Но что это я всё о себе и о себе… Давно пора рассказать о проблемах, мучивших мою дорогую жену и подругу – светлую, незабвенную Инночку (24. 07. 1932, Харьков, УССР – 19. 05. 2014, Афула, Израиль).
В новом, незнакомом мире всё её мучило и раздражало. Очутившись в «хоромах», никак не напоминавших тесные, убогие условия наших коммуналок, она находилась под благим впечатлением не более одной ночи – уже наутро её оглушило чёткое осознание горькой истины: да ведь жильё-то – НЕ НАШЕ, его могут отнять почти что по первому требованию!
Особенно тяжким оказалось общение с чуждыми по духу всего восприятия и понимания жизни людьми. Очутившись рядом с мужем Сониной подруги (а нашу благодетельницу окружали люди, жившие в прошлом постоянно или подолгу в России, в СССР, и свободно изъяснявшиеся по-русски), она вдруг услышала за празднично накрытым столом от этого 75-летнего мужа чужой ей женщины слёзную жалобу, что у него… "не стои’т"! Инна отказывалась верить собственным ушам…
Сама Соня оказалась кипуче деятельной, неутомимой, разговорчивой и… выматывающе многословной собеседницей. При этом, неумолимо навязчивой в советах, которые следовали один за другим. И советы она давала не только как старожил страны – её новоприбывшим насельникам, – о нет, не только… Но буквально по каждому семейному и хозяйственному поводу. Не дав нам оглядеться и прийти в себя, хотя бы чуточку пообвыкнуть, она тут же взяла в оборот нашего степенного и, прямо скажем, непривычного к физической работе сына, договорившись с ним и с его новым знакомым по ульпану, работавшим в Союзе художником-ремесленником, о том, что они берутся… отремонтировать ей двухкомнатную квартиру: то есть, выполнить стяжку и побелку потолка, окраску стен… На время ремонта Соня с Иосифом перебрались к одной из дочерей, но сама хозяйка, конечно, приезжала поглядеть, как идут работы.
В Харькове с некоторых пор (ещё и не имея в пользовании собственной квартиры, а живя у тестя и тёщи «в приймах») я включился в работу по ремонту жилья, а получив квартиру, стал самостоятельно её обихаживать: научился белить при помощи пылесоса, подштукатуривать стены, клеить обои, сверлить блочные стены и ввинчивать шурупы, надёжно навешивать полки и арматуру… Самостоятельно отциклевал и «скрыл» лаком (как там говорили) паркет, а когда понадобилось, оборудовал балкон рамками и нейлоновой плёнкой, чтобы ставить там коляску на свежий воздух для прогулок малютки внучки – и притом надёжно защитить её от лютых, включая и зимние, ветров… Но – уж так получилось! – сын не очень помогал мне в этих делах: трудно бывало приспособить и согласовать наши режимы и распорядки дня. Нельзя, однако, сказать, чтобы он рос белоручкой: в Союзе, с тамошними выездами в колхозы, хождениями на сортировку овощей и прочими «общественно полезными» мероприятиями, это и не вышло бы. Но Соня упрямо вообразила меня, а уж особенно Инну, как помешанных на единственном сыне излишне любвеобильных папу-маму. И исходя из этого решила помочь нам его «перевоспитать». При этом и слышать не хотела о медицинских противопоказаниях, действительно, грозивших нашему сыну: о последствиях перенесённой им в 30-дневном возрасте (!) полостной операции, образовавшейся вследствие этого НА ВСЮ ЖИЗНЬ диафрагмальной грыже, о развившейся у него наследственной высокой близорукости, в результате чего он даже в армию не был призван: при такой близорукости человеку противопоказаны силовые перенапряжения, грозящие отслойкой сетчатки и, следовательно, слепотой. Всего этого тётя Соня слушать и в виду иметь не хотела - в ней действовал психологический шаблон: Инна – это сумасшедшая мать, слепо любящая своё дитя, я – безвольная тюря муж, состоящий под каблуком своей прихотливой жёнушки, и её (Сонина) родственная обязанность – в обход родителей выбить блажную лень из взрослого парня, чтобы дочке её (Сониного) родного братца, «гениального (её слова!) Нёмочки», лучше жилось…
Однажды она, явившись неожиданно в свою квартиру, обнаружила, что Миша с его напарником включили «мазган» (кондиционер) на холод: так лучше работалось в жару. Бытовые кондиционеры в СССР почти не применялись, особенно в жилищах, и ребята просто не знали ещё о том, что пользование ими оплачивается по очень высокому здесь тарифу. Взяли да включили. Соня, уидав такое самоуправство, пришла в ужас и устроила из этого целый «воспитательный час», всюду и всем с возмущением рассказывала в течение нескольких дней о «нахалах»…
Оказавшись впервые постоянными (как мы тогда считали) жителями южного морского побережья , мы, многолетние обитатели маловодного индустриального города, первое время, в ожидании начала занятий в ульпане, зачастили на пляж. Соню это неимоверно раздражало. Вскоре она стала нам это громко высказывать, а когда я устроился на работу, то все её нотации пришлось выслушивать Инне. Однажды она ей заявила:
– Что вы себе думаете? Этот Ра’бинов (владелец нашей квартиры. – Ф.Р.) – он может ведь и не продлить ваш договор, и вы очутитесь на улице. Имейте в виду: я вас к себе жить не возьму!
