Пушкинский «идеал» и ее «генерал»
В науке как-то давно определилось, что пушкинский «демон» – это скептичный, желчный Александр Раевский. Мол, к кому еще так приложимо пушкинское определение «…И ничего во всей природе // Благословить он не хотел»? (II, 299) Спишем, пожалуй, это мнение об абстрактном персонаже стихотворения Пушкина 1823 года «Демон» на чувство юмора их с Раевским окружения.
А вот «Демон мой» (заметьте: с заглавной буквы!) последней, восьмой главы пушкинского стихотворного романа, которую поэт пишет в болдинском карантине осенью 1830 года, это уже явно имя нарицательное – персонаж личностный. У него, впрочем, есть и настоящее человеческое, причем весьма известное имя: князь Петр Андреевич Вяземский.
Незадолго до того, как попасть в главу пушкинского «Евгения Онегина», а именно 14 ноября 1828 года, князь жаловался В.А. Жуковскому: «Бенкендорф, говоря о Пушкине, сказал, что он, Пушкин, меня называет своим Демоном, что без меня он кроток, а что я его пеню. Ты знаешь меня и Пушкина. Есть ли во мне какое-нибудь мефистофельство, и буде было бы, Пушкин — такой ли человек, чтобы признаться, что есть в людях ключ, способный его заводить? Похоже ли подобное признание на самолюбие Пушкина? А между тем, такой нелепый слух — одна из заповедей жандармских, дошедшая до меня с разных и достоверных сторон».
Ну, чем не пара закадычных друзей-поэтов – Демон (или арзамасский Асмодей, что в принципе одно и то же) князь Вяземский с «сатаническим уродом» Пушкиным? Последний тоже ведь любит «пенить» – подыскивать ключики для «заведения» друзей и приятелей на нужные ему действия. Даже таких умных, прагматичных и авторитетных, как старший его на восемь лет Вяземский. А иной на задуманное им предприятие с его любимой девушкой Екатериной Бакуниной ему и не подходит. Впрочем, обо всем по порядку…
Еще в Прямухине Пушкин «отпустил» своей возлюбленной на ее траур по умершей 4 мая 1826 года императрице Елизавете Алексеевне срок до 25 мая 1827 года. Его нетерпеливое ожидание этой даты отразилось в седьмой главе «Евгения Онегина», начатой, по всей видимости, еще 18 мая в Москве – до отправления в Петербург:
II.
Как грустно мне твое явленье,
Весна, весна! пора любви!
Какое томное волненье
В моей душе, в моей крови!
С каким тяжелым умиленьем
Я наслаждаюсь дуновеньем
В лицо мне веющей весны,
На лоне сельской тишины!
Или мне чуждо наслажденье,
И всё, что радует, живит,
Всё, что ликует и блестит,
Наводит скуку и томленье
На душу мертвую давно,
И всё ей кажется темно?
III.
Или, не радуясь возврату
Погибших осенью листов,
Мы помним горькую утрату,
Внимая новый шум лесов;
Или с природой оживленной
Сближаем думою смущенной
Мы увяданье наших лет,
Которым возрожденья нет?
Быть может, в мысли к нам приходит
Средь поэтического сна
Иная, старая весна
И в трепет сердце нам приводит
Мечтой о дальной стороне,
О чудной ночи, о луне...
IV.
Вот время: добрые ленивцы,
Эпикурейцы-мудрецы,
Вы, равнодушные счастливцы,
Вы, школы Левшина птенцы,
Вы, деревенские Приамы,
И вы, чувствительные дамы,
Весна в деревню вас зовет.
Пора тепла, цветов, работ,
Пора гуляний вдохновенных
И соблазнительных ночей.
В поля, друзья! скорей, скорей,
В каретах тяжко нагруженных,
На долгих иль на почтовых
Тянитесь из застав градских. (VI, 140-141)
Он рассчитывает, что его Екатерина вместе с другими «чувствительными» – уставшими от тяжелой в климатическом отношении петербургской зимы – дамами, фрейлинами новой императрицы Александры Федоровны, во главе с нею самой с первыми же теплыми днями «потянется» из столицы на дачу, в Царское Село. Туда, где он наметил встретиться с Бакуниной для решительного разговора.
О его матримониальных намерениях свидетельствует изображение полного желания вступить в спаривание коня, нарисованного карандашом прямо по строчкам черновиков вышеприведенных «весенних» онегинских строф во Втором альбоме (ПД 838, л. 3 об.). Достаточно прочесть в самом центре этого изображения, в линии седло – брюхо коня, фамилию пушкинской пассии, чтобы догадаться, какая обычная для Пушкина информация может быть размещена и в остальных линиях.
Один из черновых листов с этими же весенними «онегинскими» стихами (ПД 836, л. 19 об.) работающий в 1824-1827 годах сразу в двух тетрадях Пушкин из своей Третьей Масонской аккуратненько вырезал и вручил своему другу князю Вяземскому, который направлялся в столицу раньше запланированных поэтом для собственной поездки двадцатых чисел мая. Этот рисунок – пушкинский ключик для «заводки» князя на действия в своих интересах. Ведь сам Петр Андреевич постоянно намекает оказавшемуся по окончании ссылки в относительном фаворе Александру, что теперь бы ему – самая пора жениться. Вот и пусть незаметно для себя самого сыграет роль его свата.
