«Что не выразишь словами, звуком на душу навей»
А. А. Фет – самый музыкальный их всех поэтов XIX века. У него был абсолютный слух к мелодии стиха. Недаром 26 августа 1888 года Петр Ильич Чайковский писал поэту К. Р. (так подписывал свои стихи великий князь Константин Романов, так его и следует именовать. – В. Р.): «Считаю его поэтом безусловно гениальным... Фет есть явление совершенно исключительное, нет никакой возможности сравнивать его с другими первоклассными или иностранными поэтами. Скорее можно сказать, что Фет в лучшие свои минуты выходит из пределов, указанных поэтами, и смело делает шаг в нашу область. Потому часто Фет напоминает мне Бетховена, но никогда Пушкина, Гете… Это не просто поэт, скорее поэт-музыкант, как бы избегающий таких тем, которые поддаются выражению словом.
Как беден наш язык! – Хочу и не могу. –
Не передать того ни другу, ни врагу,
Что буйствует в груди прозрачною волною.
Напрасно вечное томление сердец,
И клонит голову маститую мудрец
Пред этой ложью роковою.
Лишь у тебя, поэт, крылатый слова звук
Хватает на лету и закрепляет вдруг
И темный бред души, и трав неясный запах;
Так, для безбрежного покинув скудный дол,
Летит за облака Юпитера орел,
Сноп молнии неся мгновенный в верных лапах».
К. Р. сообщил этот отзыв поэту, и тот согласился с ним.
Эту тему Фет развивает не только в приведенных выше поздних стихах, она возникала у него гораздо раньше, в 1844 году.
Как мошки зарею,
Крылатые звуки толпятся.
С любимой мечтою
Не хочется сердцу расстаться.
Но цвет вдохновенья
Печален средь будничных терний;
Былое стремленье
Далеко, как отблеск вечерний.
Но память былого
Все крадется в сердце тревожно…
О, если б без слова
Сказаться душой было можно!
При жизни особого признания поэт не имел. Зубоскалы из «Искры» и «Свистка» написали на него бесчисленное множество пародий. Да и то сказать: над кем они не смеялись? Над Тургеневым, Толстым, Достоевским, Полонским, Случевским…
Сейчас эти пародии заставляют разве что недоуменно пожимать плечами: «О, если б протяжным мычаньем сказаться душе было можно!» Не бог весть какой перл остроумия!
Быть высмеянными – участь всех, кто ищет новые пути в поэзии. Зато Фета вполне оценили символисты.
В его время считалось, что нежелательно употреблять одно слово в стихотворении дважды или трижды. А у Фета есть стихи, которые строятся на сплошной анафоре (единоначатии):
Это утро, радость эта,
Эта мощь и дня и света,
Этот синий свод,
Этот крик и вереницы,
Эти стаи, эти птицы,
Этот говор вод.
Эти ивы и березы,
Эти капли – эти слезы,
Этот пух – не лист,
Эти горы, эти долы,
Эти мошки, эти пчелы,
Этот зык и свист,
Эти зори без затменья,
Этот вздох ночной селенья,
Эта ночь без сна,
Эта мгла и жар постели,
Эта дробь и эти трели,
Это все – весна.
А что он делал с ритмами? На такое и в начале ХХ века не всякий решался. Первая строфа может показаться вполне укладывающейся в рамки обычного ритма. Анапест с женской клаузулой – не очень привычно, но воспринимается. Однако недаром она напечатана так, как напечатана.
Вторую и третью строфы в эту схему никак не уложить.
Ветер злой, ветр крутой в поле
Заливается,
А сугроб на степной воле
Завивается.
При луне на версте мороз –
Огонечками.
Про живых ветер весть пронес
С позвоночками.
Под дубовым крестом свистит,
Раздувается.
Серый заяц степной хрустит,
Не пугается.
Заметили? Нет больше в нечетных строках ни цезуры перед последней стопой, ни самой последней стопы. Клаузула становится мужской.
