу, чтобы ты думал. Встань, когда ты разговариваешь со старшим!
 Мальчик встал.
- Ты почему не решил ни одной задачи?

Мальчик молчал, смотря куда-то поверх головы учителя остекленевшими глазами.
-Я тебя спрашиваю, те –бя! Изволь отвечать.
 -Бесполезно,- едва слышно прошептал мальчик
- Что-что? Не понял. …Что бесполезно?
- Всё,- категорично произнёс мальчик.
  По рядам парт снова угрожающе прокатился смех.
-Что за шум!?... Молчать!
 
Учитель стукнул кулаком по крышке парты.- Банальный жест педагогического бессилия,- отозвалось в нём картонным голосом завуча.
- Послушай, Малышев,- учитель замялся было, но перехватив несколько бесовски нетерпеливых взглядов, привычной скороговоркой выпалил:
-Малышев, идите к директору! И на мои уроки без его разрешения можете не являться. Запомните!

 Мальчик смотрел на учителя как на голую стену.
- Я кому сказал! – учитель ухватил его за плечо.- Выйди из класса!
-Не надо, что вы, - ядовитый голосок с передней парты, - у него бабуля скончилась.
-Сколько можно ссылаться на скончившихся бабуль? Месяц? Два? Год? Или всю жизнь?-взорвался учитель и слова его потонули в дружном хохоте. Мальчик сжался, схватил портфель  и выбежал из класса.

 Он спустился в раздевалку и с каким-то безудержно яростным отчаянием рванул пальто с вешалки, и, одеваясь на ходу, выскочил на улицу.

 Низкое зимнее солнце ударило в глаза холодным слепящим пламенем. Мальчик зажмурился и замер.

 Раньше было так: мир исчезал под смеженными веками в красной полутьме, чтобы в любой миг явиться опять, но уже иным, обогащённым новыми красками. Он возвращался полный света и нестерпимой радости узнавания, щедро одаривая бесчисленными тайнами, что были разгаданы и выстраданы множеством людей, жившими так давно, что сами их имена не менее таинственны и загадочны, он поражал чудовищным многообразием своего проявления, манил ещё не разгаданным, дразнил тысячами почему и зачем.

 Мир был цветаст и пёстр, как весенняя степь, волнующь как грозовое небо.
 Это была чудесная игра в одиночку. Теперь же игра кончилась. Чуда не будет. Уж это он знал хорошо. Чудо открытия внезапно обнажило себя с другой стороны, дотоле ему неведомой.

 Мальчик горько улыбнулся и открыл глаза. Длинные синие тени вдруг, скользнув по снегу, взметнулись в небо. Стало сумеречно. Солнце тусклой луной ползло в туче, тяжёлой и тёмной как надвигающаяся ночь. Мальчик спрыгнул с порога.


 Он был один на скучной заснеженной улице с её сумеречной тоскою и безмолвием. Люди отгородились от него глухими заборами стен, зарылись в свой взлелеянный уют и тепло, и никому нет дела, почему он здесь, а не в школе.
Никому.

-Ни-ко-му, ни-ко-му.-Скрипел под ногами снег и улица то выныривала, то утопала в слезах огромной непонятной обиды на кого-то или на что-то.
 Она – обида -   жила в нём теперь постоянно, слегка приглушенная заботами школьного дня, и могла напомнить о себе  при любых обстоятельствах, безо всяких на то причин: достаточно было увидеть чью-то спину, или пустой взгляд, или услышать звуки смеха и радости.

  В ней было что-то настораживающее, рождающее не хорошее предчувствие, и это что-то было всегда рядом с ним и далеко от него, за стенами школы, и за соседней партой, и за окнами, задёрнутыми занавеской, и в скрипе снега под ногами усталой женщины, и в гудках машин, и в приглушенном смехе парочки на крыльце.

 Всё это вместе было вне его и помимо его, не касалось его, будто его  и нет среди людей и для них он не существует со своим горем, со своими мыслями, и они смеются, жуют, читают, работают, о чём-то думают, а ему неизвестны их мысли, так же как и им неизвестны его, но стоит не думать об этих людях и они бесследно исчезают для него. И он для них тоже?

 А может быть такое, что о нём сейчас никто не подумал? Никто на всём свете? Ни один человек. И если это так, то они не существует для всех. Мёртв как его бабушка. И опять в который раз маленькая сморщенная головка в платочке приблизилась к его лицу и он явственно ощутил на губах восковой холод её лба и тот запах ужаса, исходящий от кожи, что навсегда пропитал все вещи и стены в комнате.

- Нет!- чуть не вскрикнул мальчик.- Есть! Есть! Есть!- твердил он в исступлении, весь дрожа и страшась пустоты улицы и собственного одиночества бросился назад в школу, но что-то больно толкнуло в плечо и огромное машущее крыльями нависло над ним, угрожающе и хрипло каркая : - Гром тебя разрази!
Обдало запахом сена и конского пота.

