ЕСЛИ НЕТУ ВОКРУГ ОПОРЫ,
ТО ОПОРА У НАС ВНУТРИ
(Заметки о жизни и творчестве Юрия Казакова)
4.
Итак, не без помощи Евгения Евтушенко, мы разобрались в причинах того, почему талантливейший русский прозаик попал в середине шестидесятых годов в разряд особо неблагонадёжных и так называемая фигура умолчания поглотила его по крайней мере на полтора десятилетия. Разъяснилась и моя загадка — период тотального запрета Юрия Казакова совпал с годами обучения в Уральском университете, когда мы, воспитанники его, упоённо следили за каждым свободным словом, прорывающимся сквозь безжалостные препоны цензуры. Среди любимцев наших были Булат Окуджава, Евгений Евтушенко, Андрей Вознесенский, Василий Аксёнов, Владимир Высоцкий, Василий Шукшин, Василий Белов, скульптор Эрнст Неизвестный, режиссёр Андрей Тарковский. Но не было в этой славной гвардии Юрия Казакова. И мы не знали его. А узнали много лет спустя. Я вот, к своему великому огорчению, познакомился с его творчеством только в нынешнем году, когда исполнилось 90-летие со дня рождения незнакомого мне классика. Такая большевистская месть пролилась на одарённого Богом литератора, отвергшего лживый соцреализм, но верно служившего реализму, которому положил начало Александр Сергеевич Пушкин — «наше всё» (афористичное определение Аполлона Григорьева).
Вообще-то, шестидесятые годы легли тяжелейшим грузом на плечи всех честных российских литераторов. Обманчивое «хрущёвское потепление» обернулось очередным ледниковым периодом. После печально памятного совещания Генсека с деятелями литературы и искусства, состоявшегося в 1963 году, критические плётки кого только не полосовали! Сам Юрий Казаков так вспоминает об этом:
«Все те немногие годы, которые я занимаюсь литературой, я беспрестанно читаю оскорбительные, уничижительные статьи о молодых писателях. Я всё время слышу одни и те же слова: «отставание», «незнание», «уход от действительности», «антинародность», «клевета» и так далее...
Не успел я напечатать свои первые рассказы в 1956 году, как меня тотчас назвали «натуралистом», затем я стал «декадентом», «неореалистом», «эпигоном», «антигуманистом», «абстрактным гуманистом», писали, что я смотрю на жизнь «из тёмного угла», что я «клевещу на действительность», что я «серый нытик», что рассказы мои «идейно порочны», наконец, совсем недавно на страницах «Крокодила» критик Назаренко написал, что моей рукой водит «дух Смердякова»!..
Много лет пишет Евтушенко и много лет его имя с прибавлением оскорбительных эпитетов не сходит со страниц печати. «Духовная нищета», «кумир московских стиляг», «порнография», «порочность», «безыдейность», «буржуазный душок», «северянинский душок» — не критики ли писали всё это?..
Со страниц «Сибирских огней» обливают грязью поэта Вознесенского за прекрасные стихи о Сибири. Ему угрожают даже физической расправой. Так прямо и пишут: «Если узнают якуты о поэме Вознесенского, ему не поздоровится!»
Прозаика Аксёнова называют «фальшивобилетчиком». Прозаиков Бондарева и Бакланова, которые дали нам сильные и мужественные картины Отечественной войны, называли «ремаркистами», «натуралистами», «смакователями грязи» и так далее...
Поэтесса Б. Ахмадулина за всю свою жизнь напечатала, наверное, стихотворений пять, а из оскорблений по её адресу можно составить целую коллекцию. Здоровый, очень русский поэт Цыбин обвиняется в национализме, в сермяжничестве, в грубости!..
Это ли критика?»
От себя добавлю – конечно, не критика! Это гребейшая попытка подрезать крылья талантливым литераторам, чтобы и духу не было в советском искусстве продолжателей классики, для которых правда была важнее всего. Словом, всем досталось по число по первое. А Юрию Казакову — особенно ядрёно. Я внимательно просмотрела комментарии к вышедшему недавно трёхтомнику писателя — в 60-70 годы его заметки, статьи и отдельные рассказы появлялись — и то редко! — лишь в тех газетах и журналах, которые сами сводились на нет соцреалистической критикой.