Конечно, Вяземский не в курсе давней истории любви поэта к Бакуниной. Но чем в его глазах для Пушкина не невеста – Екатерина, умная и все еще прелестная пусть и 32-летняя царицына фрейлина? «Жених» Пушкин при посредстве князя Вяземского этим своим рисунком рассчитывает предупредить любимую о своем намерении, чтобы к кануну его 28-го дня рождения она все серьезно обдумала, взвесила и ждала его с «подарком» – благоприятным ответом.
Судя по онегинским строфам, дописывавшимся осенью того же 1827 года, князь Петр Андреевич в столице добросовестно доставал свернутый до карманного формата пушкинский листок, расправлял его и показывал этот «привет» от поэта Бакуниной. То есть, попытался к Екатерине, как впоследствии под пушкинским пером к романной Татьяне Лариной, в этом плане «влезть в душу»:
XLIX.
…У скучной тетки Таню встретя,
К ней как-то Вяземский подсел
И душу ей занять успел. (VI, 160)
Сколько раз Пушкин в мыслях представлял себе этот момент! Да он даже и нарисовал его в своем Втором альбоме невдалеке от строф седьмой главы (ПД 838, л. 83). Хоть и, похоже, уже после встречи с князем в Петербурге и отчета того перед ним о выполнении доверенной ему миссии.
В его «сцене в гостиной», как именуют этот рисунок пушкиноведы, участвуют, кроме «вспыхнувшей» Бакуниной с вогнавшим ее в краску полусложенным пушкинским листком в руке, князь Петр Вяземский в распахнутом из-за наступившей теплыни сюртуке и его жена княгиня Вера Федоровна Вяземская с небольшим букетом майских цветов (вероятно, ландышей). Беременная женщина рядом с ними – родная тетя Бакуниной (младшая сестра ее матери) княгиня Софья Александровна Мадатова, урожденная Саблукова (1787-1875). Как и Екатерина, она стала фрейлиной императрицы Елизаветы Алексеевны в 1816 году, но уже в 1824-м на своем 37-м году удачно вышла замуж.
Справившись с волнением, Екатерина даже не пожелала оставить у себя предназначавшийся для нее пушкинский листок – пренебрежительно вернула его князю. Впоследствии он подписал на нем карандашом по-французски фамилию Пушкина и сохранил его в собственном архиве. Что же на том листке провоцировало бурную реакцию Бакуниной? А взгляните на него сами!
Во-первых, здесь в адрес Екатерины – явный словесный «шантаж»: по отрывку при рисунке строфы об освященной для Пушкина его тесным общением с Бакуниной весне 1817 года Екатерина не может угадать, насколько поэт в этот раз со своим читателем будет откровенен. А она уже давно уверилась, что от Пушкина можно ожидать чего угодно – для его «наглой» музы не существует запретных тем.
Во-вторых, как художница, Екатерина не может с первого же взгляда не опознать очень похожий профиль собственной матери Екатерины Александровны – высокомерный, с подозрительно сощуренным глазом и сурово сведенными бровями. А под ним – и собственный, послушной меменькиной дочки, в фате невесты! Чернильное пятно за фатой – вовсе не помарка, а напоминание Пушкиным Екатерине о факте ее добрачных с ним отношений – темный, как сама она считает, факт ее биографии. Значит, Александр напрочь игнорирует ее прямухинский, казалось бы, «железный» аргумент отказа из-за его существенно младшего, в сравнении с нею, возраста. Он так и не оставил идеи жениться на ней планирует официальный визит с этой целью к ним с матерью в Царское Село.
В-третьих, своим рисунком Пушкин демонстрирует Екатерине свое «великодушное» прощение ей всех ее, его истинной «беспутной» супруги, любовных похождений. О них ему известно прямо в конкретных физиономиях, которые он тут же изобразил. Придворный архитектор, художник-акварелист и учитель Екатерины в искусстве рисования Александр Павлович Брюллов в галерее ее поклонников изображен отдельно, как не претендующий на ее руку любовник. Остальная пара мужских профилей с опущенными от разочарования и досады уголками ртов – неудавшиеся бакунинские женихи гвардеец Владимир Волков и князь Николай Уманский. Небольшая мужская нога в домашней тапочке, лягающая в грудь доведшего Бакунину до суицида князя, сообщает Екатерине пушкинское намерение в статусе ее официального жениха мстить ее обидчику.
Только этого ей и не хватало! Он еще и собирается «ворошить» едва притихшую в столичных кругах ее неприглядную торжокскую историю!.. Над пушкинским рисованным посланием гордая Екатерина едва не задохнулась от гнева. Да как он смеет!.. Из его деревни или даже Москвы не слышно ведь, о чем «жужжит» и чем «дышит» столичный высший свет. Своими «благородными» намерениями он только усугубляет ее положение, усложняет ее и без того несчастливую жизнь!..
