Эта странная пара всегда вызывала улыбку у каждого встречного. Редкий прохожий не оборачивался им вслед, чтобы покачав головой не улыбнуться, и, шагая дальше по своим делам, ещё долго продолжал улыбаться и пожимать плечами. Когда видишь их издали, то первое впечатление – любящий дедушка ведёт внучку в школу или на прогулку, да мало ли куда.
Он высок, возможно выше двух метров, она же ему по пояс, не выше. Он шагает широко, она семенит, переваливаясь уточкой. Голову он держит прямо. Правое плечо задрано кверху, почти касаясь уха. Левое опущено вниз, чтобы дотянуться до её руки, согнутой в локте и поднятой вверх, чтобы он мог вложить её ладонь в свою.
Он узкоплеч, сухой и прямой, как черенок лопаты, она тощенькая, лёгкая как пёрышко, дунь ветерок сильней и улетит. Может быть поэтому он не выпускал её руки из своей. В то время нас, мальчишек это удивляло и смешило. До своих девчонок мы робели дотронуться, тем более взять за руку.
Если и касались их, то случайно или когда играли а пятнашки. Это сейчас – сначала содомятся, а потом знакомятся.
Когда же видишь их лица, понимаешь, что им давно за 60 и что их обоих жизнь однажды безжалостно потрепала, судя по вздувшимся багровым шрамам на его висках и у неё поперёк шеи, где голубой рубец всегда стеснительно прикрыт пёстреньким шарфиком.
Если вглядеться в их лица – в его узкое длинное с мясистым пористым носом и в её по- деревенски круглое большеротое, оба изборождённые глубокими морщинами на лбу и щеках, в мелкой сеточке морщинок вокруг рта и глаз, одинаково голубеньких, бодренько выглядывающих из-под нависших век, к удивлению замечаешь, что они в чём-то родственно похожи, как брат и сестра.
На их лицах умиротворение счастливой старости и не угасшей любви к жизни, потому как они останавливаются у каждой клумбы, по-детски искренне восхищаясь цветовой гаммой, как кормят голубей и воробьёв, как оглядывают тёплым любопытным взглядом каждого прохожего.
Он держит её ладошку бережно и нежно, словно ведёт к венцу, простодушно по-детски предлагая каждому полюбоваться своей избранницей, а та, задирая голову кверху, чтобы взглянуть ему в глаза, ласково улыбается.
Мало кто из нас знал, что они оба обязаны друг другу жизнью.
Иван Трофимович, так его звали, фамилии к своему стыду не помню, лет пять назад работал у нас на фабрике, правда немного, около года и как-то отмечая коллективом день победы, мы с ним уединились и под рюмочку столичной в задушевной беседе о былом, он поведал мне историю своей фронтовой любви.
Его жена, Надежда Васильевна,- он однажды познакомил меня с ней,- тогда девятнадцатилетняя девчонка, прибыла медсестрой в их полк и сразу попала на передовую. Полк уже третьи сутки из последних сил отбивал атаки немцев.
Она случайно обнаружила в дымящейся воронке среди обугленных человеческих обрубков полумёртвое ещё дышащее тело и полкилометра тащила его по мёрзлому полю, прикрывая собою от падающих сверху комьев липкой от крови земли, вздыбленной рвущимися снарядами. Осколок одного из них бритвой полоснул ей по шее.
Она ткнулась в лицо раненного, заливая его кровью. И тот очнулся, пришёл в себя. У него хватило сил вытащить бинты из её сумки и обмотать вокруг её шеи.
В госпиталь их привёз старик-солдат из похоронной команды.
- Кажись що живы. Етот, оглобля, вцепился в неё, не оторвать. Хваткий, парень, не промах, - восхищался старик, помогая санитарам укладывать на носилки длинное обмякшее тело.
Их койки стояли рядом.
-Ну что, парень не промах? Что же ты свою девицу так обмотал, едва не задушил. Ну ладно, ладно успокойся. Молодец, пусть спасибо скажет. Если б не так туго, витать бы ей за облаками,- весело ворчал врач, похлопывая его по плечу.