Современники язык ломали, непривычные к таким экспериментам. А Фету нипочем: он музыкант. Он может в стихотворении с длинными строками сжать последнюю строку четверостишия до одного слова, что дает удивительный музыкальный эффект.
Лесом мы шли по тропинке единственной
В поздний и сумрачный час.
Я посмотрел: запад с дрожью таинственной
Гас.
. . .
Подобный прием я припоминаю лишь у других, более поздних поэтов, например у Федора Сологуба. Предшественником символистов Фет является еще и потому, что его стихи при помощи интонации воссоздают мимолетное настроение. Допуская некоторый анахронизм, я бы назвал его стихи импрессионистическими.
Тихая, звездная ночь,
Трепетно светит луна;
Сладки уста красоты
В тихую звездную ночь.
Друг мой! В сиянье ночном
Как мне печаль превозмочь?..
Ты же светла, как любовь,
В тихую, звездную ночь.
Друг мой, я звезды люблю –
И от печали не прочь…
Ты же еще мне милей
В тихую, звездную ночь.
Эти стихи, ставшие быстро знаменитыми, тоже подвергались идиотским насмешкам («Лезет в меня ерунда в тихую звездную ночь»). Там, где большинство слышит один тон, Фет слышит несколько. Вспомним, что о Бетховене его современники говорили: это же слушать невозможно!
Сейчас едва ли кто может усомниться в том, что поэзия А. А. Фета – одна из вершин русской лирики. Приведем один отзыв, резко противоречащий тому, что тогда писалось о Фете. Умышленно не назовем пока имени автора. Назовем лишь дату – 1865 год. «Смело можем сказать, что человек, понимающий поэзию и охотно открывающий душу свою ее ощущениям, ни в одном русском авторе после Пушкина не почерпнет столько поэтического наслаждения, сколько доставит ему г. Фет».
Кто же был столь прозорлив? Человек из совсем противоположного лагеря – Н. А. Некрасов. Тот самый, которого через десять лет А. А. Фет безжалостно отстегает такими стихами:
Псевдопоэту
Молчи, поникни головою,
Как бы представ на Страшный суд,
Когда случайно пред тобою
Любимца муз упомянут!
На рынок! Так кричит желудок,
Там для стоокого слепца
Ценней грошовый твой рассудок
Безумной прихоти певца.
Там сбыт малеванному хламу,
На этой затхлой площади,
Но к музам, к чистому их храму,
Продажный раб, не подходи!
Влача по прихоти народа
В грязи низкопоклонный стих,
Ты слова гордого СВОБОДА
Ни разу сердцем не постиг.
Не возносился богомольно
Ты в ту свежеющую мглу,
Где беззаветно лишь привольно
Свободной песне да орлу.
Образ Фета несколько раздваивается в наших глазах. Нежный лирик – и человек, умеющий быть твердым и беспощадным. Музыкальнейший из русских поэтов – и консервативный публицист. Раздвоение личности, или, как сейчас принято говорить, амбивалентность, свойственны были не только ему. В гораздо большей степени – тому же Некрасову. Этому были свои причины.
У Фета же амбивалентность в значительной степени может быть объяснена сложными перипетиями его жизни, отнюдь не баловавшей его.
На всех известных портретах перед нами бородатый человек с выразительным лицом явно семитического типа.
