Три письма ниоткуда

         Три письма ниоткуда
   
      ПОСВЯЩАЕТСЯ ДМИТРИЮ ГРОДНИЦКОМУ
    


               Часть первая

Ибо время, столкнувшись с памятью, узнает о своем бесправии.
                Иосиф Бродский

                Глава первая
             Место действия – Андрианаполь
          Время действия – 22 января 1979 года

                I

Дубак стоял жуткий. Ученик девятого класса Владимир Ведрашко даже чуть-чуть пожалел, что не послушался бабушку. Хотя вообще-то Владимир бабушку слушался редко. И когда сия убеленная сединою старушка стала вдруг нудно настаивать, чтобы внук надел не модную шведскую куртку, а древнюю дедушкину шинель, Ведрашко сперва, если честно, подумал, что бабушка делает это в порядке черного юмора.

Ведь как ни глупа была бабка, но даже она понимала, что взрослый шестнадцатилетний мужчина не может гулять по городу в генеральской шинели со споротыми погонами. И когда внук, отстояв свой наряд, с боем прорвался на лестницу, бабка, конечно, только для виду крикнула:

– Вова, на улице хо-олодно! Шапку надень!

Тем более, что Владимир всех этих диких воплей уже и не слышал. Вихрем скатившись по лестнице, он миновал потухший лет двадцать назад камин и вылетел, словно пробка, наружу.

Несмотря на то, что телевизионный диктор Сереженька (высокий и томный брюнет, любимый телеведущий бабки) сулил ближе к вечеру аж «минус сорок», электронное табло во дворе показывало только «минус двадцать семь». Пустяки, по большому счету. И Ведрашко, поглубже зарыв подбородок и щеки в негреющий воротник модной куртки, вприпрыжку помчался к ближайшей станции метрополитена.

До ближней ямы метро было метров четыреста. В обычные дни он даже не замечал этой крошечной полуминутной пробежки, но сегодня (несмотря на то, что предсказанные красавцем Сереженькой кары небесные еще даже толком не начинались) Владимир успел припомнить и бога, и черта и, чего там греха таить, не раз и не два пожалел, что не послушался бабушку.

«Ах, – с горечью думал Ведрашко, – как бы сейчас была к месту именно эта дедушкина шинель – тяжелая, толстая, длинною почти что до пяток, добротная старорежимная вещь, не чета нынешним жиденьким балахонам, беззастенчиво содранным с экипировки французской армии!»

А то, что мимо идущие барышни хихикали б и косились…

Да насрать!

Во-первых, мимо идущим барышням сейчас не до ученика девятого класса. Во-вторых, и самому В. Ведрашко сейчас, прямо скажем, слегка не до барышень. А, в-третьих… яйца дороже. Ибо адская стужа, давно отморозив и уши, и ноги, мало-помалу добралась и к…

А вот и метро!

Ведрашко нырнул в прикрытую шапкою белого дыма яму и, не чуя окаменевших ног, рысью помчался по переходу. Вон ряд тяжеленных стеклянных дверей, вон божественно-теплый предбанник, вон частый строй пропускных автоматов, вон жирно переливающаяся под лампами темно-коричневая эскалаторная лента, вон залитый светом гранитный перрон, вон новый, отделанный розовым пластиком поезд и вот – наконец-то – вернувшаяся к ученику девятого класса способность думать о чем-нибудь, кроме холода.

«О чем-нибудь» – это значило о девушках.

А напротив Ведрашко стояла настолько потрясная телка, что он тут же мысленно поблагодарил бога за то, что не поддался бабкиным проискам насчет зимней формы одежды. Хорош бы он был сейчас в генеральской шинели! Хотя, если честно, то даже и в лучшем своем наряде: в синей импортной куртке, широченных бананах и привезенных двоюродной теткой из Осло кроссовках – ученик девятого «а» не вызывал у стоящей напротив секс-бомбы ни малейшего интереса. Она смотрела на без пяти минут выпускника 999-й элитной гимназии как на пустое место.

Ведрашко тоже решил в ответ игнорировать ее выглядывающие из под искусственного меха прелести и попытался подумать о чем-нибудь постороннем.

Ну, скажем, о… литературе.

На днях они проходили «Миннезингеров» Собинова. И хотя Владимир привык испытывать почти автоматическое почтение ко всем включенным в программу шедеврам, «Миннезингеры» ему не понравились. Они показались ему чересчур холодными и подражательными. Написанными под слишком явным влиянием всех тогдашних французов. В первую очередь, Мериме и Юго.

– Ну нет, – подумал Ведрашко, – когда я стану писателем (а в том, что он когда-нибудь станет всемирно известной акулой пера, ученик девятого «а» не сомневался ни секунды), я буду писать совсем по-иному.

И воображение тотчас же перенесло его лет на пятнадцать вперед – в нереально далекие девяностые годы. Старый кайзер уже, естественно, помер, и Бронзовый Трон в Гранитном Дворце унаследовал … нет-нет, не его неприятно-слащавый отпрыск. На престол своих предков взошел родной внук императора, а в роли регента выступил всенародно любимый рейхсмаршал Штейнберг. Но это, в общем, не важно. А важно лишь то, что юный писатель Владимир Ведрашко живет в продуваемой всеми ветрами мансарде (дура-бабка из дому его, естественно, выгнала) и пишет роман о…

…Ученик девятого класса, если честно, не может представить тему своего будущего сочинения, но ясно видит его темно-малиновый переплет и золоченые буквы заглавия («Повесть о прошлогоднем снеге»). Хотя в самом-самом начале ни переплета, ни титульных букв еще, естественно, нету, а есть лишь толстая пачка покрытой машинописью белой финской бумаги.

Ведрашко бегает по редакциям, пытаясь эту толстую пачку пристроить, но понимания там не находит. Так продолжается целых два года. Юный гений близок к отчаянью, но вот однажды его мансарду сотрясает долгий и громкий звонок.

Юный гений подходит к дверям.

На самом пороге – двое.

Один длинный, в енотовой шубе, второй – маленький, в тесном английском пальто.

– Разрешите представиться, – с достоинством говорит енотовый, – Сигизмунд Хайнц Гиом и, – он показывает глазами на маленького, – Вильгельм Гиероним Лягдарский.

(Услышавший эту короткую фразу Владимир Ведрашко на пару минут теряет дар речи, ибо «Гиом» – это фамилия авторитетнейшего литературного критика, а Лягдарский – всамделишный живой классик, чьи тексты они проходили в школе).

– Вы позволите нам войти? – интересуется слегка оскорбленный его безмолвием мэтр.

Ведрашко поспешно кивает, ибо способности говорить еще не обрел.

Все трое проходят на кухню.

– Так значит вот вы какой! – произносит маститый критик, снимая шубу и оставаясь в негнущихся джинсах, сверкающей кожанке и нежно-сиреневой водолазке.

– Ты, Сигизмунд, не конфузь мне молодого человека, – басит живой классик, тоже снявший пальто и открывший досужим взорам великолепный черный костюм явно лондонского производства. – Скажите, Владимир… как вас по батюшке?

– Викторович, – наконец произносит хоть что-то Ведрашко.

– Скажите, Владимир Викторович, вы в этих хоромах давно живете?

– Третий год, – отвечает Ведрашко.

– А сами откудова?

– Я… местный. Андрианапольский. Закончил 999-ю гимназию и три с половиной курса университета.

– Что вы говорите! – кивает красиво вылепленной головой живой классик. – А по повести вашей не скажешь. Такой кристально чистый язык! Такое дотошное знание жизни народной! Мы с Сигизмундом грешным делом подумали, что вы откуда-нибудь… с Урала. Я правду говорю, Сигизмунд?

– О, да, – подтверждает маститый критик. – Чистейшую правду. Лично мне в написанном вами романе всего больше пришлось по сердцу…

…Чем завершилась беседа трех литературных светил, человечество никогда, к сожалению, не узнает, потому что именно в это мгновение метрополитеновский диктор объявил переход на станцию Марфопосадская, и ученик девятого класса, весьма не по-джентльменски толкнув некогда проигнорировавшую его секс-бомбу, стал усиленно пробиваться к выходу.

II

Пока он ехал в метро, на улице похолодало. «Градусов тридцать», – осторожно прикинул Ведрашко. Хотя за те десять-пятнадцать минут, в течение коих, выбивая ногами веселую дробь, он прождал «девятнадцатого», Владимир свое мнение подкорректировал и решил, что на улице все тридцать восемь.

(Подумать, что сорок, он все-таки не осмелился).

Сквозь щелястые двери автобуса здорово дуло, но, к счастью, на улице Салова в салон набилась целая группа ребят из кулинарного техникума, и в образовавшейся давке Владимир чуть-чуть отогрелся. Правда, тут же возникла новая сложность. Почти все набившиеся ребята были девушками, и у зажатого между их огнедышащих тел Ведрашко тут же случился неконтролируемый приступ эрекции, которую ни дурацкая куртка, ни облегающие импортные штаны ни черта не скрывали.

Впрочем, могучие поварихи случившейся с ним катастрофы вроде как не заметили. Правда, пышечка справа премерзко хихикнула, но кто ж его знает, отчего хихикают эти пышечки, и что там вообще у них на уме?

«А интересно, – подумал Ведрашко, – когда я стану всемирно известным писателем, научусь я описывать внутренний мир таких дур или нет?»

…Ввинтившийся на следующей остановке в салон двенадцатипудовый дядя так припечатал Владимира, что охота рассуждать на отвлеченные темы у него тут же пропала. Ему осталось заботиться лишь об одном: о том, чтобы хотя бы чуть-чуть отпихнуть эту дышащую перегаром тушу, а потом набрать в свои легкие чуточку воздуха.

А еще минут через восемь пришел черед выходить и самому Ведрашко. Кое-как оттолкнув многотонного дяденьку, сквозь трепетный строй поварих он пробился наружу. Потом вприпрыжку промчался сто метров до школы, пулей взлетел на четвертый этаж, вбежал в свою комнату, бросил под койку собранный бабкой рюкзак с вещами и галопом понесся к учебному корпусу.

…Самым первым у входа в класс он увидел фон Бюллова (подпольная кличка «фон Булкин»). Булкин смотрелся в карманное зеркало и методично расчесывал свои недавно выросшие усы. Расчесывать, собственно, было особенно нечего – пять-шесть волосин, но абсолютно безусому В. В. Ведрашко видеть даже такие усы было очень обидно.

– Хэллоу, Ген, – ничем не выдавав испепелявшей его сердце зависти, поприветствовал он фон-барона, – как там сегодня Аллочка?

– Говорят, что лютует, – степенно ответил Булкин. – В желтой кофте пришла. Предзнаменование нехорошее.

(«Аллочкой» за глаза называли преподавательницу английского языка Аллу Кербер – суровую пятидесятилетнюю тетку, которую вся их 999-я школа боялась до нервных обмороков).

Булкин как в воду глядел. Алла была в желтой кофте, крупных розовых бусах и засохшей позавчерашней косметике. Более верные признаки неминуемого Великого Гнева выдумать было сложно.

– Гудмонинг, чилдрин! – пророкотала Аллочка, стремительно заходя в класс.

– Гудмонинг, чича!– вразнобой стуча стульями, нестройно ответили ученики.

(Доброе утро, дети!
Доброе утро, учитель!)

– Ви шел бегин ауа лессон, – продолжила Алла, – виф э вери интрестин фим, – сделав краткую паузу, она подошла к доске, взяла кусочек обернутого в клетчатую бумажку мела и аккуратно вывела, – вэ нейм ов вэ фим из ЛАНДОН. ЛАНДОН из вэ кэпител ов Грейт Бритэн. Итс вери оулд, биг энд бьютифул таун…

(Мы начнем наш урок с очень интересной темы. Она называется «Лондон». Лондон – столица Великобритании. Это очень большой, очень древний и очень красивый город… )

Пока шел процесс объяснения, Алла была почти не опасна и Ведрашко (подпольные клички – «Ромашкин» и «Лютиков-Цветочкин») позволил себе немного расслабиться. За что тут же и поплатился.

– Вэдряшко, репит вот ай сэд! – услышал он гневный голос Аллочки.

(Ведрашко, повторите то, что я сказала!)

– Э? – еле слышно проблеял Ведрашко, полностью погруженный в рассматривание металлической змейки на платье сидевшей на передней парте Петровой.

– Вэдряшко, континью вэ сентенс: «Ландон воз фаунд ин…»

– Ин найтин сиксти фо! – торопливо ответил Владимир.

– Во-о-от? – удивилась Аллочка.

– Ин найтин сиксти фо, миссис Кербер.

– Сиддаун. Ту. Вери бэд3.

(– Ведрашко, закончите предложение: Лондон был основан в...
– В тысяча девятьсот шестьдесят втором году!
– Что-о-о?
– В тысяча шестьдесят втором году, миссис Кербер.
– Садитесь. Два. Ответ отвратительный).

Владимир независимо пожал плечами, с достоинством сел и вновь погрузился в рассматривание металлической змейки Петровой.

Аллочка же вызвала новую жертву – худого, как жердь, д’Орвиля. Природный француз д’Орвиль английского, как это ни странно, не знал совершенно и заикался и мямлил не хуже Ведрашко. Однако, «сиддаун, ту» от Аллочки не услышал. Дело здесь было в том, что дед д’Орвиля был эрзац-генералом, причем – в отличие от геройски погибшего деда Ведрашко – эрзац-генералом действующим, до сих пор протиравшим штаны в кабинетах Генштаба.

Так что никто из преподов ниже четверки Французу не ставил. В прочем, и выше – тоже (ибо было не за что).


…На этот раз д’Орвиль вернулся на место вообще без оценки, а грозная Аллочка, как ни в чем не бывало, продолжила:

– Олл райт, нау плиз, ви хэв ноу тайм, ви хэв ноу тайм, ви хэв ноу тайм! Вэ некст пат ов ауа лессон вилл би консёнд ту контрол ов ёр хоум вокс. Пэтрова, стенд ап энд тел ас эбаут вэ Джносонз. Хау биг э Джносонз фэмили из? Хау олд из вэя грэндфавэ? Вот из вэ нейм ов э Питез литл систэ? Плиз спик. Ви а вейтинг фо ёр ансэ.

(Все хорошо, но у нас нету времени. Следующая половина нашего урока будет посвящена проверке домашних заданий. Петрова, встаньте и расскажите нам про Джонсонов. Насколько велика семья Джонсонов? Сколько лет их деду? Сколько лет младшей сестренке Питера? Пожалуйста, рассказывайте. Мы ждем вашего ответа)

У смышленой Петровой ответы просто отскакивали от зубов, и запутанную генеалогию Джонсонов она знала не хуже собственной. Алла влепила ей «файф».

– Тупая зубрилка, – прошипел завистливый Бюллов.

– Она не зубрилка, – тут же вступился за соседку Ведрашко, – она просто очень-очень способная, и у нее почти что феноменальная память.

– Ой, блин, нашелся защитничек! Сидит здесь и дрочит… все семь уроков.

– Что-о?!! – драматическим шепотом возмутился Цветочкин.

– В пальто, – спокойно ответил фон Булкин.

– Вэдряшко! – в очередной раз прогремел голос Аллочки. – Хэв ю гот энаф?! Иф ноу… энд ю реалли вонт энавэ «банан» джаст спик ит ту ми. Ай шел би глэд ту грант ёр риквест.

( Ведрашко! Вам мало? Если хотите еще одну двойку, просто скажите. Я с радостью удовлетворю вашу просьбу.)

Самые бессовестные из подхалимов захихикали (среди них, к сожаленью, была и Петрова).

В каком-то смысле это хихиканье и спасло Ведрашко, ибо умасленная подхалимажем Аллочка ограничилась голой угрозой и нового «ту» напротив его многострадальной фамилии не выставила. Более того, насытившаяся лестью и кровью Алла к концу урока заблагодушествовала и стала подробно рассказывать классу о своей имевшей место одиннадцать лет назад трехдневной турпоездке в Лондон.

Заболтавшуюся англичанку прервал звонок. Следующим уроком была физика.


                Глава вторая
                Место действия – Андрианаполь
                Время действия – 22 января 1979 года

                I

Физику в девятом «а» классе вел Миша. «Мишей» физика звали почти что в глаза, потому как официальное наименование «господин учитель» не подходило к нему совершенно. И если, скажем, прочие преподы в особо торжественных случаях, пусть неохотно, но надевали положенную им по Уставу форму, то Мишу в серебряном вицмундире представить было попросту невозможно. Потертые брюки, растянутый свитер, немытые длинные волосы и вечно измазанный мелом лоб –– так и только так мог выглядеть их преподаватель общей и частной физики, и никакого другого препода ученики девятого «а» не желали.

Если Аллу боялись, то Мишу любили. Если перед англичанкой заискивали, то Мише, напротив, слегка покровительствовали.

У самого В. Ведрашко отношения с Мишей складывались трудно. Причем –– по прямо противоположной причине запутанности его отношений с железной Аллой. Ведь если железная Алла Ведрашко открыто чморила, то добренький Миша, напротив, безбожно переоценивал его скромные физмат-таланты.

Например, пару дней назад необычно серьезный Миша подошел к нему на большой перемене и, как всегда, глядя в пол, пробурчал:

–– З-знаете что, В-владимир, –– Миша чуть-чуть заикался, –– если в-вам на уроке вдруг станет н-неинтересно, вы раскройте Маклеевские лекции п-по физике и ч-читайте.

Ведрашко в ответ заалел и промямлил нечто невразумительное. Дело здесь было в том, что не только признанные интеллектуалы, вроде Светки Петровой или Генки фон Бюллова, но даже честный трудяга Герка Грумдт разбирался в общей и частной физике явно получше, чем Лютиков-Цветочкин. Но упрямый, как черт (при всей свой внешней мягкости), Миша почему-то именно Лютикова продолжал считать новым Эйнштейном.

Этот Мишин каприз опирался на чистой воды шаманство: Ведрашко, напрочь не зная физики, умел просто угадывать Мишины мысли. Вот и на этом уроке лишь только Миша, прервав поток объяснений, припудрил мелом надбровье и громко спросил:

– Господа, как вы д-д-думаете, экспериментальные подтверждения закона К-кулона имеются для любых значений «эр»?

– Для любых! – прогудел в ответ класс.

Миша разочарованно пожал плечами (мол, типичные варвары!) и со значением посмотрел на Ведрашко.

Ведрашко уверенно вскинул руку.

– Да-да, – кивнул Миша, – прошу вас, Владимир.

Ведрашко поднялся и отчеканил:

– Я думаю, что закон Кулона-Амонтона не имеет экспериментального подтверждения ни для очень больших, ни для очень маленьких расстояний.

– Со-вер-шен-но верно! Со-вер-шен-но верно! – расплылся в улыбке физик и, отвернувшись к доске, снова начал выстукивать формулы. Ведрашко сел, привычно царапнул взглядом по металлической змейке Петровой и, почти не таясь, погрузился в спрятанный в томе Маклеевских лекций детективчик.

В это время типичные варвары не дремали: неугомонный фон Бюллов принялся зычно доказывать, что, ежели мы постулируем, что электрическое поле внутри одноименно заряженной сферы должно быть равно нулю, то легко выведем из этого факта и справедливость закона Кулона для любых расстояний. Миша зычного Булкина опровергнуть не смог, но, следуя давней привычке всегда и во всем сомневаться, попытался выстроить хитрую схему, при которой электростатическое взаимодействие затухало бы не по основному закону электростатики, а поле внутри сферы все равно бы оставалось уравновешенным. Но здесь на помощь к фон Булкину пришла С. Петрова, и они – в четыре руки – отметелили бедного Мишу, как бог черепаху. Загнанный в угол препод не думал сдаваться и, привычно припудрив мелом лоб, пробормотал, разглядывая длинную вереницу формул:

– А все же з-здесь есть к-какое-то наебательство.

Класс ошарашено замер. Миша, пусть с опозданием, но осознавший, ЧТО ЖЕ он ляпнул – тоже.


…Спасение пришло, откуда не ждали: сперва коридор сотрясла великанская поступь очень властного и очень рослого, ступающего на всю пятку человека, потом оглушительно хлопнула дверь, и в залитое солнцем пространство класса вломилась исполинская фигура Джорджа. За спиной у фигуры потерянно переминался с ноги на ногу какой-то маленький и худенький мальчик.


«Джорджем» в 999-й гимназии называли директора. Называли, естественно, тайно. Было бы несколько странно обращаться по имени к человеку в чине действительного статского советника, что соответствовало воинскому капитан-майору.

Джордж был мужик неплохой, но выглядел, как и положено очень большому начальству, свирепо. Он был единственным из преподавателей, постоянно носившим форму, и его золоченые галуны, отливающие сталью погоны и огромный орден Святаго Андроссия с алмазной панагией наводили немало страху на неофитов.

(Ученики старших классов, великолепно знавшие безудержную доброту директора, над этими страхами тихо посмеивались. Но новичков все равно пробирало).

– Га-аспада! – густым полковничьим басом на весь их пятый этаж гаркнул Джордж. – С позволения… гм… глубокоуважаемого Михаила Витальевича я прерву ваш урок и представлю вам нового… гм… коллегу, – он выцапал из-за спины маленького и утвердил его перед собой. – Прошу любить… гм… и жаловать: Симон Питер Лягдарский – бывший житель Ошской пятины и, опережаю ваши вопросы, внучатый племянник всеми нами любимого классика литературы. Ну, а с этой самой минуты еще и полноправный… гм… ученик нашей… гм-гм… замечательной школы.

Худенький мальчик потупился.

В классе повисло настороженное молчание.

– Ну что же, – продолжил Джордж, – уважаемый Симон уже, видимо, может занять свое место, а я с вашего… гм… позволения откланяюсь.

Джордж подошел к самой двери и вдруг, обернувшись, спросил:

– Не сожрете мне новенького?

– Не-е, не сожрем! – нестройно ответил класс.

– Ну смотрите… смотрите! – погрозил длинным пальцем директор и, звякнув медалями, вышел.

А худенький мальчик уселся за одну парту с жердеобразным д’Орвилем.


                II

…Популярный писатель Владимир Ведрашко так никогда и не смог объяснить, почему почти все события того давнего года отпечатались в его памяти по минутам. Сколько жизненно нужного и жизненно важного случилось потом и было напрочь забыто! При каких, например, обстоятельствах он издал свою первую книгу, популярный прозаик помнил смутно. Как пробил свою первую экранизацию – не помнил совсем. Где и как напечатал свой пятый, наконец-то пробившийся в топы роман – мог припомнить только урывками. И за что, например, генерал Чегодаев в июне 2006-го запретил ему пользоваться своим личным сортиром и тем спас ему жизнь, Владимир не смог бы сейчас поведать даже под дулом пистолета. Но он до последнего вздоха помнил, как после урока физики они бежали всем классом в столовую и по дороге играли в снежки.

При тридцати с чем-то градусах снежки лепились не очень, но это ребят из девятого «а» не останавливало. Первым начал валять дурака Герка Грумдт, запуливший снежком прямо в лоб д’Орвилю. Генеральский внучок не на шутку обиделся и отреагировал ассиметрично: то бишь нашкрябал на подоконнике рассыпчатой снежной крупки и высыпал ее за шкирку фон Бюллову. Будущий видный государственный муж не остался в долгу и запузырил ему снежной сферой в ухо. Полминуты спустя снежками кидался весь класс.

А еще через пару минут произошло непредвиденное: один из снежных снарядов перелетел через забор и оказался на стройке, кипевшей или, скорее, учитывая суровость стужи, едва-едва теплившейся рядом с 999-й школой. При этом снаряд с издевательской точностью спикировал прямо за шиворот несчастному рекруту из Двадцать Четвертой Стройроты.

Последствия этой ошибки были фатальными: оскорбленная рота практически в полном составе выдвинулась на огневой рубеж и засыпала школьников градом снежков. Дело пахло полным разгромом, но вовремя подоспевшие на поле брани девятые «б», «в» и «д» почти что уравновесили силы и превратили этот блицкриг в кровопролитную войну на истощение.

Переменчивое военное счастье мало-помалу начало поворачиваться лицом к гимназистам, но их перевес все не мог стать решающим, потому что у фанатично оборонявшихся строителей имелось чудо-оружие: а именно – коренастый черкес-крановщик, очень метко пулявший снежками с высоты двадцати пяти метров. Невинные с виду снежки били оттуда, как камни, и ощутимо прореживали ряды гимназистов.

И здесь вдруг случилось событие настолько ужасное и настолько глупое, что вовсю полыхавшая битва сама собой прекратилась.

…Этот худенький новенький (внучатый племянник писателя) перепрыгнул через ограду и начал осторожно подкрадываться к крану. В руках у новенького была лопата. Несмотря на эту, явно очень ему мешавшую громоздкую штуковину, писательский отпрыск лихо запрыгнул на лесенку и начал бесстрашно взбираться наверх. Ловкостью он не отличался и, держась за ступеньки одною рукой, полз наверх на редкость неуклюже.

План новенького был очевиден: засевший на башне снайпер давно уже выбрал все ближние запасы снега и вынужден был набирать материал для снежков с крыши своей кабины. Пара взмахов лопатой – и лишившееся боеприпасов чудо-оружие поневоле замолкнет.

…Через пару минут этот план был близок к осуществлению: достигнув кабины крана, Лягдарский-младший сперва зашвырнул на нее лопату, после чего и сам, нелепо болтая ногами в огромных ботинках, подтянулся на обеих руках и встал рядом со своим орудием. Секунд тридцать спустя вся крыша крана была очищена от снега, и только у самого-самого края белела нетронутая девственная полоска. Отчаянно труся, новичок потянулся к ней самым кончиком своей лопаты, удачно спихнул ее вниз, но, возвращая лопату к себе, совершил одно-единственное неверное движение, из-за чего повалился на спину и заскользил по крыше.


…В самый последний момент Ведрашко закрыл глаза и услышал лишь «..б твою мать!», синхронно вырвавшуюся из полутора сотен глоток.



Подойти к распростертому у подножия крана телу он тем более не решился.


В прочем, Симон упал на огромный сугроб и – на этот раз – выжил.


                Глава третья
             Место действия – Андрианаполь
      Время действия – 11-12 марта 1979 года

                I
А все-таки странно, что жуткая снобка фон Нейман, упорно делившая все человечество на людей «своего» и «не своего» круга, вдруг пригласила к себе на днюху всех парней из их класса (кроме, естественно, Грумдта). Всех-всех-всех. Даже только что выписавшегося из больницы Лягдарского.

Впрочем, последний, как говорится, что был, что – не был. Весь вечер внучатый племянник великого классика сиднем сидел в углу и не произнес ни слова. А говорил в основном Генка Бюллов.

Генка в тот день был в ударе и фонтанировал хохмами.

Некоторые из его шуток были с душком. Он, например, удивительно точно скопировал выправку кайзера и попросил со всемирно известным гвардейским акцентом:

– Догогие дямы, вы бы не быи стой юбезны пгезентовать стагикю одну гю-моч-ку гогячительного?!

«Догогие дамы» заржали и шутливо отшлепали Булкина по грешным губам салфеткой. Тайный смысл экзекуции заключался в том, что подобные шутки де могут их всех довести до цугундера. А особую сладость и экзекуции, и передразниванию придавала почти стопроцентная уверенность в том, что времена изменились, и никаких криминальных эксцессов за этой невинной остротой не последует.

Придурок Француз, приревновавший Булкина к успеху, попытался сменить его в роли рассказчика и провалился.

– Кроче… ну это… – с трудом начал он, – мы с Гансом… кроче… зашли… в один… кроче… супер-пупер-крутейший ночник. Ну и там…. кроче… один сука-охранник нас с Гансом… кроче… спрашивает: «Молодые люди, а вам уже исполнилось восемнадцать?». Ну, а Ганс… вы ведь знаете Ганса? (Никто из собравшихся о таинственном Гансе ни сном и ни духом не ведал). Ну, а Ганс, он… кроче… как сунул ему прямо в харю визитку… кроче… своего папашика… ну, и этот охранник прямо на входе… кроче… и обос… обделался.

Обе «дамы» (и Светка, и Ленка) дисциплинированно захихикали, давая понять, что смешнее обделавшегося при виде визитки охранника ничего на свете и быть не может. Черные глазки Француза благодарно замаслились, и всю глубину своего провала он так никогда, похоже, и не понял.

…Потом принесли крюшон, от которого В. В. Ведрашко, бывший в те времена воинствующим трезвенником, с негодованием отказался. Потом, не дыша, водрузили на Ленкин проигрыватель принесенный Французом последний диск рок-группы «The taste of iron», но, поелику «Тэйсты» лабали бескомпромиссный хард, танцевать под который было решительно невозможно, их, чуть сконфузившись, через пару минут заменили на отечественную группу «Путь к солнцу».

Две трети собравшихся все равно при этом не танцевали – не умели.

Среди все же осмелившихся выйти на подиум безраздельно царил д’Орвиль, восемь лет занимавшийся бальными танцами, а сущеглупый фон Бюллов, сдуру решивший посостязаться с Французом в дрыгоножестве, несколько раз наступил Петровой на ногу и с позором ретировался.

Потом приглушили свет и включили «Битлз». На середине «Сержанта Пеппера» ушлая Ленка уединилась в соседней комнате с Костей Стругацким, а оставшаяся за хозяйку Петрова тоже укрылась с кем-то за занавеской.

Умиравший от ревности В. В. Ведрашко незаметно приблизился к закрывавшей Петрову шторе, чуть-чуть отодвинул и – зыркнул.

…Петрова стояла одна. Ее светящееся круглое личико, переполненные грустью глаза и скромное серое платье навсегда запомнились будущему художнику слова, запомнились настолько ярко, что в своих, прямо скажем, неважных текстах он не раз и не два пытался передать переполнявшее его в тот вечер чувство, но сделать этого так и не смог.

Не хватало таланта.

                II

Когда Булкин с Ромашкиным в полтретьего ночи залезли по водосточной трубе на родной им четвертый этаж спального корпуса, вся их пятьдесят пятая комната уже, естественно, дрыхла. Вся. За исключением Грумдта. Грумдт сидел на кровати и по-петровски печально смотрел в окно.

Он с таким интересом рассматривал открывавшиеся за черным стеклом пейзажи, что даже умудрился не заметить обоих горе-альпинистов.

– Гер, ты чего? – спросил его запыхавшийся Бюллов.

– Да так… все нормально… – еле слышно ответил Герка.

– Ты из-за Ленкиной днюхи что ли так куксишься? – продолжил фон Бюллов. – Да наплюнь и забудь! Скука там была смертная. Бухала практически нету, девах всего двое, музон, блин, такой говеный, что уши в трубочку заворачиваются. Сперва там Француз все порол какую-то чушь, а потом…

– То-то вы и скучали… – скривился Грумдт. – До трех часов ночи.

– Гер, – вспылил Генка, – да наплюнь и забудь! Не бери себе в голову. Ты, кстати, слышал последнюю хохму? Там, короче, один чудак на букву «эм»…

– С кем она танцевала?

– Ну с этим… с Французом…

– А заперлась потом с кем?

– Да ни с кем.

– Не п..ди.

– Ну… с этим… ну с Костей… Стругацким.

Генка ждал, что Герка ответит: «Вот сука!», но Герка просто лег лицом вниз и больше не произнес ни слова. Смертельно уставший фон Бюллов тоже рухнул на койку и минут через пять захрапел во всю носовую завертку, и только грустный Владимир еще часа два простоял перед черным окном, не только ничего не говоря, но даже и не меняя позы.

Рядом с ним на облупленном подоконнике лежал зачитанный том «Миннезингеров» в подклеенном белым лейкопластырем переплете и горела тонкая стеариновая свечка.

Закончилось это двухчасовое стояние странно. Ведрашко вдруг вытянул правую руку и ровно минуту (время он засекал по наручным часам) продержал ее над пламенем свечки.

После чего загасил свечу и заснул, как ребенок.


                Глава четвертая

            Место действия – Андрианаполь
           Время действия – 19 марта 1979 года

                I

Ровно неделю спустя заполярная стужа вдруг сменилась дружной весенней оттепелью. Еще утром одиннадцатого мороз лютовал под «минус тридцать», а через день потеплело до «минус двенадцати». Прохожие заулыбались и, широко распахнув надоевшие шубы, весело щурились на солнце. И хотя почти все они соглашались, что райские «минус двенадцать» – лишь передышка, а потом опять приморозит так, что мама не горюй, мать-природа их не послушалась, и еще через пару дней райские «минус двенадцать» сменились божественными «плюс четыре», неглубокий снег стаял, и все эти страшные многомесячные холода окончательно стали историей.

…Ведрашко с фон Бюлловым гуляли в тот день по Кулагину острову. На этой дальней окраине, настолько дальней, что снег там еще до конца не растаял, располагался храм св. Пантелеймона, принадлежавший к греческой ортодоксальной церкви. А вот, что оба друга забыли у этих восточных схизматиков, требует отдельного пояснения.

За последнее время Генка жутко увлекся религией. Понятно, что Булкин не был бы Булкиным, если б предметом его увлечения стало банальное лютеранство или католичество. Генка подался в греческие ортодоксы  и сутками пропадал в их крошечной церкви на Кулагином поле. Особое восхищение Булкина вызывал местный отец настоятель – прирожденный, если верить бесчисленным Генкиным россказням, мудрец и софист, блестящий оратор и непоколебимый столп веры.

Как и всегда, очередной своей блажью Генрих перезаражал практически всех: и Замирайло, и д’Орвиля, и Грумдта, и нечистого на х… Костю Стругацкого, и падкую до эзотерики Ленку, и даже доселе считавшуюся железной материалисткой Петрову. Ведрашко держался дольше их всех – почти две недели, но девятнадцатого капитулировал и пошел на Кулагин.


                II

Отец-настоятель (он же отец Мисаил) удивил Ведрашко неожиданным для мудреца избытком телесности. Широкие плечи, массивная шея, длинный пористый нос, дирижаблеподобное брюхо и выглядывавшие из-под рясы острые кончики модных ботинок – все это разительно не соответствовало тому образу бессребреника и аскета, что возникал из бесчисленных баек Генки.

Когда оба друга зашли к нему церковь, отец Мисаил был занят – служил по покойнику. Отпевание было богатое. Пожалуй, слишком богатое для этой окраинной церкви. И полированный гроб из цельного красного дерева, и нестарая, но очень полная вдовица в распахнутой настежь шиншилловой шубе, и переминавшийся рядом с ней с ноги на ногу холеный пятнадцатилетний отрок – все это в заброшенном храме смотрелось странно. Как бриллиантовая диадема на нищенке.

А вот друзья и родственники покойного – все, как один, в дешевых болоньевых куртках и немодных очках с большими диоптриями – выглядели здесь органично.

(«Вдова из торговли, а все остальные – научники», – осторожно прикинул Ведрашко).

Научники были людьми невоцерковленными и держали зажженные свечи, как первокурсница – сигарету. Один – самый маленький и по-стариковски беззубый – брать свечку категорически отказался и, прислонившись к колонне, пошмыгивал носом и не знал, куда девать руки.

– Скорбь наша по-человечески понятна, – нараспев произнес отец Мисаил, – но мы должны помнить, что земная кончина есть лишь переход к жизни вечной, и не позволять своей скорби становиться отчаяньем. Придите, благословенные Отца Моего, наследуйте Царство, уготованное вам от создания мира. Аминь.

Отец Мисаил отдышался и выдержал паузу.

– А сейчас, – произнес он слегка изменившимся голосом, – я вложу в правую руку усопшего текст Святой Разрешительной Молитвы, и сразу же после этого все родные и близкие смогут проститься с рабом Божьим Ипполитом. Первой подходит вдова, потом ее сын, потом остальные родственники, потом все друзья и сослуживцы. Верующие целуют святую икону, возложенную на перси усопшего, неверующие – только лоб.

Настоятель приподнял кончик расшитого савана, покрывавшего тело покойника до середины, ловко засунул под него какой-то свиток и отошел чуть в сторону.

– И каждый от дел своих или прославится, или же по-о-остыдится, – заголосили с хоров незримые певчие.

Первой – с бесстрастным, как маска, лицом – подошла так и не снявшая шубы вдовица. Вторым – ужасно конфузившийся пятнадцатилетний отрок. Третьим подвели под руки старика лет восьмидесяти – очевидно, отца, пережившего сына. Четвертым пошел самый маленький и без свечки. Приблизившись к гробу, он громко всхлипнул, но потом взял себя в руки, молча ткнулся губами в холодный лоб и убежал за колонну.

Потом народ повалил настолько густо, что полированный гроб стал почти что не виден, и лишь где-то минут через пять, когда толпа прощавшихся схлынула, отец Мисаил возвратился ко гробу, задернул лицо покойника саваном, посыпал (что показалось Ведрашко особенно диким) его крест-накрест землей и прокричал:

– Господня земля и исполнение ея, вселенная и все живущие на ней!

И сразу – как по команде – два молча стоявших поодаль могильщика подняли крышку и с деликатной поспешностью заколотили ее гвоздями.

– Святый Боже, Святый крепкий, Святый безсме-е-ертный, по-омилуй нас! – вновь громко запели так ни на минуту и не умолкшие певчие. – Агиос о Фэос, Агиос исхирос, Агиос афанатос, элейсон имас! – отозвался по-гречески о. Мисаил.

«Гм-гм, – тут же подумал Владимир, из чьих глаз ручьем текли слезы, но язвительный ум продолжал выискивать несоответствия, – а как эти хилые интеллипупики сейчас управятся с многопудьем гроба?»

И словно в ответ на эти грешные мысли к высокой скамейке с гробом приблизились шестеро служек, без видимой глазу натуги взвалили его к себе на плечи, и этот огромный сверкающий параллелепипед – гроб-дом, гроб-корабль, гроб-дворец – неспешно поплыл к стоящему у дверей катафалку.


                III


– Искренне рад вас видеть, Генрих, – очень по-доброму произнес о. Мисаил, проходя в боковую комнатку, убранную неожиданно по-светски. – Генрих и… как звать-величать вашего друга?

– Владимир Ведрашко, – подсказал Генка.

– Очень, очень приятно, – кивнул настоятель. – А какое, ежели не секрет, у вас, Владимир, вероисповедание?

– Если честно, то никакого, – несмело ответил Ведрашко, ужасно стеснявшийся своей висевшей на перевязи обожженной руки, за километр вонявшей дегтярной мазью. – Но мой дед… бригадный генерал Гиероним… был униатом. А бабушка, Ангелина Карловна – католичкой.

– А вы, часом, не внук знаменитого генерала Ведрашко?

– Если честно, то внук, – признался Владимир.

– Крайне, крайне приятно! Кто в нашей державе не знает, что именно беззаветное самопожертвование вашего пращура во время злосчастной Ревельской битвы спасло нашу армию от разгрома.


– Да-да, – устало вздохнул Ведрашко, на днях получивший банан именно за Ревельскую битву и с тех пор разговоров на эту скользкую тему избегавший.

– Ну что ж, – улыбнулся углами своих неестественно красных и толстых губ отец настоятель, – внук героя, как это и пристало герою, немногословен. Но на прощанье я все же хотел бы заметить, что земные перегородки до самого Неба, скорее всего, не доходят, и униатство, а равно и католичество ваших пращуров вряд ли могут считаться непреодолимым препятствием в почитании Бога Единаго по обычаям Греческой Церкви. Но это решать, безусловно, вам, и никому ниже Господа вмешиваться в этот выбор не пристало. А, что касается вас, мой милый Генрих, – толстые губы отца Мисаила раздвинулись, показав белоснежные мелкие зубы, а около глаз собрались многочисленные морщинки, – то у нас еще остается малая толика времени, кою я бы хотел, как всегда, посвятить комментариям ко Святому Писанию. Вашему спутнику, – улыбка исчезла, – это будет, боюсь, не интересно.

Несмотря на ясно высказанный намек поскорее убраться, Владимир твердо решил пропустить его мимо ушей и – вместе с Бюлловым – терпеливо прослушал двухчасовой комментарий отца настоятеля к истории Иова на гноище.

Комментарий, действительно, был блестящий. Настолько блестящий, что даже слепило.