Официальная биография поэта умалчивает, удалось ли ему в канун собственного 28-летия сделать себе очередной подарок – продуктивно пообщаться с Бакуниной и ее матерью в Царском Селе. Зато об этом подробно рассказывается в его рисунке ПД 838, л. 70 у строфы XXII («Хотя мы знаем, что Евгений // Издавна чтенье разлюбил…») в черновиках седьмой главы «Евгения Онегина», к которой Пушкин приступил вплотную в августе-сентябре 1827 года. Из рисунка следует, что весной, как и намечал себе, он ездил-таки к матери и дочери Бакуниным свататься – «на поклон».
Причем, в Царском Селе увиделся – на что вовсе не рассчитывал – с обеими женщинами сразу. Именно это, как он, по всей видимости, и счел для себя впоследствии, обусловило неуспех задуманного им предприятия, которое он изобразил кланяющимся в пояс стволом дерева, молодой достаточно гибкой ели со струшенными в стороны колкими лапами.
Записанный в рисунке текст повествует о том, что Пушкин ехал не укорять и дерзить, а просить, и говорил-таки матери-Бакуниной о своей давней любви к ее дочери. (Подробнее см. об этом в книге Сидорова Людмила. Пушкин. Тайная любовь. – М., АСТ, 2017, глава 16 «Как обольщу ее надменный ум», с. 273-291) Но это, очевидно, был единственный аргумент, который он мог тогда своей потенциальной теще привести ввиду присутствия при их разговоре самой Екатерины. По ее поведению было понятно, что о подробностях этого обстоятельства речи идти не может – мать о факте их с Екатериной интимных отношений не догадывается, а ставить в неловкое положение, компрометировать любимую перед ее матерью ему не позволяют его природные благородство и деликатность.
Мать-Бакунина явно должна была счесть одно это приведенное гостем пусть и многолетне выстраданное им обстоятельство для благополучного брака с ее дочерью недостаточным. В ее понимании будущему зятю требовались прежде всего богатство и знатность происхождения, что она не решилась, видимо, сказать Пушкину напрямик. Кивнула на дочь. Та, хоть и заготовила к прибытию Пушкина массу язвительных фраз, в присутствии матери просто промолчала или гордо передернула плечиками: не желает, мол, она с этим просителем ее руки разговаривать. Почему? А потому!..
И он в рисунке трактует ее фактический отказ по-своему: «У нея капризъ упрямства». В общем, мать и дочь Бакунины сделали вид, что не восприняли пушкинское сватовство всерьез. Не вдаваясь в подробности своего отказа, они поэта из своего дома просто решительно выпроводили. Как сам он в верхнем правом углу рисунка констатирует: «Мне указали на дверь». Дальше в раздражении крупными, размашистыми буквами скорописи по всей «хвое» правого пространства наш горько разобиженный отказом жених излагает свои дальнейшие планы. Залечивать свои сердечные раны он из чванной столицы отправится в «правильную», уже продемонстрировавшую ему свои душецелительные свойства провинцию: «Имъ назло я уеду въ мое Михайловское, въ мою «обитель музъ». Последние два слова этой фразы на рисунке уже просто ювелирно мелки, поскольку грустно-ироничны: в быту поэт терпеть не мог фальши и высокопарности…
Работая осенью этого года над седьмой главой, Пушкин явно со слов показывавшего его рисунок Бакуниной князя Вяземского воспроизводит в ней все высказанные тому «причудницей»-Екатериной в досадный для нее момент пренебрежительные и уничижительные прозвища в свой адрес:
И начинает понемногу
Моя Татьяна понимать
Теперь яснее — слава богу —
Того, по ком она вздыхать
Осуждена судьбою властной:
Чудак печальный и опасный,
Созданье ада иль небес,
Сей ангел, сей надменный бес,
Что ж он? Ужели подражанье,
Ничтожный призрак, иль еще
Москвич в Гарольдовом плаще,
Чужих причуд истолкованье,
Слов модных полный лексикон?..
Уж не пародия ли он? (VI, 149)
А он, действительно родившийся в Москве и действительно много времени проводящий в провинции, ей, «столичной штучке», в ответ на этот поток негатива – что? Во-первых, седьмую главу оснащает сразу тремя эпиграфами о любви к Москве из творчества самых авторитетных в глазах современников и лично самой достаточно образованной женщины Бакуниной, писателей. «Москва, России дочь любима, // Где равную тебе сыскать?» – восхищается вместе с постоянно живущим в Москве Иваном Ивановичем Дмитриевым, поэтом поколения любимого дядюшки Екатерины А.М. Бакунина. «Как не любить родной Москвы?» – задает Бакуниной риторический вопрос вместе с гением в уже его собственных глазах, поэтом их с Екатериной поколения и тоже «провинциалом» Евгением Боратынским. «Гоненье на Москву! Что значит видеть свет! // Где ж лучше? // Где нас нет», – иронизирует по поводу столичного снобизма Бакуниной вместе с другим их современным гением, родившимся и выросшим в Москве и близ нее, а ныне живущим в значительной мере по заграницам дипломатом и поэтом Александром Грибоедовым.