В семье Льва Толстого, очень любившего Фета, не сомневались в его еврейском происхождении. Насколько это было основательно, мы не знаем и сейчас. Родился он в имении Новоселки Орловской губернии и до 15 лет считался сыном владельца имения Афанасия Неофитовича Шеншина. Уже потом, когда он обучался в пансионате Крюммера в городке Верро (ныне Выру в Эстонии), вдруг пришло от отца странное письмо, в котором его именовали Фетом и указывали, что так он впредь и должен именоваться. Одним росчерком пера он превращался из столбового дворянина в иностранца сомнительного происхождения. Мать его, Шарлотта, урожденная Беккер, была увезена Шеншиным от мужа, Иоганна-Петера Фета. Его записали сыном Шеншина, но подлог был обнаружен по чьему-то доносу, и «отцу», видимо, стоило немалых трудов и Фетом-то его записать. Предполагается, что он был сыном Иоганна-Петера Фета (Foeth). Существовала и другая версия, что он был сыном жены корчмаря, красавицы еврейки, у которого Шеншин ее купил. Эренбург говорит об этой версии, как о факте («Люди, годы, жизнь»), но серьезные биографы в этом сомневаются (Б. Я. Бухштаб). Кстати, в статье Юрия Нагибина в «Литературной газете» пишется о некоем литературоведе, который в раздраженном тоне доказывает как вину Фета, что он был еврей. «Если бы не фамилия самого ученого, можно бы было подумать, – пишет Нагибин, – что это писал боевик «Памяти» или красно-коричневый патриот». Речь идет о Б. Я. Бухштабе, которого покойный Нагибин, видимо, просто не прочел и воспользовался чьим-то недобросовестным пересказом. В книге Бухштаба такого утверждения вовсе нет. Может, заодно и Эренбурга объявим антисемитом?! Абсурд какой-то! Впрочем, нормальным, разумным людям нет никакого дела до кровей поэта. Так мы и Пушкина в негры зачислим (именно в негры, а не в абиссинцы, как установлено совсем недавно). Слава Богу, есть у нас и Пушкин, и Фет. И Мандельштам. И Бродский. Оставим национальный вопрос нацистам.
Фет учился в пансионе М. П. Погодина, который показал тетрадь его юношеских стихов Гоголю. Николай Васильевич оценил талант юноши как «несомненное дарование».
Учась в Московском университете, Фет жил в нахлебниках у родителей Аполлона Григорьева, ставшего ему на долгие годы близким другом. Видимо, приятных впечатлений от университета Фет не получил: один родственник поэта рассказывал, что в более поздние годы, проезжая мимо университета, Фет приказывал извозчику остановиться и плевал на это здание.
Первую книжку («Лирический пантеон») он выпустил в 19 лет, в 1840 году, под инициалами А. Ф. В ней есть отзвуки и Бенедиктова, и Жуковского, и даже совсем архаические стихи с обилием мифологических образов:
Вчера златокудрявый,
Румяный майский день
Принес мне двух душистых
Любовниц соловья.
Одна одета ризой
Из снежных облаков,
Другая же – туникой
Авроры молодой.
(«Две розы»)
Первую книгу молодого поэта положительно отметил В. Г. Белинский.
Фет печатался в «Москвитянине» и «Отечественных записках». Многие стихи этого периода известны сейчас как лучшие стихи Фета. Многие из них стали романсами: «Сияла ночь. Луной был полон сад…», «Шёпот, робкое дыханье»; пятнадцать композиторов написали романсы на стихи «Я пришел к тебе с приветом», девять – «Я тебе ничего не скажу». Это ли не доказательство музыкальности поэзии Фета?
На заре ты ее не буди,
На заре она сладко так спит;
Утро дышит у ней на груди,
Ярко пышет на ямках ланит.
И подушка ее горяча,
И горяч утомительный сон,
И, чернеясь, бегут на плеча
Косы лентой с обеих сторон.
Надежды юности на получение дворянства рухнули. «Отец», по-видимому, обеспечивать его не собирался. Мальчика очень любил дядя, Петр Неофитович, и не раз говорил ему, будучи бездетным, что все оставит ему, но дядя скончался скоропостижно, деньги были немедленно расхищены. Поэт остался ни с чем.
В это время падает и общественный интерес к поэзии, молодой поэт понимает, что литературой ему не прокормиться, и решает во что бы то ни стало стать потомственным дворянином. Путь для этого был единственный – военная служба. Первый же офицерский чин давал дворянство. И Фет поступает унтер-офицером в Кирасирский орденский полк.
Через год он стал офицером. Но, увы, в это время Николай I подписал манифест, по которому лишь чин майора определял принадлежность к дворянству.