                IV

Сладкоречивый отец Мисаил ужасно не понравился Ведрашко, и порога ортодоксальной церкви он больше ни разу в жизни не переступил. В отличие от фон Бюллова, еще несколько дней там буквально дневавшего и ночевавшего, а потом вдруг куда-то исчезнувшего. Начиная с вечера двадцать четвертого, Генрих не появлялся ни в школе, ни в храме и на звонки домой не отвечал.


                Глава пятая

                Место действия – Андрианаполь
                Время действия – 25 марта 1979 года


                I

«Дорогая Светлана! – каллиграфически вывел Ведрашко. – Прости, что это письмо не от твоей мамы (как ты, вероятно, сначала подумала), но…»

Писать левой рукой было трудно. Обожженная правая, привычно воняя дегтярной мазью, безвольно висела на перевязи и для писчей работы была непригодна. Но – как вы, наверно, уже догадались, – отнюдь не эти мелкие технические сложности мешали писать бытовое письмо будущему художнику слова. Мешало другое.

Дело здесь было в том…

…Все мы, читатель, в глубине души знаем, кто нас любит, а кто – не очень. Даже самый сердечно тупой человек, кто ему друг, а кто – враг, распознает безошибочно. И то, что Петрова его не только не любит, но даже и не испытывает к нему элементарной симпатии (зародышевой плазмы любви), без пяти минут инженер человеческих душ понимал безошибочно. Но – несмотря на все это – он точно так же не мог не писать идиотское это письмо, как утопающий не может не ухватиться за соломинку, прекрасно при этом зная, что весу в нем восемь пудов, а соломинка и комара не удержит.

«Я, естественно, понимаю, – высунув от старательности язык, продолжил Ведрашко, – что того, что Поль де Кок называл «ответным чувством», ты ко мне не испытываешь. Но мне этого и не надо. Просто видеть тебя, просто слышать твой голос, узнавать тебя по звуку шагов – счастье настолько неслыханное, что в сравнении с ним любые амурные радости ничего для меня не значат».

Последняя фраза очень понравилась Владимиру. У него даже появилась надежда, что он все же сумеет пленить Петрову красотой пусть не тела, но слога. Минут через пять несмелая эта надежда стала почти уверенностью – перо его так и летало, сравнения становились все более красочными и развернутыми, и будущий литератор верил: он все-таки завоюет Петрову, надо только очень-очень стараться и написать не хуже, чем классики.

                *****

…Вот и сейчас почти все свои силы Владимир тратил на то, чтобы решить, как ему лучше выразиться: «беспардонная сентиментальщина» или «сентиментальная беспардонность»? Какое-то время ему даже казалось, что монетка его любви встала сейчас на ребро, и в какую именно сторону она завалится, зависит от точности выбранного эпитета.

Потом он вздохнул и продолжил:

«Светка, поверь, что я не раз (как выражаются господа алкоголики) хотел «завязать», но это у меня не получалось. Но я больше не оскорблю ни тебя, ни себя беспардонной сентиментальщиной, вроде той, что стекла с моего пера чуть выше. Для этого я слишком уважаю тебя и слишком…»

                *****

…Часов через шесть, когда требовательный художник слова посчитал свой Великий Труд наконец-то законченным, он запечатал его в обычный конверт и написал на нем черной пастой: «С. В. Петровой».

                II

Запечатав конверт, В. Ведрашко доплелся до ямы метро, пересек под землею весь город, поднялся наверх, дождался нечастого по выходным «девятнадцатого», минут за двадцать доехал до школы, минут тридцать-сорок простоял в нерешительности на пороге жилого корпуса, потом все же вошел, отыскал черный стол с крупной надписью «Почта» и вложил свой конверт в ячейку с литерой «П».

– Ведряшко, ай нид фо ё хелп, – вдруг прогремел за спиной у него чей-то жутко знакомый голос.

(Ведрашко, мне нужна твоя помощь).

– Вот? – еле слышно промямлил Ведрашко, разворачиваясь к свой классной и с ужасом чувствуя, что гордый язык Стивенсона и Байрона выветрился из его памяти совершенно.

– Ведряшко, ви’в гот э сиреос трабл виф ё френд Генрих Бюллов. Тел ю вэ труф… – здесь даже Алле вдруг стало понятно, что день нынче воскресный, обстановка – сугубо партикулярная и рыцарское англосаксонское наречие звучит сейчас слегка неуместно. – Понимаешь, Владимир, – продолжила она по-ливонски, – с твоим другом фон Бюлловым творится что-то неладное. В школе его нету, дома трубку никто не подымает. Мы пытались звонить на работу отцу – отец в командировке. Пробовали связаться с его матерью… ну, что такое его мать, ты знаешь.

(Ведрашко, у нас появились большие проблемы с твоим другом Генрихом Бюлловым. Говоря откровенно...)

Здесь Алла вдруг замолчала и посмотрела Ведрашко прямо в глаза. В глазах у железной Аллы стояли слезы.

– Понимаешь, Вова, – пробормотала она, – согласно инструкции мы просто о-бя-за-ны официально заявить о его пропаже. Со всеми вытекающими. Но я и Жора… мы с Георгием Максимилиановичем решили все-таки подождать до вечера. Ты ведь знаешь, где Бюллов живет?

– Да, миссис Кербер.

– За пару часов обернешься туда и обратно?

– Конечно.

– Как только что-нибудь выяснишь, сразу звони Георгию Максимилиановичу. Вот номер его телефона. Вот мелочь на дорогу.

– Хорошо, миссис Кербер. Только мелочи мне не надо. Я и так позвоню.

– Да возьми ты этих несчастных полшекеля, – недовольно помотала головой англичанка. – Мелочь ему не нужна. Тоже мне… Ротшильд!

– Хорошо, – согласился Ведрашко, хорошо понимая, что препираться из-за грошей сейчас не ко времени.

– Лак ту ю, – перекрестила его Аллочка. – Ай белив ин ю, Вова.

(Удачи! Я верю в тебя).


                Глава шестая
                Место действия – Андрианаполь
                Время действия – 25-26 марта 1979 года


                I

Фон Бюллов жил близко, на Эрмитажной. В подъезде с отсутствующим консьержем стояла точно такая же, как и в доме Ведрашко, поломанная галошная стойка, и зиял потухший лет двадцать назад камин, а на гулкой парадной лестнице сохранились даже медные прутья, некогда придерживавшие ковер (в парадной Ведрашко и сами ковры, и медные палки-держалки были смыты потоком истории еще в прошлое царствование). На парадной двери фон Бюллова сохранился еще один раритет – дверной молоточек. Ведрашко чуть-чуть отдышался, а потом осторожно взял молоток за отполированную столетиями ручку и постучался три раза.

Не отозвался никто.

Ведрашко ударил еще раз пять и вновь – без малейших последствий.

Ведрашко заехал по двери изо всей дури, а потом разыскал современный звонок и вызвонил долгую трель.

– А маладой барин нету, – услышал он за спиной гортанный голос возвращавшейся с рынка странной бюлловской домработницы (не то филиппинки, не то монголки).

– А где он?

– Нэ знаю.

– А когда он придет?

– Нэ знаю.

– А когда он ушел?

– Нэ знаю. Дай мне пройти.

Ведрашко почтительно сдвинулся в сторону, домработница приблизилась к двери, опустила кошелки, достала огромный кованый ключ, вставила его в замочную скважину, пару раз провернула, чуть-чуть приоткрыла дверь, нагнулась за сумками и – лишь проводила взглядом Владимира, с мальчишеской ловкостью уже проскочившего в полуметровую щелку.

– Сто-о-ой, ты куда?! – заорала не то филиппинка, не то монголка, но Ведрашко уже миновал коридор и вломился в открытую Генкину комнату.

                *****

…Генка был дома и смотрел свой шикарный импортный видик. По видику шли «Приключения лейтенанта Лорингеля».

На крошечном телеэкране высокая леди Эстрелла о чем-то оживленно беседовала со своей низенькой и толстенькой матерью.

– Но он же так беден! – с укором сказала мать.

– Ах, маменька, вы ничего не понимаете! – кокетливо прошептала леди, которой согласно сценарию должно было быть лет восемнадцать, а на деле – сорок с хорошим хвостиком.

– Все мы в молодости совершаем ошибки, – печально вздохнула маман.

– Ах, маменька, это была самая сладостная ошибка в моей жизни!

– Привет! – наконец обозначил свое присутствие Ведрашко. – Как ты можешь смотреть эту муть?

(В это время на телеэкране лакей в министерских бакенбардах широко распахнул инкрустированную самоварным золотом дверь и произнес: «К вам князь Беневоленский!»).

– Ты ничего не понимаешь, – не отрывая глаз от экрана, ответил Генка, – за эти два дня я просмотрел уже сто двадцать пять серий и никуда не уйду, пока не осилю оставшиеся сто двадцать восемь.

– Алла с Джорджем волнуются, – осторожно напомнил Ведрашко.

– Скажи им, что все будет нормально, – все так же не перемещая взгляда, продолжил Генка. – Как только я завершу свой просмотр, я сразу вернусь к вам в школу.

– Когда это будет?

– Наверное, в среду. А, может, и в пятницу.

– А раньше нельзя?

– Нет, Вовка, вряд ли. Короче, давай не мешай, начинается самое интересное. В среду увидимся, – очень грубо ответил Генка и замолчал, алчно вперившись взглядом в экран.

На крошечном телеэкране лейтенант Лорингель и штабс-капитан Фарлакс заключали свое знаменитое пари на четыре гинеи.


                II

Ведрашко недоуменно пожал плечами и (а что он мог еще сделать?) вернулся на улицу. Поравнявшись с ближайшей телефонной будкой, он открыл дверь, снял тяжеленную трубку, сунул в узкую щелку монетку в четыре агоры и навертел номер Джорджа.

– Да-да, я вас слушаю. Фон Кобенц у телефона, – раздался из трубки встревоженный голос директора.

– Господин фон Кобенц, это… Ведрашко.

– Рад вас слышать, Владимир. Вы были у Бюллова?

– Был. У него все нормально.

– А почему он не на занятиях?

– У него… инфлю... енция. Во вторник он будет.

– Ты мне точно не врешь? – сурово спросил директор.

Больше всего на свете Владимиру хотелось свалить на широкие плечи Джорджа всю правду, но сделать этого он не решился. О чем не однажды потом пожалел.


                III

А на следующий день перед первым уроком к нему подошла непривычно серьезная Светка Петрова и протянула белый конверт с крупной надписью: «В. В. Ведрашко».


                IV

"Здравствуй, Вова! – прочитал он, раскрыв конверт в своем личном интимном чуланчике, располагавшемся под самой крышей (раньше здесь тискались парочки, но одинокий влюбленный их всех за последние два-три месяца выжил). – Ты зря извинялся, я сразу поняла, что письмо не от мамы (мама шлет авиа). И еще ты зря так часто использовал глагол «завязать». Ведь это не только любимое слово «господ алкоголиков», но и мое, хотя я, вроде, не алкоголик (по крайней мере, пока).

Ну, а если серьезно, то мы не можем быть вместе. Тому есть сотни причин, но главная из них заключается в том, что я люблю твоего друга Генриха. Он ничего об этом не знает, и ты – если ты действительно меня любишь – ничего ему об этом не расскажешь. Если скажешь, то станешь моим врагом.

Вот такие дела.

Прости, если сможешь.

Твоя Светка".

                *****

Черный день получения этой записки Ведрашко будет помнить до самой смерти. И только лет через двадцать тревоги и радости взрослой жизни наконец-то сумеют чуть-чуть приглушить нестерпимую горечь того понедельника.            


                Часть вторая

                громче музыка играй
                ободряй забаву зверю
                если есть кому-то рай
                я в него теперь не верю
                А. Цветков

              Глава первая
              Место действия – Андрианаполь
             Время действия – 15 декабря 2010 года

Сегодня мне исполнилось тридцать.

Вообще-то тридцать мне должно было стукнуть в полшестого утра, но где-то уже с половины четвертого я лежала с широко распахнутыми глазами и ждала этого исторического момента.

И вот минутная стрелка на прикроватных часах наконец-то чуть-чуть обогнала маленькую и замерла ровно на середине круга.

Вот и все.

Моя молодость кончилась.

Не зажигая верхнего света, я прошлепала босиком в гостиную и подошла к мини-бару. Не найдя там шампанского, я налила себе полный бокал «Мартини», но потом неожиданно вспомнила, что «Мартини» (разумеется, «драй») – это любимый напиток моего мужа, и с отвращением выплеснула содержимое бокала на пол.

Кроме «Мартини», в тесной пещерке бара стояли: виски «Блэк лейбл», армянский коньяк «Ахтамар», пара бутылок «Бордо» урожая 1989 года, большая бутылка водки «Финляндия»  и какой-то пузатый ликер с ядовито-зеленой наклейкой. Немного подумав, я налила полбокала ликера и на треть разбавила его водкой.

Девушка я малопьющая, в недалеком прошлом – полная трезвенница (тире «девственница»), так что проглоченный мною ядреный коктейль ударил по шарам капитально. Пол под ногами вовсю зашатался, темноту распороли какие-то малиновые молнии, и ваша запойная пьяница, с превеликим трудом отыскав дорогу обратно, как подкошенная рухнула в свою одинокую койку.

                *****

Проснулась я в половине второго. Вовсю звонил телефон. Я вслепую нашарила трубку и поднесла ее к уху. В трубке звучал отвратительно бодрый голос мужа. Не буду вам врать, что его  баритон добавил мне в тот день оптимизма.

– Приветик, все дрыхнешь? – спросил меня голос супруга.

– Да, – нехотя буркнула я.

– Прими мои искренние.

– Сенкью.

– Скромная сумма в твердой валюте, как всегда, перечислена на твой личный счет.

– Сенкью уан мор тайм.

(И еще раз спасибо).

– Ты даже не поинтересуешься ее размерами?

– Ай эм сётенли поинтересуюсь. Хау мач?

(Я, конечно же, поинтересуюсь. Сколько?)

– Ровно столько же, сколько и все прошедшие годы. Правда, ввиду неожиданно нагрянувшего юбилея к цифре прибавился лишний нолик.

– Сенкью.

– И это все?! – возмутился супруг.

– Ну хорошо. Хорошо. Сенкью ВЭРИ мач. Фэнкс э мильон, май хани. Ты доволен?

(Спасибо большое. Миллион благодарностей, милый)

– Более или менее. Как будешь справлять юбилей?

– А никак.

– То есть?

– Да кому я на фиг нужна?

– Как кому, а… Никита?

– С позавчерашнего дня, – бодро отрапортовала я, – сэр Никита шествует в сторону леса.

– Мда-а… – голос мужа выдал тревогу. – И это у вас – надолго?

– Боюсь, что да. Двадцать девятого у него свадьба.

– Мда-а-а… ну а какой-нибудь там… заместитель?

– Какой заместитель, май дарлинг? Я девушка нудная и серьезная. Тебе ли это не знать?

– Мда-мда-мда-а… – вконец опечалился мой благоверный, – ну… созови, ну… подружек. Их жен, их мужей и любовников.

– Не желаю никого видеть.

– Даже меня?

– Шутить изволишь?

– Естественно. Хотя где-то на днях нагряну. И не забудь, что в субботу у нас с тобой выход в общество. Ежегодный благотворительный бал в пользу умственно отсталых подростков.

– При полном параде? С брюликами?

– Ты что! – всполошился супруг. – Ни-ка-ких дра-го-цен-нос-тей. Все должно быть подчеркнуто скромно.

– Хорошо. Ты бы знал, как мне это все надоело.

– А как я-то люблю балы!

– Я не про балы. Я про другое.

– В конце-то концов, – в голосе мужа послышалась злоба, – ты знала, на что ты шла. Как говорят наши четвероюродные братья украинцы: бачили очи, шо купували.

– Бачили-бачили… какая же я была идиотка!

– И не забудь, моя жiнка кохана, что на свете живут миллионы женщин, мечтающих поменяться с тобой местами.

Я ничего ему не ответила.

– Молчание – знак согласия, – назидательно заключил супруг, после чего, как воспитанный человек, тут же переменил тему. – Когда приезжает малой?

– Через две недели. Тоже двадцать девятого.

– Я заскочу?

– Конечно.

– Как он?

– Хреново. Сплошные «оч. поср».

– Да уж… – опять опечалился суженый, – не в папу, не в папу… что, может, и к лучшему. Ну да ладно, зайка, у меня здесь дела. Такие дела, что, ежели я их завалю, меня ведь без шуток за яйца подвесят. А ты давай там, не вешай носика. Хорошо?

– Хорошо.

– Чао, бамбино!

Голос в трубке замолк.

А я осталась лежать в постели. Потом встала, зевнула и ненароком взглянула в зеркало.

Из зеркала на меня смотрело опухшее от пьянства лицо тридцатилетней женщины.


                Глава вторая
                Место действия – Андрианаполь
               Время действия – 17 декабря 2010 года

– Все это великолепно, – подумала я двумя сутками позже, – но, хочешь – не хочешь, а надо ведь как-то готовиться к этому идиотскому сборищу.

Я оглядела свой не слишком богатый, увы, гардероб и поначалу выбрала черное. Но потом нашла его чересчур старомодным и решила напялить что-нибудь посовременней. Например, это светлое, от Кабани.

Увы!

Эта тоненькая хламида из светло-серого шелка требовала совершенно особенных, попадающих точно ей в тон туфель. Такие в моем гардеробе, конечно, имелись, но…

Увы! И еще раз – увы!

За те два с половиной раза, что я уже надевала хламиду с туфельками, платье осталось практически новым, таким, как будто с него полминуты назад содрали магазинный ярлык, а вот лак на туфлях успел постареть и покрылся еле заметной сеткой морщинок. Так что для мероприятия класса «а» эти туфли уже не годились.

И мне оставалось либо напялить бежевые, чуть-чуть фальшивящие по тону туфли, либо и вовсе похерить хламиду. Я еще раз примерила черное и от отвращения чуть не выругалась.

Потом надела Родари с кофейными лодочками.

Нет. Не то.

Муаровая «Леди Ди» с изумрудной вуалью. Я снова взглянула в зеркало.

О, господи… женщина-вамп.

(Осталось лишь закурить пахитоску, вставить монокль и отправиться на какое-нибудь лесбийское сборище).

Приталенное голубенькое.

Хм… Генриху б точно понравилось. Сама мисс Невинность. Но корчить валдайскую девственницу после восьми абортов – это… not in my line.

(Не в моем стиле)

Прямоугольное платье без выреза.

Нет. Вновь не то.

Хотя, конечно же… стильно. Приветик из golden sixties. Sex, drugs and rock’n’roll. Напрашивается полуметровый шиньон и размазюканные на пол-лица глазищи.

(Привет из золотых шестидесятых. Секс, рок и наркотики).

Нет-нет. Не сегодня.

Какая-то темно-лиловая сетка, едва-едва прикрывающая соски.

Нет. Генриха хватит удар.

Псевдоиспанское платье из алого шелка.

Кажется… то.

Из глубин антикварного зеркала на меня смотрела Карменсита.

То-ре-а-дор, сме-еле-е в бой!

И так далее.

Мне очень хотелось воткнуть в свои черные волосы алую розу, но это был бы уже перебор. Пришлось ограничиться бледно-коралловой диадемой.

Правда, Генрих что-то там вякал насчет драгоценностей, но, во-первых, кораллы – это не брюлики, а, во-вторых, генерал перетопчется.

Терпел, как говорится, и не такое.


Oh, mein Gott!


Fuck that shit!

(О, боже! Е...ся – сраться - колотиться!!!)


Я скинула платье, оставшись голой.

…С каким наслаждением я послала бы к черту и этот дурацкий бал, и этого идиотского мужа, и все их приписанные к счету нолики, но… не могу.

Во-первых, привыкла, а, во-вторых, – боюсь.

Страшно боюсь.

До жути.

До обморока.

Я ОЧЕНЬ боюсь своего внимательного и доброго мужа. Для него убить человека – значительно проще, чем нам с вами прихлопнуть муху.


                Глава третья
               Место действия – Андрианаполь
               Время действия – 18 декабря 2010 года

В полдесятого вечера за мной заехал черный «Хорьх» мужа. Самого Генриха в просторном, как комната, «Хорьхе» не было, и мне пришлось довольствоваться обществом шофера – невысокого и худого брюнета с лицом невыразительным, словно пуговица.

За пару кварталов до Каменного Дворца «Хорьх» плавно притормозил и подобрал супруга. В своем фраке и белом галстуке Генрих смотрелся просто великолепно. Настолько charmant, что это было почти ridicule. Он походил не столько на джентльмена, сколько на актера, играющего джентльмена, – на осанистого и пожилого статиста, из года в год мелькающего в качестве безымянного гостя на бале в сотнях и сотнях неразличимых лент.

(Настолько очаровательно, что казалось немножко смешным).

Миновав четыре кольца охраны, по залитой светом лестнице мы поднялись наверх. Бал начинался в девять, мы приехали в начале одиннадцатого, но оркестр, как всегда, безмолвствовал.

Все ждали Президента. Президент, как всегда, задерживался и прибыл без пятнадцати двенадцать. При его появлении из сотен фрачных грудей вырвался невольный вздох, распорядитель в муаровом банте сделал отмашку лиловой перчаткой, и бал начался.

Президент танцевал отвратительно, а вот Генрих – великолепно. На самой-самой заре супружества муж как-то признался мне, что в семнадцать неполных лет опозорился на Балу Первокурсника, после чего, проведя бессонную ночь, поклялся стать лучшим танцором университета. Клятву свою мой муж сдержал, и все те годы, что я его знаю, он танцует почти профессионально. Вот и сейчас, соблюдая субординацию, Генрих стремился вальсировать как можно хуже, но это у него не выходило.

…Тем временем вальс сменился мазуркой. Все пары замерли, ожидая первого па Президента. Глава государства с видом завзятого меломана какое-то время вслушивался в действительно неплохую игру оркестра, а потом, по-видимому, осознав абсолютную для себя невозможность совладать с мудреными шляхетскими фигурами, иронически хмыкнул, развел руками и отошел к колонне.

Вслед за ним последовала и Первая Леди.

Несколько сотен гостей, выждав некий почтительный интервал-зазор, закружились в мазурке. И снова мой Генрих изо всех сил стремился не выделиться, и снова он в этом не преуспел, ибо с каждым тактом и с каждой нотой мой муж танцевал все лучше и лучше, и, спустя какое-то время, подавляющее большинство танцующих лишь для виду перебирало ногами, а на деле просто глазело на нас с Генрихом.

Да, Генрих был великолепен!

Все так же стоявший у белой колонны глава государства по завершению танца лично сдвинул ладоши. Одинокий августейший хлопок тут же перерос во всеобщую овацию. У мужа хватило ума не кланяться, но его изрезанное морщинами лицо сияло. Все присутствовавшие на балу дамы, умирая от зависти, смотрели лишь на меня. И вряд ли хоть кто-то из них догадывался, что в этот момент я едва-едва сдерживала слезы.

                *****

Причиною слез был мой бывший любовник Никита. Несмотря на свой более чем скромный социальный статус, он как-то сумел раздобыть билеты на бал и сейчас танцевал со своей белобрысой стервой.


Oh, mein Gott!


Fuck that shit!


Нет, пальцы напрочь отказываются печатать.

Скопирую лучше колонку из желтой прессы.

«Ла-ла-ла, три рубля (две трети колонки были посвящены присутствовавшему на балу неполных двадцать минут Президенту), тру-тру-ту, бу-бу-бу, слово за слово, фаллоимитатором по столу…  а вот и оно, наконец-то:

…одним из главных украшений бала были знаменитый плейбой Никита Л. и его очаровательная невеста. Глаза всех присутствующих отрывались от созерцания воркующей парочки лишь для того, чтоб посмотреть, как действительный генерал Г. фон Б-в, сочетающий славу великосветского льва с репутацией грозы всех преступников, давал мастер-класс бальных танцев. Увы! Молодая наша элита в смысле хореографического мастерства уступала прославленному ветерану на голову. И, например, для того же Никиты Л. и его нареченной каждый танец был только поводом соприкоснуться полными страсти телами. С видимой неохотой юный плейбой подчинялся диктату светских условностей и, оторвавшись от своей ненаглядной, танцевал пару туров с другими дамами…»

Одной из таких других и оказалась ваша покорная служанка.

                *****

– Ты потрясающе выглядишь, – светски буркнул Никита.

– Ты тоже, – в тон ему ответила я. – Сияешь, словно новенькая монетка в три шекеля.

– Слушай, заяц, мы с тобой люди взрослые и давай-ка не будем обмениваться колкостями.

– Хорошо-хорошо. Не будем. Нам осталось терпеть друг друга ровно три с половиной минуты. Чем же мы их заполним? Болтовней о погоде? Или возвысимся до литературы и обсудим последний роман В. Ведрашко?

– Как, кстати, он?

– Был у мужа на дне рождения. Ты знаешь, Генрих его недолюбливает, и это взаимно, но старый студенческий друг – нельзя не позвать.

– Ну и…?

– Назюзюкался, словно хавронья. Облевал всю уборную. Потом чуток оклемался и начал ко мне приставать. Получивши афронт, орал во всю глотку, что мы все подохнем, а он-де останется жить в веках. Одно слово: писатель…

– Человечек-то творческий.

– Это точно… ну а ты-то как там?

– В смысле назюзюкиваний?

– В смысле творчества.

– Утвердили на роль в одном телепроекте. По роману все того же Ведрашко.

– «Без пряников не заигрывай»?

– Не, новый роман. «Фултайм для Фултона».

– Роль-то хоть главная?

– Издеваться изволишь? Я, как известно, актеришко средний.

– Ну, – мы оба почувствовали, что танец близок к финалу, – ну, – через силу продолжила я, – желаю тебе, как говорится, всего… хорошего… Ты ни о чем не жалеешь?

– Ну, заяц, – виновато улыбнулся Никита, – зачем ворошить былое? Все уже тысячу раз переговорено. Ты, кстати, запомни, что это было ТВОЕ решение. О чем я тебя просил?

– О… ребенке.

– Ты согласилась?

– Нет.

– Так какие же могут быть претензии? Заяц, пойми, мне тридцать два года, я… – Никита напрягся и прошептал, глядя в пол, – я бездарный актер, снимающийся в бездарных телепроектах, не приносящих мне ни славы, ни денег. И мне нужно хоть что-то, ради чего я буду жить на этом свете. Ты меня понимаешь?

– Да.

– Так давай расстанемся по-хорошему. Как относительно интеллигентные люди.

– Давай, – ответила я, с ужасом чувствуя, что в уголках моих глаз стоят слезы, – только, Никита, скажи, а ради чего МНЕ теперь жить?

– У тебя же есть сын.

– Сын... это его ребенок. Его слегка уменьшенная и облагороженная копия. А лично у меня нет ничего, кроме маячащей на горизонте старости.

– Ну, заяц-заяц… какая старость в наши годы? Вон как на тебя все мужчины смотрят.

– На тебя, кстати, тоже.

Никита по-юношески покраснел.

– Ну ты и скажешь… – смущенно промямлил он.

Здесь танец, к счастью, закончился, и мы вернулись к своим половинам. Я – к сверкающе-элегантному Генриху, а Никита – к своей белобрысой стерве. Следующим моим партнером был эрзац-майор Ульм.

                *****

Эрзац-майор был человеком военным, и надетый по случаю бала фрак сидел на нем, как на корове седло. Доставшееся нам аргентинского танго он вытанцовывал так, как делают тяжелую и нелюбимую работу – медленно и стиснув зубы. Понятно, что сил на поддержание светской беседы у этого сурового воина не оставалось и все его бальные реплики сводились к «мда», «нет-нет» и «гм-м».

Я, впрочем, не слишком из-за этого печалилась. Лаконичность эрзац-майора дала мне возможность привести хоть в какой-то порядок напрочь растрепанные бывшим любовником чувства.

«Когда это все началось?» – вдруг с привычной печалью подумала я.

Когда это все началось?

Ответ очевиден.

Все началось четырнадцать лет назад, когда…


                Глава четвертая
           Место действия – Андрианаполь
          Время действия – 24 декабря 1996 года

…мой отец был в тюрьме. И один Господь ведает, с чего это наше меченное семейство вдруг поперлось на тот предрождественский бал. На бал Вселивонского Коммерческого Общества.

Господь, да еще, наверное, дядя Зиновий. Во время сборов на бал мой дядя упорно твердил, что наш сегодняшний выход в общество – это не только демонстрация нерушимости фамильного духа, но и выпавший нам уникальный шанс протянуть руку помощи томящемуся в застенках отцу, брату и мужу, а также не менее уникальная возможность, наконец, показать лицемерному высшему свету фамильное знамя, на коем начертано… и т. д. и т. п. (дядя Зиновий читал в Андрианапольском университете курс классической философии и был любимцем студентов).

Демонстрация нерушимости прошла, если честно, хреново.

Наш позор начался с того, что устроитель бала и пожизненный президент ВКО Харон Хейфец, завидев нашу семью, попытался спрятаться за колонну, но потом все же вышел, пролепетал трясущимися губами «charmant», осторожно поручкался с дядей Зиновием, послал два вымученных воздушных поцелуя мне и маме, после чего облегченно засеменил к очередному гостю.

Впрочем, я, по тогдашней своей неопытности, всей скандальности его поведения не поняла. Мне исполнилось ровно шестнадцать лет, и это был мой ПЕРВЫЙ выход в общество. Из-за опалы отца я не была в свете два года, а до этого посещала лишь балы для подростков.

Я здесь вдруг бал.

Настоящий и взрослый.

Почти что придворный. Во всяком случае – всамделишный.

На мне было платье за две тысячи долларов, купленное отцом перед самым арестом. Платье мне шло. Ни у кого на свете не было такого шикарного платья. И стоит мне появиться в этом наряде в обществе, как все мужчины вокруг в меня влюбятся.

Все-все-все.

Поголовно.

А самым первым в меня просто обязан влюбиться тот незнакомый красавец возле колонны. Хотя… почему – «незнакомый»? Это ведь Борька Вайнштейн – наследник двухсот миллионов евро, с которым мы когда-то целовались на детском балу за портьерой.

Как он подрос и как возмужал!

Целый Борище вместо Бори.

Ему теперь и не крикнешь: «Hello, Bobby!», а уж тем более, просто «Hi!».

Ведь мы уже не подростки.

Мы – полноправные члены высшего общества.

И я, подражая суперзвезде Дженни Доплин, метнула на Борю порочный взгляд и расплылась в обольстительной полуулыбке.

Боб встрепенулся, расправил узкие плечи и, подражая киногерою Грегори Гэблину, скривил свои губы в циничной усмешке.

А потом он узнал меня.

Я ни разу в жизни не видела, чтобы похотливая маска сатира вдруг так резко сменялась выражением детской беспомощности.

Боб Вайнштейн побледнел и нырнул за колонну. И, в отличие от точно таких же маневров Хейфеца, этот Бобов нырок стал нырком окончательным и бесповоротным. Прошло десять, пятнадцать, все двадцать минут, но больше шикарной шевелюры Вайнштейна я на этом балу не увидела.

– Хм- хм-хм… – удивилась я.

…Но здесь заиграла музыка, и распорядитель Иван Радзиховский (знаменитый телеведущий, получавший, как все говорили, по пятьдесят тысяч баксов за вечер) подал руку восьмипудовой Хейфецихе и закружил ее в вихре вальса. Я внутренне напряглась, ожидая своего ПЕРВОГО приглашения. Но… музыка продолжала играть, огромное светлое озеро зала уже густо заполнилось черно-белым роем танцующих, а несчастное наше семейство продолжало все так же стоять у стенки. Уже замолк вальс, и зазвучала мазурка, а потом – быстрый чардаш, включенный в бальный канон при Георге III, уже разобрали всех барышень, кроме пары уродливых провинциалок и тридцатипятилетней вековухи Зейдлиц, а мы продолжали полировать обнаженными спинами стену и делать вид, что полностью погружены в беседу.

Вот поплыли знойные звуки креольского танго.

После него должен был быть перерыв, во время которого я твердо решила уехать. И вдруг – из-за строя танцующих вынырнул Эрик.

Эрик был мой одноклассник и, отчасти, поклонник. Этот длинный чудак тайно сохнул по мне с четвертого класса.

Эрик был настоящим кладезем нелепостей. Одной из его бесчисленных странностей была нелюбовь к очкам, осложненная аллергией на контактные линзы. В результате Эрик, несмотря на свои «минус десять», ходил безо всякой оптики и мог, например, церемонно и долго раскланиваться с висящей в прихожей шубой или с размаху врезаться в неожиданно вставший на его дороге рояль.

Впрочем, сегодня Эрик Э. Эзериньш был молодцом (пара снесенных стульев не в счет). Приблизившись к нам, он сперва пригласил на тур дядю Зиновия, потом мою пятидесятипятилетнюю маму и только потом – меня.

                *****

– Вы такая красивая, – произнес Эрик, наступая мне на ногу, – почему я вас раньше нигде не видел?

– О, здесь нет ничего удивительного, – стоически преодолевая боль, улыбнулась я, – нам, августейшим особам, так редко удается вырваться в общество. Мы – рабы протокола.

– Вы… августейшая особа? – искренне удивился Эрик.

– О, да. Я принцесса Анна Занзибарская.

– Зан-зи-бар-ская?

– Да… мое маленькое королевство располагается возле доски, на третьей парте.

– Анька? Сикорски?!

– Она самая.

– Но твой отец ведь в тюрь… Как ты сюда попала?

– Так же, как все. Сперва на машине, а после пешочком.

– А как же тебя пропустили?

– За взятку в тысячу долларов.

– А-а-а…

– Бэ.

Пару минут мы танцевали молча.

– А как там ТВОЙ папа? – наконец спросила я Эрика.

– У него все нормально. Снимает блокбастер «Тайны Шелони».

– В главной роли Каштанов?

– Естественно.

Прошло еще полминуты. Звуки танго замолкли. Перепуганный Эрик даже не стал меня провожать: лишь только утихла последняя нота, он рысью помчался к своему отцу, о чем-то беседовавшему с хозяином бала Хейфецом, и поспешно спрятался за их широкими спинами.

А я осталась, как дура, стоять в центре зала.

                *****

Уже начался перерыв. Уже музыканты прошли в столовую. Уже распорядитель Иван Радзиховский торопливо выпил стакан своего любимого бананового ликера и, сладострастно размяв сигару, отправился покурить. Уже восьмипудовая Хейфециха протопала в личный свой кабинет, где, как все говорили, пара специально обученных силачек-горничных должны были наново перетянуть ее шнуровку. Большой часовой перерыв уже разменял свою первую четверть, а я все стояла столбом в центре зала, знать не зная, чего же мне делать.

Вдруг кто-то взял меня за руку.

Я обернулась. Нет, это был не Эрик.

И даже не мать. И не дядя Зиновий.

Передо мною стоял иссиня-бритый брюнет с точеным орлиным профилем. Брюнет был очень красив. На вид ему было лет тридцать семь-тридцать восемь. На его холеном лице - где-то в районе идеально выбритых щечных складок – старательно пряталось выражение привычного превосходства над окружающими.

– Позвольте представиться, – произнес роковой красавец, – действительный капитан Генрих фон Бюллов. Я – старший ротмистр Президентской лейб-гвардии. Ваш следующий танец свободен?

                Глава пятая
             Место действия – Андрианаполь
           Время действия – 18 декабря 2010 года

…После майора Ульма мне выпало танцевать с Густавом Вагнером – величественным семидесятилетним старцем, до сих пор продолжающим отбывать нелегкую бальную повинность. И его чересчур открытый – по старой придворной моде – фрак, и окружавший его тонкий запах английских духов и гаванской сигары, и его слишком крупные запонки, и слишком изысканные старорежимные комплименты – все это напоминало о давным-давно миновавших временах: об эпохе шапокляков и моноклей, накрахмаленных воротничков, выбритых в нитку бородок и нафабренных тонких усов (как у кайзера).

В любое другое время я бы сочла за великую честь чуток поболтать с этим блестящим осколком Империи, но в тот злополучный вечер я позорно роняла нить разговора и не хуже давешнего сурового воина выдавала то «угу», то «мда», то «м-м-м». Старый придворный, быть может, впервые в жизни не сумел поддержать беседу с дамой и с видимым облегчением сдал меня Генриху. Перекинувшись с мужем парой ничего не значащих фраз, я направилась в Маленькую гостиную – небольшую непроходную комнатку рядом с бальной залой.

                *****

Маленькая гостиная соседствовала с Большой. Разделявшая их перегородка звуков практически не поглощала. Когда я вошла, из-за тоненькой стенки раздавалось чье-то покашливание и характерный одышливый звук с трудом раскуриваемой сигары. Потом послышался звон бокала, смачное бульканье принятого внутрь горячительного и чей-то ворчливый бас: «Ч-чертово сборище. Ни единой нормальной бабы. А мужики – сплошные гомосеки».

(Бас походил на эрзац-майорский, хотя, конечно, на Библии я бы в этом не поклялась).

Зато следующий – минут через восемь – донесшийся из-за перегородки голос не признать уже было бы невозможно – он принадлежал моему мужу. Голоса его собеседников тоже были до боли знакомыми: за стенкой звучал хорошо темперированный баритон министра развития Дрейфуса и чуть визглеватый тенор министра почт и телеграфа.

– Ну хватит же, Генрих, – пропищал почтовик, – ты же не хочешь, чтобы мы с Дрейфусом обмочились публично.

– Плохо же ты его знаешь, – гоготнул Дрейфус, – он именно этого и добивается.

– Это еще что, – ручейком зажурчал в ответ сдобный голос моего супруга, – потому как самые дикие несуразности начались, когда мы с господином рейхсмаршалом поехали инспектировать N-скую дивизию. Проверяемая нами дивизия была частью старинной закалки. У всех офицеров – монокли и стеки. В благородном офицерском собрании подают исключительно ром. Не хватает только портретов кайзера.

Генрих был явно в ударе, и оба министра слушали его в четыре уха. И, хотя в сочиненную мужем новеллу кое-какие реплики они все же вставляли, я воспроизведу ее здесь сплошняком.

Так будет лучше.

– Но… ностальгия, так сказать, ностальгией, – со смаком продолжил Генрих, – а прогресс, прошу вас заметить, прогрессом. И эта старинной закалки часть таки решила себе завести электронную почту. Дело это, как вы понимаете, не простое. Десяток запросов в Андрианаполь, с полдесятка неспешных ответов, и – через каких-нибудь два с половиной года – электронный адрес был выделен и утвержден.

Сразу возникла проблема: как им пользоваться?

Сажать за компьютер какого-нибудь капитан-лейтенанта? С моноклем и стеком и нафабренными усиками a la кайзер? Ему что компьютер, что граммофон. Нанять туда вольного? Дело уж больно секретное и штатских не любит.

Но, в конце концов, выход нашелся.

Отыскали одного рядового срочника, щелкавшего компы, как орешки. Усадили его в отдельную комнату, выдали все, что положено, в том числе (для нас это важно) специальный журнал, куда обязали фиксировать всю входящую и исходящую почту.

Около года все шло хорошо. Но потом срок службы у эрзац-рядового закончился, и встал вопрос о его замене. Пошарив по закромам, нашли одного действительного лейтенантика, всего полгода назад переведенного в N-скую часть из столицы, из-за чего он и слыл человеком достаточно испорченным, чтобы не спасовать перед компом.

Лейтенантик принял дела, а отслуживший Отечеству срочник отбыл в затерянное в снегах Сибири село. Через два с половиной дня случилось ЧП: на адрес дивизии поступила электронная почта. За весь предыдущий год подобных писем было всего лишь двое, а здесь вдруг – здрасьте-пожалуйста – третье. И тема достаточно странная: предлагают увеличить свой член до тридцати сантиметров.

Командир части, с одной стороны, воспринимает все это как директиву от Центра, а с другой – беспокоить на старости лет свое пожилое хозяйство не хочет и отвечает уклончиво: вопрос-де передан на разработку начальнику штаба.

Дальше – больше. Приходит еще одно послание, в котором господину майору настоятельно рекомендуют отдохнуть с элитными проститутками Андрианаполя.

Майор отвечает паническим запросом в штаб округа. В ответ ему предлагают выбелить анус, похудеть на двадцать три килограмма и получить два бесплатных билета на мужской стриптиз.