Параллель такая: сам москвич-Пушкин, как и перечисленные им в эпиграфах классики русской литературы, – не «подражанье» Байрона, не «ничтожный призрак» поэтов уровня Державина и Дмитриева, а просто самобытный гений общероссийского масштаба, чего никак не хочет признать его слепая в своем упрямстве возлюбленная.
Кажется, чтобы пуще подразнить, позлить свою спесивицу Екатерину, Пушкин в седьмой главе «везет» героиню своего романа Татьяну Ларину в …Москву. И не просто на житье, а на ярмарку невест. То есть, в очередной раз бестактно намекает Бакуниной еще и на не соответствующее возрасту ее социальное положение. И селит свою Татьяну в древней российской столице прямо «у себя» – в Большом Харитоньевском переулке, где в раннем детстве жил с родителями в съемных комнатах одного из флигелей дворца престарелого ныне князя Юсупова, с которым водит дружбу до сих пор:
У Харитонья в переулке
Возок пред домом у ворот
Остановился... (VI, 156)
Да мало того, что селит – еще и роднит не имеющую собственных титулов, но всячески подталкиваемую матерью к их приобретению через замужество Бакунину-Татьяну с княжеским родом Юсуповых: Ларины приехали в гости к тетке Татьяны княжне Алине, а в 20-е годы в Москве в Юсуповском дворце действительно ведь жила княжна Алина – сестра князя Николая Борисовича Юсупова Александра Борисовна.
Там, в Москве, Татьяне, как самому Пушкину недавно в «бакунинском» Царском Селе в разговоре с предубежденной в отношении него матерью Екатерины, совсем не уютно. В родственных домах ее разглядывают как диковинку:
XLVI.
Их дочки Таню обнимают.
Младые грации Москвы
Сначала молча озирают
Татьяну с ног до головы;
Ее находят что-то странной,
Провинцияльной и жеманной,
И что-то бледной и худой,
А впрочем очень недурной;
Потом, покорствуя природе,
Дружатся с ней, к себе ведут,
Цалуют, нежно руки жмут,
Взбивают кудри ей по моде,
И поверяют нараспев
Сердечны тайны, тайны дев,
XLVII.
Чужие и свои победы,
Надежды, шалости, мечты.
Текут невинные беседы
С прикрасой легкой клеветы
Потом, в отплату лепетанья,
Ее сердечного признанья
Умильно требуют оне.
Но Таня, точно как во сне,
Их речи слышит без участья,
Не понимает ничего,
И тайну сердца своего,
Заветный клад и слез и счастья,
Хранит безмолвно между тем,
И им не делится ни с кем. (VI, 158-159)
В общественных местах Татьяна тоже, подобно самому Пушкину, – инородный «предмет»:
Архивны юноши толпою
На Таню чопорно глядят,
И про нее между собою
Неблагосклонно говорят.
Один какой-то шут печальный
Ее находит идеальной,
И, прислонившись у дверей,
Элегию готовит ей. (VI, 159)
«Шут печальный» у дверей, понятно, – сам с юности пишущий для своей возлюбленной Екатерины бесконечный свод элегий ее единственный бессменный воздыхатель Пушкин. Несмотря на то, что неумолимые Бакунины в Царском Селе попросту «указали» ему на дверь, ему совсем не хочется ставить в своем романе точку…
Объясниться лично с Екатериной Александру Сергеевичу удалось лишь спустя год – следующим маем. Опять – в Царском Селе, куда он устремился, на этот раз без предупреждения, по своему обыкновению, в двадцатых числах. Рассчитывал, что в отсутствие матери разговор у них с Екатериной будет более сердечным и конструктивным. Но, как всегда, …просчитался: получил от своей девушки очередной «отлуп». Причем – окончательный и бесповоротный. Такой, что не решился подойти к ней перемолвиться словом и 5 сентября 1828 года в загородном Приютине, на именинах дальней родни Бакуниных Елизаветы Марковны Олениной. Тем более что Екатерина и сюда приехала не одна, а в сопровождении своей 51-летней маминьки.
Ну, с Пушкиным, кажется, все понятно: он теперь бывает у Олениных частенько, потому что усиленно ухаживает с целью женитьбы назло Бакуниной за 20-летней хозяйской дочерью Анной Алексеевной. На глазах у Екатерины он делает это особенно показно и старательно – пытается всколыхнуть в своей давней пассии хоть какие-то чувства. Но, увы, маневры его успеха не возымели. Как замечает он в восьмой главе романа:
ХХI.
Любви все возрасты покорны;
Но юным, девственным сердцам
Ее порывы благотворны,
Как бури вешние полям:
В дожде страстей они свежеют,
И обновляются, и зреют -
И жизнь могущая дает
И пышный цвет и сладкий плод.
Но в возраст поздний и бесплодный,
На повороте наших лет,
Печален страсти мертвый след:
Так бури осени холодной
В болото обращают луг
И обнажают лес вокруг. (VI, 178)
Облик же своей взрослой, замужней Татьяны для восьмой главы он, похоже, в тот приютинский вечер со своей по-прежнему желанной и неприступной пассии все же «списал». И нарочно встроил в его описание в романе собственную метку – осуждаемый его любимой девушкой его якобы «слов модных полный лексикон»:
ХIV.