Возможность стать дворянином отодвигалась на много лет. Но отступать было некуда, и Фет продолжал тянуть служебную лямку. Он превращается в исполнительного, подтянутого службиста. Выбирает место службы поглуше (Крылово Херсонской губернии), потому что там скорее можно было выслужить чины. Здесь он встретил женщину, они полюбили друг друга, но она была бедна. Любовь Фета отступила перед прозаическим расчетом. В «Воспоминаниях» он называет ее Еленой Лариной, но сейчас точно известно, что это была Мария Лазич, сербка по национальности. Она трагически погибла, бросив спичку, которая попала на ее легкое платье. Возможно, это было самоубийство.
Памятью об этом трагическом событии, по-видимому, были позже продиктованы стихи:
Как лилея глядится в нагорный ручей,
Ты стояла над первою песней моей,
И была ли при этом победа, и чья, –
У ручья ль от цветка, у цветка ль от ручья?
Ты душою младенческой все поняла,
Что мне высказать тайная сила дала,
И хоть жизнь без тебя суждено мне влачить,
Но мы вместе с тобой, нас нельзя разлучить.
И в дальнейшем он возвращается памятью к этому ужасному событию:
Когда читала ты мучительные строки,
Где сердца звучный пыл сиянье льет кругом
И страсти роковой вздымаются потоки, –
Не вспомнила ль о чем?
Я верить не хочу! Когда в степи, как диво,
В полночной темноте безвременно горя,
Вдали перед тобой прозрачно и красиво
Вставала вдруг заря,
И в эту красоту невольно взор тянуло,
В тот величавый блеск за темный весь предел, –
Ужель ничто тебе в то время не шепнуло:
Там человек сгорел!
В 1853 году Фет переходит в лейб-гвардии уланский Его Императорского высочества полк, стоявший в Новгородской губернии, неподалеку от Санкт-Петербурга. Как раз в это время кончается «черная дыра» в поэзии, в обществе растет спрос на стихи. Повышается и поэтическая активность Фета.
В 1855 году выходит новый сборник его стихов. В нем поражает художническая наблюдательность поэта. Мы, люди нового века, выросшие в каменных джунглях городов, не знаем природы, не отличим одной птицы от другой, а Фет пишет так:
Клубятся тучи, млея в блеске алом,
Хотят в росе понежиться поля,
В последний раз, за третьим перевалом,
Пропал ямщик, звеня и не пыля.
Нигде жилья не видно на просторе.
Вдали огня иль песни – и не ждешь!
Все степь да степь. Безбрежная, как море,
Волнуется и наливает рожь.
За облаком до половины скрыта,
Луна светить еще не смеет днем.
Вот жук взлетел и прожужжал сердито,
Вот лунь проплыл, не шевеля крылом.
Покрылись нивы сетью золотистой,
Там перепел откликнулся вдали,
И, слышу я, в изложине росистой
Вполголоса скрыпят коростели.
Уж сумраком пытливый взор обманут.
Среди тепла прохладой стало дуть.
Луна чиста. Вот с неба звезды глянут,
И, как река, засветит Млечный Путь.
Юрий Нагибин вспоминает, что однажды в Ницце он слышал рассказ Георгия Адамовича о том, что Фет особенно гордился одним своим четверостишием. И было чем – это был прыжок от романтизма к символизму, когда и слова такого никто не знал.
Прозвучало над ясной рекою,
Прозвенело в померкшем лугу,
Прокатилось над рощей немою,
Засветилось на том берегу.
Подлежащего-то нет! Такое впору написать Блоку.
Но перспектива желанного дворянства продолжала убегать от поэта. Новый царь, Александр II, издал указ, по которому для дворянства нужен был уже не майорский, а полковничий чин. В обозримом будущем Фету достичь этого никак не удалось бы.
Теперь военная служба была ему не нужна, и он уходит с нее. Все было напрасно. Фет решает «пойти другим путем» и женится на дочери богатого чаеторговца М. П. Боткиной, сестре критика, и получает огромное приданое.