Причину майорской паники устранили достаточно быстро. Всего лишь два с половиной месяца понадобилось высокой комиссии, чтобы доподлинно установить, что уволившийся в запас рядовой, сидя за компом, круглосуточно занимался самоудовлетворением, используя для растравления похоти так называемые «порносайты». Регистрируясь на этих ресурсах, бессовестный срочник оставлял совершенно секретный адрес части, что впоследствии и стало причиной обрушившейся на господина майора лавины спама. Но это еще не все.

Самое главное….

Здесь отдельные всхлипы слушавших эту новеллу министров слились в сплошной гомерический вой, полностью заглушивший голос мужа.

Но Генрих таки попытался продолжить.

– Самое главное, что в конце неожиданно выяснилось… – упрямо вымолвил он.

И здесь вдруг раздался звонок. Судя по характерной мелодии, это был личный мобильник мужа. Его короткий трехзначный номер на всем белом свете знало человек семь-шесть, включая президента страны и вашу покорную служанку. Это в теории. А на практике в девяносто девяти случаях из ста на личный номер мужа звонил один-единственный абонент – некий почти безымянный Володечка, красивый двадцатидвухлетний статист Андрианапольского областного театра.

(Безымянным он был в ту эпоху. Мои нынешние читатели наверняка его помнят по главной роли в блокбастере «Тайны Шелони – 5»).

Моментально забыв о министрах, муж выхватил трубку и что-то нежно заворковал в ее динамик. Слов было не разобрать, но по одной чересчур проникновенной интонации лично я поняла, что начатый им анекдот никогда до конца рассказан не будет.

                *****

– Когда это все началось? – с тоскою подумала я. – Вернее, когда это все миновало точку невозврата?

Ответ очевиден.

Точка невозврата была пройдена…

                Глава шестая
         Место действия – Андрианаполь
        Время действия – 10 февраля 1997 года

… четырнадцать лет назад, в полтретьего ночи. Естественно, что и мама, и дядя давным-давно посходили с ума и порвали мой бедный мобильный звонками. Добились они лишь того, что я его выключила.

«Мне не одиннадцать лет!» – со злостью подумала я, гася черно-белый экран своей очень смешной с современной точки зрения трубки. – «Все подружки приходят домой под утро, а я что вам – рыжая?»

Тем более, что своему спутнику я верила. Да и как мне было не верить этому умнице, этому храбрецу и красавцу, так выгодно отличавшемуся от прежних сопливых моих ухажеров. Мы уже больше месяца встречались с фон Бюлловым, и сказать, что я была в него влюблена – значит не сказать ничего. Я смотрела на мир его глазами, ходила его походкой, дышала его дыханием, а временами вообще превращалась в него: когда за спиною кричали «Генрих» – я оборачивалась.

…Вообще-то мы договаривались провести этот вечер в «Савойе». Но там вдруг случилась драка – наверное, первая пьяная драка за все девяносто лет существования этого чопорного кабака, но нам-то с фон Бюлловым от этого было не легче: в полпервого ночи мы оказались на улице. Минут через десять мы наконец-то поймали какое-то обшарпанное авто и покатили вдоль Малой Диванной в поисках уголка поуютней.

Таким уголком оказалось кафе «Валгалла». Кафе было выполнено во псевдоруническом духе. У входа стоял двухметровый конуг Ольгерд в настоящей кольчуге, на стенах висели бесчисленные щиты и булавы, и полыхали живые факелы (уж и не знаю, какую взятку слупил с них за это Госпожнадзор). По слишком позднему времени в ресторане не было никого, кроме очень молоденькой и очень хорошенькой официантки, сразу растаявшей при виде Генриха.

Надиктовав ей заказ (два легких салата, две порции бычьего супа, сто граммов джина «Бифитер» для себя и пятьдесят грамм «Мартини» для прекрасной дамы), явно на что-то решившийся Генрих распустил узел галстука и стал нервно мучить тонкими пальцами верхнюю пуговицу своей сорочки.

Я внутренне подтянулась. Сейчас он должен был произнести ЭТО.

Однако время все шло и шло. Мы съели свои салаты. Выпили вермут с «Бифитером». Запили их ледяным мандариновым соком. А Генрих продолжал отмалчиваться и теребить сорочку.

Официантка внесла две порции супа.

– Ужасно глупо вышло с этим «Савойем», – наконец сказал Генрих. – Ты здорово испугалась?

– Забудь, – захихикала я. – Что я, пьяного быдла не видела?

– Понятно. Ты, кстати, не осуждаешь меня за то, что я не стал вмешиваться? Не думаешь, что я сделал это из… трусости?

– О, боже! Конечно же, нет.

– Понятно… – фон Бюллов таки оторвал непослушную пуговицу. – Понимаешь, Анька… я уже несколько дней хочу тебе сказать… что…

Я потупила взор. Здесь некстати возникла хорошенькая.

– Кофе, – торопливо сказал ей Генрих. – Два средних американо без сахара. Сейчас вот… – он вновь повернулся ко мне, – сейчас вот кофе допьем и продолжим.

Кофе варился томительно долго.

– Понимаешь, Анюта, – вновь начал Генрих, поднося к губам крошечную чашечку с высокой белой пенкой, – ты ведь, наверное, думаешь, что я хочу сделать тебе… предложение. И думаешь правильно. Я ведь и вправду тебя люблю и очень хочу, чтобы мы были вместе. Но существует одно препятствие. Боюсь, что… непреодолимое. Дело в том… что я…

Рука Генриха дернулась, и черный дымящийся кофе пролился на его сорочку.

– Я не такой, как все. Я – бисексуал.

На белоснежной манжете расплылось огромное коричневое пятнище.

– О, боже, что будет с твоей рубашкой! – вскрикнула я.

– К черту рубашку! – заорал Генрих. – Анька, ты слышала, ЧТО я сейчас сказал?

– Да, я слышала.

– Ты знаешь, что такое «бисексуал»?

– Да, знаю.

– Ну и… ?!

– Слушай, – спросила я после паузы, – а этот конуг Ольгерд был отцом или братом конуга Ингвара?

– Что?

– Я вот весь вечер думаю: кем конуг Ольгерд приходился конугу Ингвару? Отцом или братом?

– Ни тем и ни другим. Он был его дядей.

– А-а…

Здесь Генрих прикрыл лицо руками и зарыдал.

– Не прогоняй меня, – шептал он. – Я никогда не смогу быть с другой женщиной. Я их всех ненавижу. Всех-всех-всех, кроме тебя. Не прогоняй меня, пожалуйста!

– А у тебя уже были… женщины? – спросила я.

– Да, – ответил он.

– Сколько?

– Очень мало. Семь или… во… семь.

– Ну и…?!

– Гадость. Ужасная гадость.

– А почему, – усмехнулась я, – почему ты не спрашиваешь, были ли у меня мужчины?

– Мне все равно.

– Так вот, дорогой, они были. Правда, не восемь. Один. Полгода назад. У дяди на даче.

– Кто он?

– Деревенский ловелас с золотыми коронками. Курит сигареты «L&M». Выговаривает «звОнит» и «лОжит».

– Ну и… как?! – улыбнувшись сквозь слезы, спросил меня Генрих.

– Гадость. Ужасная гадость.

                *****

Когда я утром вернулась домой, обстановка была соответствующая. Дядя Зиновий лежал на диване и бился в истерике, мама звонила по моргам.

– Мерзкая потаскушка! – крикнула мать. – Где ты шаталась?

– Была в гостях, – спокойно ответила я.

– У кого?!

– Неважно.

– Ты ****ь! – завопила мать. – Ты обычная *****! Ты грязная вокзальная шлюшка! Ты пользуешься тем, что в доме нету мужчины!

– Знаешь что, мама, – все так же спокойно продолжила я, – ты, кажется, можешь меня поздравить. Я выхожу замуж.


              Часть третья



                Друг друга отражают зеркала,
                Взаимно искажая отраженья.
                Г. Иванов

                Глава первая
           Место действия – Ошская пятина   
          Время действия – 29 мая  2006 года

— Ма-ма до-ро-га-я! — по слогам произнес капитан-лейтенант и с тоской посмотрел в окно. — Мама дорогая! Как бы это бы было отлично: отстегнуть кобуру, сбросить мерзкую пыльную форму, и, переодевшись во все цивильное, сесть в какой-нибудь неизвестно куда идущий поезд.

— Мама дорогая! — продолжал с упоением думать он. — Как бы это было великолепно: поезд ухает и кричит, за окном мелькает ночная Великоливония, а я стою себе в темном заплеванном тамбуре и курю ядовитую жостовскую махорку. А потом схожу на каком-нибудь богом забытом полустанке и иду, куда глаза глядят, по хрусткому, жесткому, отполированному морозцем снегу.

А навстречу мне — бац! — и муниципальный контроль:

— Ва-а-аши дыкмнты?

А я им так скромненько, глядя в снег:

— По-те-рял.

А они мне:

— Гра-а-ажданин, прыдмте!!!

А я им так скромненько, глядя в обоссанный снег:

— А, может, договоримся?

А они мне:

— ***! У нас на вас план.

И я примеряю холодные кольца наручников и послушно бреду в околоток, где уже через месяц сосланный в эти края за пьянство долдон-судья брезгливо бубнит приговор: «Два года острога».

И вот проходят эти несчастные двадцать четыре месяца, и я выхожу за бревенчатые ворота острога и снова иду, куда глаза смотрят. Но не успеваю пройти и ста метров, как навстречу мне — бац! — и снова контроль:

— Ва-а-аши дыкмнты?

И я протягиваю им справку об освобождении.

И начальник патруля (здоровенный такой кабан), мучительно вторя губами, читает мою драгоценную ксивочку, а потом, вернув ее мне и сунув два пальца под козырек, равнодушно бурчит:

— Извынтызыбспкство.

И, оглушительно топая сапожищами, идет себе дальше.

А я аккуратненько прячу ксиву в самый дальний своего фофана и, насвистывая сквозь поредевшие зубы выученный за эти два года тюремный напевчик, иду вдоль чистого, ровного, отполированного морозцем поля к темнеющей где-то вдали кромке леса.

И в тот день я буду СВОБОДЕН.

Впервые в жизни — свободен.

— Мама дорогая! — простонал капитан-лейтенант и прижался носом к стеклу.
Но нет.

Конечно же — нет.

Никакого снежного поля за мутными толстыми стеклами не было. За ними виднелись зеленые заросли рододендронов, да лоснилась жирная, черная, перекопанная согласно подпункту пять-семь земли.

— Ма-ма до-ро-га-я!!! — в последний раз прорычал капитан-лейтенант и вернулся к себе на рабочее место.

Прямо над местом висела кривая табличка:


Гиероним Гораций Грумдт.
Державный следователь IV-го ранга.



                *****

Вот скажи мне, читатель: как может выглядеть человек по имени Гиероним Гораций Грумдт?

Совершенно верно! Совершенно верно!

Длинный и тощий, в глаза никогда не смотрит. Левая половина по-лошадиному вытянутого лица имеет привычку время от времени самопроизвольно дергаться. Глаза чуть косят. Разведен. Возраст — сорок два года.


Вот, если вам интересно, кратенькая история его развода: жена бросила капитан-лейтенанта пять с половиной лет тому назад. Их брак был недолгим, но оставил после себя долгоиграющее последствия в виде незаметно подросшего сына. Своего семилетнего отпрыска Гиероним Гораций боготворил. Бывшую же жену — ненавидел и, что самое неприятное, продолжал исступленно желать ее физически. Иногда это желание становилось настолько сильным, что капитан-лейтенант — незаметно для самого себя — писал на полях ее имя.


… Капитан-лейтенант опять с неприязнью взглянул в окно и закурил дорогую папиросу «Заремба». До конца рабочего времени оставался примерно час с четвертью. Собственно говоря, все это время следовало посвятить порученному ему накануне расследованию. Но заниматься этим расследованием не хотелось. Ведь порученное ему вчера вечером дело — дело о пьяном самоубийстве эрзац-гауляйтера Ошской госп;ды — являло собою ярчайший пример той никому не нужной ахинеи, из которой, к сожалению, и состоит девять десятых работы любого следователя.

Заниматься херней капитан-лейтенанту было невмоготу. И господин державный следователь принялся размышлять о приятном. То бишь — о полагавшемся ему сегодня вечером жаловании.

Капитан-лейтенант был скуп. Даже не столько скуп, сколько рачителен, педантичен и точен. Каждая потраченная им агора подлежала неукоснительному учету и контролю.

Деньги же тратились им в следующих соотношениях:

25% капитан-лейтенантского жалованья автоматически вычиталось на алименты;

10% откладывалось на добровольные подарки сыну;

25% тратилось на еду;

25%  — на алкоголь и женщин;

10% шли в фонд накопления;

И, наконец, оставшиеся 5% составляли резервный фонд и покрывали непредвиденные расходы.

Жилье и одежда были казенные.

Эта схема расходов соблюдалась с неукоснительной строгостью. За исключением тех нечастых минут, когда в нем просыпался игрок и он оказывался в подпольном казино на улице Формана. В эти минуты Грумдт проигрывал все, до последней агоры. Но такое случалось не часто — раз в полтора-два года.

Как мы уже говорили (и что лишний раз подтверждается приведенной выше схемой расходов), сына своего капитан-лейтенант любил. Изменницу же жену ненавидел до кровоотмщения, но вспоминал о ней чаще, чем бы ему хотелось.

Вот и сейчас он вспомнил Нейманиху (он звал про себя жену то Нейманихой, то Еленой) в самом-самом начале их недолгой совместной жизни. Как и любые молодожены, они каждый вечер… нет, об этом не стоит… Лучше вспомнить о том, как ровно одиннадцать лет назад, собираясь домой, он обдумывал полученное им в тот день Предложение. Говорить о подобном — даже и с женами — было категорически не положено, но будущий капитан-лейтенант, собираясь домой, все равно прикидывал, как бы потоньше намекнуть Елене обо всем: о полуторном жаловании, о преимуществе двух чинов, о пожизненном членстве в закрытом VIP-Клубе, о контрольном пакете акций АОЗТ «Империя», о ежегодных бесплатных поездках в Восточное Средиземноморье, о праве первой мазурки — короче, обо всех  шуточных, полушуточных и совсем нешуточных привилегиях, которые были положены кадровым офицерам Службы.

…И если бы кто-нибудь в тот давний вечер вдруг бы шепнул ему на ухо, что через одиннадцать лет ни жены, ни шеврона СБ у него не будет, и что он навеки застрянет пожизненным капитан-лейтенантом в проклятой богом Ошской губернии — если бы кто-нибудь ему об этом поведал, тридцатидвухлетний действительный лейтенант сперва бы долго хихикал, а, отсмеявшись, сказал, что подобной херни с ним случиться не может, и что лично он, лейтенант, через одиннадцать лет обязательно выбьется в действительные майоры, а может быть (Служба есть Служба!), и вовсе станет совершенно гражданским человеком, но, что, если честно, сегодня ему не до этого, потому что сегодня он может думать лишь об одном: выполнит ли коварная Нейманиха твердо данное накануне слово и разрешит ли ему впервые в жизни полюбить себя в попу.

               
                Глава вторая
                Место действия – Ошская пятина   
                Время действия – 30 мая  2006 года

На следующий день капитан-лейтенант пришел на работу с легкой головной болью. Впрочем, в дни после выдачи жалованья людей с иной (небольной) головой в Управлении не было. Нет, имелся, конечно, среди чуть не сотни державных следователей и пяток-другой абстинентов, но они и сами к себе относились с иронией, а уж окружающими и вовсе воспринимались лишь в качестве материала для анекдотов. Умеренно пивший Грумдт мог и сам в любую минуту скатиться в изгои. Так что терзавшую его головную боль он отнюдь не скрывал, а струившийся изо рта перегар — не зажевывал.

Капитан-лейтенант сел за письменный стол и раскрыл так и не потревоженную со вчерашнего дня папку с делом. Раскрыв, чуть-чуть поелозил взглядом по нестерпимо белым листам.

Нет, бедная его голова ни хрена сегодня не петрила. Грумдт медленно встал, подошел к высокому сейфу, осторожно полязгал ключом, приоткрыл тяжелую дверцу и достал наполовину початый графин мандариновки. Потом вынул хрустальную пробку и причастился.

После чего закурил папиросу «Заремба» и вернулся к разбросанным по столу листкам.

Содержимое этих листков было, как мы уже говорили, законченным бредом. А поручивший их Грумдту действительный майор Фогель был, соответственно, полным кретином. Ведь ровно четырнадцать дней назад приказ о капитан-лейтенантском отпуске уже пропутешествовал в штаб округа, где его подписал чуть подрагивающей от преждевременного маразма рукой шестидесятитрехлетний эрзац-генерал Прищепа. После же этой резолюции грумдтовский отпуск не могло отменить ничто: ни глад, ни мор, ни даже начало полномасштабных боевых действий. И, тем не менее, господин Фогель почему-то именно ему, Гиерониму Горацию, соблаговолил поручить это дело.

На что он рассчитывал? На то, что капитан-лейтенант в течение десяти оставшихся до отпуска дней его раскроет?

Да за кого его держат?

За костолома?

Для ведения такого рода ускоренного делопроизводства в Управлении были свои умельцы вроде эрзац-капитана Рабиновича. За четырнадцать лет беспорочной службы эрзац-капитан научился, собственно, лишь одному — защемлять подследственным яйца дверью. Но уж эти-то противоправные действия он совершал настолько лихо, что любое, даже самое сложное дело мог раскрыть и оформить минут за сорок. Но при чем же здесь Грумдт?

Нет-нет, капитан-лейтенант отнюдь не собирался прикидываться целочкой и отрицать тот вполне очевидный факт, что за долгие годы службы Отечеству ему иногда приходилось кое-кому кое-что прищемлять, но все же последние лет семь-восемь Грумдта, как правило, использовали для более сложной деятельности. Ведь Гиероним Гораций был одним из немногих офицеров УОБа, способных к реальной, а не виртуальной оперативной работе. В процессе занятия коей он и приносил посильную пользу Державе.

Так что же ему — ровно за год до пенсии — прикажете вновь менять масть и вспоминать грехи молодости?

А не угодно ли вам отсосать, господин Фогель?

И здесь капитан-лейтенант очень ясно и живо представил, как сейчас он поднимется на четвертый этаж, войдет в обитый телячьей кожей кабинет господина майора и, кинув ладонь к козырьку, отрапортует, что он, державный следователь IV ранга Грумдт, ответственности за дело №745/7 взять на себя не может, поелику он… шурум-бурум… парам-тарарам… ку-ка-ре-ку… честь офицера… ни одного взыскания за… двадцать шесть благодарностей с занесением в… Серебряный Рыцарский Крест… орден Святаго Андроссия… и так далее, и тому подобное!

Капитан-лейтенант еще долго сопел, подбирая слова, причем эти слова — эти яркие, звонкие, бьющие точно по цели слова — приходили тем легче, чем вернее он знал, что никуда сейчас не поднимется и никому ничего не скажет.

Отказываться от расследования было нельзя.

Надлежало задвинуть его в долгий ящик.

Растянуть это дело на одиннадцать дней было, конечно, проще простого. Но в этом случае господин Фогель мог передать его на время отпуска кому угодно. Например — эрзац-капитану Рабиновичу. Так что пускать расследование на самотек было, в каком-то смысле, себе дороже.

Нужно было срочно найти следака-добровольца. Но дураков в Управлении нет.

Или… все-таки?
……………………………………………………………………………..
Yes!
……………………………………………………………………………..
…Почти идеально подходящим добровольцем был капитан-лейтенант Сикорски.
               
               
               
                Глава третья
          Место действия – Ошская пятина   
          Время действия – 30 мая  2006 года

Капитан-лейтенант Александр К. Сикорски сидел у себя в кабинете и, премерзко хихикая, читал какую-то книгу. Вообще-то, читать посторонние книги в стенах Управления было категорически не принято. Можно было целыми днями смотреть в окно. Можно было до одури резаться в компьютерные стрелялки. Было даже можно (начиная с эрзац-капитанских чинов) осторожно в служебное время пить.

Но за чтение книг наказывали безжалостно.

И если бы, скажем, самого Гиеронима Горация начальство застукало бы за чтением посторонней книги, дело бы кончилось строгим выговором. Эрзац-капитана Рабиновича понизили б в звании. Какого-нибудь зелененького летёху вообще бы, на хрен, сослали в войска. Но следователю IV ранга Сикорски никто, даже сам господин начальник УОБа вряд ли б осмелился сделать даже робкое замечание.

Дело в том, что А. К. Сикорски ровно полгода назад был направлен сюда из Главного Офиса Службы.


…Самым, наверное, странным здесь было то, что перевод был простым. Т.е., по сути, являлся полуразжалованием. А ведь если б Сикорски перешел бы сюда по именному приказу, то — учитывая преимущество двух чинов, а также негласный обычай кидать на погон уходящему лишнюю звездочку — он мог бы смело въезжать на четвертый этаж, в обитый мягкой телячьей кожей кабинет господина майора или, на самый худой конец, стать его заместителем. Придя же простой переводкой, он вынужден был довольствоваться убогой капитан-лейтенантской кельей и терпеть панибратство дурака Рабиновича.

Подробности этой опалы были покрыты мраком — густым, словно бабушкина перина. И хотя, учитывая имевшийся у него горький опыт, Грумдт кое о чем и догадывался, но высказывать эти свои подозрения вслух он никогда б не решился. Ведь даже молча гадать (не говоря уж: расспрашивать) о таинствах Службы было делом не просто запретным, а… гнусным. Именно — гнусным. Ну, вроде как втихаря подглядывать за родительской спальней.

*********************************************************

Сикорски неохотно захлопнул книгу (Грумдт успел разглядеть на обложке смешную фамилию автора: не то «Метс», не то «Петс») и вопросительно посмотрел на не вовремя появившегося коллегу.

— О чем люди пишут? — спросил по инерции Грумдт.

— Да так… — неопределенно хмыкнул Сикорски.

— Интересная хоть?

— Х...ня, — лапидарно ответил Сикорски и забарабанил по столу короткими пальцами.

У Сикорски были маленькие глаза и идеально круглая, словно циркулем прочерченная ряшка. Над ряшкой сияющим куполом возвышалась огромная шарообразная лысина. Короче, это была внешность комика-профессионала.

Такие сдобные комики, снимаясь в любимых народом телесериалах, обожают каждые пять-шесть минут произносить какую-нибудь до колик смешащую зрителей фразу, типа: «Ну, вы, блин, му-жи-ки, и за-а-агнули!». Увы, мы не будем скрывать, что реальные афоризмы капитан-лейтенанта были на пару порядков соленей. Капитан был лихим матерщинником и редко употреблял подряд больше пяти-шести слов без мата.

— На хрен приперся? — сурово спросил он Гиеронима Горация.

— Да так… — чуток подзамялся Грумдт, — у меня к тебе… дело.

— Вот это? — спросил Сикорски и ткнул поросшим розовым пухом пальчиком в принесенную Грумдтом папку.

— Угу, — кивнул Грумдт.

— Удав нагрузил?

— Он самый.

— А тебе через неделю в отпуск? — злорадно ухмыльнулся каплей.

— Ну да. Через десять дней.

— И о чем, интересно, этот Удав себе думает?

— А разве удавы думают?

— Тоже правильно.

И Сикорски опять застучал по столу (он выбивал армейский сигнал «подъем»).

— Ну… — осторожно начал Грумдт.

— Х… гну! — усмехнулся Сикорски. — Десять дней — офигительно долгий срок. Неделька спецметодов и — шашка в дамках.

— Да за кого ты меня принимаешь? — выкрикнул Грумдт (от обиды — фальцетом).

— За кого, за кого… за следователя.

— Я юрист!!!

— Ты пох...ст, парень. Как, впрочем, и мы все. Что хоть за дело?

— Предумышленное… — нехотя буркнул Грумдт.

— Ви-ся-чо-чек?

— Похоже.

— Ох, и спасибо тебе, Гиероним. Большое тебе человеческое спасибо!

— Так отвечаю же я. Пункт сорок третий Устава.

— Отвечаешь, положим, ты. А кого все эти два месяца трахать будут?

— Так за мною не пропадет…

— Ага. Не пропадет, — хихикнул Сикорски. — Как только вернешься из отпуска, вымоешь зад и вернешь все по бартеру.

— Ну…— разобиделся Грумдт.

— Хрен гну! Давай сюда свое дело.

Грумдт торопливо сунул Сикорски отливавшую ядовитой зеленью папку. В ней ничего пока не было, кроме сорока трех листов протоколов первичных и вторичных допросов.

                *****

Вообще-то, дело, порученное капитан-лейтенанту, носило, как мы уже где-то упоминали, весьма прозаическое название 745/7.

Но нам бы очень хотелось назвать его:

                Смерть гауляйтера.

Пожалуй, единственный, никем еще не использованный рецепт детектива — это такой, в котором убийцей оказывается читатель.
                Один неглупый француз.

Итак, гауляйтер убил себя сам. Будучи офицером, он застрелился. Застрелился достаточно странно — из противотанкового ружья. Избыточная энергия этого выстрела не только снесла ему две трети черепа, но и проломила легкую стенку госп;ды, уничтожив висевший на ней муляж Конституции и фото Вождя. Тело гауляйтера — при всех орденах, в зеленой парадной форме — нашли валявшимся между стеной и столом, и поначалу все это приняли за теракт.

Но потом на забрызганной розовым мозгом столешнице отыскали приклеенную скотчем записку, где гауляйтер своим характерным квадратным почерком сообщал, что застрелил себя сам, ибо жить в атмосфере тотальной лжи уже больше не может, после чего — все той же привычной больше к мечу, чем к перу рукой — была приписана еще пара коротких фраз, смысл которых для составлявшего протоколы муниципального следователя так и остался неясным: обе финальные фразы были выполнены причудливой вязью иероглифов ай-языка.

Однако и Грумдт, и Сикорски легко разобрали этот написанный на долинном диалекте абзац и, разобрав, ухватились за головы: абзац был потоком отборнейшей брани в адрес Конституции, Страны и Вождя.

Гауляйтер был айем. Об этом было не принято упоминать публично, но достаточно было хоть раз посмотреть на него: на его пористый нос, голубые глаза и огненно-рыжие волосы, на его тяжелую, как бы вырубленную из мрамора нижнюю челюсть — достаточно было хоть раз увидеть все это, чтобы понять, что в жилах гауляйтера текло не менее пятидесяти процентов айсоварской крови, и что его, собственно, тоже вполне было можно подвергнуть спецмерам, включая и спецвыселение.

…Именно акция спецвыселения и привела к инциденту в N-ской госп;де. По ряду косвенных данных оба каплея поняли, что проводившаяся в тот вечер зачистка относилась к разряду хитрых (т.е. таких, при проведении коих план социальной профилактики уже выполнен, и все задержанные могут быть выпущены за взятку). Проверка осуществлялась силами спецгруппы УОБа и наряда муниципальной полиции. Ровно в 21.30 означенная хитрая зачистка кончилась, и началась коллективная пьянка.

В пьянке принимали участие: будущий самоубийца Крачан, замначальника спецгруппы УОБ действительный фельдфебель Крафман, зампомкомандира эрзац-сержант Минц, действительный рядовой Малявко, эрзац-рядовой Фрухт и — в качестве бесплатного виночерпия — расконвоированный з/к Зайченко.

***********************************************************

«Да-с, — саркастически подумал про себя Гиероним Гораций, но так и не решился — даже при очень близком приятеле — озвучить эти мятежные мысли вслух, — а воинская-то дисциплинка в спецгруппе УОБа хромала-с. Нет, вы только подумайте: младший командный состав устроил совместную пьянку с рядовым и сержантским составом! И о чем нам сие говорит? Да, вероятно, о том, что пункт двадцать третий Устава не с ветру взят и не просто так запрещает любым боевым частям напрямую участвовать в спецмерах. Ибо солдат — он либо солдат, либо палач. И tertium, я извиняюсь, non datur!!!».

(Третьего не дано!)

Последние несколько фраз капитан-лейтенант неожиданно для себя произнес в полный голос. После чего осторожно взглянул на приятеля.

— Да ты либерал, парень, — ухмыльнулся Сикорски, — тебе б не в УОБе портки просиживать, тебе бы на митингах драть луженую глотку.

— Да какие сейчас митинги! — смущенно махнул рукой Гиероним Гораций.

— Ну, не скажи, не скажи, — вновь с какой-то странной двусмысленностью усмехнулся Сикорски. — Уличная активность населения  — необходимая часть любого общества. И, ежели митингов вдруг почему-то не будет, мы их… организуем. Поможем. И именно для этого нам и нужны хорошо управляемые и проверенные демосфены – тире – цицероны. Эх, парень-парень… вот кабы морда у тебя не дергалась, прямая бы тебе дорога в Предпарламент!

— Ну знаешь… — вновь не на шутку обиделся Грумдт, — ты говори, говори, да не заговаривайся!

— Все! — вскинул пухлые ручки Сикорски. — Больше не буду, гражданин начальник. Вы только по яйцам не бейте, а то я и так могу раз в неделю. Бейте лучше по морде. Она у меня широкая — не промахнетесь… Нет! А как бы это все-таки хорошо бы звучало: Гиероним Гораций Грумдт — лидер партии «За соблюдение Уставов».

— Ты по делу-то можешь чего-то сказать?

— А чего говорить? Обычный армейский бардак. Читай дальше.


…А дальше, действительно, творилось форменное безобразие: где-то в половине одиннадцатого между Малявко и Минцем вспыхнула ссора, переросшая в драку. Во время вспыхнувшей драки Минц сломал Малявко ребро, а Малявко выбил противнику зуб и надорвал ухо. В 22.45 помирившиеся Минц и Малявко вместе пошли по бабам. В это же время перебравший мандариновой чачи эрзац-рядовой Фрухт отключился.


— Ну-с, каково? — не унимался Грумдт. — Это что — боевая часть или банда Моти Гунявого?

— Да угомонись ты, — улыбнулся Сикорски. — Что тебе до спецгруппы? Или ты метишь на место Крафмана?

— Да обидно же! Я ведь хоть и канцелярская крыса, но тоже ведь в деле бывал…

— Где?

— Один раз здесь, а в другой раз — за Речкой.

— Расскажи.

— А кто протокол читать будет?

— А я… я ведь тоже…— вдруг глядя куда-то вдаль пробормотал Сикорски, — целых четыре года… в Месопотамии…

— О-о! — уважительно ужаснулся Грумдт. — Там было жарко.

— Там было по-разному. Давай читай свое дело.


Итак, в 22.45 эрзац-рядовой отключился. Дальнейшее излагается со слов расконвоированного з/к Зайченко.

В 23.15 (включенное на полную громкость радио начало передавать юмористическую передачу «Три Ха-Ха») замначальника спецгруппы Крафман попытался покончить жизнь самоубийством. Как свидетельствует Зайченко, он вынул именной пистолет системы «ПТ-2-А-8», приставил его к виску и попытался выстрелить. Однако выстрела не последовало, поскольку значительно более трезвый и сохранивший остатки рассудка Крачан успел изъять из пистолета обойму. Возникшая сразу же после неудавшегося самоубийства дискуссия в основном сводилась к настоятельным просьбам Крафмана вернуть патроны и неоднократным отказам Крачана эту просьбу выполнить. В конце концов физически более сильный Крачан связал замначальника и запер его в кладовке.

В 23.45 расконвоированный з/к Зайченко покинул госп;ду и вернулся в расположение лагеря, чтоб, по его словам, успеть хотя бы ко второй вечерней поверке.

(Показания до и после применения методов спецвоздействия совпадают. Присутствие з/к Зайченко на последней поверке подтверждает дежурный комендант лагеря действительный фельдфебель Ройзман).

Эрзац-рядовой Фрухт, согласно его словам, очнулся поздно ночью. Более точного времени указать не может. В госп;де было темно. Горевшие во время оргии лампы были потушены. Лишь в соседней комнате (рабочем кабинете Крачана) мерцал зеленоватый аварийный свет. Пройдя туда, рядовой сначала заметил, что в кабинете отсутствует портрет Вождя, а потом – что отсутствует и обращенная на запад стена, на которой, согласно Уставу, полагалось висеть Портрету. На месте отсутствующей стены чернел квадратный проем, а в проеме виднелась луна и крупные южные звезды. (Крупные южные звезды — выражение самого Фрухта, бывшего преподавателя литературы). Примерно еще через минуту эрзац-рядовой разглядел валявшееся в проходе безголовое тело, в котором — по характерному набору наград — сперва предположительно признал Крачана, а потом, заметив на правом запястье выжженную порохом татуировку: спасательный круг и висевшую в нем вниз головой русалку, — окончательно убедился в гибели непосредственного начальника и поднял тревогу.

Выстрела не слышал (что странно).

Показания до и после применения методов спецвоздействия совпадают.

— Да ни хера здесь нету странного, — раздраженно буркнул Сикорски. — Выстрел из противотанкового ружья — это не то, что может разбудить смертельно пьяного солдата. А вот что мне действительно непонятно — это то, что в окрестных домах выстрела тоже никто не услышал. Т.е. слыхали, естественно, выстрелы (места там лихие), но вот выстрела именно из противотанкового никто из соседей припомнить не может. А вот это действительно необъяснимо.

— Да, здесь много странного, — кивнул головою Грумдт. — Как ты думаешь, это действительно самоубийство?

— Н-нет… — подумав, ответил Сикорски, — не похоже… мошонкой чую, что предумышленное.

— Инсценировка?

— Похоже.

— А какие-нибудь конкретные версии есть?

— Есть, — как-то слишком охотно отозвался Сикорски.

— Какие?

— А вот такие.

И здесь маленький хозяин восьмиметрового кабинетика поднял левую руку и постучал по циферблату часов, стрелки которых замерли на без трех минут шесть.

Рабочий день завершился.

               


                Глава четвертая
            Место действия – Ошская пятина
          Время действия –  30 мая  2006 года

         
Державный следователь IV ранга вдруг вспомнил улицу Будриса. Хм… Как все-таки странно! Все свое детство маленький Герка пытался выяснить, кто такой этот Будрис и почему в его честь назвали улицу, но ни единый житель улицы Будриса ничего об этом не знал. А сейчас и спросить уже некого. Да и сама эта улица давным-давно называется по-другому.

КАК И ВСЕГДА В МЕЧТАХ, КАПИТАН-ЛЕЙТЕНАНТ ВИДЕЛ СТРАННОЕ ВРЕМЯ ГОДА — НЕ ТО РАННЮЮ ЗИМУ, НЕ ТО ПОЗДНЮЮ ОСЕНЬ. ВСЯ УЛИЦА БУДРИСА БЫЛА ПРИПОРОШЕНА СНЕГОМ, И БУДУЩИЙ КАПИТАН-ЛЕЙТЕНАНТ БОДРО ВЫШАГИВАЛ ВДОЛЬ ТРОТУАРА В СВОИХ СТАРЕНЬКИХ ВАЛЕНКАХ И ПАХНУЩИХ СВЕЖЕЙ РЕЗИНОЙ  ГАЛОШАХ,  ВДОХНОВЕННО ПИНАЯ НОГАМИ  ПУСТУЮ КОНСЕРВНУЮ БАНКУ.

КАК И ВСЕГДА В МЕЧТАХ ЕМУ БЫЛО ЛЕТ НЕ ТО СЕМЬ, НЕ ТО ВОСЕМЬ.

…А настоящий, сорокатрехлетний капитан-лейтенант сидел в круглосуточном кафе «Будьте нате!» и допивал уже пятую порцию мандариновки. Капитан был привычно, спокойно пьян. Свои двести пятьдесят-триста грамм он выпивал каждый вечер.

А НА УЛИЦЕ БУДРИСА К НЕМУ ПОДОШЛА КРАСИВАЯ ЗЛАТКА СГУЩАНСКАЯ.

— ПРИВЕТ, — ЧУТЬ ЗАРДЕВШИСЬ, СКАЗАЛА ОНА.

— ПРИВЕТ, — СО СВОЙСТВЕННЫМ ЕМУ В ТЕ ГОДЫ НЕПОКОЛЕБИМЫМ ПРЕЗРЕНИЕМ К ПРОТИВОПОЛОЖНОМУ ПОЛУ, ОТВЕТИЛ ЕЙ БУДУЩИЙ СЛЕДОВАТЕЛЬ.

— ТЫ ЧИТАЛ «ПРИКЛЮЧЕНИЯ ЛЕЙТЕНАНТА ЛОРИНГЕЛЯ»? — ВДРУГ СПРОСИЛА КРАСИВАЯ ЗЛАТКА.

— ЕЩЕ НЕТ, — ОТВЕТИЛ ГИЕРОНИМ ГОРАЦИЙ.

— Я МОГУ ТЕБЕ ДАТЬ ПОЧИТАТЬ. У МЕНЯ ЕСТЬ ЭТА КНИЖКА.

— А ОНА ИНТЕРЕСНАЯ?

— ОЧЕНЬ.

— ЛИЧНО Я,  — ПРОДОЛЖИЛ ГИЕРОНИМ ГОРАЦИЙ, — ЛЮБЛЮ, ЧТОБЫ КНИГА БЫЛА ИНТЕРЕСНОЙ, ЧТОБЫ В НЕЙ БЫЛИ ПОДВИГИ И НЕ БЫЛО РАЗНОЙ МУРЫ, ВРОДЕ ЛЮБВИ И ОПИСАНИЙ ПРИРОДЫ.

А в круглосуточном кафе «Будьте нате!» настоящий сорокатреххлетний капитан-лейтенант обнаружил у себя за столом соседку — немолодую проститутку с напудренным вырезом.

— Сколько? — машинально спросил он ее.

— Двадцать пять, — деловито ответила проститутка.

— А не круто ли?

— Так мне же половину отстегивать вон тому кровососу, — понизив голос, произнесла гетера и незаметно ткнула пальцем в буфетчика.

— Хорошо, — подумав, ответил Грумдт. — Я согласен. Только ты посиди пока за тем столиком. Хотя нет-нет, постой. Скажи, ты… читала «Приключения лейтенанта Лорингеля»?

— Да, — неожиданно ответила женщина.

— И кто твой любимый герой?

— Леди Эстрелла.

— А мой — капитан Фарлакс.

— Но он же… трус!

— Почему?

— Но он же в самом конце всех предал. Он не выдержал пыток.

— А ты бы — выдержала?

— Ну… я не знаю. Я ведь все-таки женщина. С меня ведь и спрос другой. А этот ваш капитан Фарлакс — просто чмошник.

— Да-да, возможно… может быть, ты права. Знаешь, иногда мне кажется, что я и сам просто… чмошник.

— Ой, да вы на себя наговариваете. Вы такой импозантный мужчинка!

— Ну, ладно-ладно. Ты пока что иди. Что будешь пить?

— Водку, — не чинясь, ответила проститутка.

— Закажи за мой счет сто граммов «Державной особой» и посиди вон там.

Грумдт показал на столик в противоположном углу зала.

— Странный вы какой-то, мужчина. У вас что — неприятности?

— Да.

— Расскажите, какие.

— Мне сорок два года…

— А-а…

— Понимаешь, мне сорок два года, а я до сих пор не знаю, зачем я живу на свете. Вот такие у меня неприятности.

— А-а…

— Ты пока что иди. Я тебя позову.

Проститутка, пожав плечами, пересела за указанный капитан-лейтенантом стол.

Грумдт допил мандариновку и опять перенесся на улицу Будриса.

ОНИ ШЛИ СО ЗЛАТКОЙ, ВЗЯВШИСЬ ЗА РУКИ… ХОТЯ, НЕТ, КОНЕЧНО ЖЕ, НЕТ — В ТЕ ДАВНИЕ ГОДЫ ОН НИ ЗА ЧТО Б НЕ ОСМЕЛИЛСЯ ВЗЯТЬ ДЕВОЧКУ ЗА РУКУ! ОНИ ПРОСТО ШЛИ ЧУТЬ БЛИЖЕ ДРУГ К ДРУГУ, ЧЕМ ЭТО БЫЛО ПОЛОЖЕНО, И ВЗАХЛЕБ ОБСУЖДАЛИ КАПИТАНА ФАРЛАКСА И ЛЕДИ ЭСТРЕЛЛУ…


А С ВИСЕВШЕГО НА КИРПИЧНОМ БРАНДМАУЭРЕ ПЛАКАТА ИМ УЛЫБАЛСЯ ДОБРЫЙ И МУДРЫЙ КАЙЗЕР.