Она была нетороплива,
Не холодна, не говорлива,
Без взора наглого для всех,
Без притязаний на успех,
Без этих маленьких ужимок,
Без подражательных затей...
Всё тихо, просто было в ней,
Она казалась верный снимок
Ducommeilfaut... (Шишков, прости:
Не знаю, как перевести.)
ХV.
К ней дамы подвигались ближе;
Старушки улыбались ей;
Мужчины кланялися ниже,
Ловили взор ее очей;
Девицы проходили тише
Пред ней по зале: и всех выше
И нос и плечи подымал
Вошедший с нею генерал.
Никто б не мог ее прекрасной
Назвать; но с головы до ног
Никто бы в ней найти не мог
Того, что модой самовластной
В высоком лондонском кругу
Зовется vulgar. (Не могу...
ХVI.
Люблю я очень это слово,
Но не могу перевести;
Оно у нас покамест ново,
И вряд ли быть ему в чести.
Оно б годилось в эпиграмме...)
Но обращаюсь к нашей даме.
Беспечной прелестью мила,
Она сидела у стола
С блестящей Ниной Воронскою,
Сей Клеопатрою Невы;
И верно б согласились вы,
Что Нина мраморной красою
Затмить соседку не могла,
Хоть ослепительна была. (VI, 171-172)
Наверное, для того, чтобы не провоцировать очередного приступа неудовольствия Бакуниной, он впоследствии «прикрыл» свои наблюдения над ее обликом «малиновым беретом» Татьяны Лариной, списанным с известного портрета, похоже, более благосклонно отнесшейся к нему, послессылочному, его второй первой любови – графини Натальи Строгановой, урожденной Кочубей; он вполне мог видеть его в заполненном знаменитостями салоне своей пассии, потому что и сам теперь был для этой светской львицы такой же знаменитостью:
ХVII.
«Ужели, - думает Евгений, -
Ужель она? Но точно… Нет…
Как! из глуши степных селений…»
И неотвязчивый лорнет
Он обращает поминутно
На ту, чей вид напомнил смутно
Ему забытые черты.
«Скажи мне, князь, не знаешь ты,
Кто там в малиновом берете
С послом испанским говорит?»
Князь на Онегина глядит.
- Ага! давно ж ты не был в свете,
Постой, тебя представлю я. –
«Да кто ж она?» - Жена моя… (VI, 172)
Берет-то, конечно, Наташин, а вот испанский посол – все равно еще одна пушкинская метка Бакуниной. Эта коммуникабельная, любящая всех находящихся в непривычной для себя обстановке по-старшесестрински поучать и «опекать» фрейлина императрицы владела, кроме всеобщего дворянского французского, еще несколькими европейскими языками. Ее знания и навыки в них – следствие не только нескольколетнего пребывания в детстве с родителями за границей, но и в юности – в новоторжском имении Прямухино у долго жившего в Европе дядюшки Александра Михайловича Бакунина. В его семье все говорили на пяти иностранных языках. Современники запомнили, что на итальянском, французском, немецком с английским и еще на каком-то. Наши современники порешили, что последний – латынь. (Усадьба Бакуниных Прямухино. Жемчужина культурного наследия Тверской земли. Сост. Сысоев В.И. и др – Фонд Екатерины Бакуниной, Тверь, 2014, с. 11) Однако это совершенно невозможно: на мертвом языке не говорят, а только используют его для производства научных терминов. Так что самый вероятный пятый европейский бакунинский язык – и есть именно испанский…
Но если завсегдатайство у Олениных Пушкина вполне объяснимо, то каким образом оказалась в Приютине, вероятно, в первый и последний раз Екатерина Бакунина? Не пооттенять же своим скромным поведением приехала романную «блестящую Нину Воронскую» – Наташу Кочубей, волшебницу Наину пушкинской поэмы «Руслан и Людмила». Как, впрочем, не без личного интереса прибыл сюда и другой редкий в Приютине гость – пушкинский старший его на семь лет приятель его молодости Александр Александрович Полторацкий (1792-1855), пасынок вышеупомянутой тетки Екатерины Бакуниной Татьяны Михайловны Полторацкой.
Скорее всего, родня устала наблюдать неприкаянную жизнь весьма достойных и еще достаточно молодых членов своего клана, Екатерины с Александром. И две тетки Полторацкие – Татьяна Михайловна Бакунина-Полторацка с Елизаветой Марковной Полторацкой-Олениной – подсуетились в целях выдать засидевшуюся в девках племянницу одной за экономически крепко стоящего на ногах племянника другой. И здесь, в имении тетушки Полторацкой-Олениной, для них были не просто ее именины, а и их собственные …смотрины.
Романный «князь» и «генерал» для Татьяны Лариной – это просто грустная пушкинская ирония в адрес Бакуниной, всю жизнь под давлением своей амбициозной матери ищущей не столько любви, сколько выгодной и престижной партии. Екатерина со своим будущим мужем, «в сраженьях изувеченным генералом» Александром Полторацким, в юности вряд ли могла общаться ввиду его военной карьеры. Она прервалась в 1813 году ранением Александра «пулею в грудь через лопатку» во время сражения под саксонским городом Люценом.