Нам и в голову не приходил такой вариант: проситься к Соне на квартиру. Но, услышав её угрозы и последовавшие наставления, Инна предложила мне и в самом деле выяснить наши перспективы на дальнейшую жизнь. Мы поехали с нею в Тель-Авив в министерство абсорбции алии, и – о радость! – оказалось, что как раз в эти дни можно получить направление в один из городов севера страны, где начиналось распределение имеющегося здесь дешёвого в эксплуатации арендного амидаровского жилья. («Амидар» и «Амигур» - название строительно-эксплуатационных государственно-частных фирм удешевлённых жилищных услуг, предоставляемых в Израиле определённым социальным группам населения, и в первую очередь – новым репатриантам). Дальнейшее развитие событий (получение амидаровских квартир, сложности с учёбой сына, с освоением в новых местах нашей внучки) – уже описано выше. Однако не рассказано ещё о том, как всё напористее и бесцеремоннее становилась Соня в своём стремлении навязать Инне (которой свойств императивности и командного поведения и самой было не занимать!) в поведении, в управлении нашей семьёй, свой (то есть Сонин) диктат. Инна попыталась с нею спорить, но переговорить и переубедить Соню оказалось невозможным: она просто не слушала собеседницу!
И тогда Инна как человек грамотный и очень хорошо умевший высказать свои мысли письменно решила сделать это в виде письма к Соне. Ей показалось, что прочитав её объяснения (а она писала и о физиологических особенностях нашего сына, о медицинских противопоказаниях, с которыми мы не можем не считаться, и о психологических трудностях, о быстрой утомляемости нашей дорогой невестки, Сониной племянницы, и о других обстоятельствах, более или менее серьёзных, о которых Соня и понятия не имела, - что, прочтя всё это, Соня как всё же не чужой человек эти обстоятельства поймёт и учтёт.
Но жена моя сама не учла одного: Соня за всю свою жизнь не только не получала – она и представить себе не могла такого длинного письма, а, тем более, ей, Соне, адресованного! Да ещё и написанного на языке, которым она – да, владела, но устно, а, например, книги смолоду и уже давно ни одной не читала. Уж, по крайней мере, на русском языке…
Получив это письмо (далее вхожу в область предположений, но должен же я как-то хотя бы самому себе объяснить, что произошло!) – получив небывало огромное письмо, она растерялась, огорчилась, а потом и почувствовала себя ужасно оскорблённой и уязвлённой.
Узнав об их ссоре, я прибежал к Соне и к Иосифу домой. Он выразил глубокое сожаление по поводу случившейся смертельной ссоры наших жён и свою искреннюю приязнь ко мне:
– Слушай, я так тебя полюбил, честное слово! Да, я тебя полюбил, а ты так редко теперь у нас бываешь…
Но ведь я работал, а, кроме того, Соня, как только меня видела, так и начинала жаловаться мне на Инну. Я из-за этого даже и боялся у них побывать лишний раз…
Тут явилась Соня и стала мне опять жаловаться на Инну. Показала мне её письмо. Перебирая дрожащими от злобы и обиды руками покрытые Инниной скорописью бумажки, приговаривала:
– Вот, вот, вот и вот! Ну, посмотрите: что это? И это, и ещё вот это… – Чуть подбрасывая каждую бумажку, она всё ловила их в воздухе и заново принималась трясти в своих цепких, скрюченных ладонях, роняя перед собой… – Как ваша Инна не понимает, - приговаривала она. – Я ведь с этим могу и к прокурору обратиться!
Я молчал, и в самом деле напуганный: кто их знает, этих израильтян? Пойдёт чёртова баба и пожалуется. И упекут мою Инночку за израильский можай!..
Теперь-то понимаю: несчастная местечковая женщина просто не могла понять мою жену. Они говорили и думали на разных социально-психологических «языках», в несоизмеримых уровнях.