                Глава пятая
            Место действия – Ошская пятина
          Время действия –  31 мая  2006 года

На следующий день капитан-лейтенант пришел на работу с легкой головной болью. Впрочем, как мы уже где-то упоминали, людей с иной, небольной головой в десять часов утра в Управлении не было. Так что терзавшую его головную боль капитан-лейтенант не скрывал, а струившийся изо рта перегар — не зажевывал.

Войдя в кабинет, он без промедления сел за рабочий столик и пододвинул к себе листок с осенившими его накануне мыслями. На этой крошечной, величиною с ладошку бумажке остро заточенным карандашом было выведено:

Сообр. ПЕРВОЕ.
Где гарант., что Крафм. был действ. заперт и связан? Возм. сговора между Зайч. и Крафм.?

Сообр. ВТОРОЕ.
Зайч. мог убить Крачана между 22.45 (бесп. Фрухта) и 24.00 (вторая поверка). Мотивы убийства? Каковы отн. между Крач. и Зайч.?

Сообр. ТРЕТЬЕ.
Где гарант., что труп принадл. именно Крач.? Кто может опознать? Отп. п-цев?

Сообр. ЧЕТВЕРТОЕ.
Возм. ТЕРАКТА? (!!!) Записка сделана под давл.? Выстрелом в гол. уничт. следы пыт.?

Сообр. ПЯТОЕ.
Малявк. и Минц? Оба имеют алиби, подтв.  гр-ками Подковыровой и Балтрушайтис. Возм. сговора?

Сообр. ШЕСТОЕ.
Полн. отс. к-л алиби у Фрухта.

Список подозреваемых (слова «список подозреваемых» выделены четырьмя волнистыми черточками):

• Зайченко
• Фрухт
• Крафман
(М-ко и Минц под вопр.)
Здесь на столе зазвонил телефон.

— Действительный державный следователь IV ранга Гиероним Гораций Грумдт слушает! — как всегда, моментально сорвав с рычагов трубку, оттарабанил он.

— Ну и как? — спросил его сладенький голос Сикорски.

— Да как-то так… — заалел, словно барышня, Грумдт.

(Сикорски видел его вчера с проституткой).

— Слушай, малой, у тебя хоть хватило ума не совершать погружения без скафандра?

— Да я вообще никуда вчера, блин, не погружался!

— Рассказывай.

— Честное слово! Назюзюкался так, что хоть самого… это самое…

— Ага, заливай, так я тебе и поверил. Ну а на счет невинно убиенного гауляйтера ты чего-нибудь там накумекал?

— Ну… — Грумдт печально вздохнул.

— Хрен гну! — посерьезнел Сикорски. — Ты, короче, послушай: е*ля дело хорошее (сам был молодой, кое-что еще помню), но, ежели к пятнице не будут готовы все протоколы повторных допросов, нашего вчерашнего разговора — не было. Ты меня понял?

— Понял.

— Ну вот и ладушки.

— Слушай! — не выдержал Грумдт. — А ты мне что… теща?

— А что? — оживился Сикорски.

— А то! Ты чего мне читаешь нотации? Ты-то сам что — святой?

— Да нет, не святой. Просто смотрю я на тебя, Герушка, и малость ох...ваю: и какая такая вожжа тебе вдруг под хвост попала? Тебе отпуска не дождаться?

— А ты думаешь, я это с радости?

— Да вижу, что нет…Ну да, ладно, проехали. Ты мне лучше ответь: с чего хочешь начать расследование?

— Хочу допросить этого… Крафмана.

— Думаешь, он? Не похоже.

— Да, наверно, не он. Просто он из них самый слабенький. Думаю, если нажать, расколется.

— Ну дай бог удачи. Как будешь допрашивать: по-хорошему или…?

— Как выйдет.

— Ну дай бог. Дай бог. Если расколется, звякни. Покедова!

Сикорски отключился.

Не кладя назад трубку, Грумдт набрал номер дежурного и приказал привести на допрос подследственного Крафмана.


                Глава шестая
                Место действия – Андрианаполь
                Время действия – 1993 - 2005 годы

               
Действительный фельдфебель Крафман не всю свою жизнь был замкомандиром спецгруппы и не с самых своих юных лет участвовал в жестких зачистках. Некогда он был ассистентом Андриапольского университета и изучал Дешт-и-Кыпчак эпохи позднего средневековья. В то блаженное время он считал себя как бы жителем XIV века и взирал на проносящуюся мимо него действительность с легкой академической иронией, презирая ее за суетность и ненадежность.

Право на такую иронию давал весь его подчиненный интересам науки быт: его темная и тесная комнатка, заполнявшие эту комнатку книги, нерегулярно выплачиваемое грошовое жалованье и почти полное отсутствие алкоголя и женщин.

Такая размеренная и аскетичная жизнь продолжалась лет десять. А потом диковинная крафмановская профессия вдруг приобрела неожиданную злободневность. Очередная — как поначалу казалось, на время — прописавшаяся в Гранитном дворце группировка военных вдруг объявила Дешт-и-Кыпчак исконной великоливонской землей. Все это, естественно, было чистой воды демагогией. Робкая ливонская колонизация Дешт-и-Кыпчака началась лишь в последней четверти XVIII века, и великоливонское влияние в нем всегда уступало и тюркскому, и угро-финскому. О том, чтоб публично озвучить весь этот бред, не могло быть и речи. Ни один хоть чуть-чуть уважающий себя исследователь не пошел бы на это даже под дулом пистолета. И лишь давно наплевавший на остатки своей репутации профессор Шварцман, немного подумав, организовал семинар «Наши предки унгалы и их национально-освободительные войны на Среднем Востоке».

Семинар проводился трижды в неделю. По понедельникам, средам и пятницам.

Поначалу его посещало лишь несколько шварцмановских аспирантов да пара алкавших халявного зачета студиозусов.

Вся прочая академическая общественность смеялась в голос. Фраза о том, что унгалы — предки ливов, передавалась из уст в уста наряду с самыми свежими анекдотами. Вызывающая антинаучность шварцмановского позорища возымела даже некий обратный эффект: у исторического молодняка стало считаться хорошим тоном, заскочив на пару минут в аудиторию 208, подхватить там какой-нибудь особенно сочный перл и разнести его по курилкам.

Молодняк безыдейно ржал. Люди же более опытные перешептывались, что, мол, столь беспардонное раболепие лишь дискредитирует высшее руководство (которому все желали только добра) и что именно руководящие органы должны наконец-то вмешаться и одернуть невежду.

Однако шли годы, а центральное руководство не вмешивалось. И крамольная мысль о том, что унгалы являются предками ливов, потихонечку стала привычной. И оспаривать ее вслух вдруг стало как-то… не принято.

Сперва это было не принято лишь потому, что противоположная ей концепция являлась как бы либеральным общим местом, и лишний раз упоминать о ней означало — упражняться в банальностях, а потом это стало… просто не принято. Настолько не принято, что публично оспаривать шварцмановскую гипотезу позволял себе лишь университетский инфант террибл восьмидесятилетний профессор Ахман.

Вся прочая профессура отмалчивалась.

Ибо новая власть взялась вдруг за дело всерьез. В отличие от прежней (какой-то не очень серьезной) власти она никого особенно не прельщала ни чинами, ни орденами, ни званиями и требовала беспрекословной и рабской покорности именно за то, что для людей типа Ахмана или Крафмана и было самым важным: т. е. за академическую тишину и покой, за нерегулярно выплачиваемое грошовое жалованье, за возможность приходить на работу к обеду и устраивать творческий выходной каждый вторник.

Короче, новая власть взялась за дело настолько толково, что уже через пару лет будущий замкомандира спецгруппы понял: пришла пора выбирать — либо ежеминутно лгать, либо уходить в дворники.

…Самым же неприятным здесь было то, что никакого, собственно, выбора у Крафмана не было. Ведь Искандер Теодор (так звали будущего замкомандира спецгруппы) был любимым учеником одного всемирно известного ученого, завзятого либерала и фрондера, и  самый факт этого ученичества исключал возможность хоть какого-то компромисса и требовал гордого ухода в никуда.

Искандер Теодор отлично запомнил, как он однажды пришел к Учителю и имел с ним самый, наверное, важный за всю свою жизнь разговор. По-домашнему одетый профессор принял Крафмана, как всегда, чуть-чуть холодно.

Или даже, скорее, так: холодновато-суховато-спокойно.

(Дело в том, что профессор, бывший в своих всемирно известных работах публицистом на редкость категоричным и пылким, в реальной жизни был человеком сдержанным и всегда воздвигал между собой и собеседником незримую, но непреодолимую стену).

Итак, одетый в спортивный костюм профессор принял Крафмана по обыкновению холодно. Разговор поначалу зашел о предстоящем заседании ученого совета, а потом, как всегда, приобрела характер философско-религиозный. Первым делом профессор коснулся своей излюбленной темы — великого Храма Культуры, а потом заговорил о его бесчисленных Каменщиках, живущих мечтой: вложить хоть единый кирпич в этот Храм. Потом профессор добавил, что даже простое желание, пусть даже и неосуществленное — донести свой кирпич до стен Храма, является достаточным оправданием абсолютно любой человеческой жизни. А потом профессор замолк.

Он молчал очень долго.

(Искандер Теодор весь собрался и как бы внутренне встал на цыпочки. Ведь сейчас должно было последовать фирменное снижение — виртуозный прием, с помощью которого Учитель переходил от самых, казалось, бесплотных материй к проблемам самым насущным и животрепещущим).

— Но! — наконец промолвил Учитель, и его длинный и тонкий палец взмыл, словно маршальский жезл, вверх. — Но… — продолжил Учитель, — а задумывался ли ты, Искандер, что этот наш Храм пугающе чужд 99% населения? Представьте себе несчастную домохозяйку, полночи стоящую в очереди за куском дешевого мыла. Представьте искалеченного на одной из бесчисленных маленьких войн мальчишку, чья единственная радость — достать шприц с дешевым наркотиком, потому что вторая его мечта — купить приличный, не раздирающий в кровь культю протез абсолютно неосуществима. Представьте себе ветерана Большой Мясорубки с его нищенской пенсией, превращенной инфляцией в груду бумажек. Представь и задумайся, как легко убедить всех этих людей, что именно мы — непонятные им строители невесть для чего возводимого Храма — являемся главными виновниками всех их несчастий.

Профессор медленно встал и подошел к окну.

— И прежде чем желать торжества свободы, — произнес он после почти двухминутной паузы, — подумал ли ты о том, что сделают со мной и с тобой эти люди, став свободными?

Потом Учитель снова вернулся к столу и медленно сел в свое знаменитое красное кресло, похожее на императорский трон, после чего, полупрезрительно назвав тогдашнего Главу по фамилии (притом, что Главу по фамилии в стране уже пару лет не звал НИКТО), в двух словах охарактеризовал его как человека весьма и весьма посредственного. А потом язык профессора опять стал абстрактно-бесплотным, и этим своим отвлеченным, перенасыщенным сложнейшими академическими терминами языком профессор предположил, что в развитии их страны, судя по всему, наступила достаточно длительная стагнационная фаза и что лично он не видит в этой длительной стагнационной фазе ничего фатального, поелику уверен, что именно внешне бессобытийные участки и являются временем аккумуляции наиболее нужных и важных для общества изменений.

— Но, — со вздохом продолжил Учитель, — этот длительный стагнационный период очень остро нуждается в неком… как бы это получше выразиться? …в неком… информационно-дремотном порошке, состоящем не изо лжи, а из причудливой взвеси эксцентрически сдвинутых смыслов, заключающихся, в частности, и в признании того, безусловно, не вовсе бесспорного факта, что именно унгалы являются предками ливов.

После этого Учитель снова стал говорить на редкость конкретно и буквально в двух-трех словах информировал Крафмана, чего ему следует избегать, а на что, напротив, делать особый нажим на ближайшем заседании ученого совета. Из речи профессора следовало, что высшие интересы Храма требуют размежевания с невменяемым Ахманом и столь же решительного объединения с прагматиком Шварцманом, ради чего профессор был не только согласен признать пресловутых унгалов предками великоливонцев, но даже и согласиться с тем, что именно раскопанный Шварцманом Кара-Бату был древней столицей Великого Урала.

Блестящий маневр Учителя сделал возглавляемое им движение школой вполне официальной. Привыкшие к полуопале ученики этого факта сначала немного стеснялись, но через год или два — привыкли. Все-таки мудрый Учитель умудрялся вносить оттеночек фронды даже в свой нынешний статус исчисленного до последней цифры светила. Он, например, никогда не носил галстука. И по-прежнему называл Главу по фамилии. А когда ему вручали орден Святаго Андроссия с Алмазной Панагией, он пришел получать его в свитере и джинсах (чем вызвал дикую панику свиты и добродушный хохот Главы). Так что государственная востребованность профессора ничуть не отдавала холуйством, и его ученики с полным правом поглядывали сверху вниз на стелившихся по земле аспирантов Шварцмана.

И, в то же время, быть участником школы вполне официальной, оказалось, как ни крути, вещью выгодной. Например, издаваемый профессором альманах «Мир Разума» стал получать ежемесячную правительственную субсидию. А миллиардер Анвар Айвазов тут же дал на раскопки сто тысяч.

А когда их традиционный слет медиевистов вдруг состоялся (sic!) в Гранитном Дворце, то здесь даже облаченный в прокатный смокинг Крафман, проходя мимо козырявших ему двухметровых офицеров охраны, был вынужден в глубине души согласиться, что продолжительная стагнационная стадия, столь прозорливо предсказанная Учителем, оказалась действительно на редкость плодотворной.

…Между тем, обстановка на кафедре медиевистики понемногу менялась. Все три институтских партии: и Шварцмана, и Ахмана, и Учителя, —  заключили своего рода водяное перемирие и сообща навалились на нового начальника кафедры — присланного со стороны фантастического профана и солдафона. Какое-то время это сражение шло с переменным успехом, но потом вдруг случилось странное: партии Ахмана и Шварцмана затаились, и Учитель остался с начальником, по сути, один на один.

Поначалу Учитель храбрился и намекал на некие выходы на Главу, которого он больше не называл по фамилии. Но потом произошло то самое знаменитое заседание ученого совета, на котором Учителя попросту стерли в пыль. На этом заседании выяснилось, что Учитель, оставаясь, конечно, великим ученым, оказался весьма посредственным царедворцем и не учел того, что новый начальник кафедры — фантастический профан и солдафон — тоже имел свои выходы на высокие кабинеты, причем эти выходы оказались намного прямее любых иных, ибо новый начальник кафедры — фантастический, в очередной раз повторяем,  профан и солдафон — оказался бывшим сослуживцем Главы по Месопотамии.

Последствия этой промашки были свирепы: при университете оставили лишь самого Учителя, а всех его учеников разогнали. Поскольку большинство из них номинально числилось офицерами, то их почти поголовно призвали в войска. Места службы им доставались — хуже некуда, и выпавшая Крафману должность замначальника Ошской спецгруппы считалась жребием еще относительно божеским.


…Искандер Теодор на всю жизнь запомнил их самый последний вечер в круглосуточном ресторане «Фортеция» (деньги на этот прощальный сбор дал все тот же Анвар Айвазов). Идя на допрос к кабинету державного следователя, Искандер вспоминал то скорбный морщинистый лик Учителя, постаревшего сразу лет на десять, то крошечную фигурку подчеркнуто скромно сидевшего в самом дальнем углу миллиардера (Айвазов не пил и не ел, а лишь нервно пощипывал свою вимпэ — сложно выбритую на айсоварский манер бородку), то удивительно шумных и наглых в тот вечер лакеев, то бесцельно слонявшихся по ресторанному залу учеников.

Никто из них не имел уже права на ношение академической формы: на одних были куцые сюртучки учителей общенародных школ, на других — стоявшие колом унтер-офицерские кители, на третьих (самых удачливых) — скромные серенькие мундиры гвардии рядовых Службы. Надолго запомнился Искандеру и бестолково метавшийся то туда, то сюда разговор. Он то заходил о ненужных уже кафедральных сплетнях, то касался самых заумных научных материй, то вообще поминались чуть ли не футбол и политика. А потом один из нелюбимых учеников Иоганн Амадей, попавший под Карладар, в самое пекло, и погибший ровно через три месяца, этот самый Иоганн Амадей фантастически быстро наклюкался и начал вдруг (при Учителе!) вовсю декламировать из «Сокровенной Саги»:

О, вы!
Шилозубые нукеры,
Вспоенные теплой человеческой кровью.
О, вы!
Сотрясающие лоно Вселенной.
О, вы…

— Кровью? — вдруг тихо-тихо спросил профессор.

— Да… кровью… — тут же осекся и замолчал Иоганн Амадей, в душе у которого какие-то крохи благоговения перед Учителем, конечно, еще сохранялись.

— Именно кровью, — все так же негромко продолжил профессор и зачем-то погладил красную ручку ресторанного кресла, так странно похожего на когда-то стоявшее у него в кабинете кресло-трон. — Кровью. Горячей и чистой кровью…

— Заговаривается старик, — шепнул на ухо Крафману Карлус Симплициус, самый недалекий из учеников и, кстати, единственный, оставленный на кафедре.

— Да, — согласился Искандер Теодор, — на… верное.

После чего выпил залпом стакан «Державной особой».

От выпитой водки в голове загудело, а панорама зала вдруг приобрела какую-то странную многомерность: он разом видел и оцепеневшего в своем кресле Учителя, и сияющего, словно медный пятак, Симплициуса,  и пошатывающегося Иоганна Амадея, и деловито снующих лакеев, и подчеркнуто скромно сидевшего в самом дальнем углу Айвазова, все так же пощипывавшего и поглаживавшего свою выбритую по айсоварской моде  бородку.


                Глава седьмая
                Место действия – Ошская пятина
                Время действия – 31 мая 2006 года


Гиероним Гораций Грумдт захлопнул личное дело Крафмана.

Нет, убить такой человек не мог.

А вот стать пособником террористов — запросто.

Капитан-лейтенант закурил дорогую папиросу «Заремба» и надавил ядовито-зеленую кнопку звонка. Минуты через четыре двое хмурых конвойных ввели Крафмана.

                ****

«Так-так-так, — отметил про себя Гиероним Гораций, машинально включая в сеть электрический чайник, — а, похоже, что господин доцент таки пользуется уважением у бывших своих подчиненных. Во всяком случае, положенные ему по Уставу браслеты были явно надеты у самой двери. Ибо ни малейшей потертости от тесных наручников на кистях господина профессора нет».

Чайник затрясся и зашумел.

Грумдт раздавил в фарфоровой пепельнице папиросу, а потом насыпал в большую литровую кружку две полные чайные ложечки «Кайзер-арабика». Залив все это кипящей водой, он вновь с интересом смерил взглядом подследственного.

Подследственный смотрелся неслабо.

Точеный монетный профиль.

Разворот атлетически развитых плеч.

На диво вылепленный подбородок с крошечной ямочкой.

Короче — типичный кинокрасавец тридцатых годов. Помесь Рудольфо Валентино с Дугласом Фэрбенксом. Правда… господина подследственного чуть-чуть подводили глаза. Выражение глаз было явно не дугласо-фэрбенксовское.

Испуганный был у фельдфебеля взгляд.

Жалкий.

Растерянный.

Впрочем… за все восемнадцать лет своей службы людей с иным, не испуганным взглядом капитан-лейтенант в своем кабинете не видел. И он доподлинно знал, что если — когда-нибудь — ему самому суждено будет войти в такой кабинет с продетыми в браслеты руками, у него будет точно такой же взгляд.

Раздавленный.

Жалкий.

Потерянный.


— Пожалуйста, присаживайтесь, господин фельдфебель, — как можно более доброжелательным голосом предложил он Крафману.

— А разве… я… — недоуменно промямлил тот.

— А вы, простите, с какого времени в армии?

— С… февраля.

— А вот когда вы прослужите хотя бы годик, — пригубив обжигающий «Кайзер-арабика», с улыбкой продолжил Гиероним Гораций, — то будете знать, что Управление Общей Безопасности, в котором имеет высокую честь служить ваш покорный слуга, и Служба Собственной Безопасности, расположенная при штабе округа —  две совершенно разные вещи. Попади вы в СБ, вы бы были уже никто и звались никак. А в нашем, хранимом богом УОБе у вас — до суда — сохраняются все награды и звания. Так что, прошу вас, присаживайтесь...

Крафман сел.

— Ведь Служба Собственной Безопасности — с чувством продолжил Гиероним Гораций, — это, господин фельдфебель, кто? Это белая кость. А мы, Управление Общей — это так, просто серые мышки да мелкие сошки. И одна из таких незаметнейших мышек как раз и сидит сейчас перед вами. Ибо все мы, служаки-следователи… Ну да ладно, чего это я все про себя и про себя, вы-то какой институт заканчивали?

— Имперский центральный.

— Ан-дри-аполь-ский?! — с на редкость искренне разыгранным изумлением выдохнул Гиероним Гораций.

— Д-да.

— Так мы же с вами почти что коллеги! Нет, я-то, естественно, тянул свою лямку на военфаке, а вы, что тоже вполне естественно, изволили посещать факультет поцивильней… Наверное, филологический?

— Исторический.

— О-о! — Грумдт вдруг мечтательно закатил глаза, глубоко втянул щеки и произнес со старческим придыханием. — На-аши прэ-э-эдки са-а-арматы!

Искандер Теодор, как ни глупо это было в его положении, захихикал. Грумдт поразительно точно изобразил обожавшего это присловье Ахмана.

Правда, где-то на третьем-четвертом «хи-хи» Крафман сник. Шутка была двусмысленной.

— Ну-у… — моментально успокоил его тут же понявший причину этой тревоги Гиероним Гораций, — и опять вы запамятовали, что у нас здесь Четвертое Управление, а не Третье. Нас, служак из Четвертого, вопросы информационной безопасности не волнуют. Кто бы там ни был нашими предками: унгалы, чухонцы, славяне, са-а-арматы — кража останется кражей, а убийство — убийством. Мда… убийством… А вы, стало быть, тоже слушали Ахмана? Ну, и как там старик? Сильно сдал?

— Не знаю, — беззаботно пожал плечами подследственный, — за те одиннадцать лет, что я его знаю, он практически не изменился. Все та же брызжущая сарказмом мумия.

— Мумия, говорите? Двадцать два года тому назад Ахман был далеко не мумией. Это был — живчик. Хотя, конечно, уже местами… мумифицированный.

Капитан-лейтенант подошел к окну и привычно уперся взглядом в темно-зеленые заросли рододендрона.

— А информационная безопасность, дорогой мой фельдфебель, — капитан-лейтенант производил впечатление человека, полностью погруженного в свои мысли, — нам, рабочим лошадкам из Общего Управления, глубоко до феньки. Кто бы там ни был нашими предками: унгалы, чухонцы, славяне, сарматы — кража останется кражей, а убийство — убийством… И покуда у вас уголовное обвинение, никто не сорвет с вас погоны и не отберет ордена. Впрочем, у вас ведь, кажется, нет орденов?

— Нету.

— Ну да, конечно же! Откуда у человека, отслужившего неполных полгода, могут вдруг быть ордена. Хотя вас ведь, кажется, представляли к Андрею с алмазом?

— Н-нет, — искренне удивился Крафман.

— Да представляли-представляли! За то дело на речке Мья. И Удав был не против, но эрзац-генерал Прищепа… в общем, дело не выгорело. А что вы делали в день преступления после двадцати трех ноль-ноль?

И капитан-лейтенант снова с головы до ног смерил Крафмана своим холодно-насмешливым взглядом.

— Я-а… я… не помню.

— Совсем ничего не помните?

— Совершенно.

— А после двадцати двух ноль-ноль?

— Тоже…не помню…

— Ой ли? — хихикнул Грумдт. — Ведь ваше, так сказать, пиршество, кажется, началось без двадцати пяти десять?

— Видите ли… — чуть замялся красавец-фельдфебель, — я ведь практически сразу… потерял память. И очнулся лишь… утром. В кладовке.

— Понятненько! — все так же весело удивился Грумдт. — Значит, в кладовке? И совсем ничего не помня?

— Н-нет…

— Ничегошеньки?

— Д-да...

— Даже свою попытку самоубийства?

— Н-нет… А какое это может иметь отношение… к делу?

— Как какое! — Грумдт даже рот приоткрыл от изумления. — Как какое! А еще называетесь человеком мыслящим! Да неужто вы не понимаете, что тот, у кого хватило решимости стрелять в самого себя, способен выстрелить и в кого-то другого?

— На что это вы… намекаете?

— Решительно ни на что, дорогой мой коллега! Просто стараюсь, по мере своих невеликих сил, поддержать интеллигентную беседу. В нашем медвежьем углу не часто, знаете ли, встретишь культурного человека. Вот я и стремлюсь… соответствовать.

— Зачем, — до смерти перепуганные черты красавца-фельдфебеля вдруг на долю мгновения исказились каким-то подобием детской обиды, — зачем вы надо мной… издеваетесь?

(«Тю-ю! — подумал Гиероним Гораций. — Ты еще, братец, не знаешь, КАК издеваются).

— Зачем вы надо мной смеетесь? Вы что, хотите сказать, что это выстрелил я? Из гранатомета?

— Из противотанкого ружья.

— Но я не умею стрелять из гранатомета!

— Вот как? Замкомандира спецгруппы, не умеющий обращаться с противотанковым оружием?

— Да какой из меня командир! Я — историк!

(«Ты истерик, а не историк, — приложившись к огромной литровой кружке, спокойно подумал Гиероним Гораций, — а, впрочем, психуй-психуй. Мне это выгодно»).

— Значит, — улыбнувшись от уха до уха, спросил он подследственного, — значит, вы не умеете стрелять из противотанкового оружия?

— Нет, не умею.

— И даже готовы поклясться в этом?

— Да.

— Всем самым святым?

— Естественно.

— Даже именем своего Учителя?

— При чем здесь Учитель?!

— Значит, поклясться самым-самым святым вы не можете?

— Нет, почему же, могу.

— Так поклянитесь.

— Ну, хорошо. Я клянусь, — потупив глаза, промолвил подследственный, — клянусь… нет, как-то это, все-таки, глупо… Ну, хорошо-хорошо! Я клянусь именем своего Учителя Дмитрия Левина, что не умею стрелять ни из одного вида оружия, кроме табельного пистолета «ПТ-2-А-8» и обычной пехотной винтовки. Да, — торопливо добавил он, очевидно, боясь лжесвидетельствования, — я еще умею стрелять из древнеунгальского арбалета. Он был темой моего… диссера.

— Так, — довольно кивнул головой капитан-лейтенант. — А теперь, пожалуйста, ознакомьтесь вот с этим.

И он со смаком, словно козырного туза из колоды, швырнул на стол какую-то чуть перечерненную ксерокопию.

Искандер Теодор приблизил бумажку к близоруким глазам. Начиналась она с середины:

«…ваченных неустановленными бандформированиями. Но возглавлявший спецгруппу фельдфебель Крафман, лично подбив из противотанкового ружья оба временно захваченных неустановленными бандформированиями БТРа, поднял спецгруппу УОП в атаку и, форсировав речку Мья, обратил неустановленные бандформирования в позорное бегство.

Полагаю, что вышеперечисленные действия замкомандира спецгруппы отвечают пункту Четыре Положения о правительственных наградах и позволяют представить его к ордену Святаго Андроссия с Алмазной Панагией, а также служат вполне достаточным основанием для присвоения ему внеочередного звания «эрзац-лейтенант».

Начальник Ошского УОБ,
Действительный майор,
Державный следователь II  ранга,
Вильгельм Густав Фогель.

Наискось документа пляшущим старческим почерком было выведено:

«Х… вам на рыло! Еще мне героев приват-доцентов не хватало.
Эрз-ген-л Прищепа».

— Ну, и что вы на это скажете? — укоризненно покачивал головой капитан-лейтенант. — А я-то, старый романтик верил, что и у вашего поколения есть идеалы. А вы… Эх, вы!

— Это… неправда, — наконец вымолвил Крафман.

— Что — неправда? Матерная резолюция генерала Прищепы?

— Нет… Представление действительного майора Фогеля. Все было совсем не так, как там написано. Никаких бронетранспортеров я не подбивал. Одна захваченная духами самоходка не завелась и была практически сразу брошена. Со второй, судя по всему, тоже было что-то неладно, потому что, проехав метров пятьдесят-шестьдесят, она намертво застряла в кювете, и мы смогли подойти к ней вплотную. После этого мы целых часа полтора вели с бандитами какие-то совершенно дурацкие переговоры, угрожая облить самоходку соляркой и сжечь (больше мы им ничем угрожать не могли, потому что никакого противотанкового оружия у нас с собой не было; впрочем, не было и солярки, но откуда им знать?). Идиотская, в общем, история. Дело кончилось тем, что они оставили нам оба БТРа, а мы позволили им уйти в горы.

— Вот как? И кто-нибудь может подтвердить эту версию?

— Да, конечно… Ее могут подтвердить Минц, Фрухт, Малявко… расконвоированный з/к Зайченко.

— Что характерно, все четверо проходят по делу.

— Да нет… там были еще Халифман и Несвадьба… был эрзац-фельдфебель Рингель. Правда Рингель — убит.

— На редкость удачное совпадение. Все либо убиты, либо лично заинтересованы.

— Да нет же! Халифман и Несвадьба живы. И присутствовавший там гвардии рядовой Люггер жив и ни сном, ни духом не причастен к самоубийству Крачана. Спросите Халифмана, Линда, Несвадьбу, Люггера, спросите Горячева и вообще подумайте: какой же мне смысл лгать о событии, проходившем на глазах у десятков свидетелей! Ведь я не дебил.

— Да, действительно, — кивнул головою Грумдт и залпом допил остатки давно остывшего кофе. — Дей-стви-тель-но…

— Ведь согласитесь, что лгать мне нет никакого смысла, поелику… — произнес Крафман и тут же запнулся, столкнувшись с настороженным взглядом следователя.

Повисла долгая пауза.



— Да-да, конечно, — наконец в третий раз повторил Гиероним Гораций и, поднявшись из-за стола, приблизился вплотную к фельдфебелю.

— Ведь не можете же вы отрицать, — продолжил Искандер Теодор, помимо воли вставая, — что при всем… моем… ува… жении…

— Нет, не могу, — согласился Грумдт, а потом сделал то, что «Настольная книга следователя» настоятельно рекомендовала совершать с психически неуравновешенными подследственными, обладающими заведомо завышенной самооценкой: вдруг резко, не завершая фразы, выбросил вверх левую руку и ударил Крафмана внешним ребром ладони по горлу.

Потом не очень-то вышедшей у него подножкой он сбил фельдфебеля на пол и всей своей массой наступил ему на промежность.

А потом расстегнул ширинку…

Литр черного кофе был выпит не просто так.


— Можешь встать и помыться, — полминуты спустя приказал он бившемуся в рыданьях Крафману. — Вымылся? Оботрись полотенцем. А теперь подпишись здесь, здесь и здесь: «Мною прочитано, с моих слов записано верно».

                Глава без номера
                Место действия – Ошская пятина
                Время действия – 31 мая 2006 года

Телеграфист Арон Ролкин слыл неудачником. Да и трудно прослыть человеком фартовым, будучи мелким почтовым служащим в эпоху расцвета IT-технологий. Основными клиентами Ролкина были не доверяющие компьютерам старцы да нечастые в здешних местах оригиналы.

Но сегодня был день особенный. В подобные дни Арон Ролкин ощущал себя человеком большим. Причастным к гостайнам.

Дело в том, что особо важные сообщения быстрее всего передавать по Сети. А надежней — по телеграфу. Интернет ведь вещь эфемерная: пароли-мароли да хакеры-шмакеры. Телеграф же предмет материальный и подлежит вооруженной охране.

Именно трое таких изнывающих от безделья стражей и переминались с ноги на ногу близ Ошского телеграфа, когда к этому скромному и одноэтажному зданию вдруг подкатило шикарное черное «Ауди» с правительственными номерами. Из «Ауди» вылез облаченный в немыслимой красоты костюм мужчина, чей чуть крючковатый нос и по-рачьи выпученные глазки выдавали в нем соплеменника незадачливого телеграфиста.

За спиной господина маячили двое охранников.

— Закрыто на спецобслуживание! — с напускным безразличием пробурчал командир патруля.

— Надолго? — встревожился пучеглазый.

— Не-э знаю-э… — все так же задумчиво протянул командир, — содни, — он явно ленился произносить все буквы, — содни, нврно, уже не ткромся.

— Ну, ре-е-ебята! — широко улыбнулся крючконосый. — Моей девочке срочно нужна телеграмма. У нее день рождения.

— Пздрвь по мобльнму.

— Ре-е-ебята! Мобильный не катит. Моя сладкая девочка признает лишь розовые поздравительные бланки. А в поздравительном тексте обязательно должны быть старинные сокращения — «тчк» и «зпт».

— Она что — старуха?

— Сам ты старуха! Это ж самый писк моды — стиль ностальджи. Старуха! Тебе бы такую старуху. Ежели хочешь знать, то эту девчонку я отбил у самого Каштанова.

— Не… ве… рю! — с толстоносого лица начальника патруля вдруг разом слетела маска непроницаемости. — Не в жисть не поверю! Да у этого, сука, Каштанова этих баб — миллион! Да вон даже моя, как только этого, сука, придурка на телеэкране увидит, так сразу вся млеет. Аж хлюпает вся! А ты мне здесь впариваешь, что какая-то телка променяла Каштанова, блин, на тебя. Да не верю!

— Ну, во-первых, — усмехнулся вальяжный, — у меня мал-мала бабулек побольше. А, во-вторых… этот самый Каштанов — он ведь только на экране хорош. А в жизни он… так. Ничего особенного. Невзрачный господин средних лет с гипертрофированным самомнением. Так что моя сладкая девочка ни о чем не жалеет. Ну, короче, ребята, как?

— Да нас… — замялся командир, — понимаете, нам… нам ведь начальство глаза на жопу натянет.

— Это кто там начальство — Уда-ав? — презрительно протянул вальяжный.

— Удав нам по фигу. Мы подчиняемся непосредственно Прищепе.

— А господин эрзац-генерал никогда тебе не рассказывал про некого Яшу Когана? Правильно. Не рассказывал. И хочешь знать — почему? Да потому что эрзац-генерал Прищепа уже много лет должен Яше Когану энную сумму. И про долг вспоминать не любит. И вышеуказанный Яша Коган пока что прощает господину Прищепе эту столь свойственную его преклонному возрасту забывчивость. Но ежели этот старый пердун вдруг позволит себе обидеть… как там тебя?

— Действительный рядовой Шнейдер! — вытянув руки по швам, рявкнул начальник стражи.

— …так вот, ежели эта старая перечница вдруг обидит без пяти минут эрзац-фельдфебеля Шнейдера, терпение Яши Когана может лопнуть, и тогда… тогда еще неизвестно, чьи именно глаза окажутся натянутыми на жопу. Вполне допускаю, что и господина Прищепы. Короче, сколько ты хочешь?

— Ну… — опять засмущался командир патруля, — три сотни для вас… не обременительно?

— Три сотни? — вальяжный сложил брови домиком. — А ты, брат, не промах. Ну да ладно. Пусть будет по-твоему.

Он достал элегантный бумажник из крокодиловой кожи и вытащил из него три новых банкноты по сто шекелей.

Командир воровато оглянулся, спрятал банкноты за пазуху и чуть-чуть приоткрыл дверцу.

Крючконосый в сопровождении двух бессловесных личных охранников прошествовал внутрь телеграфа.

                ******

Незадачливый телеграфист Ролкин только-только закончил прием исключительно важного правительственного сообщения и начал принимать телеграмму поплоше: Эштрекский УОБ передавал для местной конторы образчики чьих-то отпечатков пальцев.

Телеграмма была маловажная, но сложная — отпечатки передавались специальным кодом, состоявшим из нескольких тысяч знаков. Уже целых два раза середина сообщения выпадала, и Ролкину вместо «получение подтверждаю» приходилось давать «сообщение не прошло», что вызывало законные приступы гнева у передающих.

Но все, наконец, устаканилось. Ролкин как раз заверял последнюю подпись: «эрзац-майор Блямбер», как вдруг приоткрылась входная дверь, и в проеме фанерной будки Ролкина возникло выхоленное лицо какого-то средних лет господина.

— Как вы сюда попали?! — нервно выкрикнул Ролкин. — Кто вам позволил сюда войти? У меня — спецобслуживание.

— Телеграммку, пожалуйста, передайте, — чуть заискивающе произнес холеный.

— Спецобслуживание, — холодно отпарировал телеграфист.

— Ну, по-о-ожалуйста, — пробасил выхоленный и пододвинул к Ролкину новенькую бумажку в сто шекелей.

Сто шекелей составляли для Ролкина огромную сумму. Они равнялись его без малого двухмесячному жалованью.

И телеграфист дрогнул.

— Давайте сюда… — приподымая прозрачный пластмассовый ставень и забирая банкноту, прошептал он.

— Сейчас, — кивнул головою солидный и сунул руку за пазуху.

Однако же из-за пазухи он вынул отнюдь не тетрадный листок, исписанный неизменными «желаю» и «поздравляю». Из-за пазухи он достал пистолет.

При этом вторая его рука больно схватила Ролкина за волосы, а толстые красные губы прошептали:

— Быстро давай сюда…

— Что? — пискнул телеграфист неожиданным для себя фальцетом.

— Правительственное сообщение.

— Ага, — кивнул Ролкин одними бровями и протянул господину бланк с одноглавым орлом.

— Нет, не это, — мотнул головой господин, — вон тот.

И он указал на фирменный бланк с печатью УОБ: огромным копьем, пронзающим припадающего к земле дракона.

Ролкин отдал телеграмму.

— Зарегистрирована?

— Нет, — пискнул Ролкин.

— Ну вот и прекрасно.

Из-за спины вальяжного высунулась точно такая же серовато-зеленая бумажка — с тем же огромным копьем, противным драконом, мудреным двух-с-половиностраничным текстом и подписью эрзац-майора Блямбера.

— Зарегистрируй вот эту. Поставь исходящее. И передай, куда надо. Не вздумай темнить. Из-под земли отроем. Понял?

Телеграфист кивнул.

— Здорово испугался?

Телеграфист не осмелился врать.

— Здорово.

— Возьми на лечение, — вальяжный пихнул в руки Ролкина толстую синюю пачку. — Здесь ровно три тыщи шекелей. Если не будешь делать глупостей, через месяц получишь еще столько же. Хоть слово кому-нибудь вякнешь — замочим. Ты меня понял?

— Да-а, по-о-нял, — ответил телеграфист удивившим его самого густым и сочным басом.

Бандиты исчезли.

Перед ошарашенным Ролкиным остались лежать лишь новый уобовский бланк да толстая синяя пачка.

В пачке (Ролкин пересчитал) было три ровно тысячи.

Что соответствовало его совокупному жалованью за четыре с половиной года.

              Часть четвертая            
               

               
                Глава первая
              Место действия – Андрианаполь
             Время действия – 12 апреля 1979 года

                I

Каждый божий четверг учащиеся 999-й гимназии ходили всей школой в баню. Баня была обычная, городская, но раз в неделю она закрывалась для вольных граждан и обслуживала одних гимназистов. Ученики старших классов – на правах старослужащих – посещали ее в наиболее сладкое время: с шести и до самого закрытия. На втором этаже мылись девушки, а более многочисленные парни занимали, соответственно, четвертый и третий.

Именно на привилегированном третьем и мылся девятый «а» класс, а в самом центре тамошнего предбанника на самой широкой и самой чистой скамейке располагалась элита элит: Костик Стругацкий, Руслан Замирайло, Генка фон Бюллов, Гиероним Гораций Грумдт, и не совсем законно примкнувший к элите элит В. Ведрашко. При этом в привычную юношескую иерархию обстоятельства бани вносили некоторые коррективы. Дело здесь было в том…

Гм-гм-гм…

Прошу понять меня правильно. Не эротики ради, а истины для.

Короче, вся перечисленная чуть выше элита сидела, естественно, нагишом, и ее детородные (хотя бы в теории) органы были выставлены на всеобщее обозрение. Безоговорочное первое место в этом негласном, но очень важном  соревновании занимал достаточно тихий в обыденной жизни Руслан Замирайло. Замирайло сидел, широко расщиперив голые ноги, и смущенно покачивал своим чудо-хоботом.