Полторацкий долго лечился, пока в 1822 году, наконец, не был уволен от службы «за совершенной неспособностью к оной по болезни» с чином всего лишь капитана (репрессия за бунт Семеновского полка, в котором он служил, хоть и находился во время этого события на излечении). В отставке Александр Александрович смог вплотную заняться приведением в порядок своего наследственного тамбовского имения, в чем достаточно преуспел. В 1828 году он выхлопотал себе и денежное содержание по инвалидности. Еще в начале своей отставной жизни женился на дочери тамбовского дворянина Андрея Васильевича Тулинова Елизавете, но в 1824 году его 21-летняя супруга умерла в родах, и к 60-летнему приютинскому юбилею тетки Полторацкой-Олениной он уже пятый год жил вдовцом.
Говорить о Бакуниной и Полторацком как о паре в обществе начнут только года через два. Поэтому, слагая восьмую главу своего романа, Пушкин в черновиках словесно рисует свою любимую девушку Бакунину в «гостиной истинно дворянской», наподобие знакомого ему с юности дома его друзей Карамзиных, в лице той, кто еще только дожидается своего счастливого часа:
И та, которой улыбалась
Расцветшей жизни благодать,
И та, которая сбиралась
Уж общим мненьем управлять,
И представительница света,
И та, чья скромная планета
Должна была когда-нибудь
Смиренным счастием блеснуть,
И та, которой сердце, тайно
Нося безумной страсти казнь,
Питало ревность и боязнь, —
Соединенные случайно,
Друг дружке чуждые душой,
Сидели тут одна с другой. (VI, 628)
Сам он в это время уже ходит женихом Натальи Николаевны Гончаровой. Интересны в этом плане редко цитируемые по причине якобы «малодостоверности подробностей» воспоминания современницы поэта Надежды Михайловны Еропкиной (1808-1897), которая встречалась с Пушкиным в Москве весной 1830 года. Общеизвестно нежелание Александра Сергеевича толковать о своем творчестве в обществе, особенно – с дамами. Его биографы не без оснований сомневаются: стал бы он раскрывать душу перед 22-летней барышней в перерывах между танцами на балах? Но дело в том, что барышня эта в придачу к своей достаточно основательной для ее возраста начитанности была дочерью знаменитого градоначальника, спасавшего столицу от пожара при наполеоновском нашествии. Также она – соседка по имению Гончаровых и, что для Пушкина еще более интересно, – двоюродная сестра его любимого друга Павла Воиновича Нащокина, в доме которого он любил бывать и с обитателями которого общался по-семейному, тепло и нецеремонно.
«Литературный» разговор, о котором Еропкина вспоминает, у нее с поэтом случился не на балу, а на «небольшом» и «скучноватом» (стало быть, без обожаемых девушками ее возраста танцев) вечере. В 1883 году внук 75-летней уже Надежды Михайловны А.С. Сомов под ее диктовку записывает: «…Я пожаловалась Александру Сергеевичу, как трудно читать «Евгения Онегина», который выходит кусочками. Появится продолжение, а начало уже частью забыто. Хочешь перечитать первую часть, а ее не достанешь. «Увидит Онегин еще раз Таню и какой будет конец?» – полюбопытствовала я. «Я понимаю, что читать «Онегина» отрывками неприятно, и, конечно, здесь моя вина. Но пишу я «Онегина» для себя. Это моя прихоть, мое развлечение. Не следовало печатать до окончания, но такие были обстоятельства... Почему художник может написать картину не для продажи, а для себя и может любоваться ею, когда хочет, а писатель менее свободен в этом отношении? Конечно, Онегин увидится с Таней, но конец, конец…»
...Пушкин долго молчал. Неожиданно поднял он голову и, взглянув мне прямо в глаза, быстро и решительно произнес: «Как бы не хотелось мне этого конца!.. Развязка произойдет или очень скоро, или долго придется ее ждать. Таня и Евгений будут стареть со мною, и я долго не расстанусь с ними. Все зависит от того, женюсь я или нет. Если да, то какая жизнь будет Тане? Молодая жена, сцены ревности. Мало времени бедной Тане придется уделить... А Евгений, наверно, обидится и, пожалуй, назло рассыплется на кусочки... Лучше покончить. Не женюсь я, другое дело...» ...Вскоре он женился, уехал в Петербург, и больше я его не видела». (Эйдельман Н. Вьевариум. Гл. 2. - http://vivovoco.ibmh.msk.su/VV/PAPERS/NYE/V/V_CH_02.HTM)
Неправдоподобную аргументацию и сентиментальность в передаче прямой речи поэта следует, конечно, отнести к манере, способу выражения мыслей самой престарелой рассказчицы. Для нас же важен смысл того, что ей запомнилось в молодости: неразрывная связь судеб самого поэта и героини его романа Татьяны.