В это же время он становится достаточно популярен как поэт. Тогда же критики набрасываются на него, как борзые. Печально известный своими статьями о Пушкине, Д. И. Писарев «вытоптался» и на Фете: «Со временем продадут его пудами для оклеивания комнат под обои и завертывания сальных свечей, мещерского сыра и копченой рыбы. Г-н Фет унизится таким образом до того, что в первый раз станет приносить своими произведениями некоторую долю практической пользы». Опять польза! Сколько раз ею допекали Пушкина. Нельзя не вспомнить покойного советского поэта Н. И. Глазкова: «Полезен также унитаз, но это – не поэзия». Виссарион Зайцев был поглупее Писарева, и мысли его довел до абсурда: «Такое занятие, как выдумывать такие стихи, ничем не отличается от перебирания пальцами, которому с наслаждением предаются многие купчихи»… И еще: «Он в стихах придерживается гусиного мировоззрения». Вот уж воистину: с больной головы на здоровую!
Нет, у Фета и мозги были на месте, и руки тем концом вставлены. Он решает стать сельским хозяином. Покупает имение, где голая равнина, но которое может приносить хороший доход. И проявляет завидное упорство и трудолюбие: заводит полевое хозяйство, мельницу, конный завод. Между прочим, лошадей он знал и любил (ведь кавалерийский офицер!). Маяковский, ехидно заметивший, что поэт Фет много раз употребил в стихах слово «конь», но ни разу «лошадь», потому что, дескать, «конь» – изысканно, а «лошадь» буднично, был не прав: на самом деле, мы встретим у Фета слова «донец», «аргамак», «стригун», «пристяжная». Знал он цену этим вещам. Фет пишет статьи, в которых встает перед нами как прижимистый и расчетливый хозяин крайне консервативных убеждений, чем окончательно настраивает против себя так называемую демократическую критику. Сейчас эти статьи напечатаны в «Новом мире», и мы во многих случаях не можем не согласиться с ними.
В это же время из-под его пера выходят поэтические шедевры, такие как «Певице»:
Уноси мое сердце в звенящую даль,
Где как месяц за рощей печаль;
В этих звуках на жаркие слезы твои
Кротко светит улыбка любви.
О дитя! как легко средь незримых зыбей
Доверяться мне песне твоей:
Выше, выше плыву серебристым путем,
Будто шаткая тень за крылом.
Общим местом стало повторять, что Л. Н. Толстой не любил стихов, но вот для Фета он делал безусловное исключение. Они сходятся на почве увлечения философией Шопенгауэра. Еще до сближения с Фетом он писал Боткину: «И откуда у этого добродушного толстого офицера берется такая непонятная лирическая дерзость, свойство великих поэтов?» А затем ему пришелся по душе и сам Фет – деловой, озабоченный, серьезно и правильно относящийся к жизни. «Я свежее и сильнее вас не знаю человека», – признавался ему Лев Николаевич. Толстой увлекался сапожным делом и стачал две пары сапог. Одна досталась Сухотину, зятю его, а вторую после долгих примерок и сомнений в качестве материала купил Фет. Сухотин поставил сапоги в гостиной, как реликвию, что не вызвало симпатий у мастера. Фет же стал носить свою пару до полного износа, чем порадовал создателя «Войны и мира». Дружил Фет и с семьей Толстого, видимо, ему нравились обе сестры Берс. Есть несколько стихотворений, посвященных С. А. Толстой.
Вот одно из них:
Когда так нежно расточала
Кругом приветы взоров ты,
Ты мимолетно разгоняла
Мои печальные мечты.
И вот, исполнен обаянья
Перед тобою, здесь, в глуши,
Я понял, светлое созданье,
Всю чистоту твоей души.
Пускай терниста жизни проза,
Я просветлеть готов опять
И за тебя, звезда и роза,
Закат любви благословлять.