Замирайло был первым, а вот вторых было много. И говорливый фон Булкин, и атлетически сложенный Костя Стругацкий, и даже ужасно смущавшийся в непривычном для него высшем обществе В. В. Ведрашко мысленно числили «серебро» за собой. И только бойкий вне бани, а здесь поневоле робевший Гиероним Гораций  сидел на лавке бочком и прикрывал библейское место ладошкой.

Элита элит пила пиво. Даже непьющий Ведрашко вынужден был пару раз пригубить этот горький и пенный напиток и, пригубляя его, каждый раз про себя удивлялся, как люди вообще могут пить эту гадость. Развлекавший элиту элит разговор касался всего на свете: сперва обсудили скандальную свадьбу дочери градоначальника, потом – странную гибель Галицийского наместника (его лимузин был раздавлен встречной фурой с картошкой), а потом, наскучив политикой, заговорили о бабах.

Верховодил здесь Генка, перелюбивший, как он утверждал, половину города. Правда, под «городом» Булкин имел в виду не восьмимиллионный Андрианаполь, а пятитысячное Лодейное Поле, куда он каждое лето ездил отдыхать к бабушке. Приехав в Лодейное, Генка, согласно его словам, становился совсем другим человеком, и пощады от него местным девкам не было. Атлетически сложенный Костя Стругацкий (между прочим, единственный, чья служба Венере могла быть подтверждена не только клятвами), слушая Булкина, лишь улыбался, но никаких опровержений не делая.

Снисходительность Кости подвигла сидевшего на соседней лавке Француза на совсем уже дикую байку про какую-то офигенную чиксу («ей богу, не вру, буфера пятый номер!»), якобы сделавшую ему офигенный минет в туалете ночного клуба. Стругацкий опять усмехнулся, но смирился и с этим. Полууспех Француза подтолкнул Шамиля Тахтаджонова к рассказу о пятидневной сексоргии с двумя сестрами-близнецами.

Потом слово взял В. Ведрашко.

– Короче, – дрожащим от сладкого ужаса голосом начал он, – жил у нас во дворе некий Йохан. Было ему чуть за тридцать, имел он легкую степень дебильности и маму-алкоголичку. Добывал себе средства на жизнь, собирая бутылки. От всех остальных городских сумасшедших отличался только размером мужского достоинства. В боевом состоянии его грешный орган достигал, как гласила молва, – продолжил Ведрашко, стараясь не смотреть на Замирайло, – размеров литровой молочной бутылки. И жила у нас во дворе тетя Рая – одинокая женщина трудной судьбы. Поймав Йоху на мокром и убедившись, что люди не врут, она твердо решила его соблазнить. Зазвала в себе в дом, угостила портвейном и, полагая, что дело уже на мази, убежала подмыться в ванну.

Ведрашко выдержал паузу.

– И каково же было ее изумление, – продолжил он, – когда, выйдя в халате из ванной, она нашла свою кухню пустой, входную дверь – приоткрытой, а все пустые бутылки – похищенными. Полные Йохан не тронул.

…Секунд тридцать спустя вся баня дрожала от хохота. Ржал рыхлый добряк Замирайло, в такт смеха степенно покачивая своим выдающимся хоботом. Посверкивая белоснежными зубками, смеялся атлетически сложенный Костя Стругацкий. Громко ухал, как филин, волосатый и мокрый фон Бюллов. Позабыв о всех банных комплексах, угорал Герка Грумдт, подставив всеобщему обозрению свое трясущееся мелкокалиберное хозяйство. По-девчоночьи тонко хихикал Француз, похожий на Эйфелеву башню в плавках.

И, стоя в самых дверях, хрипло лаял, хрюкал и каркал неизвестно откуда взявшийся Симон Лягдарский.


                II


Наша повесть, наверное, будет неполной, если мы не расскажем о небольшом происшествии, случившемся с Костей Стругацким в ночь с девятого на десятое апреля. Началось все с того, что оборотистый Струг выпросил у лопуха Герки ключик от его фотолаборатории. Потом, дождавшись отбоя, привел туда Нейманиху, охотно распил припасенные Ленкой поллитра «Чинзано», неохотно ее (не «Чинзано», а Ленку) раздел, завалил на багажную полку и начал делать все, что полагается.

Солдат службу знает.

Это было сперва, а вот дальше…. дальше судьба повернулась к Стругацкому весьма и весьма неожиданной стороной. Дальше последовали два с половиной часа совершенно безумного секса, во время которого Ленка – если не врет – кончила целых четыре раза, в клочья порвала Стругацкому спину и укусила в сосок.

Собственно, там в этой тесной и темной комнатке многоопытный Костик еще раз потерял невинность, о чем и вспоминал теперь с дурацкой улыбкой, потирая под полотенцем кровоточащие ссадины.


                III


– Ну, – минут пять спустя, когда эпидемия хохота наконец-то самоликвидировалась, спросил многоопытный Костик у застрявшего перед дверью Лягдарского, – а ты, брат Лягдарский, о чем нам поведаешь из своей личной жизни?

– Ха-ха-ха! – захихикал Симон. – А зачем мне вам что-нибудь ведать? Я лучше – ха-ха – покажу. Лучше один раз увидеть, чем – ха-ха – тысячу раз услышать.

– Что покажешь, болезный?

– Свою лич-ну-ю жи-изнь.

– Ну, и где это? – спросил Костик.

– Да здесь, ребцы, рядом. За секунду дойдем.

И Лягдарский ткнул пальцем за спину, указав на раскрытый дверной проем, выходивший на черную лестницу.


– Ну-ка, зырь! – прошептал посветлевший Лягдарский.

Стоявший за ним Владимир прильнул к черной щелочке и поначалу не рассмотрел ничего. Потом увидел два белых пятна в густых клубах пара. Потом из первого пятнышка выступила по-балетному прямая спина и мощные бедра Петровой, а из второго – мальчишеская попка и острые грудки Нейманихи.

– Ты что здесь, скотина, делал? – отпрыгнув от смотровой щели, спросил Ведрашко. – Подглядывал?

– Ага, – закивал Лягдарский. – Здесь все-все-все видно. Я даже п…ду у Петровой видел. Такая лохматая. Словно мочалка.

– Мочалка?!!! – взвизгнул Ведрашко.

– Ага. Как мочалка. А сиськи…

Ведрашко вполголоса выругался и ударил его по лицу кулаком.


…Если бы мы сочиняли роман и стремились сделать его максимально красивым, то мы бы продолжили наше повествование фразой: «От удара негодяй упал, как подкошенный!». Но мы пишем чистую правду и вынуждены констатировать, что от неловкого Вовкиного удара негодяй не упал. Он просто зажал рукою расквашенный нос и завыл.

 Но его злоключения на этом не кончились.

Следующий удар нанес здоровяк Стругацкий, и после него внучатый племянник живого классика действительно рухнул на мокрый и грязный кафель. Дальше его молотили гурьбой, но Владимир в этом уже не участвовал.

Он стоял за колонной и плакал.

В душе было насрано.


                Глава вторая
           Место действия – Андрианаполь
          Время действия – 21 мая 1979 года

                I

На уроках общей и частной физики самой физикой давным-давно не занимались. На уроках готовились к выпускному экзамену. И если все остальные преподаватели занимались этим со страстью, как наконец-то нагрянувшим Настоящим Делом, то Миша натаскивал их с ленцой, как будто бы их грядущее выступление перед высокой комиссией во главе с самим Великим Герцогом Саматранским не интересовало его совершенно.

– Ну-с, господа, – начал Миша, – начнем мы с вещей э-ле-мен-тар-ных. С задачек на блоки. На странице четырнадцать нарисована система трех блоков с тремя грузами Эм-один, Эм-два и Эм-три. Нить невесомая, трение в блоках отсутствует. Кто сможет справиться с этой задачей? Попробуйте вы, д’Орвиль.

Жердеподобный Француз бодро вышел к доске и быстро выписал длинную вереницу формул. Задачка была настолько простенькой, что поначалу казалось, что даже Француз с нею справится. Но – мастерство не пропьешь – д’Орвиль и здесь умудрился запутаться и так и не смог толком вывести даже формулу равновесия блоков.

– Ну, что же вы, Жан, – буркнул препод. – Давайте начнем еще раз. Эф-один плюс Эф-три равно Эм-два же. Эф-один приравняем к чему?

Француз страшно напрягся, так что на шее надулись две синих жилы, и прохрипел:

– Эм-один же.

– Гениально! – шутливо расшаркался Миша. – Теперь нам предстоит разрешить еще одну непростую проблему: чему равен Эф-три?

Но только что совершенное интеллектуальное усилие, похоже, полностью истощило Француза и ответить на Мишин вопрос он не смог.

– Но здесь все симметрично! – расстроился Миша.

Француз упорно молчал.

– Эм-три на же! – простонал бедный Миша. – Соответственно, формула равенства?

Д'Орвиль продолжал стоять у доски и моргать.

– Эм-два равно Эм-один плюс Эм-три, – прошептал за Француза препод и с отвращением вывел в журнале «четыре». – Садитесь!

Француз торопливо юркнул на место.

– Следующая задача, – уныло продолжил Миша, – тоже относится к разряду классических. Тело скользит по наклонной плоскости.

По классу пронеслась волна иронического оживления. Задачку попроще выдумать было трудно.

– Угол наклона «альфа», – продолжил Миша, – масса тела Эм, коэффициент трения – эм-малое. Решать ее будет Руслан Замирайло.

Неглупый, хотя и ужасно ленивый Русик раздраконил наклонную плоскость за две с половиной минуты. Потом Светка Петрова за полминуты высчитала, сколько ступенек насчитает человек, бегущий вниз и вверх по эскалатору со скоростью такой-то. Потом Миша вызвал Ведрашко (и это, естественно, значило, что задачу он выдаст повышенной сложности) и предложил обсчитать абсолютно упругий шар, вертикально падающий со скоростью «вэ» на наклонную лестницу. Задачка и в правду была непростой, и оба они – и Владимир, и препод – запутались в ней безнадежно, после чего, как всегда, подключились Булкин с Петровой и тоже – пожалуй, впервые – не справились, а выручил всех Замирайло, прозревший самую суть и не поленившийся донести ее до доски.

Здесь раздался звонок, и все побежали на полдник.


                II

Забытый ныне писатель Владимир Ведрашко до самого смертного часа помнил, как в тот солнечный майский полдень они бежали толпой через двор в столовую. На улице было градусов двадцать, школьный сад между жилым и учебным корпусом уже густо покрылся новорожденной зеленой листвой, а на огромной и уродливой шелковице звонко пела какая-то безымянная птаха, которую он про себя называл «малиновкой». И вот, когда они с Бюлловым были почти что на месте, у них на пути встал Серега Смирнов по кличке «Фачер», одна из мелких шестерок Кости Стругацкого.

– Пошли, – сказал Фачер.

– Куда? – спросил Ведрашко за них обоих.

– За шелковицу.

– Зачем?

– Будем п…ть Лягдарского.

– Я не пойду, – спокойно ответил Ведрашко.

– Костя велел передать, – усмехнулся Фачер, – что, если ты не пойдешь, то вечером рядом ляжешь.

– Мне честно нас...ть. Все равно не пойду.

– Ну, как хочешь, как хочешь. Гена, ты с нами?

Генрих немного поколебался, но потом помотал головой и побежал вместе с Вовкой в столовую.


                III


На этот раз бедолагу Лягдарского избили особенно сильно. Еще одною новинкой этого ритуального жертвоприношения было то, что в нем участвовала Ленка фон Нейман, издевательски спрашивавшая Симона: «Ты мне расскажешь, что ты там видел? Вот это?» – и она указывала на грудь. – «Или вот это?» – она хлопала себя по попочке. – «Или вот это?» – она тыкала пальчиком на скрытую под трусами пещерку.

А в самом-самом конце, когда измордованный Симон повалился на землю, Ленка поставила на него ножку и ослепительно улыбнулась.


                Глава третья
                Место действия – Андрианаполь
                Время действия – 31 мая 1979 года


Его Императорское Высочество Великий Герцог Саматранский был жгучим курчавым брюнетом с пронзительным взглядом курортного жиголо. Одет был соответственно. Белый летний костюм. Красный галстук. Черная, как новогодняя ночь, сорочка. Толстый перстень из платины и два крупных рубина по восемь каратов в позолоченных запонках. Короче, Его Императорское Высочество больше походил на процветающего цыганского барона, нежели на августейшую особу.

Когда герцог вошел в их класс, класс дружно поднялся и гаркнул церемониальную формулу: «Две тысячи лет венценосному дому!». Герцог тоже ответил по писанному: «Блестящих успехов сменяющему нас поколению!» и милостиво сел в поставленное посреди класса кресло.

Облаченный (и небывалое бывает) в серебряный вицмундир и остриженный по Уставу Миша произнес от себя небольшое приветствие и начал экзамен. Первой он вызвал Петрову, отвечавшую так бодро и четко, что Его Императорское Высочество улыбнулся. Вторым выступал Замирайло (позорная тройка), третьим – блистательный Генрих фон Бюллов, неожиданно сдувшийся и получивший четверку.

Сидевший рядом с Его Императорским Высочеством директор прожег Мишу взглядом, но тот его взглядом же и успокоил: мол, успокойтесь, Георгий Максимилианович, процесс под контролем, сейчас мы покажем товар лицом – и вызвал Ведрашко.

Первый вопрос 96-го билета был про Закон сохранения импульса. Механику Лютиков помнил и отвечать начал бойко, не хуже Петровой. Его Императорское Высочество расплылся в улыбке, глазки Джорджа замаслились, а уж что касается Миши, то он слушал любимого ученика, как меломан – итальянскую оперу.

Второй вопрос был на Правила Кирхгофа. Их проходили в самом начале мая, и Ведрашко явственно помнил, какой раскраски и формы были два разноцветных (по новой моде) Петровских бантика, о чем Петрова шушукалась с дурочкой Нейманихой (долетело три фразы: «Лен, это подло!», «Ну и сиди в вечных девках», «Да, Лен, я согласна, но ты же сама говорила, что он…»), но вот кто такой был Кирхгоф и в чем заключались открытые этим кренделем правила, Владимир не помнил совершенно.

– Я… – просевшим от ужаса голосом наконец произнес Ведрашко. – Я… не готов отвечать по второму вопросу.

– Совсем не готовы? – не сразу поверил Миша.

– Совсем.

– Но позвольте-позвольте, – пришел им на выручку герцог, – пусть тогда младой чаэк  продемонстрирует свои познания в каких-нибудь иных областях электротехники. Давайте предложим ему сформулировать... ну, закон, скажем, Ома для участка, скажем, цепи.

Произнеся эту фразу, Его Императорское Высочество горделиво огляделся. Смысл этого взгляда был примерно таков: а ты, небось, думал, что я могу лишь мазурку на бале отплясывать? А я, младой чаэк, дипломированный инженер и не только оба закона Ома помню.

– Нуте-с, юноша, – подбодрил герцог Ведрашко, – сформулируйте нам закон Ома. Закон Ома для участка цепи заключается в том, что…

Трудно было придумать задачу банальней, но ответа Ведрашко не знал. И все, что он помнил о пресловутом законе Ома, сводилось к любимому присловью эрзац-майора Карла, беспробудного пьяницы и любимого брата бабки. «Закон Ома, – не стесняясь присутствием дам, любил говорить майор, – у нас, у армейских, такой: тебя е…т здесь, а жену – дома».

– Ну, Владимир, – услышал он голос Миши, – ну, давайте же, формулируйте.

– Да-да, младой чаэк, – подал голос Его Высочество, – формулируйте, не стесняйтесь.

– Вова, давай! – крикнул Джордж.

– Закон Ома… – начал Ведрашко, – закон Ома для участка цепи … заключается в том… закон Ома для участка цепи сводится… сводится к следующей формулировке: тебя е…т здесь, а жену – дома.


Экзамен был сорван, но двойку Ведрашко все-таки не поставили. Решили не портить мальчишке жизнь.


                Глава четвертая
                Место действия – Андрианаполь
                Время действия – 3 июня 1979 года

                I

– Слушай, Вовка, я все понимаю, – сказал ему Генрих три дня спустя, – но к истории все же готовиться нужно. Второго прокола тебе простят. Так на вчерашнем классном часу сказала Аллочка. Ты там почему, кстати, не был?

– А х..и там делать-то? – буркнул Ведрашко.

– В твоем положении я бы не был столь категоричен. Так ты будешь готовиться к Хистори ов Грейт Ливен?

– Ну, допустим, что буду.

– Тогда берем в зубы учебники и чешем к Грумдту в конторку. Блин! – Генка лихорадочно поискал по карманам. – Сладострастник Стругацкий, похоже, опять звезданул Геркин ключ. Ну, ничего-ничего. Мы этого секс-гиганта сейчас за шкирятник из офиса вытащим. Не время, братцы, развратничать – надо учиться.

Они поднялись на пятый этаж и подошли к двери в фотолабораторию. Дверь была заперта изнутри. Ведрашко прислушался. Характерного ритмичного постукиванья с приглушенным сопеньем из-за двери сегодня не доносилось. Слышались лишь голоса. И только мужские. Потом какое-то громыханье. Взрыв мата. Какое-то всхлипывание. И тишина.

Неправдоподобно долгая тишина. Минут на пять.

Потом дверь приоткрылась, и в щелку просунулось потное личико Фачера.

– А, это вы! – облегченно выдохнул он. – Проходите, мужики, проходите.


… Ученые говорят, что человек способен увидеть лишь то, что готов увидеть. У психологов даже есть такой тест. Испытуемому демонстрируют фото изнанки гипсовой маски. Лицо вогнуто вовнутрь, но испытуемый видит его выпуклым. Мозг поправляет глаз.

Нечто подобное случилось и с Ведрашко. Он видел стоящего на коленях Лягдарского и сидевшего перед ним на скамеечке Струга, но смысл увиденного понимать отказывался.

– Нездоровая, сука, херня, – пожаловался со скамейки Стругацкий. – Гордый, блин. Не глотает.

– Гостям без очереди! Гостям без очереди! – засуетился Фачер. – Ромашкин, тебе штрафную.

После чего схватил Вовку за плечи и попытался подвинуть к скамейке.

Владимир сперва его оттолкнул, потом с размаху влепил пощечину и, как ошпаренный, выскочил наружу.


                II


– Стуканет? – тревожно спросил Стругацкий.

– Да, вроде, не должен, – ответил фон Бюллов.

– Вроде? Или – не должен? – уточнил Костя.

– Точно не настучит. Не такой человек.

– Ну, тогда, – сказал Костя, застегнул молнию и встал, освобождая скамейку, – тогда штрафную – тебе. Согласно законам гостеприимства. Садись и радуйся.

Фон Бюллов хихикнул и сел на нагретое место.


                III

А вот историю, как ни странно, Ведрашко сдал на «четыре».


                Глава пятая
Место действия – Андрианапольская пятина
Время действия – 20-21 июня 1979 года


                I

Чувства человека, спихнувшего все выпускные экзамены, описывать, боюсь, бесполезно. Кто пережил, тот помнит, кого чаща сия миновала, все равно не поймет. Еще 19-го утром весь их 9 «а» трясся мелкой постыдной дрожью, стоя в длиннющей очереди у кабинета английского, а сегодня все это стало неважно. Инглиш из овер (железная Алла вдруг всем поголовно поставила «пять»), впереди двухдневная практика, а потом выпускной и – свобода!

Навеки – свобода!

(Академическим термином «практика» в 999-й гимназии назывался двухдневный пригородный пикник, на котором без пяти минут выпускники официально изучали биологию, а на деле попросту отдыхали, правда – таково было железное джентльменское правило – без алкоголя).

Дополнительным бонусом практики была молоденькая двадцатипятилетняя биологичка, которую все за глаза (да и в глаза) звали «Танечкой». В помощь Танечке был придан Миша, который тоже обедню не портил.

Протомившись два с половиной часа в электричке, они вылезли на полустанке с нелепым названием «Вопля» и еще минут сорок шли проселком до места будущего лагеря. Там их уже дожидалась машина с вещами. Оставшиеся часа четыре были посвящены разбивке лагеря, сбору хвороста, наполнению двухсотлитровой канистры кристально чистой водой из ключа, коллективной чистке картошки и прочим занудным и трудным вещам, которые почему-то принято называть «приятными хлопотами».

В полдвенадцатого протрубили отбой, но отбившиеся от рук гимназисты угомонились лишь к половине второго.

В семь утра был подъем. Позавтракав кашей из концентратов, все практиканты, кроме оставшихся в лагере Замирайло и Нейманихи, отправились к так называемому Большому Карьеру, в разломе которого сохранились остатки вымерших Grossopterigiа (Кистеперых). Поговорив для порядка минут пятнадцать-двадцать про этих самых почти поголовно сгинувших в Девонском периоде позвоночных животных и, естественно, упомянув пресловутую Латимерию, недавно пойманную в Мадагаскарском проливе, Танечка скомандовала «отбой» и, натянув промеж двух тополей бельевую веревку, предложила сыграть в волейбол: команда мальчиков против сборной девочек.

В девичьей сборной лучшей была сама Танечка в умопомрачительном красном бикини, а худшей – как это и ни печально – Петрова в нелепой синей майке и шортах. В команде сильного пола лучшим был д’Орвиль, а худших было двое – Миша и бывший любимый его ученик Лютиков-Цветочкин.

Слабая половина разбила сильную наголову. Продув пару партий, юноши бросили поддаваться и стали сражаться всерьез. Помогло это плохо. Умопомрачительная Танечка творила на поле все, что хотела: ставила железобетонные блоки, вытаскивала самые мертвые сейвы, метко впечатывала волейбольный мячик в траву и даже умудрялась отрабатывать плеймекером, так мягко скидывая мяч на неумеху Петрову, что той оставалось лишь перекинуть его за веревку.

Напрасно униженные мужчины провели две срочных замены и вместо Миши с Цветочкиным выставили Костика с Геркой. Помогло это плохо. Нет, одну партию все-таки взяли, но потом бездарно продули целых четыре, с горя сменили Булкина на Тахтаджонова, сдали еще пару партий, заменили Грумдта Лягдарским, но здесь игравшие без единой замены барышни запросили пардону и предложили ничью.

От ничьи сильный пол с негодованием отказался и честно выполнил все условия заключенного накануне встречи пари: т. е. сперва пять минут кукарекал, а потом прокатил победительниц на закорках.

(Танечка в качестве вьючного транспорта выбрала Костю, а вот Петрова – как это ни странно – Цветочкина. Ощущение ее толстеньких ножек, беззащитно свисавших с его плечей, было самым интимным переживанием в жизни Ведрашко, и никакие последующие плотские радости рядом с теми мгновениями почти невозможного счастья и близко не стояли. Иногда он жалел, что в тот вечер не умер).


                II

После того, как все триумфаторши наездились вдоволь, побежденные развели костер и напоили их чаем. Потом пели песенки под гитару. Верховодила снова Танечка. Аккомпанировавший ей Миша, оказавшийся подлинным виртуозом, но на фоне прекрасной солистки никто его попросту не замечал.

Зачем ходить-бродить вдоль берегов

Пела Танечка.

И время прожигать в дыму табачном.
На то она и первая любовь,
Ты пойми,
Чтоб быть ей и большой и неудачной.


…У каждой избушки, читатель, свои погремушки. И как никакие интимные прелести самых-самых элитных супермоделей (а их было после успеха – как грязи) не могли для Ведрашко сравниться с неидеальными, измазюканными в песочке ножками Светки Петровой, так и стихи самых лучших поэтов никогда не будили в его душе и сотой доли той грусти, что разбередила в тот вечер эта спетая под гитару версификация.

Приблизительность иногда сильней гениальности.

И искусство (я имею в виду Большое Искусство) зачастую слишком правдиво для нашего коротенького существования.


                III

Скорее всего, именно этот слегка затянувшийся вокализ под гитарку и привел к тем печальным событиям, о которых в 999-й школе даже сейчас, через сорок без малого лет, знает любой первоклассник. А может быть, главной причиной (во всяком случае, так посчитало следствие) стала бутылка «Чинзано», которую изгнанный за этот проступок из школы Миша припрятал в кустах и втихаря попивал вместе с Танечкой.

Так или иначе, похорошевшая от «Чинзано» Танечка неожиданно вспомнила про Grossopterigii’й и потребовала, чтоб господа гимназисты продолжили изучать их останки. Это было еще полбеды: ночь была белая, солнце светило, как в полдень, выступавшие из породы чешуйки виднелись отлично, но бедовая биологичка пожелала, чтобы они осмотрели фрагменты гигантского черепа ископаемой панцирной рыбы, открытые в позапрошлом году академиком Мржанским и находившиеся на самой-самой верхотуре.

К площадке с великим открытием вела почти что вертикальная тропинка.

Первой сдалась боявшаяся высоты Петрова. Потом спасовали Француз и Цветочкин. Потом якобы вывихнул ногу Миша, потом – без причины – отстал Герка Грумдт, а потом дезертирство стало массовым, и до проклятого черепа добрались лишь Стругацкий с Лягдарским, ну, и, естественно, сама биологичка.

– Э-ге-гей! – прокричала Танечка. – Господа дезертиры! Нам ясно виден массивный фрагмент верхней челюсти, уходящий в породу. Предполагаемая минимальная глубина залегания – полтора-два метра, а максимальная может достигать метров пяти-шести, из-за чего открывший его академик и оставил эту выдающуюся находку нетронутой, так как необходимыми средствами для безопасного ее извлечения не обладал, а извлекать ее по частям полагал преступлением против науки. Понятно?

– Понятно…– нестройно ответили толпившиеся внизу дезертиры.

– Костя, – продолжила Танечка, – вы видите выступающий из скалы фрагмент верхней челюсти с характерными пикообразными зубами?

– Вижу! – гордо гаркнул Стругацкий.

– А вы, Симон?

– Тоже вижу, – негромко ответил Лягдарский.

– Господа скалолазы! – хихикнула Танечка. – Проявленная вами отвага заслуживает вознаграждения. Ну, во-первых, я вас поцелую.

И она действительно чмокнула в щечку сначала Лягдарского, а после Стругацкого. (Стругацкий от гордости аж засветился, а Лягдарский едва не свалился в обморок).

– А, во-вторых, – прокричала Танечка, – я ваш подвиг увековечу и сделаю несколько фоток на память. Симон, встаньте, пожалуйста, поближе к Косте. Костя, встаньте, пожалуйста, поближе к черепу и обнимите Симона. Встали? Внимание! Я вас сни-ма-ю.

Таня достала свой фотик и, ловя нужный ракурс, опасно приблизилась к самому краю. Ведрашко от страха зажмурился. Но – пронесло.

– Еще одно фото, – продолжила Таня. – Костя встанет под черепом, так что голова ископаемой рыбы окажется точно над его макушкой, а Симон встанет на плечи к Косте, и череп окажется меж его ног. Костя и Симон, вы не боитесь?

Естественно, оба мальчика по приказу прекрасной дамы были готовы запрыгнуть хоть к черту в пекло. Через пару минут они выстроили свою ненадежную пирамиду и застыли в картинных позах. Танечка в поисках лучшего ракурса почти что легла на землю и…

Нет-нет, на этот раз она находилась значительно дальше от края, и Ведрашко даже не стал зажмуриваться. Подвел ее – грунт. Ловя оптимальную точку съемки, биологичка облокотилась о камень, и этот здоровенный, многопудовый валун сначала чуть-чуть подвинулся, потом – пополз, а потом – полетел с тридцатиметровой высоты в протекавшую под обрывом речку.

Вслед за ним полетела и не успевшая зацепиться биологичка.

Речка была очень бурной, но, к счастью, и очень глубокой. Танечкина голова пару раз показалась на ее поверхности, и здесь  все так же стоявший на плечах у своего злейшего недруга Симон Лягдарский вдруг мягко спрыгнул на землю, подбежал к обвалившемуся краю и нелепо – солдатиком, перебирая от страха ногами – ухнул вслед за учительницей.

Прыгал Лягдарский плохо, а вот плавал отлично. Словно профессиональный спасатель, он ухватил Таню за волосы и уверенно потащил ее к берегу. Оба были уже очень близко – метрах в трех-четырех от скалистого края, и почти что успевшие ссыпаться вниз Ведрашко с фон Бюлловым уже протягивали им какие-то жерди и веревки, но здесь огромный ободранный ствол унесенного горным потоком дерева тихонечко тюкнул Лягдарского по белобрысой макушке, и больше их никто не увидел.


                IV

Нашли их тремя километрами ниже. Лягдарский так и не выпустил Танины волосы, и оба тела прибило к берегу вместе.


                Глава последняя
        Место действия – Андрианаполь
       Время действия – 24 декабря 1979 года

                I

Его Императорское Высочество Великий Герцог Саматранский в глубине души был неравнодушен к 999-й школе. Ему в этой школе нравилось все: и клеймо благородной бедности, и легкий оттеночек фронды,  и странно сливавшийся с фрондой патриотизм и т. д. и т. п.

Но… всему есть предел. Третий визит за полгода выглядел как-то… ridicule. Правда, повод был траурный, и манкировать было неловко.

Черный «Хорьх» Великого Герцога зарулил во двор школы и высадил своего августейшего седока прямо у входа в актовый зал. Слегка опираясь на руку встретившего его директора, герцог прошествовал в актовый зал и сел в уже привычное черное кресло.

Сразу же после этого вечер памяти начался.

Первой на траурном вечере выступила преподавательница английского Алла – кажется – Кербер.

– Дорогие друзья! – с неподдельным волнением произнесла эта немолодая, но очень неплохо сохранившаяся особа. – Мы собрались здесь по печальному поводу. Сегодня исполнилось восемнадцать лет нашему выпускнику Симону Лягдарскому. Вернее, должно было исполниться. Как всем вам известно, Симон геройски погиб, спасая жизнь своей учительницы. Восемнадцать лет – это много или же мало? На первый взгляд, мало. Восемнадцать лет – это самое-самое начало жизни, по сути, лишь приготовление к настоящей деятельности. Но с другой стороны…

Его Императорское Высочество на какое-то время перестал слушать речь говорливой дамочки и огляделся. Посередине сцены висел огромный портрет виновника торжества в полный рост. Над ним простирался кумачовый лозунг: «Наша жизнь – это подвиги. Будем как Симон!». Налево от портрета восседали родители именинника: невзрачная мать, явно только что вытащенный из запоя отец и холеный двоюродный дедушка. Живой классик Лягдарский был в этом зале, пожалуй, единственным, способным состязаться с Его Императорским Высочеством в известности, и герцог, взглянув на него, поневоле почувствовал легкую ревность.

А вот тематика вечера герцогу нравилась. Более того, именно Великий Герцог и настоял на том, чтобы это трагическое происшествие, за которое с равным успехом можно было и наградить, и наказать, ни в коем случае не замалчивалось и освещалось исключительно в героическом аспекте. Такой подход диктовала логика подковерной борьбы двух главных придворных партий: Молодого двора, группировавшегося вокруг наследника, и Большого двора, возглавляемого рейхсмаршалом Штейнбергом и отчасти, увы, самим Помазанником Божьим.

Великий Герцог, несмотря на свои шесть с половиной десятков, был ярым сторонником первой партии и защищал ее с чисто юношеским задором.

Суть же этой борьбы заключалась в следующем: седые соратники Штейнберга, навечно ушибленные Большой Мясорубкой, пропагандировали осторожность и утверждали, что, мол, и армия нынче не та, и молодежь-де напрочь лишена патриотизма, а наше-де отставание от передовых стран Европы-де стало практически необратимым, из-за чего, угрюмо вещали седые головы, наша Держава-де просто не выдержит еще одной – пусть даже и самой Небольшой – Мясорубки, и нам надлежит сидеть на попе ровно. Молодая же партия утверждала обратное: что и армия, мол, о-го-го, и молодежь, мол, отменная, и отставание наше касается лишь отраслей сугубо партикулярных, а в областях-де воинственных мы-де более чем на уровне и может практически с кем угодно разговаривать с позиции силы.

Понятно, что трагический случай на биологической практике был для всех Молодых подарком судьбы, и они воспользовались им по-полной.

…В это время хорошо сохранившуюся дамочку сменил сам директор. Громыхая бесчисленными наградами, он произнес примерно следующее:

– Все мы недолго знали Симона. Он посещал нашу школу лишь последних полгода. Это был молчаливый и очень застенчивый мальчик. Никто из нас не догадывался, что в его неширокой груди бьется сердце героя. Пример Симона учит, что в этой жизни ни о чем не стоит судить с налету. И мы, умудренные этим опытом…

Если честно, Его Императорское Высочество недолюбливал таких вот увешенных орденами служак, состарившихся и закостеневших на службе. И после – увы! – неизбежной, а в чем-то – не будем лукавить! – и долгожданной кончины нынешнего Помазанника Божьего молодые революционеры твердо намеревалась заменить таких мастодонтов на людей энергичных, голодных и не обремененных бесчисленными старорежимными предрассудками.

– И еще я думаю, – вновь донеслось до ушей Великого Герцога, – что лучше всего нам о Симоне расскажут его друзья по школе. Просим вас, господа!

И здесь под грохот аплодисментов на сцену вышел бывший девятый «а». Его Императорское Высочество узнавал многих и многих, присутствовавших на том скандальном экзамене. И монументальную брунгильду, отвечавшую первой и получившую «пять», и красавца-брюнета, отвечавшего позже и получившего «четверку», и увальня-троечника, ну, и – конечно же! – того вихрастого оригинала, давшего столь необычную формулировку закона Ома (говоря по правде, именно Его Императорское Высочество и настоял на том, чтоб вихрастому все же поставили тройку, ибо подобные сорвиголовы напоминали герцогу его самого лет пятьдесят тому назад).

Первым начал брюнет-хорошист:

– Я не решаюсь назвать себя другом Симона. Он был законченным интровертом. Но из всех здесь присутствующих именно со мной он был, наверное, наиболее откровенен. Он делился со мною своими планами, своею мечтой поступить на военфак Андрианапольского университета, своей любовью к юриспруденции и биологии. Всему этому, к сожалению, не суждено было сбыться. Но Симон навечно останется в наших сердцах. И в самые трудные мгновения своей жизни я буду мысленно обращаться к Симону и поступать так, как на моем месте поступил бы он. Как сказал мой друг Михаил Молотков:

Неправда, герои не умирают,
Умирают согласные и трусливые.
Умирают тысячи раз, когда продают свою совесть,
И миллионы раз, когда уступают страху,
А герои,
Герои – будут жить вечно,
Покуда живы и честь, и геройство,
И только от нас зависит, чтобы их Вечность
Никогда,
Никогда,
Никогда не закончилась.

Конец его речи потонул в аплодисментах.

Красавец скорбно склонил голову и возложил к портрету две пунцово-красных гвоздички. Постамент для цветов был установлен настолько неловко, что брюнет, возлагая гвоздички, ткнулся носом в портрет, угодив нарисованному маслом Лягдарскому прямо в область ширинки. Его Императорское Высочество беззвучно хихикнул и тут же мысленно укорил себя за цинизм.

Потом выступала Елена фон Нейман. Выступавшая девушка (ее отца Великий Герцог знал лично) представилась невестой Симона и тоже прочитала стихи, предварительно извинившись за их несовершенство. Стихи назывались «Дон-Кихоты Двадцатого века» и заканчивались пронзительной строчкой:

Так возьмите же в братство свое и меня,
Донкихоты двадцатого века!

Слушая эту девицу, Его Императорское Высочество отдал должное и ее острым грудкам, и ее крепкой попке и ее черненьким  ****ским глазам, но – с точки зрения самой высокой политики – все это категорически не одобрил: их Будущей,  Вставшей С Колен Державе будут нужны совсем не такие женщины.

Потом выступал не засветившийся на экзамене огненно-рыжий крепыш, назвавшийся «Костей Стругацким». Он тоже промямлил нечто невнятное и возложил к портрету пару гвоздик, ткнувшись Симону ртом в область паха.

Потом вышел какой-то гаденький и маленький, представленный «Сергеем Смирновым». Вопреки сообщениям всех остальных, утверждавших, что друзей у покойного не было, он назвался лучшим другом Лягдарского и даже рассказал несколько якобы любимых покойным анекдотов. Возложив положенные по протоколу гвоздики (в силу мелкого роста он ткнулся портрету курносым носом в колено), Смирнов возвратился в строй и стал почему-то вытаскивать за руку вихрастого герцогского любимчика: Владимира – как объявили – Ведрашко.

И вот здесь этот самый Владимир Ведрашко вдруг повел себя странно.

Да, собственно, и не странно.

Чудовищно.

Он с размаху влепил Смирнову пощечину и, бросив цветы, опрометью выбежал из актового зала.


                II

Его Императорское Высочество не фигурально – буквально – схватился за голову и мысленно поклялся никогда больше порога 999-й школы не переступать. 


Часть пятая


                Глава первая
                Место действия – Ошская пятина   
                Время действия – 8-9 июня  2006 года


Есть люди, как бы самою природой созданные для того, чтобы повелевать остальным человечеством. Мать-природа дала им все: исполинский рост, богатырскую стать и громыхающий командирский голос. Такие люди, как правило, служат швейцарами в дорогих ресторанах или играют роли большого начальства в художественных кинолентах. Настоящее же большое начальство выглядит по-иному и от вверенного ему человечества отличается вовсе не ростом и голосом, а — тем суеверным предсмертным страхом, который оно и радо бы, да не может не внушать подчиненным.

Именно таким человеком и был начальник Ошского УОБ Вильгельм Густав Фогель.

И когда дверь круглосуточного кафе «Будьте нате!», где проходила отвальная Грумдта, вдруг чуть-чуть приоткрылась, а на пороге возникла невзрачная фигурка Фогеля, весь минуту назад бурливший зал — оцепенел.

Все споры иссякли. Все разговоры затихли. Все воротники застегнулись на последнюю пуговицу. И только стоявший к дверям спиной эрзац-капитан Рабинович еще продолжал какое-то время произносить свой дурацкий тост, пока, наконец, по каменным лицам коллег не заподозрил неладное и, обернувшись, не поперхнулся на полуслове.

Вообще-то личный приход Удава был честью.

Честью, без которой подавляющее большинство присутствующих с превеликим бы удовольствием обошлось.

— Здра же, дин майор! — на правах, худо-бедно, хозяина рявкнул Грумдт.

— Никакого «здравия же», Гиероним, — на редкость спокойным и тихим голосом ответствовал Фогель. — Никакого «здравия же»! Сегодня я вам не начальник, а друг. Ведь мы, я надеюсь, друзья?

— Так точно, господин ма… т. е. глубокоуважаемый господин Фогель. Мы с вами, конечно, друзья.

— Я искренне рад это слышать, — все тем же обманчиво ласковым голосом прошелестел Фогель и осторожно сел в специально поставленное у колонны кресло.

Минуту спустя в уголке майорского рта уже горела его неизменная сигарета, а в руке нагревался бокал вина — единственный за весь вечер.

                ****

— Первый раз это было еще при кайзере, — сообщил Грумдт Сикорски, помимо воли косясь на практически слившегося с колонной Удава.

(После неожиданного прихода Фогеля прошло уже минут десять. Клокотавшее прежде веселье вроде и возродилось, но как-то — не полностью. Даже самые громкие голоса звучали теперь приглушенно, даже самые толстые и волосатые чрева уже не осмеливались выглядывать на свет божий, и даже самые отчаянные остроумцы держали теперь язычки на привязи и тщательно фильтровали базар.

При этом сам господин Фогель продолжал демократично сидеть в углу и ни во что не вмешивался. Лишь где-то раз в минут восемь он выдавал еле слышное «хм» и — в зависимости от мельчайших оттенков майорского хмыканья — его виновник либо смотрел орлом, либо тупился).

— Первый раз это было еще при кайзере, — повторил Грумдт.

— Да-да, я помню, — отозвался Сикорски. — Ты мне об этом уже говорил. На прошлой неделе. Но хотелось бы знать подробности. Так что уж не томи. Излей душу.

И он отхлебнул из широкой коньячной стопки.