Как заметила Анна Ахматова, роман «Евгений Онегин» закончился тем, что женился-таки …сам его автор. Романное же счастливое «когда-нибудь» для Екатерины Павловны Бакуниной наступило аж через три года после свадьбы Пушкина с Гончаровой. В 1834 году Надежда Осиповна Пушкина, мать поэта, сообщала дочери Ольге Сергеевне: «...как новость скажу тебе, что Бакунина выходит за господина Полторацкого, двоюродного брата госпожи Керн. Свадьба будет после Пасхи. Ей сорок лет, и он не молод. Вдов, без детей и с состоянием. Говорят, он два года, как влюблен». (Сысоев Владимир. Поэта первая любовь. Екатерина Павловна Бакунина. – Тверь, ЗАО СДЦ «Престо», 2006, с. 59)
Но для себя самого Пушкин израненного на войне капитана и средней руки помещика Полторацкого на Бакуниной и женил еще зимой 1826-1827 года - как бы за пару лет до оленинского Приютина. В последней главе романа он только делает вид, что свадьба «родни и друга» безымянного князя и генерала для Онегина (в основе своей – самого Пушкина) – неожиданность:
"Так ты женат! не знал я ране!
Давно ли?" – Около двух лет. –
"На ком?" – На Лариной. – "Татьяне!"
– Ты ей знаком? – "Я им сосед".
– О, так пойдем же. – Князь подходит
К своей жене и ей подводит
Родню и друга своего. (VI, 173)
Сосед – потому что Баховкино, имение родного дяди Александра Полторацкого, находится всего в 30 верстах от бакунинского Прямухина. А родня Онегин с мужем Татьяны – потому что Пушкин с Полторацким даже не просто друзья-приятели, а …братья. Да, братья по масонской ложе Трех Добродетелей. Александр Полторацкий в этой ложе был посвящен в 1815-м и произведен в подмастерья в 1817-м, а Пушкин успел лишь баллотироваться в конце 1818-го года – незадолго до ее закрытия, но вступил-таки в иллюминатство несколько позже, в кишиневской ложе «Овидий».
Вероятно, именно с кажущейся теперь несерьезной до комичности деятельностью в ложе связаны «проказы, шутки прежних лет», которые вспоминают и над которыми смеются в своей беседе муж Татьяны и Онегин, как вполне могли смеяться над тем же на оленинских именинах сами Пушкин с Полторацким. Подробности свадьбы Полторацких Пушкин знает лишь со слов бывшей сослуживицы Бакуниной Софьи Николаевны Карамзиной. Он не видел, понятно, «свою» Екатерину в свадебном платье – как на портрете, который написал не так давно женившийся на банкирской дочке давний ее наставник в рисовании акварелью Александр Павлович Брюллов.
Сильно нарумяненная и закутанная в белоснежные атлас и кружева, Бакунина на этом портрете выглядит вполне защищенной и умиротворенной. В сравнении с Пушкиным, у ее мужа было много существенных «плюсов». Во-первых, он почти на три года старше самой Екатерины. Во-вторых, его материальное состояние и душевные качества хорошо известны не только ее дальней родне, но и родному младшему брату Александру Павловичу, который после выпуска из Лицея начинал служить в одном со своим тезкой Полторацким лейб-гвардейском Семеновском полку. В третьих, нынешний спутник Екатерины был не поэтом со скандальной славой, а серьезным человеком – вышедшим в отставку по ранению в сражениях с французами офицером. В-четвертых, он жил помещиком – просто был для этого достаточно богат.
При этом Екатерина, конечно же, знает, что проходить ее жизнь теперь будет до скончания ее дней в принадлежащей Полторацкому деревне Рассказово Тамбовской губернии. Кажется, ей ли, 17 лет проведшей в высшем свете, при царском дворе, радоваться такой перемене образа существования? Но она в реальности – как будто признающаяся в своих истинных чувствах и желаниях пушкинская Татьяна восьмой главы:
ХLVI.
«А мне, Онегин, пышность эта,
Постылой жизни мишура,
Мои успехи в вихре света,
Мой модный дом и вечера,
Что в них? Сейчас отдать я рада
Всю эту ветошь маскарада,
Весь этот блеск, и шум, и чад
За полку книг, за дикий сад,
За наше бедное жилище,
За те места, где в первый раз,
Онегин, видела я вас… (VI, 188)
Напомню, что место, где Бакунина впервые увиделась с Пушкиным, элитная деревня Царское Село. Время действия – невозвратная них обоих первая молодость с его тогдашним идеалом безмерно уважающей своего мужа жены Екатерины Андреевны Карамзиной, в точном соответствии с характером которой сейчас поступает его Татьяна с влюбленным в нее Онегиным:
«Я вас люблю (к чему лукавить?),
Но я другому отдана;
Я буду век ему верна». (VI, 188)
Современники вспоминают, что супруг Екатерины – по романной иронии Пушкина «толстый» и «важный генерал» Татьяны Лариной – наподобие самого его автора «маленький, худенький, очень живой человечек, с умным лицом и насмешливой улыбкой», любил и ревновал свою вторую жену. И, вероятно, не в последнюю очередь – к ее прошлому, из которого ему явно было кое-что известно. (Сысоев Владимир. Там же, с. 58-59)
Не мог он, конечно же, не знать о проходившем едва ли не на его глазах романе Екатерины с художником Брюлловым. Наверное, в большей мере именно по этой причине свой портрет 1835 года он заказал не старому приятелю своей жены Александру, а его родному брату Карлу Павловичу Брюллову.