Хоть меркнет жизнь моя бесследно,
Но образ твой со мной везде;
Так светят звезды все победно
На темном небе и в воде.
А жизнь его еще отнюдь не меркла: шел 1866 год, поэту не было и сорока лет.
Другой сестре Берс, Татьяне Кузминской, с которой отчасти написана Толстым Наташа Ростова, поэт посвящает такие стихи, которые сейчас стали популярным романсом. Музыку на них писали многие композиторы:
Сияла ночь. Луной был полон сад. Лежали
Лучи у наших ног в гостиной без огней.
Рояль был весь раскрыт, и струны в нем дрожали,
Как и сердца у нас за песнею твоей.
Ты пела до зари, в слезах изнемогая,
Что ты одна – любовь, что нет любви иной,
И так хотелось жить, чтоб, звука не роняя,
Тебя любить, обнять и плакать над тобой.
. . .
«Стихи понравились Льву Николаевичу, – писала Кузминская, – и однажды он кому-то читал их при мне вслух. Дойдя до последней строки: «Тебя любить, обнять и плакать над тобой», – он нас всех насмешил: Эти стихи прекрасные, – сказал он, – но зачем он хочет обнять Таню… человек женатый… Мы все засмеялись, так неожиданно смешно у него вышло это замечание».
За стихи Фета «У чукчей нет Анакреона, к зырянам Тютчев не придет» его готовы были зачислить чуть ли не в расисты. Между тем сам Фет очень ценил поэзию кавказских горцев. Когда Толстой прислал ему сборник кавказских песен, он ответил ему таким стихотворением, которое в творчестве Фета стоит особняком.
Как ястребу, который просидел
На жердочке суконной зиму в клетке,
Питаяся настрелянною птицей,
Весной охотник голубя несет
С надломленным крылом – и, оглядев
Живую пищу, старый ловчий щурит
Зрачок прилежный, поджимает перья
И вдруг нежданно, быстро, как стрела,
Вонзается в трепещущую жертву,
Кривым и острым клювом ей взрезает
Мгновенно грудь, и, весело раскинув
На воздух перья, с алчностью забытой
Рвет и глотает трепетное мясо, –
Так бросил мне кавказские ты песни,
В которых бьется и кипит та кровь,
Что мы зовем поэзией. – Спасибо,
Полакомил ты старого ловца!
В 1873 году Фет, по прошению на высочайшее имя, добивается признания его дворянином Шеншиным. По этому поводу Тургенев поиронизировал: «Как Фет – вы имеете имя, как Шеншин – только фамилию». Ходила в те годы злая эпиграмма: «Искупят прозу Шеншина стихи пленительные Фета». Как он ни ненавидел фамилию Фет, обрекшую его на столь долгие мучения, в поэзии он все-таки им остался. Имя – не этикетка, его не снимешь. Но в быту он требовал, чтоб его и письменно и устно именовали только Шеншиным:
Я между плачущих Шеншин,
А Фет я только средь поющих.
Он покупает новое имение Воробьевку в Курской губернии со старинной усадьбой и парком. И еще – дом в Москве на Плющихе. Выпускает один за другим сборники своих «Вечерних огней». Его поэтический голос не слабеет.
Только в мире и есть, что тенистый
Дремлющих кленов шатер.
Только в мире и есть, что лучистый
Детски задумчивый взор.
Только в мире и есть, что душистый
Милой головки убор.
Только в мире и есть этот чистый
Влево бегущий пробор.
Он богат, признан, у него много свободного времени. Обычно под старость поэты начинают писать хуже, этого никак нельзя сказать о Фете.
Природы праздный соглядатай,
Люблю, забывши все кругом,
Следить за ласточкой стрельчатой
Над вечереющим прудом.
Вот понеслась и зачертила –
И страшно, чтобы гладь стекла
Стихией чуждой не схватила
Молниевидного крыла.
И снова то же дерзновенье
И та же темная струя, –
Не таково ли вдохновенье
И человеческого я?