— Да чего там рассказывать! — откликнулся Грумдт (донельзя, конечно, польщенный). — Тоже мне, нашел ветерана! Можно подумать, что на рукаве у меня черным-черно от нашивок за ранение. Ежели хочешь знать, то весь мой боевой опыт укладывается минут в пятдесят.

— За нашу инте… инте… ктуальную гордость!!! За нашего… Ги-ра-ни-ма Го-ра-ци-я! — едва-едва ворочающимся языком выдал очередной тост Рабинович.

Грумдт приложил руку к сердцу и благодарно кивнул.

— За не-га-си-мый се… тылнык… ра-зу-ма!

Господин майор у колонны еле заметно (причем осуждающе) хмыкнул. Но настаканившийся Рабинович сигнала не уловил и, гордо поправив очки, продолжил нести ахинею.

— Короче, слушай, — произнес Грумдт и закурил дорогую папиросу «Заремба».


…Первый раз будущий капитан-лейтенант побывал в деле накануне своего девятнадцатого дня рождения. Их, пару сотен зеленых курсантиков, срочно перекинули на юго-западный край тогдашней Империи. Нужно было любою ценой прекратить резню между ужугами и дадаузами.

Уже через пару часов после высадки они оцепили три последних не разграбленных дадаузских дома и с огромным трудом удерживали многотысячную толпу погромщиков.

Все, что случилось потом, Грумдт даже сейчас мог воспроизвести по минутам. Он хорошо запомнил, как господин действительный лейтенант Шишечка сперва чуть-чуть колебался, а потом-таки отдал команду вести стрельбу на поражение. И как сразу же после этого очень часто и споро затрещали их выпущенные еще перед Первой войной семизарядные ружья, и как все они понимали, что с помощью этих музейных пукалок толпу разъяренных погромщиков не остановить, и как ужуги стали отстреливаться, и как рядом с Грумдтом упал никем не любимый курсант Фогель (однофамилец майора), и как чей-то испуганный голос вдруг тоненько пискнул: «****ец…», а потом за спиной вдруг залаяли два пулемета, и толпа побежала назад, и радостный Грумдт что есть силы нажал на курок своей пукалки,  как сразу же после этого двухметровый красавец-парень, на полголовы возвышавшийся над толпой, зашатался и рухнул, и хотя стрелял весь их курс, а сзади дуэтом строчили "Максимы", Грумдт почему-то сразу понял, что этот парень застрелен именно им, понял с той же определенностью, с какой, один раз взглянув на ребенка, тут же догадываешься: твой он или не твой.


Все это Грумдт помнил и очень хотел рассказать. Но вместо этого он зачем-то сперва начал перечислять всех преподавателей их тогдашнего третьего курса, после чего на все корки выругал покойного вице-премьера Сливу (якобы виновного в дадаузо-ужугском кризисе), а потом вдруг заспорил с пеной у рта с действительным лейтенантом Галковским, являются ли дадаузы предками айев. В результате никто из присутствующих так ничего о том первом грумдтовском бое и не узнал, о чем, если честно, присутствующие сожалели не сильно.

Им было сейчас не до Грумдта. Нет-нет, вконец назюзюкавшегося Рабиновича уже давным-давно отвели отсыпаться в подсобку, и первенство за столом держал действительный капитан Заянчковский, чей зычный бас, исполнявший «Офицерскую прощальную», заполнял не только всю ресторанную комнату, но и выплескивался наружу, будя пару-тройку окрестных кварталов, но присутствующих смущало не это. Ведь все перечисленное выше: и отмахавший четырнадцать тостов подряд Рабинович, и разбудивший полгорода Заянчковский, и даже эрзац-капитан Гармаш, танцевавший креольское танго в обнимку с действительным лейтенантом Мнишеком, — все это было делом привычным.

А вещи действительно необычайные творились возле колонны.

Началось все с того, что Вильгельм Густав Фогель взял в руки ВТОРОЙ бокал.

Никто.

Повторяем.

НИКТО.

Даже лучший друг господина майора эрзац-майор Блямбер, знавший его с 1973 года, НИКОГДА не видел в руках у Удава второго бокала.

Да что там второго! Даже законная первая порция ни разу за все эти долгие годы не осушалась не то что до дна, а даже — до половины. Бокал мог часами греться в руках, мог десятки раз пригубляться, но — количество алкоголя в нем практически не уменьшалось.

Сегодня же произошло небывалое. Фогель вдруг молодецки крякнул, выплеснул в рот содержимое и со стуком поставил ПУСТУЮ хрустальную емкость на крышку стоявшего рядом с колонной рояля.

Мордатый буфетчик (бывший в тот вечер за подавальщицу) незаметно приблизился и наполнил порожний бокал подогретым бордо урожая 1989 года — единственным сортом вина, признаваемым Фогелем.

Но чудеса на этом не кончились.

Этот второй фужер был тоже выпит до капли, после чего — весь УОБ был свидетелем — щеки господина майора порозовели, движениям стало чуть-чуть не хватать уверенности, а обычное тихое «хм» сменилось вдруг громким «ха-ха».

Третий бокал майор налил себе лично. Осушив его на три четверти, он начал высоким неверным тенором подпевать «Офицерскую прощальную». А потом… нет, четвертого бокала все-таки не последовало. Последовал полный стопарь мандариновки, выпив который майор нечеловеческим усилием воли все-таки заставил себя остановиться.

Но и случившегося было вполне достаточно, чтобы весь ресторанный зал, позабыв о любых других проблемах, в полсотни глаз смотрел за господином майором. Хотя ничего совсем уж скандального в тот вечер, в общем-то, не приключилось.

Да — господин майор был чуть-чуть подшофе.

Да — рассказал бородатый анекдот про двух чеченцев, встреченный громким и дружным хохотом.

Да — подпевал «Офицерскую прощальную», немилосердно при этом фальшивя.

Да — посетил туалет, ну и (с кем не бывает!) забыл застегнуть ширинку, давая возможность присутствующим полвечера наблюдать свои белоснежно-голубые, словно израильский флаг, трусы.

Но что здесь, в конце-то концов, особенного?

Ведь за любым из пирующих числились подвиги стократ живописней. А то, что господин майор сумел-таки сохранить способность логически мыслить, доказывается тем неоспоримым фактом, что именно он самым первым сказал: самолет.

И сказал исключительно вовремя.

Ибо грумдтовский рейс стартовал в 00.35.

А на ресторанных часах было уже 23.40.

И, конечно, если бы не джип и не личный шофер господина майора, Грумдт бы в ту ночь никуда бы не улетел. И трудно сказать, кто – водитель или машина – помогли ему больше. Нет, конечно, пятьсот лошадей есть пятьсот лошадей, а мигалка – это мигалка, но даже на «Геленвагене» двести пять по шоссе и сто сорок по городу смог бы выжать не каждый. Но фогелевский Ахмад был водилой от Бога, и уже в 00.08 Фогель, Грумдт и Сикорски подъехали к аэропорту, а ровно в 00.11 взмыленный Грумдт подбежал к стойке регистрации.

Само собой, регистрация уже кончилась. В огромном окне терминала был виден красивый шведский автобус, везший андрианапольских пассажиров к уже стоявшему под парами лайнеру.

Здоровенный аэропортовский охранник (бывший почти точной копией охранявшего где-то неделю назад телеграф действительного рядового Шнейдера) к сунутым ему под нос синим уобовским удостоверениям отнесся с мягкой иронией. Он тоже подчинялся непосредственно Прищепе.

И чем больше ярились Грумдт и Сикорски, тем более явное чувство ведомственного превосходства отражалось на не блиставшем интеллектом лице действительного рядового.

Положение становилось критическим.

На электронном табло высветились цифры 00.18.

И здесь господин майор… вдруг выкинул фокус. Удрал, говоря по-старинному, штуку. Сделал, короче, то, что можно было объяснить разве что наслоенной поверх бордо мандариновкой.

После майорского фокуса многое стало вдруг ясно: и слишком вкрадчивые манеры Удава, и его фантастическая приверженность к коллекционным французским винам в стенах учреждения, где практически все — от новобранца-фельдфебеля до главы Общеимперского УОБа — глушили водку по-черному. Оба каплея даже практически сразу догадались, почему это именно Фогель был поставлен четыре года назад во главе их Управления.

Короче, майор решительно сунул руку за пазуху и тоже поднес прямо к носу охранника ксиву. Только не синюю, а черную. И вместо пришпиленного к сырой земле гада на ней была выдавлена оскаленная волчья морда.

Лицо охранника вытянулось.

Вернее, даже не так.

Скорее, то продолжение шеи, которое пару минут назад — с небольшою натяжкой — все-таки можно было назвать «лицом», теперь уже окончательно потеряло право на это имя. Между могучими плечами охранника мелко и стыдно трясся какой-то студень.

Господин майор, молниеносно спрятав в карман пиджака драгоценное удостоверение, слегка подтолкнул охранника в грудь и — одного-единственного касания майорского пальца с лихвою хватило, чтобы эти сто килограмм накачанного на тренажерах мяса вдруг безвольно упали к подножию стойки.

А потом… нет, конечно же, господин майор этого все же не сделал. Описанные чуть ниже действия он просто-напросто сымитировал.

Проскальзывая сквозь воротики и устремляясь бегом к самолету, Грумдт успел краем глаза заметить, как господин майор якобы наступил поверженному охраннику на промежность и, якобы расстегнув ширинку, полил его воображаемой струей.

                Глава вторая
           Место действия – Андрианаполь   
          Время действия – 13 июня  2006 года


Державный следователь III ранга Грумдт проснулся ровно в десять минут восьмого. Ни малейшей причины просыпаться в такую рань у державного следователя не было. Ничто не мешало ему продрыхнуть хоть до обеда. Но, как это часто случалось во время отпуска, Грумдт зачем-то вскочил с петухами.

Вскочив, послонялся в исподнем по номеру и от нечего делать включил телевизор. На плоском, как блин, телеэкране девчонка в бикини, профессионально вращая попкой, что-то хрипло нашептывала в микрофон. Зрелище было весьма поучительным и могло бы привлечь внимание Грумдта надолго, если бы… если бы кудри  у девочки не были ярко-оранжевыми, губы — трупно-зелеными, а все пять пар накладных ногтей, согласно последнему писку моды, не были бы чуть загнуты и раздвоены.

Испугавшись девицы, Грумдт нажал первую попавшуюся кнопку и оказался на канале «Империя». Канал заполнял никому ненужные утренние часы трансляцией заседания Всенародного Веча, посвященного очередной годовщине Великой Победы. Какой-то много пивший и евший и ни дня не работавший за всю свою долгую жизнь господин, стоя на синей трибуне, что-то вяло бубнил по писаному. Три сотни томно сидевших в огромном зале точно таких же холеных мужчин в четверть уха внимали.

На втором державном канале транслировалось аналогичное заседание Предпарламента.

Грумдт тихо выругался и снова помучил дощечку пульта. Появившийся на экране Каштанов тут же начал делиться секретами своей суперпотенции. Еще одно судорожное нажатие — и Грумдт увидел военизированную игру, посвященную предстоящей годовщине Великой Победы. Новгородские ушкуйники с привязанными бородами с отчаянным кличем: «Умрем за Святую Софию!» — напирали на волжско-окских. Дальше все шло по «Истории» Загородского: минута-другая и коварные волжско-окские пустились в притворное бегство. Простодушные новгородцы тут же начали их преследовать и, само собой, не заметили, как в тылу у них вдруг взметнулось огромное облако пыли. Приближалась монголо-татарская конница.

Грумдт громко вздохнул и выключил телевизор. Что было дальше, в Ливонии знали даже младенцы. Переменчивых новгородцев охватила паника, и, не подоспей им на выручку пара полков великоливонской пехоты, дело бы кончилось полным разгромом.

Загасив телевизор, без пяти минут действительный капитан (произошедшее перед самым отпуском приятное повышение в ранге должно было привести к почти автоматическому представлению на действительного) помылся, побрился, почистил зубы, нырнул в приобретенный специально для отпуска прохладный серый костюм, обильно напрыскался дезодорантом и спустился в гостиничный бар.

Бар здешней гостиницы мало чем походил на круглосуточное кафе «Будьте нате!». И вся обстановка бара (как того требовал покоривший столицу стиль ультрагламур) состояла, собственно, из одного прихотливо подсвеченного сумрака. Царившую в помещении мглу то и дело пропарывали тонкие, словно вязальные спицы, лучи — то зеленые, то синие, то оранжевые. Они выхватывали из тьмы то ослепительно вспыхивающий столовый прибор, то миловидное личико официантки, то жирную харю кого-нибудь из столующихся, причем эта жирная харя всегда почему-то казалась намного значительней и умней, чем она была в настоящей жизни.

Короче, в дизайне бара был отчетливый привкус чего-то диавольского — под стать всему этому новомодному стилю: его трупно-зеленым ртам, его нестерпимо-оранжевым патлам, раздвоенным, словно змеиное жало, когтям, и (особенно сильно раздражавшему капитан-лейтенанта) идиотскому обычаю так туго перепеленывать женские груди, что они становились почти что невидимыми.

Впрочем, еду в этом логове Вельзевула подавали, к счастью, обычную. И отливавшая чем-то сиреневым официантка принесла Грумдту не пауков и пиявок, а джем, ветчину, ананасовый сок и крошечную рюмку водки. Правда, стоила эта незамысловатая трапеза целых три с половиной шекеля (цена обеда из пяти блюд в «Будьте нате!»), но… что тут поделаешь!

Столица — есть столица.

Грумдт доел ветчину, без энтузиазма тяпнул рюмку «Державной» и запил ее ледяным (до рези в передних зубах) ананасовым соком. Сладковато-душноватая «Особая» не вызвала ни малейшего желания продолжить, и капитан-лейтенант совсем уже было собрался уйти, как вдруг — раскаленно-малиновый луч высветил у противоположной стенки надменное мужское лицо, показавшееся Грумдту знакомым.

Чуть-чуть оттопыренная нижняя губа.

Кустистые черные брови.

Навеки застывшее где-то в щечных складках выражение привычного превосходства над окружающими.

Короче, это был он. Генрих Джордж фон Бюллов. Самый амбициозный и самый способный студент их курса.

Правда… немного смущала украшавшая плечи Бюллова какая-то мятая серая курточка. Какие-то явно грошовые джинсы, обтягивавшие его поджарую задницу. Какой-то мутный еврейчик рядом.

Неужто Генриховы дела с годами пошли — под гору?

Неужто Генрих Джордж Бюллов больше — не первый?

А, впрочем, какая разница?

Грумдт встал и заспешил к едва видневшемуся в полумраке другу.


…Генрих фон Бюллов поднял глаза. Его кустистые брови нахмурились. Всегда таившееся где-то у щечных складок выражение привычного превосходства над окружающими сменилось выражением брезгливого беспокойства.

Боязнью, так сказать панибратства.

А потом вдруг появилась улыбка.

— Герка! — на весь ультрамодный бар заорал он. — Герка! Ё... твою мать!!!

— Генка, сука!

Они обнялись. Даже (несколько неожиданно для Грумдта) расцеловались. Потом сели за столик (стол к этой минуте был уже пуст — мутноватый еврей испарился).

— Ты где сейчас? — спросил Грумдт.

— Да так… — буркнул Бюллов, — долго рассказывать. А ты?

— У меня все по-старому. Следователь. В УОБе.

— Здесь?

— Нет. Далеко. В Ошской пятине.

— Ф-фьють! — удивленно присвистнул Бюллов. — И занесло же тебя! А здесь что — в отпуске?

— В отпуске.

— Ну ты хотя бы… действительный? Первого ранга?

— Да нет, — усмехнулся Грумдт. — Каплей. И ранг четвертый. Т. е. уже третий… перед самым отпуском присвоили.

— По-нят-но, — как-то очень по-доброму, без капли злорадства протянул Бюллов. — Слушай, Гер, а ведь это не дело. Молодой башковитый мужик пропадает у черта в жопе под началом этого… как там его? … мудозвона Фогеля. Как хочешь, но это не дело… Короче, Гер, так… Ты после двух — свободен?

— Свободен.

— Слушай, нам надо встретиться. Давай прямо здесь, в этом баре. Ровно в четырнадцать. Сможешь?

— Конечно.

— Ну, вот и великолепно. Извини, но я без визитки. Дашь мне свою?

Грумдт молча протянул карточку.

— Ну, вот и великолепно, — повторил Бюллов, пряча визитку во внешний карман своей курточки. — Чертовски приятно было встретиться. А сейчас, извини, я пойду. Дела, — Бюллов вновь улыбнулся и шутливо ударил себя по шее ладонью. — Вот такие дела! Охренительно-неотложные.

И он нырнул в темноту.

— Значит, ровно в два! На этом же месте! — донеслось из располосованного прожекторами сумрака.

Грумдт остался один. Его лицевые мышцы еще какое-то время машинально растягивали губы в улыбку, но потом он нахмурился.

Он вспомнил кустистые брови Бюллова, его оттопыренную губу и навеки застрявшее в щечных складках выражение привычного превосходства над окружающими. Нет, дело было не в этом. Источник тревоги располагался где-то рядом.

Пожалуй, в лице его так поспешно исчезнувшего спутника.

Или нет, не в лице. Ничего такого особенного в лице подозрительного бюлловского напарника не было. Обычная типично семитская рожа: слегка крючковатый нос, чуть выпученные глаза, чуть-чуть одутловатые щеки с печатью той неприметной холености, что выдает человека, проживающего за месяц не меньше двадцати тысяч зеленых.

Странным в спутнике Бюллова было другое.

Непонятной и странной была в нем — рука.

Вернее, кисть руки. Вернее, обезобразившая эту широкую кисть татуировка.

Грумдт отчетливо вспомнил: освещавшее странную пару сияние из изумрудного стало лиловым, и в этом призрачном свете был до деталей виден плод нехитрой фантазии неизвестного лагерного художника — очень грубо выколотая русалка, висевшая вниз головой, зацепившись хвостом за кривоватый овал спасательного круга.


Глава третья
                Место действия – Андрианаполь   
                Время действия – 13 июня  2006 года

Грумдт набрал номер Сикорски. Одно из чудес современной техники заключалось в том, что голос располагавшегося за несколько тысяч километров отсюда каплея звучал намного ясней, нежели голосок звонившей пару минут назад дежурной горничной. Голос Сикорски звучал так четко, что Грумдт вдруг ясно представил его всегда захламленный рабочий стол, его ссутулившуюся над этим столом фигурку и все так же, наверняка им читаемую книгу то ли Метса, то ли Петса.

— Ты сейчас на какой странице? — вдруг спросил он Сикорски.

— Странице — чего?

— Ну, этой твоей… желтой книжки.

— А я ее, нах..., бросил. Сейчас читаю какого-то там… — судя по сотрясавшему трубку грохоту, Сикорски переворачивал очередной, контрабандно читаемый том и смотрел на обложку, — какого-то, бл..., Алексея Смирнова. «Лето, бл…, никогда». Это круто! Хотя, по большому счету, тоже х...ня. Но — позабористей.

— Ты там, наслаждаясь изящной словесностью, о нашем-то деле не позабыл?

— Это ты о гауляйтере? О невинно убиенном?

— Ну, да.

— Не, Гер, не забыл. Наш невинно убиенный будет передан в суд через неделю. Классическая сто вторая. Судебные перспективы — наирадужнейшие. Удав руку жал и обещал максимально тебя поощрить за пытливость. При этом господин майор соизволил особо отметить собранную тобой коллекцию предсмертных записок, которые гауляйтер имел привычку писать из пьянки в пьянку. Вот такие дела.

— А ты боялась!

— Нет, в данном конкретном случае ты, надо честно признать, молодчага. Хотя в общем и целом, пиз...к, конечно, порядочный.

— А насчет красителя, — игнорируя неизбежные, как снег зимой, подначки Сикорски, продолжил Гиероним Гораций, — Удав что-нибудь вякал? Совсем не ругался, что татуировка старая, а краситель – недавно изобретенный?

— Нет, Гера, совсем не ругался. К тому же я не так прост, как вам кажется, и на днях обзавелся еще одной экспертизой, где черным по белому сказано: краситель НЕ УСТАНОВЛЕН. Ну-с, Гер, каково?

— Старик, да ты гений! — искренне выдохнул Грумдт.

— Кто б сомневался, — довольно хрюкнул Сикорски. — А вы с Президентом меня хронически недооцениваете!

— Ну, прости, — засмущался Грумдт. — Прости и меня, и Президента. Как там наш Рабинович? Очухался?

— Еще как! Щелкает по двадцать дел в неделю.

— Удав из запоя вышел?

— Т-с-с! — зашипел Сикорски. — Тебе, отпускнику, все, может быть, и до феньки, а мне здесь еще жить и жить. Так что, пожалуйста, без провокаций. И зарубите себе на носу, господин капитан-лейтенант: если мы будем плодить критиканство и расшатывать авторитет руководства, то мы вновь вернемся в обстановку хаоса, свойственную позорным временам Системы. Вам это ясно?

— Ясно, — давясь от хохота, ответил Грумдт.

— И вы, я надеюсь, доложите, как четко, бодро и безапелляционно прореагировал Александр К. Сикорски на предпринятую вами проверку лояльности?

— Доложу, доложу.

— Ну вот и великолепно. Нам ведь, наверное, нужно сворачиваться? Тебе жалко бабла?

— Да пошел ты, Кость, нафиг! Ни хрена мне не жалко!

— Гер, не лукавь, тебе не идет. Твоя экономность давным-давно вошла в поговорку. Так что пора затыкать фонтан моего красноречия. Ну что тебе, Гера, сказать на прощание? …Завидую я тебе по-черному. Как там поживают андриапольские бл...и? Эх, засадил бы я им! Но… не дотянуться. Так что давай, старайся за нас обоих. Хорошо?

— Хорошо.

— Ты, только честно, за эти пять дней уже сколько раз на половой ниве повкалывал?

— Три, — соврал Грумдт (на самом деле — ни разу).

— Я тобою горжусь! Ну, будь!

— Будь, — отозвался Грумдт и выключил трубку.



…Потом, ходя из угла в угол по тесному гостиничному номеру, Грумдт продолжал машинально прижимать к уху сотовый и сам не заметил, как вдруг позвонил «домой» — т. е. на старый квартирный номер. Трубку поднял новый.

— Алло, — буркнул он.

— Алло, — чуть заискивающе произнес Гиероним Гораций, — позовите, пожалуйста, Елену.

— Ленчик, тебя! — хорошо поставленным баритоном на всю их трехкомнатную пророкотал новый.

Из маленькой смежной комнаты, легко ступая, подбежала Елена.

— А-а-алло! — с кошачьими переливами промурлыкала она в трубку.

— Привет, это я, — сказал Грумдт.

— Привет, — отозвалась Елена, моментально гася переливы, — ты надолго?

— Дней на пятнадцать.

— Когда собираешься встретиться со Злотаном?

— Завтра, наверное.

— Во сколько?

— Часов в пять вечера.

— В полшестого у него айкидо.

— Тогда в четыре.

— Где?

— Как обычно. На выходе из метро.

— Позвать Злотана? Но вообще-то… он занят.

— Интересно, чем?

— Тем же, чем и всегда, — вздохнула Елена. —  Пялится в свой телевизор. Сейчас там идет девяносто шестая серия «Леопардика Снугди».

— А по-моему, солнце, отца он видит несколько реже, чем телевизор.

— Ну, во-первых, — повеселевшим голосом произнесла Елена, — никакое я тебе давным-давно не «солнышко». Это раз. А, во-вторых, мой сладкий, я-то, конечно, его позову, но толку не будет. Позвать?

— Зови.

— Зло-о-отан! — позвала Елена.

Послышалось топанье толстеньких ножек сына.

— Злотан, подойди к телефону. Это папа.

В трубку задышали.

— Сынуль, это я, — выдохнул Грумдт, больше всего боясь разреветься (он ясно представил, как сын, широко расставив толстые ножки, держит сейчас обеими руками трубку и настороженно зыркает исподлобья). — Здравствуй. Я приехал.

— Здравствуй, — ответил сын.

— Что ты делаешь?

— Смотрю телевизор.

— Мультики?

— Ага, мультики.

Повисла долгая пауза. Грумдт решительно не понимал, о чем ему говорить с самым близким человеком на свете.

— Мультики интересные?

— Да.

— Про что они?

— Про леопарда Снугди.

— Понятно… — Грумдт снова надолго задумался в поисках темы.

— Пап, а можно я пойду? — отозвался сын. — Там сейчас совсем новая серия. Я ее еще ни разу не видел.

— Да, конечно, иди. Завтра, в шестнадцать ноль-ноль, я жду тебя на Марфа-По…

Но трубка уже была у Нейманихи.

— Ну, что я тебе говорила? — торжествующе произнесла Елена. — Злотан ужасно переменился. И далеко не в лучшую сторону. Для него теперь не существует ничего, кроме телевизора и компьютера. Целыми сутками либо пялится в ящик, либо рубится в свои ужасные стрелялки. Впрочем… зачем я это все говорю? Можно подумать, что это тебя интересует. Короче, по поводу завтрашнего я его, естественно, проинформирую. Значит, в шестнадцать? На Марфа-Посадской? На выходе?

— Да, — машинально кивнул Гиероним Гораций, — все, как всегда. Что ему подарить?

— Подари ему этого несчастного леопарда. Он от него тащится.

— Но ведь этого… мало?

— Ага. Мало. Большой леопардик Снугди стоит тридцать восемь шекелей.

— Понятно. А что из вещей?

— Купи ему спецназовские ботинки на толстой подошве. Ну, знаешь, как у супермена Донарда. Сейчас их все мальчики носят. Стоят примерно полтинник. Потянешь?

— Ну, как тебе, Ленка, сказать? — вздохнул Грумдт. — А куда мне деваться-то?

— Ты все же хороший отец, — поощрила его Елена. — Смотри не напутай. Размер двадцать четвертый.

— Ясно… Ну ладно, до встречи.

— До встречи. Размер двадцать четвертый!

Капитан-лейтенант нажал кнопку «Отбой». На его устаревшем черно-белом дисплее светились цифры 13.45. Пора было приводить себя в порядок и спускаться в бар.


                Глава четвертая
           Место действия – Андрианаполь   
          Время действия – 13 июня  2006 года


Хотя 13 июня официально и числилось днем рабочим, но пойти в этот день в любую из госконтор мог лишь человек до предела наивный. Ибо где-то уже с половины двенадцатого во всех имперских учреждениях сдвигались столы и миллионы чиновников вздымали заздравные чаши в честь очередной годовщины Великой Победы войск Большой коалиции над несметными полчищами Волжско-Окской Деспотии.

Описываемое нами 13 июня 2006 года, само собой, не было исключением. И в далекой Ошской пятине, где в Главном Государственном Управлении лично эрзац-генерал Прищепа уже подымал чуть подрагивающей от преждевременного маразма рукой полный стакан с «Державной особой». И в Управлении Общей Безопасности, где общего сбора не было и державные следователи сепаратно глушили мандариновку по кабинетам. И в столице Империи, в Общедержавном УОБе, где генерал-майор Градинарь (заменивший впавшего в жуткий запой Чегодаева) уже поднимал за Победу хрустальную рюмку все с той же «Особой». И в главном офисе Службы, где престарелый рейхсмаршал Чих, держа на уровне глаз фужер с подогретым бордо урожая 1989 года, произносил свой первый тост (как всегда, стихами). И в либеральном издательстве «Примус», где никаких верноподданных спичей, естественно, не было и где издатели вперемешку с писателями осушали под свежие сплетни подаренную рекламодателем пятилитровую бутылку виски «Джонни Уокер» — короче, везде царила атмосфера праздника, везде на столах стояла скупая закуска и плескались моря разливанные алкоголя.

В стильном баре при четырехзвездной гостинице, где кутили наши герои, тоже произошли кое-какие перемены. Во-первых, света стало побольше. Кроме пронзавших сумерки тонких лучей, едва-едва ощутимое сияние шло теперь откуда-то с пола. Плюс — на головах у официанток поблескивали двурогие ливонские шлемы, а наверху, под укутанным тьмой потолком, кроваво переливались огромные цифры: «1472 — 2006».

И еще такая деталь: у принимавшей заказ официантки почему-то не были перебинтованы молочные железы. Ее пышная грудь совершенно свободно вздымалась. Сие непростительное отступление от ультрагламурных канонов, судя по всему, очень нравилось всем трем пожиравшим ее глазами клиентам: и облаченному в дорогой, но немодный костюм приезжему и обоим его лощеным столичным спутникам.

— Что господам сегодня угодно? — ангельским голосом произнесла официантка.

— Три спаржи, трое миньонов с грибами, три холодных телятины, в качестве аперитива — бутылка мартини… естественно, «драй», под телятину — пару подогретых бутылок бордо урожая восемьдесят девятого года, на десерт: орехи, кофе, мороженое и две бутылочки «Хеннеси», — задумчиво продиктовал Бюллов, бывший здесь за хозяина.

Несмотря на царский заказ, Бюллов так и не сменил своего студенческого одеяния и был сейчас во все той же позорной курточке и линялых джинсах. А вот его спутник одет был куда как роскошней. Искристый неоновый шарф, расшитый золотом блейзер, зеленые шаровары и позолоченная сережка в ухе. Расфуфыренного в пух и прах джентльмена звали Владимир Ведрашко — он был однокашником Грумдта и Бюллова по военфаку Андрианапольского университета.

…Если Бюллов считался самым способным студентом их курса, то Ведрашко был — самым странным. И Грумдт бы ни капельки не удивился, если бы вдруг обнаружил его под забором. Однако Ведрашко стал не бомжом, а писателем, причем писателем — очень известным. Его роман «Черный ангел» был экранизирован и шел в самый прайм-тайм на канале «Империя». Второй его опус – «Без пряников не заигрывай» был переведен на шесть языков и получил престижную международную премию.

Правда само это имя — «писатель Ведрашко» — Грумдт, если честно, сегодня услышал впервые. Но, конечно, во всем, что касалось современной ему беллетристики, капитан-лейтенант был полнейшим профаном и на роль арбитра популярности не годился.

— Над чем ты сейчас работаешь? — спросил он друга.

— Пишу сценарий «Черного ангела», — охотно ответил тот, — сто пятнадцатую, сто шестнадцатую и сто семнадцатую серии. Немного не идет диалог, но, в принципе, все получается очень крепенько. В сто шестнадцатой Черноризского укокошат.

— Неужели?! — выдохнул Грумдт, знать не знавший, кто такой Черноризский.

— А то! —Прокричал литератор. — Замочат с концами. Продюсер требует смены имиджа. Новый имидж должен внести Полторацкий. Полторацкого знаешь, кто сыграет?

— Неужто Каштанов?

— Подымай выше. Сам Дима Гурченко! Рейтинг должен зашкалить. Бабла потечет — немерено. Что лично меня, увы, не касается (лоханулся с контрактом). А вот сто восемнадцатая серия, дорогие мои ребятки, существует покамест в трех вариантах. И выбор зависит от рейтинга. Ежели рейтинг повысится всего на пятнадцать-двадцать процентов, Полторацкий загремит в тюрягу, и мы, педалируя жалость к нему населения, таки добьемся прироста в разы. Ежели рейтинг зашкалит, то у Полторацкого все будет нормально, а вариант с тюрьмой мы оставим на черный день, когда вдруг наступит неизбежное снижение интереса. И, наконец, вариант «вэ», самый печальный — рейтинг не меняется или падает. Тогда Полторацкий уедет в Алжир, а главным героем станет Ухожратов, которого действительно сыграет кто-нибудь из секс-символов — либо Малявин, либо Каштанов. Но это, — продолжал беззаботно трещать Ведрашко, — все, конечно, халтурка за ради денег. А что касается вечности — пишу продолжение «Пряников». Хотя «Пряники» — это тоже халтура. А вот если коснуться самого-самого, того, что, смею надеяться, переживет всех присутствующих и докажет далеким потомкам, что в руках у Володьки Ведрашко все-таки было перо, а не фаллоимитатор, то… есть у меня одна задумка. И знаешь, какая?

— Ну?

— Про тюрьму. Про роман надзирателя с заключенным.

— Ты хотел сказать «надзирательницы»?

— Нет, брат, надзирателя. В этом-то весь и фокус!

— А-а… ну и как? — вздохнул Грумдт.

— Немного не идет диалог, но, в принципе, все получается очень крепенько. Все, кто читал, утверждают, что такой филигранной прозы не было со времен Мопассана и Флобера. В конце фильма… т. е. романа любовники совершают побег и гибнут во время взрыва пакгауза — при экранизации здесь получится ломовой эпизод в стиле «экшен».

— Ты ж говорил, что это для вечности? — удивился Гиероним. 

— Ну… вечность вечностью, а сериал — сериалом.

— А ты, часом, не знаешь, — вдруг перебил заболтавшегося литератора Генрих фон Бюллов (спрятанное где-то в околощечных складках выражение привычного превосходства над окружающими стало сейчас особенно заметным), — как поживает Майк Молотков?

(Так звали их однокурсника и одноклассника, слывшего Первым Поэтом (Ведрашко был вечно вторым).

Ах, лучше бы Бюллов об этом не спрашивал! Кругленькое лицо беллетриста неожиданно вытянулось и стало брезгливо-надменным.

— Не знаю, — наконец  с отвращением выдавил он, — не знаю, что делает этот халтурщик.

— Говорят, что он заграбастал какую-то премию?

— Ну да. Большую Айвазовскую. Сто тысяч золотом. Двадцать три голоса «за» и только два «против». Но, повторяю, что этот бездарь меня аб-со-лют-но не интересует.

— Да, господи, но почему? — с издевательским простодушием удивился Бюллов.

— Да потому, что халтурщик! Потому, что бездарь! Потому, что сто тысяч золотом! Потому что, — произнес литератор рыдающим голосом. —  потому что этот халтурщик пишет свои псевдороманчики левым задним копытом и даже не перечитывает написанного!


— Слушай, — вполголоса спросил Бюллов, когда говорливый любимец муз наконец отлучился в уборную, — место замначальника отдела в Главной Конторе тебя для начала устроит?

— В Конторе в смысле…? — недоуменно промямлил Грумдт.

— Размечтался! В нашей конторе, в УОБовской.

— Нет, — твердо ответил Грумдт, давно уже ждавший чего-то подобного, — в мальчики на побегушках я не пойду. И пачкой фломастеров командовать не намерен.

— Вот, блин, гордыня! — Весело возмутился Бюллов. — Ты что же хочешь — сразу сесть на отдел?

— Как минимум.

— А ты хотя б знаешь, что это эрзац-майорская должность?

— Знаю. Но Удав зовет меня в замы.

— «Удав» — это Фогель?

— Да.

— Вот ведь жук! Везде поспел! Ладно, Гер... я подумаю, — произнес Бюллов и, машинально одернув свою затрапезную куртку (стоившую, кстати, две тысячи долларов), очень-очень серьезно добавил. — Может быть, я и смогу что-нибудь для тебя сделать.

                Глава пятая
           Место действия – Андрианаполь   
          Время действия – 13 июня  2006 года

К шести часам вечера сабантуи в большинстве учреждений уже завершились. И в далекой Ошской пятине, в Главном Государственном Управлении, где эрзац-генерал Прищепа, как всегда после выпивки, почувствовал себя плохо и незаметно засунул под язык таблетку валидола. И в Управлении Общей Безопасности, где хмурый и трезвый начальник охраны уже заколебался ходить с этажа на этаж, выковыривая из кабинетов загулявших следователей. И в столице Империи, в Общедержавном УОБе, где генерал-майор Градинарь торжественно разливал по расстанной. И в Главном Офисе Службы, где бедовый рейхсмаршал Чих, как всегда после пьянки, поехал в сауну с девочками. И в либеральном издательстве «Примус», где виски «Джонни Уокер» давным-давно кончилось, и главный редактор Эммануил Беккер на пару с литературной звездой Молотковым догонялись купленной в ближайшем лабазе водкой «Народная», — короче, везде бушевавшее в полдень веселье давно уже выкипело и веселящихся мучила мысль: а стоило ли начинать?

Правда, в стильном баре при четырехзвездной гостинице подобная мысль могла прийти в голову лишь извращенцу. Во-первых, заканчивавшийся банкет и не был, собственно, пьянкой. И хоть выпито было немерено, но сопутствующая алкоголю закуска была настолько обильна, что никто из пирующих не был пьян, а — лишь под хмельком. Так что задаться вопросом: а стоило ли устраивать самое пиршество? — мог разве что распрощавшийся с двумя сотнями шекелей Бюллов, но, судя по его не дрогнувшему ни единой жилкой лицу, эти две сотни были ему — как носорогу дробина. А уж Ведрашко и Грумдту расстраиваться было и вовсе не из-за чего.

И, когда они, вывалившись толпой на улицу, окружили шикарную машину Бюллова и долго-долго не могли расстаться, стало окончательно ясно, что пир — удался.

— Поедем в «Савой», — кричал Ведрашко, — там нам подадут такие сигары, что мы пальчики оближем!

— Нет, — настаивал Грумдт, — мы останемся здесь. И теперь плачу — я. Ибо честь офицера…

— Мужики! Всем большое спасибо! Но я не могу. Дела, — улыбнулся Бюллов и вновь рубанул себя по шее ладонью. — Охренительно-неотложные.

— Да нафиг дела! — снова крикнул Ведрашко. — Поедем в «Савой». Там нам подадут такие сигарочки, что мы па…

— А ты, — Грумдт вдруг резко развернулся к Ведрашко, — ты хотя б знаешь, что такое честь офицера?

— Я все знаю, — миролюбиво согласился писатель, — и именно из-за этого и зову вас в «Савой». Мужики! Там такие сигарочки! Четыреста шекелей дюжина. Просто выкуришь такую сигару и дым поцелуешь!

— Хорошо, — кивнул Грумдт, — едем в «Савой». Но плачу за всех — я.

— Мужики! — не на шутку взмолился Бюллов. — Поезжайте куда хотите. Хоть к черту в жопу. Только, чур, без меня. У меня здесь дела. ТАКИЕ дела, что, если я их завалю, меня ведь — без шуток — за яйца подвесят.

— Кто подвесит? — вскинулся Грумдт. — Предоставь его мне. Ибо честь офицера…

— Кто-кто, — усмехнулся Бюллов и осторожно тыкнул пальцем в небо. — Вот ОН и подвесит.

— Неужели?!!!

— А то. Ведь ты, небось, Герка, думаешь, что все эти бланманже с мадерой мне прямо в рот с неба сыпятся? А вот такого тебе! До колена! Пока этот курс министерских наук до конца раздербанишь, в таком, бл..., говнище вымажешься… В таком, бл..., говне! Ну да ладно, проехали.

— Хорошо, — кивнул Грумдт, — ибо честь офицера…

— Ага, Герка, честь. Как раз, бл…, она. Куда без нее. Ну, давай, — Бюллов вновь улыбнулся, — давай, друг мой Герка, покедова. Завтра в шесть обязательно встретимся. Я с тобой созвонюсь… Ты тоже прощай, Володя.

И Бюллов, развернувшись к Ведрашко и Грумдту спиною, полез в широко распахнувшуюся дверцу «Хорьха».

— Постой! — вдруг выкрикнул он, высовываясь наружу. — Володя, будь другом, исчезни. Герка, можно тебя на минуточку.

Грумдт подошел чуть поближе.

— Слышь, Гер, — приблизившись к самому его уху, чуть слышно прошелестел Бюллов, — ты с утра человечка рядом со мною видел?

— Видел.

— Слышь, Герка, ты этого х... забудь. Навсегда.

— Хорошо. Знаешь, Ген, он действительно… странный. Мне все не дает покоя его наколка.

— Вот ты его и забудь. Навсегда… Постой, какая наколка?

— Понимаешь, Генка, точно такое же тату проходило у меня в одном деле. На жмурике.

— То есть как?!!

— А вот так. И все биометрические параметры сходятся. Даже не знаю, что думать.

— Герка. Ты знаешь, что делать. Ты этого х... забудь. Навсегда. Ты меня понял?

— Да, понял.

— Ну, Герка, пока. Завтра в шесть.

Бюллов обнял его за плечи, и они снова (и вновь неожиданно для Грумдта) расцеловались.

Дверь с шумом захлопнулась и «Хорьх» уехал.