С тех пор они не разлучались.
Они появились в нашем городе после войны. Местные они были или приезжие, меня это не интересовало. По крайней мере родственников у них здесь не было, как и детей. Они всегда появлялись на людях только вдвоём и всегда он держал её за руку, словно боялся потерять.
Последнее и привлекло моё внимание к ним. Везде, где бы я их не встречал- в магазине, в кино на стадионе, на прогулке всегда он ни на минуту не выпускал её руки из своей. Когда он работал у нас, она каждое утро в любую погоду провожала его до проходной и там же встречала после работы.
Но прошлым летом они исчезли. Первое, что подумалось – уехали отдыхать на юг или в санаторий. Но прошло лето, потянулась осень, а они не возвращались. Адреса их я не знал, так что причиной из внезапного исчезновения осталось для меня загадкой.
Прошёл год. Я уже смирился с худшим, что могло произойти с ними в их возрасте, и даже почти забыл о них. Но однажды в конце ноября хмурым слезливым вечером, прячась под зонтом от порыва ветра, с кем-то столкнулся.
Столкнулись мы зонтами. Я выбил из чьих –то рук зонт и он отлетел в сторону, помог ещё и ветер, оттащив его по лужам на несколько метров. Я бросился ловить зонт, поймав, вернулся.
-Ваш зонт. Простите, я не заметил.
Сгорбленная маленькая, как десятилетняя девчушка, старушка в куцем демисезонном пальтишке, из-под полы которого торчали острые коленки, в чёрных чулках в резинку, повернулась ко мне лицом.
- Надежда Васильевна?! -вскрикнул я от неожиданности.
- Да, я. А что такое?- Она взяла зонт и спряталась под ним, как черепаха под панцирем.
- Вы где пропадали целый год?
- Не знаю,- категорично и сердито, словно отрезала она.
-Как это? – растерялся я.- А Иван Трофимыч?.
- Ванечка?- нежно пропела она, выглянув из-под зонта. Её сморщенное похудевшее личико расширилось в улыбке.- С Ванечкой всё нормально. Пошёл на поправку. Скоро выпишут.
- А что с ним? Где он лежит?
- Ванечка в нашем госпитале.
- В каком госпитале?! -Удивился я, зная, что никакого госпиталя у нас в городке нет.
-Не знаю. Туда не пускают. Только передачи разрешают, да и то, представляете, совести у них нет, один раз в неделю,- едва не плача, закончила она и вошла в подошедший автобус.
Какой госпиталь, какие передачи, недоумевал я, шагая домой. Какая-то она странная. Не знает, где была, где госпиталь. Что-то здесь не то.
Как теперь выяснишь? Где её искать? Целую неделю я корил себя, что не спросил у неё домашнего адреса. Почему-то меня взволновала эта встреча.
Всю эту неделю валил снег, перемежаясь буйными метелями. В субботу выдался чудесный день, безветрие. Небо чистое, ослепительно голубое, снег плотный, искристый, поскрипывающий под ногами
В такую погоду просто грех не встать на лыжи. Я недолго думая собрался и уже через 10 минут автобус вёз меня за город. Я сидел на заднем сидении. Все места были заняты такими же как и я, судя по одежде и лыжам, лежащим в проходе. Сидеть в последнем ряду автобуса, как известно, не совсем приятно в связи с особой удалью наших провинциальных дорог.
И когда водитель объявил по микрофону:- Следующая остановка – диспансер!- на переднем сидении наметилось какое-то движение, из-за спинки кресла высунулась чья-то рука и ухватила сумку, стоящую на полу. Затем показалась маленькая женщина в зелёном пальто с лисьим воротником. Она шагнула к двери и ухватилась за поручень.
Кто-то, видимо обратился к ней, она повернулась и что-то ответила. Я уже приготовился занять её место, поднял лыжи и встал, но увидев знакомое лицо тут же плюхнулся на сидение. Это была она, Надежда Васильевна. Автобус остановился. Она вышла. Я быстро протёр пальцем отверстие в наледи на окне и увидел, что она перешла дорогу и идёт к трёхэтажному зданию психушки.