Не так ли я, сосуд скудельный,
Дерзаю на запретный путь,
Стихии чуждой, запредельной
Стремясь хоть каплю зачерпнуть?
Он много переводит: и латинскую поэзию, и многое другое. Но следует справедливости ради сказать, что, хотя он и получил звание члена-корреспондента Академии наук за эту работу, переводчиком он был не просто плохим, а архискверным. В который раз приходится повторять, что поэт и поэт-переводчик – это профессии смежные, но не тождественные. Да и прозу (философскую) он переводил так же тяжело и невразумительно. Два тома его любимого Шопенгауэра лучше читать по-немецки (даже при скромном знании языка). Его работу убивало стремление к буквальности. Это почти то же, что переводы В. Меркурьевой из Шелли. А вот из Фета – пример того, как переводить не следует. Все на месте – эквиритмичность и эквилинеарность, а поэзии – нет. Посмотрите хотя бы перевод из Гете «Паж и мельничиха». Нормальная немецкая фраза: «Wohin geist du», то есть «Куда ты идешь?» – превращается в «Куда ж ты прочь?»
В последние годы жизни Фет сдружился с великим князем Константином Константиновичем (поэтом К. Р.). К. Р., видимо, был хорошим человеком, да и поэтом, хотя и не первостепенным, но и неплохим. Однако рядом с Фетом он был по меньшей мере маловат. Обращенный к августейшему приятелю стих: «Я робко за тобой пою» – вызвал многочисленные насмешки и нарекания. Возможно, у Фета были соображения, простите, корыстные. Вскоре он получает звание камергера и очень этим гордится. Он даже выходил на крыльцо помещичьего дома в Воробьевке в придворном мундире с пресловутым ключом на заду.
Но, Боже мой, какая все это суета по сравнению со старческими недугами, приступами астмы, все более одолевавшими его.
Своему старому другу А. Л. Бржеской он пишет:
Далекий друг, пойми мои рыданья,
Ты мне прости болезненный мой крик.
С тобой цветут в душе воспоминанья,
И дорожить тобой я не отвык.
Кто скажет нам, что жить мы не умели,
Бездушные и праздные умы,
Что в нас добро и нежность не горели
И красоте не жертвовали мы?
Где ж это все? Еще душа пылает,
По-прежнему готова мир объять.
Напрасный жар! Никто не отвечает,
Воскреснут звуки – и замрут опять.
Лишь ты одна! Высокое волненье
Издалека мне голос твой принес.
В ланитах кровь, и в сердце вдохновенье. –
Прочь этот сон, – в нем слишком много слез!
Не жизни жаль с томительным дыханьем,
Что жизнь и смерть? А жаль того огня,
Что просиял над целым мирозданьем,
И в ночь идет, и плачет уходя.
21 ноября 1892 года Фет, ослабевший после тяжелого бронхита, послал жену за шампанским, а сам попытался зарезаться стилетом, служившим для разрезания бумаг. Секретарша вырвала нож, поранившись при этом сама, а он побежал в столовую, где пытался, видимо, достать из буфета другой нож, но упал на стул и умер от инфаркта (тогда говорили «от разрыва сердца»). Спор о том, считать ли Фета самоубийцей, на мой взгляд, не имеет особого смысла.
Впрочем, от него осталась предсмертная записка: «Не понимаю сознательного приумножения неизбежных страданий. Добровольно иду к неизбежному».
Для нас гораздо важнее, что и в последних поэтических видениях не было болезненного астматического дыхания.
Вот одно из последних стихотворений:
Горел напрасно я душой,
Не озаряя ночи черной:
Я лишь вознесся пред тобой
Стезею шумной и проворной.
Лечу на смерть вослед мечте.
Знать, мой удел – лелеять грезы
И там со вздохом в высоте
Рассыпать огненные слезы.
(«Ракета»)
Эти огненные слезы горят на небосклоне российской поэзии. Многие звезды угасли, но эти горят все ярче и, несмотря на тяжелую жизнь поэта, даруют нам просветление.