…Где-то минут через десять, в течение коих Грумдт и Ведрашко не слишком успешно ловили попутку, перед ними вдруг остановилась роскошная (такие они даже не тормозили), полыхавшая черным лаком машина.

Из машины высунулась красная морда Бюллова.

— Ладно, хрен с ними! — прокричал он веселым и трезвым голосом. — Хрен с ними, с делами. Дружба дороже! Залезайте в машину. Сейчас я вас отвезу в такое место…

— В «Савой»? — дуэтом спросили Грумдт и Ведрашко.

— Да хрен с ним, с «Савоем»! В тыщу раз круче. Садитесь, мужики, не пожалеете.


                Глава шестая
            Место действия – Андрианаполь   
            Время действия – 13 июня 2006 года 

Действительный генерал Чегодаев не справлял общенационального праздника. И хотя на его рабочем столе стоял наполовину початый графинчик «Державной особой», а рядом — нетронутая тарелка с дымящимися сосисками, наличие и закуски, и выпивки ни малейшего отношения к всенародному празднеству не имело.

Последние два-три месяца генерал пил почти ежедневно.

Начинал он обычно сразу же после прихода на службу и не останавливался до самого вечера. За день выходило чуть более литра. Естественно, что ни о какой работе все три месяца не могло быть и речи и, когда секретарша все же пыталась подсунуть шефу какую-нибудь не терпящую отлагательств бумагу (скажем, «План социальной профилактики на 2… год»), генерал с трудом разлеплял свои веки, вперивался взглядом в заглавие, после чего мстительно спихивал папку на пол и тихо шептал: «Все это х...ня».

Чегодаев знал, о чем говорил. В сравнении с тем, что с ним недавно случилось, все остальное было неважно. Уже целых три месяца его не звали наверх. Телефон прямой связи молчал, а попытки самого генерала связаться с Верховным натыкались на ледяную вежливость секретаря.

Все это могло означать лишь одно — неминуемую и скорую отставку.

Но начальника Общедержавного УОБа с главой государства связывали такие делишки, что просто так — на тихое пенсионное доживание выпроводить Чегодаева было уже невозможно.

Следовательно…

Следовательно…

Чего уж здесь глазки на абажур-то закатывать! Надлежало ждать скорой оказии. И вот именно в ожидании этого неминуемого несчастья Чегодаев и осушал по два-три графина «Державной особой» ежедневно.

Хотя… если честно, в глубине души генерал продолжал надеяться. Умом-то он понимал, что шансов нету, но глупое сердце вещало: мол, ты погоди-погоди, а вдруг опять затрезвонит вертушка и запертый в телефонную чашечку голос, как всегда, хрипло спросит: «Привет, как дела в твоей лавочке?». А потом, осознав, что дела, как всегда, идут неважно, хриплый голос причудливо выматерится и начнет пушить Чегодаева в хвост и в гриву. Правда, если матком и пушить, то это не самое страшное. А вот ежели спросит: «Чего там в УОБе?», — а потом — не дай бог! — перейдет вдруг на «вы», то здесь уже все.

Жди грозы.

…Но сейчас Чегодаев был бы рад и самой суровой выволочке.

— Ну, что тебе стоит? — обратился он к висевшему над его столом портрету. — Что тебе стоит, а? Вон ведь… план социальной профилактики не выполнен. Ведь это же, Фридрих, ни в какие ворота — проваливать план по соцпроф. Ведь в прежние-то времена за такие художества ты б мне такую бы клизмочку вставил! На два ведра, со стальными иголками! Так что тебе стоит? А? Позвони. И поставь. Я ж заработал.

Но нет. Телефон молчал. А звонить наверх самому было бессмысленно. Звонить самому — значит, в сотый раз выслушать, что Президент очень занят, что личная встреча в ближайшие дни не планируется, а все свои замечания и предложения вы можете передать через президентского секретаря. В письменном виде.

Генерал проглотил десятую рюмку «Державной» и закусил горячей сосиской (тарелка каждые двадцать минут менялась).

Нет, Фридрих больше ему не позвонит.

Никогда.

Почему?!

Ну, положим, человеком Команды Чегодаев действительно не был. Ни разу в жизни он не сказал Верховному «ты». Ни разу не выхлестал веником его сухопарую августейшую спину. Ни разу не осадил ледяного пивка в знаменитом президентском предбаннике.

Но Верховный его ценил. Для своей деликатной должности Чегодаев подходил почти идеально.

Славянин, вся грудь в орденах, понятен и близок простому народу. Туповат, исполнителен, на президентское место не метит.

И целых семь с половиной лет генерал Президента устраивал. Но полгода назад что-то вдруг изменилось. Сперва — чуть-чуть. Потом — слегка. Потом — весьма и весьма ощутимо. И закончилось все онемевшей вертушкой и напрочь не узнающими взглядами стелившегося прежде под ноги президентского секретаря.

Ах, как не хочется помирать!

Ах, как, сука, не хочется!!!

Скольких людей они с Фридрихом спровадили в райские кущи, а как настала пора собираться туда самому, сердчишко вдруг — ёкнуло.

Хотя генерал трусом не был. Собственно говоря, генерал был героем и большую часть устилавших его неширокую грудь наград получил именно за бесшабашную, воспетую в фильмах и сагах удаль.

Но это было — давно.

Чегодаев был глуп, непростительно молод и знать не знал настоящей жизни.

А вот сейчас помирать не хотелось.

Напрочь.

КА-ТЕ-ГО-РИ-ЧЕС-КИ.

Генерал поднял голову и завыл.

Он выл долго, старательно, с волчьими переливами и, судя по всему, был готов посвятить этому странному занятию весьма и весьма продолжительное время, но здесь распахнулась входная дверь и в проеме возникло невозмутимое лицо секретарши.

— К вам эрзац-генерал фон Бюллов, — сказала она.

Генерал неохотно прервал особенно вышедшее тремоло и кивнул.


…Меньше всего действительному генералу хотелось видеть сегодня этого выскочку. Но прогонять фон Бюллова было нельзя. Мальчишка был вхож к Верховному и мог принести последние вести Оттуда.

— Можешь звать, — пробурчал Чегодаев.

— Только… — на идеально вышколенном лице секретарши появилась гримаска минутного затруднения, — только он не один. С ним еще двое… ряженых.

— ??!

— Сегодня 13 июня.

Бл...! Как же он мог забыть. Сегодня канун Великой Победы!

(У великоливонских чиновников существовала традиция: накануне 14-го они надевали исторические костюмы и ходили колядовать по кабинетам).

— Так пустить, Александр Владимирович?

— Хрен с ними, зови!

В кабинет вошли ряженные. Первым шел Бюллов в костюме ордынца. Вслед за ним — кто-то тощий и длинный в костюме ландскнехта. А последним шел толстый и маленький, наряженный новгородским ушкуйником.

Толстый и маленький вышагивал фертом, а вот тощий — заметно робел. Что объяснилось достаточно скоро. Наряженный ордынцем Бюллов представил его как державного следователя III ранга Гурта (или Гумта?), т. е. как непосредственного чегодаевского подчиненного, отделенного от него пятью-шестью этажами иерархической лестницы. Ненаигранная робость немолодого каплея очень понравилась Чегодаеву, и он про себя пообещал Судьбе (если дело с оказией вдруг обойдется) запомнить этого скромника и вознести.

А о том, что Наверху потеплело, свидетельствовало очень и очень многое. Во-первых, сам факт прихода Бюллова. Не такой это был человек, чтоб якшаться с безнадежно опальным. А, во-вторых, кое-что было сказано и напрямую.

Где-то минут через сорок, когда графинчик с «Державной» уже пару раз опустел, а демократичные сосиски с псковской горчицей давно уже были заменены фаршированными перепелками, фон Бюллов спросил Чегодаева:

— Что там у вас с руководством?

Чегодаев напрягся:

— У меня… ничего. А вот Фридрих меня уже месяца три игнорирует.

— Вы причину-то знаете?

— Вот в том-то и дело! — вскричал Чегодаев. — Ни с того, ни с сего!

— Не обращайте внимания. Вы же знаете Фридриха. На него временами находит. Я, кстати, завтра с ним встречусь и постараюсь спросить. Чем смогу — помогу.

— Спасибо, Генрих.

— Ерунда, Александр Владимирович. Всегда рад помочь действительному генералу.

Они накатили по-новой. Дальнейшее Чегодаев запомнил отрывками. Он явственно помнил Бюллова: эрзац-генерал кипятился, махал руками и призывал их всех разойтись по домам, помнил обрушившийся на Бюллова шквал протестов — и своих, и новгородца с ливонцем, помнил как бы смытого этим шквалом протестов эрзац-генерала и их одновременно осиротевшую и повеселевшую компанию. Помнил, как они с Гуртом пели дуэтом «Офицерскую прощальную», а новгородец читал стихи.

А потом вдруг раздался взрыв. И действительного генерала не стало.

Давно ожидаемая им оказия произошла.


                Глава седьмая
            Место действия – Андрианаполь   
            Время действия – 14 июня 2006 года 

  Президент собственноручно включил телевизор. Отношение к ящику у него было, кстати, весьма специфическим. Ящик был для него фасадом. Лицом страны. В данный конкретный момент крайне важную функцию Лица Страны исполняла любимая дикторша Главного. Отнюдь не красавица, но…

Ее высокий и чистый лоб, бездонные голубые глаза и пухлые щечки с типично великоливонскими ямочками — это было… это было именно то, что надо. Именно так и должно было выглядеть Лицо Страны по мнению ее многолетнего руководителя.

(И хотя Президент никогда никому не рассказывал об упомянутой выше симпатии, руководство главного телеканала всегда доверяло читать все важнейшие новости именно его фаворитке).

Дикторша рассказывала народу о том, что Президент знал еще с вечера. Да, восемьдесят пять (на самом деле — шестьсот сорок восемь) погибших, в том числе четыре майора, два генерала и… да-да… увы!... сам кавалер Большого Бриллиантового Креста, Трижды Герой Великоливонии, всенародный любимец действительный генерал Чегодаев.

Умница-дикторша все делала так, как надо: ее голос звенел, чистый лобик туманился, ее пухлые губки то и дело сжимались в скорбную ниточку, но — в уголках васильковых глаз стоял ледяной холод. Эти ледяные глаза как бы говорили, что жизнь есть жизнь, государство есть государство, Президент, слава богу, на месте, а все остальное… не важно.

Помер Максим, да и хрен с ним.

Нет, все-таки редкостной умницей была эта барышня, и Президент никогда не променял бы ее даже на сотню записных красоток!

Потом (после тридцатисекундной демонстрации траурного портрета дурака Сашки) показали временно исполняющего обязанности эрзац-генерала фон Бюллова.

Новый начальник УОБа держался плохо. Суетился и мямлил, говоря о предшественнике, смахнул кулаком нескупую мужскую слезу — короче, вел себя не как боевой генерал, а как перепуганная институтка.


…А потом на экране возник Дежурный Философ. Если умница-дикторша выполняла важнейшую функцию Лица Страны, то Дежурный Философ был ее (конечно, страны, а не дикторши)… как бы это помягче выразиться? …диаметрально противоположной точкой. Выглядел он соответственно: съехавшие на бок очки, траченная молью бородка, свалявшийся в сальную трубочку галстучек. Воротничок сероватой сорочки был так заношен, что казался купленным в секонд-хэнде. И хотя Дежурный Философ (о чем Президент знал доподлинно) зарабатывал в месяц примерно тридцать средних ливонских зарплат, он все равно имел вид культурного бомжика, втихаря побирающегося на помойках. И население этому найденному на помойке бомжу не верило. За что Дежурного Философа и ценили.

Философ изо всех сил старался соответствовать высокой трагичности момента, но это у него не получалось. Он тер потные лапки, премерзко хихикал,  и, пытаясь поправить очки, еще больше сбивал их на сторону. И тогда, окончательно наплевав на не дававшуюся ему патетику, Дежурный Философ с дежурным бесстрашием принялся резать правду-матку.

— Да, — ехидненько вымолвил он, — покойный генерал был героем. В прошлом. В да-а-алеком прошлом. А кем же он был все последнее время? Опустившимся и развалившим вся и все алкоголиком. Да разве, —  зажмурив глаза, возопил Философ, — сама возможность такого чудовищного теракта не доказывает, что подчиненное ему ведомство работало из рук вон плохо? Что это, простите меня, за охранники, не умеющие сохранить самих себя? Что это за сторожа, у которых мелочь из карманов воруют? И я, — со смаком продолжил Философ, — не постесняюсь спросить у свеженазначенного эрзац-генерала фон Бюллова, а доколе, простите, будут занимать свои хлебные должности основные виновники сегодняшнего позора: господин Огрызко, господин Градинарь, господа Шмидт, Петров и так далее? И хватит ли у вас, господин генерал, элементарной смелости преодолеть круговую поруку и сразу же взять быка за…

Президент зевнул и выключил телевизор. Все, что скажет Философ, он знал наизусть. Текст речи Философа был завизирован им еще в среду.


                Глава без номера
            Место действия – Андрианаполь   
            Время действия – 13 июня 2006 года 


В девятнадцать ноль-ноль к аттракциону «Вид с воздуха», что располагался на вертолетной площадке близ старой, построенной еще норвежцами крепости, подошли четыре человека — трое мужчин и женщина. Двое мужчин были типичными великоливонцами, а третий — не менее явным семитом. Женщина напоминала проститутку из Ближней Азии.

— Где хозяин? — спросил аид у трех скучавших близ вертолета стражей.

— Сейчас, — лениво ответил главный и нажал кнопку вызова.

Из серебристого ангара показался тощий хозяин, поспешно вытиравший перепачканные в масле ладони какой-то ветошью.

— Что… летать? — с каким-то странным неудовольствием спросил он.

— Ага, — приятным баском ответил аид, — по-ка-тать-ся.

— Только на двадцать минут! — нервно взвизгнул хозяин. — Через двадцать минут — комендантский час.

— Хорошо.

— И троих мужчин на борт взять не могу. Распоряжение горсовета.

— Ну, послушай, ну, зёма, — добродушно сказал сын Израиля, — ты сам-то подумай, кого мне оставить? Ну, хочешь, оставим телку?

— Баба мне пофигу, — все так же взвинченно продолжил владелец аттракциона. — А мужчин больше двух взять на борт не имею права. Распоряжение горсовета.

— Короче… — аид вынул бумажник. — Сколько?

— Да не нужны мне ваши деньги! Патент мне дороже.

— Да кто узнает-то?

— А вот они, — снизил голос хозяин и ткнул перепачканной маслом ладонью в сторону трех охранников. — Они первыми и заложат.

— А они что — не люди? Им денег не надо?

— Вот и договаривайтесь, если сможете.

Иудей пошептался о чем-то с охранниками, распахнул бумажник, отслюнил с десяток банкнот по сто шекелей и вернулся назад к вертолету.

— Ну, а тебе, зёма, сколько?

— Три с половиной счетчика.

— А губища не треснет?

— Не хотите — не надо.

— Давай пару сотен сверху.

— Три с половиной счетчика.

— Давай двести пятьдесят.

— Три с половиной счетчика.

— Вот черт упрямый! Триста.

— Нет. Я слишком многим рискую. И деньги вперед.

— Ну, да ладно, — махнул рукою вальяжный, — бабки я дам. Но ты, зёма, запомни: жадность тебя и погубит.

И богатый гуляка швырнул хозяину семь хрустящих стошекелевых купюр.

Минут через пять (забрав на борт всех восьмерых) вертолет плавно поднялся в воздух.

…Как уже наверняка догадался читатель, и богатый аид, и оба ливонца, и лжепроститутка из Ближней Азии были боевиками Айсоварской Народной Армии и намеревались совершить теракт. Теракт готовился два с половиной года, и за эти время к нему приложили руку несколько тысяч бойцов АНА, несколько сотен продажных ливонских чиновников (не подозревавших, естественно, о своей роли) и десятки двойных, тройных и даже четверных агентов, причем каждый из этих агентов был свято уверен, что именно он является душою и мозгом всего предприятия, а на деле был лишь его незначительным винтиком. И вот наступил самый важный момент операции.

Ровно в девятнадцать двадцать все три мирно дремавших охранника были зарезаны, а пару минут спустя был убит и пилот вертолета, хотя он и умолял сохранить ему жизнь и клялся исполнить любые требования террористов.

В девятнадцать тридцать вертолет приземлился за городом, где из него выбросили все четыре трупа и загрузили полторы тонны тротила. После этого трое мужчин машину покинули, а на место пилота села девушка.

Девушку звали романтическим именем Генриетта. Вернее, так ее звали все городские родственники: и отец, и мать, и обе тетки, а вот упрямая деревенская бабка не признавала этого имени и называла ее по-айсоварски: «Зейнаб». Мало-помалу Генриетта привыкла, живя в городе, быть Генриеттой, а переезжая в деревню, становиться Зейнаб. Первые годы она еще верила, что кто-нибудь кого-нибудь в конце концов победит: либо бабка переупрямит родителей, либо родители переупрямят бабку, и у нее останется лишь одно имя. Но надежды ее были тщетны: городские родичи презирали ее простонародную кличку, а бабка в сердцах говорила, что «генриеттами» называют только собак.

Так продолжалось целых пятнадцать лет.

А в шестнадцать ей стало вдруг безразлично, кто и как ее будет звать.

После того, что случилось в шестнадцать, ей осталось только одно — умереть. И даже не важно, под каким именем.

Желание умереть было настолько сильным, что руководство Айсоварской Народной Армии из восемнадцати готовившихся к полету смертниц выбрало именно Генриетту.

                *****

Перегруженный вертолет слушался плохо, к тому же очень мешал встречный ветер, и Генриетта вышла на цель с небольшим опозданием — в двадцать ноль пять. Учитывая ветер, она выбрала вариант № 2.

                *****

…Когда ей осталось выполнить свой самый последний маневр: повернуть две красные ручки вверх и сдвинуть черную в сторону, — Генриетта-Зейнаб неожиданно поняла, что выполнить эти несложные действия не сумеет. Потому что практически все, казавшееся ей полминуты очень нужным и важным: честь тейпа, любовь к поруганной Родине, невозможность после того, что случилось, смотреть в глаза людям, — все это вдруг стало сущей воды чепухой на фоне того непреложного факта, что ее, Генриетты-Зейнаб, через две-три секунды не будет.

И она вдруг прикинула, что сможет, наверное, посадить машину на узенькую полоску пляжа и попросту убежать, бросив на берегу вертолет с взрывчаткой. И девушка уже четко представила свой новый маневр: зеленую ручку вниз, а потом белую влево, как вдруг…  еще одна мысль возвратила ее к ее прежнему плану действий.

Генриетта-Зейнаб вдруг подумала, что в красневшем внизу огромном здании может сейчас находиться этот. Будучи девушкой умной, Генриетта-Зейнаб понимала, что вероятность удачи ничтожна: шел девятый час вечера, и в Управлении было пусто (руководство Айсоварской Народной Армии решило сознательно минимизировать жертвы). В Управлении не было никого, но ведь этот же мог задержаться? А вдруг Самый Главный Начальник сейчас вызвал именно этого к себе в кабинет и дает ему указания, как им и дальше портить жизнь людям? А на голову им — бабах! — и Генриетта с тротилом. О, как бы это было бы хорошо! Как бы это было великолепно, если бы этот сумел бы почувствовать хотя бы сотую долю той боли, в обнимку с которой уже целый год из-за него живет Генриетта. Как бы это было отлично, если бы дети этого остались сиротами, а жена — одинокой и нищей вдовой и до самой смерти жила б без мужчины. Как это бы было отлично и справедливо!

Генриетта (которую на самом деле звали Зейнаб) подняла две красные ручки вверх, сдвинула черную в сторону и — впервые за весь этот страшный год — улыбнулась.


               Глава седьмая (продолжение)
            Место действия – Андрианаполь   
            Время действия – 14 июня 2006 года 


Между прочим, выключив телевизор, Президент лишил себя самого интересного. Ибо сразу же после злобных филиппик Философа показали сюжет отчасти шутливый. Эвакуацию единственного выжившего.

Поначалу на телеэкране возник левый угол атакованного террористами здания. Этот чудом уцелевший угол был словно срезан ножом: виднелись располовиненные взрывом служебные кабинеты, массивные письменные столы, стоящие на этих столах компьютеры, причем один из них даже работал. И вот показались внутренности мужского, пардон, туалета. Туалет был срезан по самый по унитаз. Прямо у его фаянсового подножия начиналась бездонная пропасть, а на самом ослепительно-белом утесе горным орлом восседал позеленевший от ужаса человек и мелко-мелко крестился.

Застрекотали спасательные вертолеты, один из них скинул веревочный трап, и спустившийся по трапу спасатель, словно любящая мать, взял уцелевшего на руки, после чего их втянули обратно в кабину. А потом пострадавшего показали уже на земле. Выбивая зубами чечетку, он давал интервью.

Это был знаменитый писатель Владимир Ведрашко.


                Глава восьмая
            Место действия – Норвегия
          Время действия –  22 июня 2006 года

Где-то неделю спустя после описанных чуть выше событий в одном небольшом скандинавском баре немногочисленные его посетители могли лицезреть восседавшего, как всегда, на террасе коренастого и немолодого мужчину. Внешность мужчины была примечательна: голубые глаза, ярко-рыжие волосы, пористый темно-лиловый нос и тяжелая, будто вырубленная из мрамора, нижняя челюсть. Погубившая Грумдта татуировка была аккуратно залеплена пластырем.

Перед мужчиной стоял початый бокал с минералкой.

За соседним столом сидели двое спортивного вида брюнетов. Наверное, лишь по балетной осанке да по осиным талиям в них можно было признать тех типичных — хоть картину пиши — великоливонцев, что сопровождали мужчину в его путешествиях по Империи. Брюнеты, явно подражая начальнику, то и дело пригубляли боржоми.


…Крачан любил этот город. Теперь, став покойником, он мог позволить себе регулярно возвращаться сюда и проводить в тишине пару месяцев. Живя в ленивом скандинавском спокойствии, он мало-помалу начинал считать себя местным жителем, эдаким ушедшим на ранний покой бизнесменом, твердо решившим прожить лет до девяноста. Жизнь при этом он вел соответствующую: соблюдал диету, избегал никотина и алкоголя, и педантично ходил в городской фитнесс-клуб. Товарищам по спорт. увлечениям он подробно  рассказывал о своих путешествиях: то в Австралию, то в Египет, то в Чили, а потом они вместе ругали жадность туроператоров и проистекающую из нее дороговизну дальних туров.

Вот и сейчас в бар зашел господин Расмунссен — главный соперник Крачана в силовом троеборье. (Этот высокий и мощный старик шутя побеждал Крачана в жиме, но тот брал реванш в становой тяге. В приседаниях они шли наравне).

— Ha det bra! (Привет!) — громко сказал господин Расмунссен.

— Ha det bra! — ответил Крачан с таким ужасным акцентом, что оба не выдержали и рассмеялись.

— Вы слышали об этом жутком несчастье на вашей бывшей родине?

— Да, — ответил Крачан, — кое-что слышал.

— Как жалко этого… — старик чуть напрягся, но все-таки выговорил, — Че-го-да-е-ва. Такой молодой! Ему не было и шестидесяти. И такой храбрый! Han er en ekte mann! (Настоящий мужчина!).

— О, да, — печально вздохнул гауляйтер. — Вы придете сегодня на фитнес?

— Безусловно, приду! Хочу вытащить хотя бы сто восемьдесят. Как вы думаете, у меня получится?

— Желаю успеха.

— Вам легко желать, вытаскивая двести сорок. Зато жим от груди — это уже моя епархия. Вам когда-нибудь эти несчастные сто тридцать пять покорятся?

— Сегодня клянусь вам выжать.

— Дай вам Бог… Vi ses snart! (До скорой встречи!)!

— Vi ses snart! — ответил Крачан, выговаривая, как ему показалось, почти без акцента.

И господин Расмунссен, тяжко ступая литыми ножищами, покинул террасу.

Крачан улыбнулся и пригубил бокал. Дул теплый июньский ветер. К чисто вымытым доскам пола прилипла пара зеленых сосновых хвоинок. А чуть-чуть поодаль, сразу за мокрой полоской песка, нестерпимо сверкал океан.


• Глава заключительная
                Место действия – Двинская пятина
                Время действия –  13 июня 2022 года


Прошло много лет. Провинциальный ночной клуб «Фортуна» с трудом, но донашивал давно отмененный в столицах стиль ультрагламур. Маленький клубный зал был набит плотным сумраком, исполосован цветными лучами, а груди всех официанток были перебинтованы так туго, что казались не выпуклыми, а вогнутыми. Сами же эти богини сервиса были раскрашены в самые вызывающие тона некогда модного цвета «металлик».

Ну и, естественно, очередная годовщина Великой Победы не могла обойти этот клуб стороной. На официантках были двурогие шлемы, на вышибале — новгородская косоворотка, а под укутанным тьмой потолком переливались алые цифры: «1472 — 2022». Короче, все было как и шестнадцать лет назад за одним исключением: самым изысканным блюдом в меню был эскалоп, а самым шикарным напитком — водка «Державная».

И так было везде. Вся страна отмечала предстоящую годовщину Великой Победы чем бог послал. И в далекой Ошской пятине, в штабе округа, где эрзац-генерал Рабинович поднимал чуть подрагивающей от преждевременного маразма рукой полный стакан водки «Народная». И в местном Управлении Общей Безопасности, где действительный майор Сикорски произносил свой первый тост, держа на уровне глаз бокал с мандариновкой. И в столице Империи, где начальник Общедержавного УОБа генерал-майор Фогель грел в ладони заздравный фужер с «Державной особой» (единственный на весь вечер). И в главном офисе Службы, где рейхсмаршал фон Бюллов под льстивыми взглядами немногих особо приближенных подчиненных смаковал бордо урожая 1989 года (среди этих избранных был и эрзац-лейтенант Злотан Грумдт – любимец рейхсмаршала). И даже в трижды за эти шестнадцать лет прогоравшем и четырежды восстававшем из пепла либеральном издательстве «Примус», где пили портвейн «Три семерки», — везде царила атмосфера праздника и привычной, до неощутимости, бедности.


…Впрочем, одному посетителю провинциального клуба окружавшая его обстановка показалась, скорее, слишком роскошной. Посетитель сел за самый дальний и неудобный столик и заказал себе порцию устриц и двести грамм «Хеннеси».

Официантка презрительно фыркнула:

— Мо-ло-дой че-ло-век! — с иронией произнесла она (заказывающий походил на худого седого подростка, но администрация строжайше предписывала обращаться к посетителям клуба только так: либо «молодой человек», либо «девушка»). —  Где вы устриц-то видели? Их сейчас и в столице-то нету. А этот… ликер…

— Коньяк.

— Ну, да, коньяк «Ханеси»…

— «Хеннеси».

— Ну, хорошо, «Хеннеси». Вы его откудова взяли? Из какой древней книжки?

— Но раньше…

— О, боже! — Девица хихикнула. — Когда это «раньше»? При кайзере?

— Да нет… лет пятнадцать назад.

Лет пятнадцать назад официантке было три года, и те времена она помнила не отчетливо.

— Мо-ло-дой че-ло-век! Ну вы тоже мне… скажете. Лет пятнадцать назад. А после вы где пропадали?

— Где-где… — лицо посетителя напряглось, а глаза потяжелели.

«О, господи! — мысленно охнула официантка. — Какая ж я дура!»

(Ей стало вдруг жутко жалко клиента. Настолько жалко, что на долю мгновения ей захотелось прижать этого старого мальчика к своей юной и крепкой грудке, а потом – она это умела – отогреть и заласкать. Но полминуты спустя она передумала. Уж слишком он выглядел древним).

— Курочку-гриль не хотите, мужчина? — отгоняя все грешные мысли, спросила она. — Курочка вкусная, свежая. А попить вы возьмите «Народной». Она в два раза дешевле, а, между нами… — официантка интимно понизила голос, — вся эта дрянь все равно наливается из одной бочки. Хорошо?

— Хорошо, — кивнул седенький.

Минут через пять официантка принесла трехсотграммовый графинчик «Народной» и тарелку с  мясным салатом.

Во всей прочей Империи пировали — увы! — тоже не с прежним размахом. Эрзац-генерал Рабинович, отмахав десять тостов подряд, выпил литр без малого водки, а потом был почтительно отведен к себе в кабинет – отдохнуть на диванчике. Тоже слегка перебравший мандариновой чачи начальник Ошского УОБа зачитывал вслух подчиненным избранные места из «Лето никогда» А. Смирнова. Действительный генерал Фогель с отвращением пил «Державную особую» и тосковал по бордо, пить который было больше нельзя из соображений ведомственного патриотизма. Слегка захмелевший фон Бюллов в тысячный раз долго и нудно рассказывал Злотану, какой у него был замечательный папа. В либеральном издательстве «Примус» младший корректор Кравец после нескольких просьб уже тронул гитару и (для начала) выдал: «Пра-а-ащай милая мая, / Уезжаю в Азию. / Может быть, в последний раз / На тебя залазию» /. Младший корректор чувствовал себя скованно. На их скромном редакционном пиршестве присутствовал живой классик Владимир Ведрашко. В прочем, классик вел себя очень по-свойски: кружками дул халявный редакционный портвейн и, не чинясь, матерился.

…А в провинциальном клубе «Фортуна» странный клиент допил до дна графинчик «Народной», доел курочку и, расплатившись, направился к выходу.

(Юная официантка, несмотря на богатые чаевые, смотрела ему вслед с осуждением. Сперва она очень боялась, что этот пятнадцать лет не видевший женщин зек начнет к ней приставать. Потом стала ждать, когда он начнет приставать, и, не дождавшись, обиделась).

А Искандер Теодору самая мысль: предлагать себя этой богине — казалась кощунственной. Просто видеть ее, просто вдыхать ее запах, просто слышать ее шаги и просто дышать с ней одним и тем же воздухом, было счастьем настолько немыслимым, что…

Да просто идти по заснеженной улице без конвоя было переживанием настолько сильным, что все остальное становилось ненужным.

И даже впервые выпитые за долгие годы триста грамм водки были, наверное, лишними.

Воля пьянила сильней.


...За спиной затрещали слоновьи шаги.

Искандер-Теодор оглянулся.

Так и есть. Муниципальный контроль.

— Ва-аши дыкмнты?

Искандер Теодор протянул нотариально заверенную копию своей драгоценной справки об освобождении (оригинал был зашит в подкладку фофана).

Начальник патруля (здоровенный такой долдон), мучительно вторя губами, прочел его ксиву.

Потом равнодушно кинул ладонь к козырьку:

— Извынтызыбспкство!

И, оглушительно топая сапожищами, зашагал себе дальше.

А Искандер Теодор пошел прямо в противоположную сторону — к едва видневшейся вдалеке зубчатой кромке леса.

Дул теплый июньский ветер. Оглушительно пахло наконец-то почуявшей лето землей. Крафман шел и вполголоса пел выученный за годы неволи острожный напевчик.

И он был свободен.

Впервые в жизни — свободен.


                Часть шестая


  Глава первая
Место действия – Андрианапольская пятина
Время действия – 24 декабря 2010 года

Сегодня утром я подверглась харассменту. Причем – настолько суровому, что добродетель моя удержалась буквально на волоске.

Источником домогательств был молодой человек, лет на пять или шесть постарше моего Сережи. Одет он был так, как бы, наверное, одевался мой отпрыск, не пошли ему бог настолько суровых родителей: золотая серьга в левом ухе, черная куртка с бренчащими цацками и синие джинсы с настолько заниженной талией, что ширинка болталась где-то между колен.

Завидев этого франта, я невольно убыстрила шаг и потупила очи долу. Но франт оказался парнем не промах.

– Хэллоу, чика! Тебя как зовут? – спросил меня он, перегораживая дорогу.

– Маланья, – чуть слышно ответила я.

– Реально Маланья? – засомневался щеголь.

– Реально.

– А чо? Красивое имя. Чего вечером делаешь?

– Иду с дядей в церковь.

– Которая в Поддубье?

– В Поддубье.

– Слушай, Маланья, а на хрена тебе церковь? Погнали-ка лучше до клуба. У меня, – соблазнитель интимно понизил голос, – у меня с собой снег классный будет. Реальный снег, не спиды. Ты настоящий-то снег когда-нибудь пробовала?

– Нет.

– Ну ты и дерёвня! Давай пригоняй. После снега знаешь, как классно тра… Ну в смысле ты приходи – потанцуем. Пригонищь к шести?

– Я… я не знаю… – вконец засмущалась я.

Красавец начал сердиться. Он был, очевидно, приучен к более легким победам.

– Ну и чо ты выёживаешься? Или ты думаешь, что я для тебя типа мелкий? Ну да, ты чутка постарее. Тебе лет двадцать походу, а мне… а мне пока восемнадцать с половиной. Но х… т. е. сердце…ровесников-то не ищет. Так ты пригонишь к шести?

– Да-да, я приду.

– Точно?

– Да, точно.

– Телефончик свой сбросишь?

– У меня нету сотового. Мой дядюшка говорит, что пользоваться сотовым – грех.

– Придурок твой дядя. Ты точно придешь?

– Раз сказала, значит приду.

– Не кинешь меня?

– Нет, не кину. 

– Ладно, Маланья, я тебе верю. Ровно в шесть у клубешника!

И мой ловелас (или все-таки грандинсон?), засунув руки в карманы, похилял вдоль по Броду.

*****

«Бродом» в Закупино называли улицу имени Карла Майя. Улица разделяла поселок на две социально неравные части: в его южных районах проживал народ отставной – профессора кислых щей, пожилые придворные, спавшие с голоса меццо-сопрано и короли хит-парадов 1980 года; в северных же кварталах селились люди востребованные – ведущие популярных телепрограмм, круто идущие в гору чиновники, средней руки олигархи и воры в законе.

Наверное, будет лишним уточнять, что дача моего дяди находилась на крайнем юге. За последние двадцать пять лет эта дача ни разу не красился, и ее жизнерадостный ярко-голубенький цвет давно стал коричнево-серым. Сам мой всемирно известный родственник тоже за эти годы не стал моложе и целые дни проводил в мягком кресле. Когда я вошла, дядя мирно дремал, но, судя по еще не потухшему ноуту, перед тем как заснуть, занимался любимым делом: правил статью для «Андрианапольского вестника».

…Я решила его не будить и на цыпочках поднялась в свою комнату. Из дверей торчал продолговатый бумажный конвертик. Живых писем я не получала лет десять и, вынимая конверт, просто сгорала от любопытства.

Гм.

Обратного адреса не было. Внутри находилась открытка с забавным слоненком. На открытке квадратными крупными буквами было выведено:

«Анька! Сегодня исполнилось ровно пять лет со дня нашей первой встречи. Не хочешь отметить это событие в «Лишайной кошке»?

Твой В. Д.

P. S. Мой новый номер: …»

Сердечко тут же заёкало, а пальцы схватили сотовый и настрочили указанную в открытке последовательность цифр.

                Глава вторая
Место действия – Андрианапольская пятина
Время действия – 24-25 декабря 2010 года

…Ночной клуб «Лишайная кошка» располагался в срединной части поселка. Люди с юга туда не ходили – расценки в клубе были настолько атомными, что даже средней руки олигархи, получив утром счет, случалось, хватались за сердце.

Но В. Д. слыл пижоном. Самый лучший костюм, самый отборный кокс и самое изысканное место для тусовки – все это было такими же неотъемлемыми частями его имиджа, как и унизительно низкий рост, по-хомячьи толстые щеки и отвратительная привычка подхихикивать.

…В. Д. (он же ведущий сотрудник издательского дома «Индепендент джорнал» Вильгельм Густав Делим) встретил меня на пороге. Ведущий сотрудник курил. Его неизменная сигарета переливалась во тьме малиновым светлячком. Завидев меня, Вильгельм тут же выщелкнул огонек и неловко поцеловал меня в щеку.

Потом он мягко взял меня под руку и провел в приватную комнату (двадцать пять шекелей в час). Сквозь ее незадернутое окошко был виден дощатый помост эстрады, пока что – совершенно пустынный.

(Приглашенная на этот вечер звезда должна была появиться ближе к полуночи).

– Что ты будешь сегодня пить? – спросил Вильгельм Густав и сел, навалившись на стол всеми своими животами и подбородками.

– Свежевыжатый яблочный сок, – ответила я.

– И только? – удивился В. Д.

– Ты должен вообще-то помнить, что я не большая любительница алкоголя.

– О снеге, стало быть, речь не идет?

«О, Боже»! – подумала я про себя. – «И дался им этот снег!»

А вслух произнесла:

– Ты, как всегда, попал в точку.

Тем временем на эстраде появился хорошенький мальчик со скрипкой. Ежели вы, мой читатель, тоже являетесь вынужденным завсегдатаем перегламуренных мест вроде «Лишайной кошки», то вы наверняка этого юношу помните: он то и дело мелькает на разогреве во всевозможных пафосных кабаках. Вот и сейчас, зажав плечом свою скрипку, он заиграл попурри из классических пьес, превращая «Кармен» в «Сатисфекшен», а «Сатисфекшен» – в «Аллилуйя». Как всегда, он работал на редкость смешно и точно, и как всегда, во внимающем юноше зале не расцвело ни единой улыбки.

Под жиденький плеск двух-трех пар ладошек этот странный мученик разогрева удалился. Потом на эстраду выполз еще один нелюбимец публики – двухметровый брюнет с очень ярко накрашенным ртом, обреченно шутивший минут семь или восемь, после чего наконец-то явилась сама звезда.

– Что ты будешь есть? – спросил меня Делим.

– Фруктовый салат, – ответила я.

– А из горячего?

– Ни-че-го.

– Лелеешь талию?

– И это тоже.

– А мне беречь нечего, – печально вздохнул Вильгельм Густав. – Закажу-ка я свинину в кляре.

В это время звезда, стоявшая к нашему кабинету спиной, запела песню «Радуга-дорога». Голос звезды мне показался знакомым. Что было, в общем-то, удивительно. Зомбоящик я не включаю лет десять и ни единую нынешнюю селебритиз не опознаю даже под дулом пистолета. Однако курчавый затылок и слабенький тенор именно этой звезды я явно уже где-то видела и слышала.

Но где, где, черт возьми?!

По-прежнему стоя к окошку спиной, звездулька (или «звездун»? – пол был мужской), немилосердно фальшивя (в «Лишайной» все пели живьем), исполнила песню «Три фунта лиха».

И здесь я их наконец-то идентифицировала. И песню, и саму знаменитость.

«Три фунта» – единственный шлягер Никиты, продержавшийся в топах целых два месяца, а наряженная в переливающийся китель селебритиз была моим бывшим любовником Никитой Лернером, бросившим меня ради молоденькой стервы.

К счастью, Никита наверх не смотрел и меня пока не увидел.

Молоденький официант принес мой салат и заказанное Вильгельмом горячее. Мы синхронно задвигали челюстями. Стоявший внизу на эстраде Лернер запел композицию «Признание в нелюбви», в топы так никогда и не выбившуюся (мы, помнится, жутко по этому поводу переживали):

Полторы империи тому назад

Пел Никита.

Я тебя любил, а ты меня нет.
Полторы империи тому назад,
Когда не было слов «баксы» и «интернет».

– Так как насчет снега? – спросил вдруг Делим, за рекордно короткое время умявший огромное блюдо с мясом.

– Ноу. Наше твердое «ноу».

– Ну, как хочешь, как хочешь, – он ловко насыпал на стол и сразу же вынюхал две толстых и длинных дороги. – Может… все-таки шмыгнешь?

– Ноу.

–Ну, вольному воля, – пробурчал Вильгельм Густав и на пару минут погрузился в молчание. – Ха-ха-ха! – наконец выдал он. – А ты это мощно задвинула: ноу – ха-ха! – наше твердое ноу. Наше твердое ноу! Ха-ха-ха! Ус-сы-кон! Наше твердое н-н-ноу!!!

Чтобы не слышать этого бреда, я подошла к окну и чуть-чуть отодвинула занавеску. Никита (за последнее время он очень возмужал и похорошел) пел какой-то романс. В конце этой песни мы встретились взглядами.

– А сейчас, – вдруг промолвил Никита, – я хочу исполнить еще одну старинную песню. Я посвящаю ее присутствующей в этом зале самой прекрасной женщине на свете.

Когда станешь большая,

Запел он.