Однако, по закону отрицания, великомощно предусмотренному Вседержителем, разрушительные периоды в жизни народов сменяются созидательными. Что считалось единственно правильным, переходит в область ошибочного и вредоносного. Прежние кумиры отвергаются, и место их занимают те, которые сметались на обочину, на задворки. То есть, как отечается в Библии, первые становятся последними, а последние первыми.
Пушкина, раскритикованного за «антинародность», снова возносят в ранг «нашего всего»; Есенина, запрещённого на десятилетия за «безнравственность», признают лучшим лириком мира; Маяковского, вычеркнутого из рабочих планов издательств за красный отсвет в стихах, признают поэтом гениальным; Платонова, про которого Сталин сказал, что он писатель «не наш», так же считают первостатейным литератором. И вот настало время (а мы, не знавшие Казакова, перехода от старого к новому даже и не заметили!), — настало время, когда с повышенным интересом, как в пятидесятые годы, стали печатать повести и рассказы Юрия Павловича уже не в качестве молодого прозаика, а в качестве отечественного классика, продолжателя традиций Пушкина, Тургенева, Чехова, Пришвина и Паустовского. И выходит в свет трёхтомное издание его сочинений, которое многие из нас проворонили и которое вынуждены теперь собирать в разных интернет-магазинах. И, как я уже отметила, с восторгом читать все его вещи, без исключения. Потому что они очень хорошие или отличные в высшей степени.
И опять закрался вопрос, но уже другого порядка. Как мог появиться в заболоченной советской стране талант истинно могучий, истинно честный, истинно чистый, словно родник, истинно смелый, истинно неуклонный от труднейшей, духовной цели? Хотела написать: не с неба же он свалился, но тут же поправила себя — именно с неба. Любые таланты даёт Господь, а такие, великие и удивительно скромные, — подавно.
Стало быть, снова нам предстоят поиски корней, создавших писателя Юрия Казакова. Начнём с его автобиографии, опубликованной в сборнике «Две ночи», который вышел в Москве в 1986 году.
«Родился я в Москве в 1927 году в семье рабочего. Отец и мать мои – бывшие крестьяне, выходцы из Смоленской губернии. В роду нашем, насколько мне известно, не было ни одного образованного человека, хотя талантливы были многие. Таким образом, я — первый человек в нашей родне, занимающийся литературным трудом.
Писателем я стал поздно. Перед тем как начать писать, я долго увлекался музыкой. В 1942 году в школе, в одном со мной классе, учился музыкант. Одновременно он посещал и музыкальную школу, где занимался в классе виолончели. Его одержимость музыкой в значительной мере повлияла и на меня, а мои природные музыкальные данные позволили и мне в скором времени стать молодым музыкантом.
Сначала я стал играть на виолончели, но так как заниматься музыкой я начал довольно поздно (с 15 лет) и пальцы мои были уже не столь гибки, то я вскоре понял, что виртуозом-виолончелистом мне не стать, и перешёл тогда на контрабас, потому что контрабас вообще меннее «технический» инструмент, и тут мог рассчитывать на успех.
Я не помню сейчас, почему меня в одно прекрасное время потянуло вдруг к литературе. В своё время я окончил музыкальное училище в Москве, года три играл в симфонических и джазовых оркестрах, но уже где-то между 1953 и 1954 годами стал всё чаще подумывать о себе как о будущем писателе. Скорее всего это случилось потому, что я, как, наверное, и каждый молодой человек, мечтал тогда о славе, об известности и т.п., а моя служба в оркестрах, конечно, никакой особенной славы мне не обещала. И вот я, помню, стал тяготиться своей безвестностью и стал попеременно мечтать о двух новых профессиях — о профессии дирижёра симфонического оркестра и о профессии писателя или, на худой конец, журналиста. Я страстно хотел увидеть свою фамилию напечатанной в афише, в газете или журнале.
Тяга к писательству всё-таки пересилила, я стал более внимательно читать очерки и рассказы, стараясь понять, как они сделаны. А через некоторое время стал и сам писать что-то. Не помню теперь уже, как я тогда писал, потому что не хранил своих рукописей. Но уверен, конечно, что писал я тогда и по отсутствию опыта и вкуса, и по недостаточной литературной образованности — плохо.
Всё-таки, видимо, было нечто в моих тогдашних писаниях симпатично, потому что отношение ко мне с самого начала в редакциях было хорошее, и в 1958 году я уже успел напечатать несколько небольших очерков в газете «Советский спорт» и в том же году был принят в литературный институт...
15 декабря 1965 года».
(Продолжение следует)