Так вот в каком госпитале он лежит! Просто ей стыдно признаться, чем он болен. А что с ним? Почему он в психушке? Я ничего такого за ним не замечал раньше. Надо же! Интересно.
- Водитель!- Крикнул я.- Остановитесь, пожалуйста. Я, кажется, проспал остановку.- Автобус затормозил. Я вышел. Дорога была пуста. Больничный двор за высокой железной оградой был тоже пуст. Значит она уже там, внутри.
Я ещё не сознавал, зачем вышел, что хочу выяснить в неожиданной для меня ситуации. Меня жгло любопытство, подогреваемое тем тёмненьким подсознательным, что всегда возникает в каждом из нас при виде казённых заведений типа тюрьмы, или психушки, или кладбища. До больницы было метров сто. Я встал на лыжи.
Жёлтого цвета стены с тёмными зарешечёнными окнами выглядели безбожно нежилыми. Только в нескольких окнах первого этажа сиротливо желтел свет. Мелькали тени. Я обежал вокруг двора и остановился напротив торца здания. Отсюда, выходящий из двери не мог сразу увидеть меня, что позволило бы мне во время присесть, спрятавшись за сугробом.
Я не хотел, чтобы Надежда Васильевна увидела меня. Если она скрывает болезнь мужа, значит ей так нужно. Мне же хотелось узнать, что с ним случилось и каково его состояние на сегодняшний день. Я стоял у двери и делал вид, что натираю лыжи мазью, хотя вокруг не было ни души.
Психушка стыдливо вынесена городом за его пределы, как и все мусорные свалки и канализационные отстойники. И хотя вид психобольных неприятен глазу, а запах нечистот раздражает носы здоровых и чистоплотных горожан, мне стало вдвойне обидно за Ивана Трофимовича. Я представил его одетого в серый фланелевый халат, который ему непременно короток и широк в плечах, отчего он висит на нём мешком. Но эта мешковатость не мешает ему быть всегда по-военному подтянутым, неизменно аккуратным, стыдливо морщиться, виновато улыбаясь, как было не раз, когда он приходил на работу в ненастный день в запятнанных грязью брюках, обрызганных наглым такси, промчавшимся по луже мимо прохожего.
Я уже стоял довольно долго, стал замерзать и хотел было встать на лыжи, побегать, чтоб разогреться, как вдруг двери, наконец, отворились и она вышла, всё также держа сумку на весу, словно та была загружена.
Я присел, подождал, пока она пройдёт через двор и выйдет на шоссе. Я собрал лыжи, палки и направился вдоль ограды к калитке. Она шла к автобусной остановке, согнувшись и едва не волоча по снегу, очевидно тяжёлую сумку.
Прислонив лыжи к стенке, я быстро открыл тяжёлую металлическую дверь и вошёл в приёмную. Едкий запах лекарств, мочи и прокисшей пищи едва не вызвал во мне рвоту. Я прикрыл нос рукавом куртки. За столом, освещённым настольной лампой под зелёным стеклянным абажуром, сидела полная женщина в белом чепчике и таком же белом халате, но уже не первой свежести, судя по жёлтым пятнам на рукавах. Она сидела, облокотясь на стол, застеленный белой простыней, подперев ладонями пухлый с ямочкой подбородок, и, наверное, только что плакала – веки были красные, щёки мокрые.
-Добрый день. Здравствуйте,- обратился я к ней. поспешно проведя рукавом под носом, якобы он у меня зачесался.
Она торопливо вытерла рукавом лицо и вопросительно молча взглянула на меня.
-Я по поводу Ивана Трофимовича. Он лежит у вас. Фамилия... Фу чёрт! Память. Сами понимаете, старость не радость. Кстати, его супруга только что вышла от вас.
- Наденька!?- с какой-то печальной радостью спросила она и словно в бессилии уронила руки на стол. В её карих глазках суженных набрякшими веками, явное удивление.