Отдадут тебя замуж.
Во деревню большую,
Во деревню чужую.
Там по будням все дощь, дощь,
И по праздникам дощь, дощь,
Мужики как на-пьют-ся,
Топорами де-рут-ся.

Никита певец никакой, но эту песню он спел душевно.

И вот что, господа, удивительно: композиция эта была явно из новых, и я ее точно ни разу не слышала. Но текст песни при этом знала.

Откуда?

…Чуток поразмыслив, я вспомнила. Я его – этот текст – прочитала! В той толстенькой желтенькой книжке, которую мой двоюродный братец Костик (наш семейный изгой, назло своему всемирно известному папе избравший карьеру провинциального жандарма), так вот, в той толстенькой желтенькой книжке, которую мой мятежный кузен несколько лет назад зачем-то приволок с собою из отпуска, эта песня была напечатана в виде эпиграфа. Я явственно вспомнила сидящего за столом и подробно рассказывающего никому не интересные провинциальные новости Костю и лежащую передо мною книжку. Вот мой кузен заводит очередную страшилку о том, как во время инсценировки самоубийства главаря террористов вместо обезображенного трупа их главного начальника подложили обезглавленное тело какого-то айсоварского профессора (самым страшным в этой истории было то, что профессор пошел на это добровольно), а я – откровенно скучая – раскрываю книжицу и читаю набранный перед «Частью третьей» эпиграф:

Когда станешь большая
Отдадут тебя замуж…

И т. д.

Интересно, откуда текст этой баллады узнал мой Никита? Книжек в руках у него я за все эти годы не видела.

…Здесь вдруг кто-то похлопал меня по плечу.

Я обернулась.

За моей спиною стоял В. Д.

Абсолютно голый.



…Я впервые узрела Вильгельма во всем блеске его мужественности, но где-то примерно такой я его наготу и представляла: безволосая грудь – третий номер, пузико – пятый месяц беременности и торчащий колом миниатюрный секретный орган, очень похожий на помидорку сорта «дамские пальчики».

– Что тебе, милый? – в легком ступоре поинтересовалась я.

– Пойдем, – прошептал Вильгельм Густав и указал обнаженной рукой на скрывавшуюся за бархатным пологом пятиспальную койку.

В такие минуты следует действовать как можно более нагло и неожиданно.

– Have you got any condom? – спросила я по-английски.

– Yes, – сглотнув кадыком, ответил мой соблазнитель, – I’ve surely got ones.

– Show me them.

(– У тебя есть презервативы?
– Есть.
– Покажи.)

В. Д. лихорадочно предъявил пулеметную ленту «Дюрексов».

– Ну что ты, что ты, глупышка, – многоопытно улыбнулась я. – Такие кондомы давным-давно out of fashion. Wait a bit, я сейчас принесу тебе фирменные.

(...вышли из моды. Чуть-чуть подожди...)

И, не давая ему опомниться, я распахнула дверь и опрометью ссыпалась вниз по лестнице.


                Глава третья
Место действия – Андрианапольская пятина
Время действия – 25 декабря 2010 года

…Когда, соскочив с крутого крыльца, я стремглав понеслась по заснеженной темной алее, от залитого огнями клуба отделилась какая-то крупная тень и побежала за мною.

«О, боже, кто это?» – подумала я про себя. – «Неужто снедаемый страстью Делим? Или поддавшийся ностальгии Никита?».

Обе эти гипотезы оказались ошибочными. Поравнявшись со мною, тень превратилась в Василия – моего бодигарда, до этого сладко дрыхнувшего в припаркованном рядом с клубом «Бентли».

– Василий, вернись! – крикнула я. – Со мной все нормально. Ты мне не нужен!

– Простите, Анна Аркадьевна, – впервые за несколько дней подал голос Василий, – но сейчас я, согласно инструкции, обязан идти вслед за вами. Чтобы меньше вас беспокоить, я буду соблюдать максимально возможное расстояние в шесть шагов. Вас это устраивает?

– Устраивает, – всхлипнула я, по опыту зная, что спорить с Василием в таких случаях бесполезно.

****

Мы шли уже минут двадцать – я и следовавшая за мною тень. Глаза мои были мокры от слез, а ноги – от снега. И вот (поселок почти уже кончился) в лиловой декабрьской мгле загорелись огромные красные буквы:

«БИСТРО»

В располагавшемся под этой вывеской кафешке я ни разу за все эти долгие годы не была.

Лишний повод зайти.

– Анна Аркадьевна, а может, лучше не надо? – умоляюще прошептал мне на ухо подошедший Василий.

– Что, сильно гиблое место?

– Совершенно верно, Анна Аркадьевна, гиблое.

– Грабят? Насилуют?

– Всего понемногу. Плюс скупка краденного и наркопритон.

– Хм, – ухмыльнулась я, – все это становится положительно интересным. Зайдем?

– Я бы вам не советовал.

– Да ты, Вася, трус. Зайдем?

– Как вам будет угодно. Максимально возможное расстояние сокращается до полуметра.

****

Изнутри пропащее место смотрелось тускло. Во-первых, здесь не курили, из-за чего здешний воздух (в отличие от «Лишайной кошки») был относительно свежим. Во-вторых, в бистро не подавали ничего крепче пива, и все его посетители были практически трезвыми, за исключением двух-трех-четырех человек, втихаря подливавших в свои кружки водку.

Сидевшая же в дальнем углу большая группа картежников и вообще не пила ничего, кроме кофе, но именно она и показалась мне самой зловещей. Вперемежку с обычными игроцкими воплями, из угла доносилось: «А землячку пое..ть – словно дома побывать». «Семь лет расстрела жидким поносом». «Тюрьма не х… – садись, не бойся» и т. д. и т. п.

Нашу новоприбывшую парочку эти странные нелюбители алкоголя тут же стали цеплять напряженными взглядами, но, столкнувшись со спокойным и твердым взором Василия, вроде отстали.

Как выяснилось, ненадолго.

– Что будем кушать? – спросила нас широкобедрая официантка в заляпанном фартуке.

Мы заказали куриный шашлык и два пива.

Заказ принесли мгновенно.

– …ный в рот! – донеслось из угла. – Перебор!!!

Кричавший – очень маленький и очень худой мужичок с глубоко провалившимися небритыми щеками в сердцах бросил карты и ударил по столу татуированный кулачком.

– …ный в рот! – раздраженно повторил он. – Двадцать четыре. Да за такую раздачу в руки срать надо!

– Ты, Йохан, чутка-то следи за базаром, – лениво поправил его лысый дядька в едва не лопающейся на животе водолазке. – Кто …ный в рот?

– Он, – испуганно пискнул маленький и тыкнул пальцем в Василия.

Кодла заржала.

Василий поднялся, приблизился к щуплому и, сграбастав его за загривок, с размаху сунул лицом в стоявшую на столе тарелку с закуской.

Никто из игравших за товарища не заступился. Наоборот – когда он поднял свою перепачканную в белом чесночном соусе рожицу – его дружки оглушительно загоготали, очевидно, сочтя это зрелище очень смешным.

–– Я же… Йохан… тебе говорил, – давясь от смеха, произнес лысый, – чутка-то следи за ба… за… ром. А то вон как нехорошо получилось! Все табло об… об… спускали. – Здесь лысый рухнул на стол и зашелся в приступе хохота.

– Тебя как зовут? – отсмеявшись, спросил он Василия.

Василий назвал себя.

– Все нормально, Васек, все нормально. А меня кличут Лёшиком, – широко улыбнулся лысый. – Все походу пучком? Разойдемся краями?

Василий кивнул.

– Все пучком! – повторил главарь, еще шире осклабился и протянул огромную, словно лопата, руку.

Василий, подумав, пожал ее.

– Ну бывай, Васяня! – попрощался вожак и, оборотясь к своей кодле, слегка подмигнул левым глазом.

Получивший сигнал сосед – высокий и тощий парень в зеленом костюме от Грациани уже и до этого привлекал мое внимание. Его ультрамодный костюм в затрапезной шашлычной смотрелся странно. Костюм стоил не меньше трех тысяч долларов, и в нем не стыдно было бы появиться не только в «Лишайной кошке», но, пожалуй, даже в Гранитном дворце. На лацкане серебрился значок «Лиги Севера». Из крошечного нагрудного кармана торчал – как это было принято у следящих за модой щеголей – настоящий золотой «Паркер». На ногах была стильная обувь из кожи питона. В мочках ушей сверкали алмазные «гвоздики».

Все это, я повторяюсь, смотрелось до чертиков странно в таком месте и в таком окружении.

Поймав знак лысого, этот загадочный метросексуал терпеливо дождался, пока Василий развернется к нему спиной, после чего сделал неуловимое по быстроте движение и… нет-нет, в ту минуту я ничего, конечно, понять не сумела. Но мне потом объяснили, что юноша в «гвоздиках» выбросил дябку – здоровенный (весом почти в полкило) свинцовый слиток – и попал моему бодигарду точно в затылок.

Василий ойкнул и рухнул на мраморный пол.

В критических ситуациях я действую быстро и тут же бросилась к выходу. Но там уже улыбался метросексуал в алмазных сережках.


                Глава четвертая
Место действия – Андрианапольская пятина
Время действия – 25 декабря 2010 года

…«Генрих», — расслышала я сквозь полудрему. Здесь появился какой-то Генрих.

Ген-рих.

Какое дурацкое имя.

В моей несуразной жизни было целых два Генриха. Один так называемый «муж», второй — тот здоровенный золотозубый подонок, что когда-то лишил меня невинности.

Какой из них появился в комнате?

Неважно.

Неважно.

Нева…

Здесь мои мысли окончательно спутались, и я опять провалилась в спасительное забытье.



— Вы что, ох...ли? — вдруг вломился в мой дремоту оглушительно громкий голос «генриха». — Вы что, сука, делаете?

— Слышь, Генрих, исчезни. — Ответил ему сиплый бас вожака. — А если лень уходить – вставай в очередь. Только… — вожак захихикал, — только, сука, гандон натяни, а то, бл…, лечиться устанешь.

— Анька?! — вдруг еще громче вскрикнул вошедший. — Анька, ты?!!

Вновь раздался поток нецензурной ругани, а потом грохнул выстрел, кто-то рядом по-заячьи тоненько взвизгнул, и зажимавшие мне рот руки разжались.

— … твою мать! — крикнул «генрих» — Всех, сука-бл..., перестреляю! А ну, бл..., давайте ее сюда!!!

— Все нормально, Ген, все нормально, — ответил ему бас вождя, от страха вдруг ставший фальцетом. — Мы же не знали, что она твоя женщина.

Чьи-то сильные руки стащили меня с топчана и поставили возле двери.

Я попыталась получше взглянуть на «генриха», но — не сумела.

Потеряла сознание.

*****

— А где твои золотые зубы? — негромко спросила я.

— Да я… — застеснялся Генрих. — Я их всех… заменил. На импланты. Ох и дорогие, стерва!

— А ты мне тогда не сказал, что был бандитом.

— Я тебе много чего не говорил. Я был правой рукой Папы Сани.

— А потом?

— А потом Папа Саня чутка приподнялся, ну и я с ним на пару. Начал ездить на «Вольво», курить «Парламент», вставил импланты.

— А потом?

— Потом еще приподнялся: стал курить «Давидофф» и купил БМВ.

— А потом?

— А потом Папу грохнули, а я успел соскочить. Работаю теперь охранником.

— Что теперь куришь?

— Снова «L&M». Езжу на «Мазде». Бэху продал.

— Ты, Гена, не опасаешься, — чуть запинаясь, спросила я, — что эти скоты будут… мстить?

— Не, — усмехнулся охранник, — не опасаюсь. Они меня ссат. Ну, боятся. А ты… — он на мгновенье замолк и спросил, — а ты сама… как? Уже замужем?

— Замужем.

— Муж богатый?

— Да, очень богатый.

— Барыга?

— Нет, он... журналист. Ты его вряд ли знаешь, он служит спичрайтером в Администрации Президента.

— Ты его любишь?

— Нет.

— Изменяешь?

— Да.

— А ты не могла бы… сойтись ну… со мною? Я – разведен. Уже целых семь лет. Мы можем быть вместе?

— Не знаю.

— Понятно. Тебя проводить?

— Да, не плохо бы. Ты, кстати, не знаешь, что с Васей?

— С каким Васей? А! С этим… он жив. Я вызвал скорую. Это твой парень?

— Нет. Просто знакомый. Если б они не вырубили его сзади, ничего бы и не было.

— Это Ромка Красавчик выбросил дябку. Ромка ссыкун и фуфло, но дябку бросает классно.

— Он мразь.

— Это точно. Ну, — Генрих поднялся с деревянной скамейки и протянул мне руку, — давай, что ли, пошли? Идти-то хоть сможешь?

— Ну так… — смущенно хихикнула я, — опираясь и ма-аленькими шажочками.

Генрих подставил плечо.

— Давай потихонечку.

До дядиной дачи был километр с гаком, и я не раз пожалела о простаивавшей где-то Генриховой «Мазде». Мы около часа брели в густом декабрьском сумраке, спотыкаясь о неубранные сугробы. И всю дорогу, повисая на стальной руке Генриха, я с тоской размышляла, почему – черт возьми! – я никогда не сумею быть вместе с этим сильным и добрым пятидесятилетним мальчиком.


                Глава пятая
Место действия – Андрианаполь
Время действия – 29 декабря 2010 года

Мой сотовый вздрогнул и заиграл тему «Судьбы» из Пятой симфонии Бетховена. Я тут же, не глядя, нажала на сброс. Кто мне звонил, я и так уже знала.

Звонил Генрих Второй (Золотозубый).

В двенадцатый раз за это утро.

Обеззвучив поклонника, я вставила диск в прорезь компа и принялась тупо просматривать очередную – 126-ю – серию «Приключений лейтенанта Лорингеля». На просмотр предыдущих ста двадцати пяти серий я убила последние двое суток.

Ведь спать я все равно не могла.

Хотя ко сну, конечно, клонило. Вот и сейчас, наблюдая, как главный герой лейтенант Лорингель – парикмахерской красоты брюнет с нитевидными усиками – гарцует на конной прогулке рядом с томным блондином капитаном Фарлаксом, я вдруг клюнула носом и смежила веки, и тут же перенеслась в ту страшную комнату на краю поселка.

Нет, нафиг, нафиг!

Лучше смотреть знакомую с детства муть.

Я открыла глаза: на огромном экране высоченная леди Эстрелла о чем-то беседовала со своей невысокой и полной матерью.

– Но он же так беден! – с укором сказала мать.

– Ах, маменька, вы ничего не понимаете! – кокетливо прошептала леди, которой по сценарию должно было быть лет восемнадцать, а на деле – сорок с хорошим хвостиком.

– Все мы в молодости совершаем ошибки, – печально вздохнула маман (согласно замыслу автора – величественная шестидесятилетняя матрона, а на деле почти что ровесница дочери).

– Ах, маменька, это была самая сладостная ошибка в моей жизни!

Больше всего в их беседе мне нравилось то, что она не имела ни малейшего отношения к реальности. Все они: и изнывающий от благородства лейтенант Лорингель, и конфетно красивый Фарлакс, и подружки-ровесницы мама с дочей, – все они были выдумкой осатаневшего от поденщины сценариста – неведомого мне рабиновича в заклеенных скотчем очках, получающего за каждую серию свои четыреста баксов.

– Ваше сиятельство, – произнес на экране лакей в шикарных министерских бакенбардах, – к вам князь Беневоленский!

– Проси, – кивнула мать.

Какая прелесть!

Мой мобильный на столике снова запрыгал и проиграл пару тактов из «Пятой симфонии». Я потянулась пальцами к кнопочке сброса, но, к счастью, в последний момент успела взглянуть на экран.

На этот раз звонили не Генрихи. На экране высветилось прошлогоднее фото и крупные буквы «СЫНУЛЯ».

Я торопливо схватила трубку.

– Мам, а ты где? – спросил меня неожиданно басовитый голос сына.

– Дома, Сереженька, дома, – ответила я.

– А мы с Робертом на вокзале. Нас – мам, представляешь! – встретил черный папашкин «Хорьх» с мигалкой. Минут через пять будем дома.

– Как твоя успеваемость? – вздохнув, поинтересовалась я.

– Да, мам… все нормально!

– А если чуть-чуть поконкретней? Сколько двоек-то в четверти?

– Да я, мам, не…

– Сколько?

– Четыре.

– Ох, и драть тебя некому! Ну жду, сынка, жду… и целую.

– Я тебя, мамочка, тоже, – ответил мой отпрыск и отключился.

****

Конечно, Сергей все, как всегда, преувеличил. Я имею в виду не количество двоек, а пробивную способность отцовского «Хорьха». Минут через пять его дома, естественно, не было.

Не приехал он и через десять. И лишь минут через сорок в прихожей раздался слоновий топот, и я сначала увидела вносившего два чемодана Роберта, а потом и счастливую рожицу сына.

Четыре четвертных двойки были ему, как гусю вода.

– Мам, а ты знаешь, что Сеньке Вицину подарили всамделишного мини-пига! – заорал он с порога вместо «здравствуйте».

– Ему что… разрешат держать свинью в школе? – целуя отпрыска в щеку, спросила я.

– Конечно же, нет. Он будет держать его дома. Зовут Джульеттой. Это девочка.

– Ты, похоже, мой друг, намекаешь, что тоже был бы не прочь получить нечто подобное к этому Новому году?

– Вообще-то… не плохо бы, – простодушно вздохнул Сережа.

– А можно мне уточнить? Сколько у Сени Вицина двоек в четверти?

– Нисколько. Он, сука, отличник.

– А ну-ка behave yourself, my darling! Что это за слова-паразиты? …Значит, нисколько? Так, может быть, в этом-то все и дело? Будь ты отличником, мы с папой подарили бы тебе целую свиноферму.

(...уважаемый, ведите себя прилично!)

– А я виноват, что Сенька умный?

– Не прибедняйся, Сереженька. Мозгов у тебя в голове вполне хватит на шестеро Сенек. А вот трудолюбия и упорства нету вовсе. Я правду говорю?

– Да, мама, правду...

– Так что давай-ка договоримся: как только ты исправляешь все двойки, мы с папой дарим тебе мини-пига. Заметано?

– Ага, мам. Заметано.

– Вот так-то оно и лучше, – снова вздохнула я, доподлинно зная, что цена проделанной мною сейчас педагогической работе – ломаный грошик в базарный день. Как только Генрих узнает о новой блажи наследника, он тут же, невзирая на двойки, подарит ему наикрутейшую мини-свинью на золоченой цепочке.

И с этим ничего нельзя поделать.


                Глава шестая
Место действия – Андрианаполь
Время действия – 30 декабря 2010 года

Я как в воду глядела. Мини-пиг появился на следующий день, ближе к вечеру. А перед этим случилось вот что.

****

Ровно к двум часам дня я вновь превратилась в grand dame. На мне было елизаветинское парчовое платье со стоячим воротом, огромная алмазная брошь и немодные туфли на шпильке. Весь этот маскарад был посвящен вполне рядовому визиту к вдове одного сослуживца мужа.

Уже целых четыре года – каждые два-три месяца – я забегаю при полном параде в эту стандартную трехкомнатную близ станции метро Марфо-Пасадская и провожу там час-полтора. Готовлюсь я к этим набегам не менее тщательно, чем к президентским балам.

Так требует Генрих.

Входную железную дверь с латунной табличкой: "Елена фон Нейман & Эдуард Лишенкевич & Злотан Грумдт", – как всегда, открывает мне Эдик – муж вдовы. Этот невзрачный сорокапятилетний мужчина сегодня неожиданно элегантен. Вместо всегдашней застиранной майки и пузырящихся треников я вижу оранжевый галстук, вельветовый черный пиджак, зеленые брюки, ослепительно белую сорочку и сверкающие полуботинки из лжекрокодиловой кожи. Пробормотав пару-тройку приветствий, муж вдовы надевает пальто и уходит. Так что причиной всего этого великолепия была явно не я.

Расставшись с законным супругом, я попадаю в объятья самой вдове. Она за последнее время сильно сдала.

Где килограммы турецкого золота?

Где наложенная в три слоя косметика?

Где ультрамодные кофточки с ближайшего вещевого рынка?

Передо мною сидит откровенно стареющая и уже не скрывающая возрастных изменений женщина. Чуть тронутые черной сажей глаза. Географическая карта морщинок. Сжатые в скорбную ниточку губы. Растрепанные полуседые волосы.

– Что с вами, Лена? – спрашиваю ее я, лишь только вдова приносит кофе, и мы обе усаживаемся за низенький полированный столик с кленовыми листьями.

– Да так… – печально вздыхает вдова, – надоело прикидываться.

– О, боже! Что-то случилось? Надеюсь, не с сыном?

– Да нет, слава богу, нет.

– С мужем?

– Да, именно с мужем.

– Он болен?

– Да нет… – невесело усмехнулась Леночка, – скорее, слишком здоров.

– То есть вы мне хотите сказать, что он… неужели?

– Да, Анечка, вы, как всегда, угадали.

– И вы ЭТО терпите?

– А что мне прикажете делать? Ах, милая моя девочка, если б мне было, как вам, двадцать с чем-то! Но мне, – моя собеседница напряглась, но все-таки выговорила, – мне… СОРОК СЕМЬ. И я нужна только сыну. Стоит мне дернуться, и этот козел ускачет к своей юной шлюхе. Ах, Анечка, да будь я такой же, как вы, – молодой, богатой, красивой, да неужто я б стала терпеть! Да я бы…

– Ах, Леночка, – перебила я собеседницу, – никогда и никому не завидуйте. В каждой избушке свои погремушки.

– Да я не об этом! – не унималась вдовица. – Да я знаю, у вашего Генриха какие-то там свои… небольшие трудности. Но ведь вы остаетесь женщиной, а я… Был бы жив Гера, я бы вернулась к Гере, а так… Ну, да ладно. Как ваш Сережа?

– Да все повесничает.

– Мой (я имею в виду Злотана) тоже. Одиннадцать лет, а запросы, как у гвардейца! Телефон – только новый. Джинсы – только фирменные. Пойти отдохнуть с друзьями – вынь и положь пятерку. Пыталась подсунуть ему прошлогодний лицейский китель – так хлопнул дверью и не возвращался домой до половины одиннадцатого.

– Они все такие, – улыбнулась я, пытаясь представить своего Сережу в перелицованном прошлогоднем кителе.

– Ну а как ваш Никита? – бестактно поинтересовалась Леночка. – Видела его в картине… да как же ее? …ну, короче, в этой, про киллеров… Ах, ка-кой он кра-са-вец! И рост, и стать, и внешность. А как он играет! Ве-ли-чай-ший та-лант! Я вам честно скажу, пресловутый Каштанов рядом с вашим Никитой – просто какой-то цыпленок заморенный.

– Мне очень, конечно, приятно слышать, – ответила я, – но лучше бы вам рассказать ему это лично.

– А он снова придет? – враз расцвела и похорошела Лена.

– Боюсь, что нет. Во всяком случае, если придет, то уже без меня. Ибо я к упомянутому вами Никите Лернеру больше отношения не имею.

– Но… почему?

– Так получилось. И знаете, Лена, давайте-ка сменим тему. Вы читали новый роман Ведрашко «Фултайм для Фултона»?

– О, да! – при слове «Ведрашко» престарелая Леночка вновь засветилась. – Владимир такой джентльмен! После той страшной трагедии он дарит мне ВСЕ свои книги. И я их читаю. Нет, конечно, написано малость… заумно, но ведь Ведрашко – писатель серьезный, не чета какой-нибудь там, прости господи, Виктории Миловой. И, если немножко привыкнуть, книги его начинают нравиться. Ну, а этот роман про любовь надзирателя с заключенным трогает прос-то до слёз! Вы читали?

– О, да! – закивала я, незаметно смотря на свои неприлично дешевые часики (подарок Никиты).

На светскую болтовню с вдовой у меня оставалось ровно тридцать четыре минуты.

*****


– Знаете что, Аня, – произнесла вдова, провожая меня в прихожей (потраченный мною час с лишним не пропал даром: совсем было раскисшая Леночка сейчас улыбалась, держала спину и, вообще, помолодела лет на десять), – а вы б не могли б к нам зайти вместе с мужем? Посидели бы, поболтали. Конечно, они (я имею в виду и Эдюшу, и Гену) далеко не подарки, но ведь именно с ними нам коротать свою старость. Так что давайте-ка, в следующий раз приходите-ка к нам вместе с Генрихом. Ну, а я арестую своего вертопраха. Посидим, вспомним Геру. Согласны?

– Да-да, конечно, – кивнула ей я, отлично, естественно, понимая, что представить действительного генерала фон Бюллова в этой блочной квартирке ничуть не легче, чем моего Сережу – в прошлогоднем лицейском кителе с залатанными локтями.


                Глава седьмая
            Место действия – Андрианаполь
           Время действия – 30 декабря 2010 года


Oh, mein Gott!


Fuck that shit!


Я все-таки опоздала. Правда, слава Аллаху, не фатально. Мужа дома пока еще не было. Зато я застала Сережу, который вместе со своим неразлучным Вициным собирался на елку в Синий дворец. Вообще-то нормальные двенадцатилетние отроки таких откровенно детских развлечений, как правило, избегают, но мой Сережа, увы, инфантилен. Да и друг его Вицин тоже.

Короче, оба они, не дождавшись Генриха, ускакали на елку и твердо пообещали вернуться домой к девяти. Об уходе своем они бы наверняка пожалели, если б узнали, что на двадцать минут разминувшийся с ними отец притащил – как я и предсказывала – мини-пига Тибальта.

Тибальт был красивой и взрослой свиньей величиною с кошку. Его покрытая серой щетиной спина выгибалась дугой. Огромные розовые уши свисали до полу. Крошечные черные глазки смотрели с дружелюбной иронией.

Стоил он, как подержанная иномарка.

Наверное, излишне уточнять, что неожиданное появление Тибальта вызвало в доме фурор. Все наши домашние: и мажордом, и кухарка, и обе горничные, и даже мой личный охранник Петр, сменивший лежащего в больнице Василия, ну и, конечно, мы с мужем, – все мы скопом набились в Сережкину комнату, где цокал копытцами неотразимый Тибальт, от смущения, впрочем, практически сразу укрывшийся в угол.

И вот в самый разгар сотрясавшего комнату, как бы выразился кто-то из классиков, «мощного сюсюканья» вдруг раздался звонок. Судя по бодрой мелодии, это был личный мобильный мужа.

Генрих поднес трубку к уху (за эти доли мгновения мы с ним успели остаться вдвоем – вышколенные слуги исчезли) и сухо сказал: «Я вас слушаю».

– Ты что, – произнес он после короткой паузы, – совсем ох…л, бл…, в атаке? Какое «спуститься»? Ты помнишь, кто ты, а кто я? Что? Что ты сказал? Ах, даже так… Ну, тогда ладно. Тогда подымайся. Я вышлю к тебе сопровождающего.

Прошло минут пять. В прихожей послышалось чье-то робкое покашливание. Потом дверь в спальню чуть-чуть приоткрылась, и в проеме возникло лицо.

Лицо хорошо мне знакомое.

Это был Ромка Красавчик в алмазных «гвоздиках».


                Глава восьмая
           Место действия – Андрианаполь
         Время действия – 30 декабря 2010 года

Да, это был точно он. Все тот же роскошный зеленый костюм.  Все тот же квадратный значок «Лиги Севера». Все тот же выглядывающий из кармана «Паркер» и ослепительные сережки от Тиффани. Лишь на ногах вместо стильных кроссовок из кожи питона были черные (под цвет галстука) полуботинки от Гуччи.

Мы встретились взглядами.

Я так и не поняла: то ли Красавчик меня не узнал, то ли он был чемпионом мира по самообладанию. Его гладко выбритое лицо не дрогнуло ни единой жилкой.

Стоявший чуть-чуть впереди меня Генрих сухо кивнул и приказал ему взглядом следовать в соседнюю комнату.

О чем они там разговаривали, я так никогда и не узнала. Но общались они недолго, потому что уже через две-три минуты Генрих вернулся, сел в кресло и, нервно потирая руки, сказал:

– Ну, сука, пошло и поехало!

После чего оглушительно хлопнул в ладоши и зажег висевшую на стенке плазму.

На плоском экране возникла дикторша – постоянно мелькающая в вечерних телепрограммах пожилая матрешка с пластмассовым лбом и пластилиновыми губками. Голос матрешки звучал по официальному сухо. Похоже, она зачитывала какое-то правительственное сообщение.

Произносимые ею слова я понять не сумела.

Перед моими глазами неотступно стояло лицо моего насильника, подобострастно заглядывающее в глаза моему мужу.

………………………………………………………………………………

– Что это был за человек? – наконец хрипло спросила я.

– Зайка, это работа, – недовольно поморщился Генрих. – Ты в это не лезь, пожалуйста.

– Для меня это важно. Что это была за темная личность?

– С каких это пор тебя стали интересовать такие подробности?

– С таких. Что это был за хрен в сережках? Соучастник твоих однополых оргий?

– О, мама миа! – широко улыбнулся Генрих. – Первая за четырнадцать лет сцена ревности. Ну хорошо-хорошо. Этот, как ты изволила выразиться, хрен, несмотря на свою относительную ухоженность, принадлежит к счастливой армии гетеросексуалов и соучастником моих оргий быть не может. Зовут его Рома. Кличка «Красавчик». Он мой тайный агент по делам, о которых тебе знать не положено. Оба моих зама тоже о них ничего не знают. Ты довольна?

– Более или менее.

– Ты с ним раньше где-то встречалась?

– Н-нет… – чуть замешкалась я, – естественно, нет. Ну ты сам-то подумай, что может быть между нами общего?

– Да-да, конечно. Слушай, – Генрих вдруг пристально посмотрел мне в глаза, – а он не имеет никакого отношения к тому инциденту с Василием?

– С чего ты решил? – встрепенулась я. – Естественно, не имеет. Я же тебе говорила: мы шли ночью по улице, какая-то сволочь бросила камень, Василий потерял сознание, я затащила его в кафе и попросила вызвать скорую. Когда Вася выйдет из комы, он сам все тебе подтвердит.

– Да-да, конечно, – Генрих прислушался к скороговорке дикторши, – вот это да!

Он попытался хлопками увеличить звук плазмы, но, потерпев фиаско, был вынужден сделать это по-дедовски – пультом.

…НАШ СОБСТВЕННЫЙ КОРРЕСПОНДЕНТ СООБЩАЕТ, – на весь дом проорала дикторша, – ЧТО ДЛЯ ПЕРЕГОВОРОВ С ТЕРРОРИСТАМИ В СИНИЙ ДВОРЕЦ ПРИБЫЛ РЕЙХСМАРШАЛ ЧИХ. НАПОМИНАЕМ, ЧТО БОЕВИКАМИ ТАК НАЗЫВАЕМОЙ «ЛИГИ СЕВЕРА» ВЗЯТЫ В ЗАЛОЖНИКИ ОКОЛО ПЯТИСОТ ЗРИТЕЛЕЙ И УЧАСТНИКОВ ДЕТСКОГО ПРАЗДНИКА В СИНЕМ ДВОРЦЕ. ТРЕБОВАНИЯ ТЕРРОРИСТОВ УТОЧНЯЮТСЯ. СЛУШАЙТЕ ЭКСКЛЮЗИВНОЕ ИНТЕРВЬЮ С РЕЙСМАРШАЛОМ ЧИХОМ.

На экране появилось проспиртованное лицо рейхсмаршала.

– Да сделай ты звук потише! – попросила я Генриха, все еще до конца не осознавая сказанного.

Генрих, больше уже не полагаясь на хлопанье, поорудовал пультом и снизил громкость.

– Ты помнишь, – с каким-то странным (почти подростковым) восторгом выпалил он, – этот случай с детским домом в Ошской пятине? Как нас тогда попрекали: как же, мол, так? А если бы это были ваши дети? Так вот, там сейчас НАШИ ДЕТИ, но – зайка, поверь – рука наша не дрогнет.

– Как ты можешь об этом всем говорить так спокойно? – побледнев, прошептала я.

– То есть? – не понял Генрих.

– Как ты смеешь так говорить о НАШЕМ РЕБЕНКЕ?

– Как о «нашем»? Но он же… – сконфузился Генрих, – он же должен быть в дельфинарии. Я же прислал два билета!

– Нет. Они с Вициным пошли в Синий на елку.

– Неправда! – завизжал муж. – Это неправда!!!

Он выхватил личный мобильник и набрал номер сына.

– Не отвечает! – простонал Генрих.

Потом он набрал номер Роберта, потом выудил из моей мобилы и лихорадочно настрочил номер Вицина.

Номер был недоступен.

– Е-*а-ный в рот… – еле слышно прошептал Генрих, после чего решительно взял телефон и набрал Президента.

– Фридрих!!! – заорал он. – Операция отменяется. Все отменяется. У меня там… сынулька. Какое благо, какого, бл…, государства, у меня там Сережка – ты понял? Мне больше не нужно места Чиха. Мне ни х…, бл..., больше не нужно. Отменяй операцию!

Здесь лихорадочно прыгавшие пальцы Генриха, вероятно, случайно включили «громкую связь», потому что роскошный бас президента вдруг заполнил всю комнату и отчеканил:

– ГЕНРИХ, ПОДБЕРИ СОПЛИ! ОПЕРАЦИЯ ПРОДОЛЖАЕТСЯ. КОМАНДУЙ.

– Фридрих, я не могу, у меня там сынулька! – выкрикнул Генрих и заорал. – А-а-а-а-а!!!!!

– ГЕНРИХ, ПОДБЕРИ СОПЛИ И ОТДАВАЙ ПРИКАЗ.

– Я не мо-о-о-огу!

– ГЕНРИХ, КОМАНДУЙ!!!

– Не мо-о-о-огу!

– КОМАНДУЙ, БЛ...!!!

…И здесь мой муж, не переставая визжать, вынул вторую – служебную – трубку, нажал в ней какую-то кнопочку и, на долю мгновения придержав свои вопли, прохрипел в ее динамик:

– Крайний, вы слышите меня, Крайний? Операция «Розенкрейцер», вариант номер пять.

После чего побледнел и рухнул на пол.

                Глава заключительная
           Место действия – Андрианаполь
         Время действия – 30-31 декабря 2018 года

…Все же большое спасибо покойному дяде Зиновию. Если бы не завещанная им половина дома, мы б никогда не вернулись в свой город. А теперь этих денег не только с лихвою хватило на хорошую трехкомнатную в десяти минутах ходьбы от «Марфа-Пасадской», но осталось еще на ремонт, обстановку и мелкие шалости.

Конечно, немножечко тесно втроем, ну да ладно!

Бывало и хуже.

Сегодня у нас, кстати, гости. Вернее – гость. Это мой бывший охранник Василий. Миновавшее без малого десятилетие его почти что не изменило: он все такой же могучий и немногословный, практически без седины. Правда, носит очки и ходит с палочкой.

(Последствия той злополучной травмы).

Сейчас они с мужем втихую пьют водку. Употреблять алкоголь обоим нельзя категорически, но… boys will be boys. Я специально чуть-чуть задерживаюсь у себя в комнате, чтобы дать им возможность спокойно принять пару рюмок. Boys will be boys. Мужчины иначе не могут.

(Мальчишки – всегда мальчишки).

Василий – единственный человек из прежней жизни, с которым я поддерживаю отношения. Всех остальных я вычеркнула. Может быть, я поступила глупо (Сережу не воскресишь), но это единственное, что я могу для него сделать.

К чести бывшего мужа, разводу он не препятствовал и после развода даже пальцем нас с новым мужем не тронул. Ему ничего бы не стоило стереть нас обоих с лица земли, но он этого почему-то не сделал.

Респект тебе, Генрих Первый.

(Кстати, Генрих Второй ничего о Генрихе Первом не знает и до сих пор пребывает в уверенности, что я была замужем за журналистом).

…Но хорошенького понемножку. Нарочито громко ступая, я иду к своим пьяницам, вынуждая их быстро припрятать бутылку. По пути я миную конурку Тибальта. Оттуда привычно воняет мочой. У Тибальта – старческое недержание.

Мы с этим миримся. Правда, грубоватый Василий каждый раз произносит дежурную шутку: «Когда же мы пустим свинью на шашлык?» – но ему так шутить разрешается. А вот Генрих на Тибика чуть ли не молится.

Итак, миновав конурку (Тибик во сне, как всегда, тихонько визжит и перебирает копытцами), я пробегаю к мальчишкам на кухню.

Оба курят. Этого им делать тоже не положено, но все же не настолько категорически, как принимать рюмку.

Я делаю вид, что ничего не заметила.

Окутанные табачным дымом Василий с Генрихом спорят о тактике рукопашного боя. А именно: можно ли провести высокий «маваши гери» (удар ногой) во время реальной уличной схватки, или же он относится к чисто киношным фокусам?

Василий стоит «за» этот удар. Генрих – категорически против.

Ввиду многочисленных травм и преклонного возраста продемонстрировать «гери» оба бойца не могут и вынуждены ограничиваться сугубо словесными аргументами. Бескомпромиссность спора от этого только увеличивается.

И здесь вдруг из маленькой комнаты раздается до боли знакомое хныканье. Я опрометью бегу к ребенку.

Это – девочка.

Бог услышал мои молитвы.

****

Поздно ночью, уже после того, как Василий не только успел уехать, но и без пятнадцати два сообщил, что добрался нормально, а Генрих Второй уже, как всегда, не мытьем, так катаньем вымолил свою порцию низменных удовольствий и, отвернувшись к стене, захрапел, я (мне что-то в ту ночь не спалось) вышла в ночнушке на кухню и включила свой ноут.

(Да-да, у меня теперь есть личный ноут. Еще каких-то полгода назад я и мечтать не могла об эдакой роскоши, но нынче – после нежданного дядюшкиного наследства – началась вдруг не жизнь, а малина).

Итак, я включаю свой ноутбук и с головою ныряю во Всемирную Сеть. Поначалу я прыгаю с сайта на сайт: зачем-то смотрю кусочек 113-ой серии «Приключений лейтенанта Лорингеля», потом немножко тусуюсь на форуме «Дамочки на диете», а в конце вдруг зачем-то оказываюсь на личном сайте Никиты.

Никита давно уже не снимается в сериалах и не поет в ночных клубах. Он стал сетевым бардом. Несмотря на толпы поклонников, он теперь вечно сидит без денег, но бывшая юная стерва его, как ни странно, не бросила.

Респект бывшей стерве.

Попавшаяся мне нынче песня была из новых. Во всяком случае раньше я ни разу ее не слышала.

Текст песенки был такой.

(Я привожу его так, как вывешивает на сайте все свои тексты сам Никита: без заглавных букв, без знаков препинания и даже без грамматических согласований. Поначалу мне это казалось чудачеством, но сейчас я думаю, что так его песни действительно выглядят лучше).

Итак, мой бывший возлюбленный пел:

вдоль стены стены высокой в сумерках совы
ходит петр дозором проверяет засовы
ходит петр с ангелами летучим отрядом
на бедре ключ золотой борода окладом

тверда райская стена только стража тверже
бережет сон праведников и явь их тоже
оглядел петр божий мир закатную тучку
видит дитя перед ним протянуло ручку

видно ищет мать-отца да найдет не скоро
троекратно обошло вкруг стены-забора
только с севера с юга ли все никого там
и подошло в третий раз к жемчужным воротам

не горюй дитя говорит петр не печалься
пойдем глядеть мать-отца кто б ни повстречался
спросим хоть ночь лети напролет хоть вторая
берет дитя на руки и ходу от рая

вот идет петр по миру в калитки стучится
ищет мать-отца дитяти где свет случится
четвертый год ходит слез в бороде не прячет
на плече у петра мертвое дитя плачет

и где упадет слеза что младенца что старца
порастет земля цветом из чистого кварца
светло насквозь горит пламенем камень луг ли
а сорвешь только пепел в ладони да угли

все голоса в сумерках то ли совы кычут
то ли дети кричат во сне мать-отца кличут
вой ветер-ураган райская стена гнется
кличет господь сторожа а он не вернется

(стихи А. Цветкова)

К концу этой песни мне впервые за восемь лет удается заплакать

3 сентября 2012 года, Санкт-Петербург, Нарвская застава.


               
.