Не могла остаться необъясненной мужу самой Екатериной и причина появления травматической полоски у нее на видном месте – у подбородка. И лишь то, что было с нашей девушкой в ее далекой молодости, имело шанс остаться только их с Пушкиным тайной:
ХХХIII.
Вперил Онегин зоркий взгляд:
Где, где смятенье, состраданье?
Где пятна слез?.. Их нет, их нет!
На сем лице лишь гнева след...
ХХХIV.
Да, может быть, боязни тайной,
Чтоб муж иль свет не угадал
Проказы, слабости случайной...
Всего, что мой Онегин знал... (V1, 182)
Хранить свои тайны Екатерина, похоже, умела. К Пушкину же у Полторацкого не должно было быть претензий хотя бы потому что, еще не предвидя его появления в личной жизни Екатерины, тот создал для нее и себя как бы алиби. В ситуации Татьяны и Онегина, когда его герой своей «привычке милой не дал ходу», а вместо нее весьма благородно сделал молодой неопытной девушке строгое наставление. Полторацкому ведь явно невдомек, что эпизод этот имел отношение в большей мере к первой половинке образа Татьяны – Жозефине Вельо. Ну да, как говорится, и слава Богу…
Наталья же Гончарова, как все знают, не сумела заменить Пушкину его первую «правильную» любовь Екатерину Бакунину. И он продолжает следить за судьбой Екатерины – не хочет отказываться от старой привычки виртуального общения с нею не только после собственной женитьбы, но даже и после ее замужества. В его черновиках осталось послание на эту тему осени 1835 года к его помощнику в издательских трудах Петру Александровичу Плетневу:
Ты мне советуешь, Плетнев любезный,
Оставленный роман [наш] продолжать
[И строгой] век, расчета век железный,
Рассказами пустыми угощать.
Ты думаешь, что с целию полезной
Тревогу славы можно сочетать,
И что нашему собрату
Брать с публики умеренную плату.
Ты говоришь: пока Онегин жив,
Дотоль роман не кончен — нет причины
Его прервать... к тому же план счастлив — (III, 395)
И обращение все того же времени к интересующимся дальнейшей судьбой его романа друзьям-приятелям:
Вы за „Онегина“ советуете, други,
Опять приняться мне в осенние досуги.
Вы говорите мне: он жив и не женат.
Итак, еще роман не кончен — это клад:
Вставляй в просторную<?>, вместительную раму
Картины новые — открой нам диораму:
Привалит публика, платя тебе за вход —
(Что даст еще тебе и славу и доход).
[Пожалуй — я бы рад —]
[Так некогда поэт] (III, 396)
И собственное рассуждение о все том же, как будто и сам Пушкин все еще не теряет надежды каким-то образом продолжить свой привычный труд:
В мои осенние досуги,
В те дни, как любо мне писать,
Вы мне советуете, други,
Рассказ забытый продолжать.
Вы говорите справедливо,
Что странно, даже неучтиво
Роман не конча перервать,
Отдав уже его в печать,
Что должно своего героя
Как бы то ни было женить,
По крайней мере уморить,
И лица прочие пристроя,
Отдав им дружеский поклон,
Из лабиринта вывесть вон.
Вы говорите: "Слава богу,
Покамест твой Онегин жив,
Роман не кончен - понемногу
Иди вперед; не будь ленив.
Со славы, вняв ее призванью,
Сбирай оброк хвалой и бранью -
Рисуй и франтов городских
И милых барышень своих,
Войну и бал, дворец и хату,
И келью. . . . и харем
И с нашей публики меж тем
Бери умеренную плату,
За книжку по пяти рублей -
Налог не тягостный, ей-ей." (III, 397)
Однако ничего из этого намерения у него на самом деле не выходит. В отсутствие сверхидеи – личного стимула – не способны придать сюжету динамики ни путешествие Онегина, ни «декабристская» десятая глава. И поэт убеждается в правильности своего прежнего решения поставить, наконец, жирную точку как в отношениях с Бакуниной, так и в романе. Что он и сделал в восьмой его главе:
ХLIХ.
Кто б ни был ты, о мой читатель,
Друг, недруг, я хочу с тобой
Расстаться нынче как приятель.
Прости. Чего бы ты за мной
Здесь ни искал в строфах небрежных,
Воспоминаний ли мятежных,
Отдохновенья от трудов,
Живых картин, иль острых слов,
Иль грамматических ошибок,
Дай бог, чтоб в этой книжке ты
Для развлеченья, для мечты,
Для сердца, для журнальных сшибок
Хотя крупицу смог найти.
За сим расстанемся, прости! (VI, 189)
Хоть и завершение романа, прощание со своей героиней Татьяной Лариной переживал прямо как вынужденное расставание с реальной женщиной – своей любимой, суженой, супругой. Не случайно ведь и эпиграф к вышедшей в свет в январе 1832 года восьмой главе «Евгения Онегина» – строчку «Прощай, и если навсегда, то навсегда прощай» – он позаимствовал в одном из стихотворений байроновского цикла 1816 года, который так и назывался: «Стихи о разводе».