  Визг полозьев, ускользающих в тёмное нутро улицы, вызвал в нём острое до боли желание догнать сани, нырнуть в кислый тёплый дух овчины и человеческого тела, прижаться к неизвестному человеку и … Он не знал, что было бы дальше, но что-то должно было измениться вокруг него и в нём самом.

 И это желание скорейшей перемены овладело им с такой силой, что он не сознавая, что делает, рванулся вслед за санями, исчезнувшими  в сугробах, и бежал так, что сердце, казалось, поднялось к горлу и вот-вот должно было оборваться, и когда он догнал сани, они уже стояли и возница открывал ворота, сердце его стучало так, что оглушило его, а дыхание перехваченное спринтерским бегом оборвалось, и он стоял глух и нем (возница скажет потом следователю, что парень был дурной, не в себе малый) видя лишь вздышки пара изо рта человека в тулупе, и  сознавая, что тот говорит с ним, но не в силах, словно в кошмарном сне, произнести ни слова, ни сдвинуться с места и, чувствуя, что выглядит страшно глупо, потерялся окончательно.

 Человек нетерпеливо потянул лошадь за поводья и свободной рукой подтолкнул мальчика.
- Давай, давай, проваливай. Не мешай. Недосуг мне. Очумел что ль? .. Вроде блаженный, а с портфелем.
 Малышев шёл, пылая от стыда и унижения. Нелепая сцена целиком заняла его воображение и он не замечал, что пошёл снег, что он идёт среди кустов и деревьев полузанесённой тропой.

 Ветер усиливался и снег стал слепить глаза. Мальчик остановился, пугливо озираясь по сторонам. Село было где-то далеко, в чёрно-белой круговерти тревожно и колюче мерцали его одинокие огни. И мальчик побежал назад на встречу огням.

  Неожиданно где-то совсем рядом раздались мужские голоса. Мальчик вздрогнул и шарахнулся в сторону, перелез через какую-то проволочную ограду и вдруг снег ускользнул из-под ног и он упал на спину и покатился куда-то вниз. Его несколько раз подбросило, он повис на какое-то мгновение в воздухе и ударился всем телом обо что-то твёрдое. Он вскочил и тут же повалился набок, вскрикнув от полоснувшей левую ногу боли…

  Двое изрядно подвыпивших рабочих с Овражьего переулка уже второй час добирались к своим домам. Один из них, помоложе, лет тридцати, на сильном ветру стал трезветь, а другого постарше развезло окончательно. Он поминутно падал и всё пытался петь: -Вот…мчи-и..-тся-а… тро-о-о… почто...

 Каждый раз песня обрывалась: он, то падал, то ветер затыкал ему рот снегом. И тогда он, чертыхаясь и плюясь, вспоминал мать грязно и гнусно, как это принято в нашем народе в подобных случаях.

  Наконец, они добрались до своего переулка и, проходя заброшенным садом, тот, что помоложе, увидел в кустах мелькнувшую тень человека. Вскрик боли откуда-то издалека, словно из-под земли коснулся его слуха.
- Кричал вроде.. Слыхал?
- Я?.. Кричу?..Я петь!....Душа песнь…жаждить!.
 -Да заткнись ты!..Кричал кто, не слышал?
 - Я петь!..-
- Да пошёл ты!

 Он оттолкнул навалившееся на него тело и, проваливаясь по колено в снегу, приблизился к проволочной ограде. Человек лёг на проволоку и заглянул вниз. Там был овраг. В зловещей глубине его что-то темнело. Он не успел разглядеть - да и едва ли он смог бы что-нибудь увидеть сквозь снежную завесу, сметаемого ветром снега - как потерял равновесие и пробудившийся в нём страх заставил его шагнуть назад.

 Он сложил руки рупором и ветер пронёс над оврагом очередное грязное ругательство.
- Чё орёшь?
- Ктой-то там. Вроде фигура… человечья.
-Дура- фигура.
- Перестань.  Кричал вроде, слышал? Четвёртый раз спрашиваю.
- Четверг? Сёдня четверг?

- Среда сегодня. - Мрачно сказал молодой, не решаясь снова подойти к ограде.
-Чего-о? Четверг нынче.
- Среда.
- Спорить?!.. Я го-о-рю четверг. Значит четверг!
- Среда твою..-
- Ты молокосос. Не перечь!
- Среда!
- Ах ты!

 И пожилой грузный мужчина с трудом поднялся на ноги, цепляясь за проволоку, и изо всех сил ударил молодого в лицо. Тот рухнул в снег и, хрипя и всхлипывая, на четвереньках быстро-быстро пополз в сторону ёжившихся в снежной завесе огней человеческого жилья.
 
   Весной, когда снег осел, ребятишки, катавшиеся на санках в овраге, обнаружили труп.
  Это был Малышев, исчезнувший в метель два месяца назад. Когда труп выкопали из снега, сержанта милиции удивила его поза. Мальчик сидел на портфеле, вытянув левую ногу, правую, согнув в колене, обхватил руками и положил голову на колено. Казалось он спит.