- Вы что? Разве не знаете?
- Про что вы?
- Так Иван Трофимыч уже как полтора года помер.
Я опёрся об стол обеими руками, едва не столкнувшись с её головой. Она в испуге отпрянула.
-Вам плохо?
-Нет-нет. Ничего. Новость..слишком неожиданная, простите.
-Да вы присядьте, присядьте.- Она подвинула ко мне табурет.
Поблагодарив, я сел на табурет.
-Вы кто ему?
- Знакомый. Он когда-то работал со мной. Золотые руки.
-Да он весь золотой. Вон как Наденька по сей день по нему убивается.- Она всхлипнула и прослезилась.- Представляете, не верит, что он помер. Ой, да вообще, что было, господи. Не дай бог пережить, что она перенесла.
Вы не поверите, знакомая моя сказывала, он помер, а она 12 дней с ним провела в квартире. Взаперти. Соседи поначалу гадали откуда запах. Думали из подвала, там вроде кошка сдохла. А когда уж невыносимо стало, задыхались поди, додумались откуда идёт. Стучали, звонили. Не открывает. Вызвали милицию. Взломали двери.
Она ж, сердешная, лежит с ним в обнимку, а он уж чёрный. Еле оторвали, вцепилась в него и кричит: -Не дам! Он болен! Ванечку лечить надо!- Еле уговорили, сказали, что отвезут в госпиталь, только тогда она успокоилась и стала собираться его сопровождать, но ее привезли к нам.
Она первый месяц бегала по всем этажам, в каждую палату заглянет и просит:- Ванечку моего не видели? Его к вам в госпиталь положили.- а сама плачет, умоляет найти её Ванечку. Полгода изводилась, пока главврач не убедил её, что он мол здесь в госпитале, но в реанимации, куда вход запрещён. Она с тех пор успокоилась и потихонечку пошла на поправку.
Два месяца назад её выписали и что вы думаете, на следующий день приходит. Я Ванечке передачу принесла. Жаль, говорит, тушёнка не американская. Сами понимаете каково было нам.- Дежурная в недоумении развела руки. – Не принять, вроде невозможно. Сказать, что он умер, она ж не поверит. И отказать нельзя и взять совестно. Кому передать? Какому Ванечке?
Уговаривали, упрашивали, мол нельзя ему сейчас. Приноси, мол попозже. Она опять пришла на следующий день. Спасибо главврач, Андреич наш, умница. Во, мужик! - Она потрясла кулаком.- Объяснил ей, что Ванечка сейчас на капельнице и будет ещё долго.
Она, видимо, поверила , месяц приходила пустая, каждый раз лишь спрашивала, как он, какая у него температура, нет ли пролежней, когда ему можно передачу принести.- Она покачала головой, улыбнувшись.-С виду Наденька нормальная и говорит и ведёт себя нормально, но зациклилась на своём Ванечке и всё тут.
Уж больно любила его. И до сих пор любит. Опять стала передачи ему носить. Еле уговорили, хотя б раз в неделю. Пенсия-то у неё с гулькин нос. Я вот что надумала. Когда она приходит в мою смену, я прячу её передачу, там обычно консервы, тушёнка, сахар, сигареты, чай, как в войну было.
А в следующий раз я ей возвращаю. Говорю- это от Ванечки тебе подарок. Друзья принесли, куда, говорит, мне столько. Она так и просияет и говорит:- Вот такой он у меня заботливый. Раненный, больной, а заботится. И радуется как дитя. Банки консервные гладит, к груди прижимает.-
Она всхлипнула, стянула чепчик и приложила к глазам.Волосы у неё редкие, крашенные хной, а в проборе серебрилась седина.
Я вышел во двор. Взял лыжи. Надежда Васильевна всё ещё стояла на остановке.
Одна.
Маленькая, сгорбленная, с сумкой прижатой обеими руками к груди.
Она ждала.
Небо было чистое-чистое как слеза. Снег полыхал прозрачно голубым пламенем.