Перед окончанием срока договора тихий, мирный Иосиф по моей просьбе пришёл в оставляемую нами квартиру и, повозившись, ликвидировал поломки, которые по нашему неумению и неосторожности мы оставили в замочках и запорах непривычных нам «трисов» - металлических оконных жалюзи. И мы навсегда покинули негостеприимный для нас центр страны, переехав в Афулу.
Здесь Инночка очень сошлась с Сониной подругой Йоной. Йона была женой зажиточного своего земляка Ихиела Веркеля. Его самого спасли там во время немецкой оккупации польские крестьяне, припрятав от немцев и полиции, а Иониных родителей спасли от гитлеровцев и их местных прихвостней украинцы. В Афуле Йона много лет была руководительницей местного , городского отделения ВИЦО – еврейской всемирной женской добровольческой благотворительной организации, в наши дни развернувшей энергичную работу по оказанию помощи прибывающим в страну олим. Одноэтажный дом Йоны и Ихиела находится и теперь (когда их обоих давно нет на свете, а принадлежит он Бог весть кому) возле самого здания Битуах Леуми – ведомства социального обеспечения. На той же улице – небольшой офис и клуб ВИЦО, но это остатки прежнего убожества, а двухэтажный особняк Дома культуры этой организации , с комнатами для кружковых и других занятий, находится невдалеке от дороги на Тверию, часть которой (дороги) стала одной из улиц в новом, интенсивно застраиваемом новом районе города, по направлению к его периферийным районам – Гиват Аморэ и Афуле Илит.
Соня, не выдержав терзавшего её негодования, поделилась своими переживаниями с братом, к тому времени уже недалёким от мысли о переезде в Израиль: трудовой его путь подходил к концу, а в бывшем СССР, в том числе и в новой, независимой Украине становилось жить всё менее уютно, да и разъезжались её граждане, а уж особенно евреи, всё стремительнее. Снялась с места и поехала следом за младшей сестрой его старшая дочь Лена с мужем и двумя дочерьми. Я уже писал, что первый приют им предоставили мы в хоромах мистера Рабинова, а потом они и сами сняли квартиру в Рамат-Гане невдалеке от Сони и Иосифа.
Через какое-то время приехали навсегда в Израиль и Вениамин Аронович с Еленой Ароновной. Они вскоре сняли квартиру в Ащдоде, где обосновались Лена с Мариком. Мне трудно уследить за подробностями чужой жизни, но в итоге программист Марик устроился работать в банке, а Лена при очень существенной помощи и поддержке отца окончила курсы медсестёр и стала работать по этой, новой для неё, специальности.
Что касается Иры, то она в Афуле продолжила работу воспитательницы в детских садах. Правда, в течение многих лет ей, как и почти всем другим репатрианткам из СССР, доставалась лишь работа по замене (заболевших, ушедших в отпуск) воспитательниц – самостоятельно вести группу не удавалось почти до последних лет работы по этой специальности. Наконец, где-то в конце первого или начале второго десятилетия нового века – дождалась: ей отдали в распоряжение целый детсад – в составе одной группы детей, которую она и вела два года вместе с очень ленивой, скандальной и органически не любившей «русских» олим «марокканкой» няней… Однако на третий год в соседний (в том же детсадовском дворике уже много лет пустующий) детсад впустили другой, религиозный, а допускать «сосуществование» такого детсада со светским считается (но. возможно, и в самом деле) невозможно; светский (Ирин) садик ликвидировали – и она вновь стала воспитательницей на заменах…
Но вернёмся к конфликту с Соней. С течением времени она поостыла (думаю, в этом сказалось и влияние авторитетного для неё мнения старшего брата) и попыталась, с его помощью, помириться с нами. К этому времени он с Еленой Ароновной переехал в Афулу: здесь ему как ветерану второй мировой вне очереди предоставили амидаровскую квартиру, - впрочем, переехали они из Ашдода ещё раньше: в Афуле частная аренда обходилась дешевле, чем в Ашдоде. Они сняли такую квартиру – невдалеке от нас – в одной из двух единственных в районе восьмиэтажек. И однажды, когда к нему повидаться на какой-то праздник приехала Соня (но она заодно в таких случаях проведывала и свою подругу Йону), он позвал нас с Инной к себе на праздничный обед. Приглашение нам передала Ира. Помнится, Инна её сразу предупредила: «Если там будет и Соня, мы повернёмся и уйдём!» Ира, возможно, не приняла эти слова всерьёз…
И вот мы поднимаемся в лифте, звоним в дверь квартиры, нам открывают – и мы оба видим в глубине фигуру Сони, от одного вида которой нас с Инной перекашивает. «Вызывай лифт!», – говорит мне жена. Я нажимаю на кнопку, мы садимся в кабину и, так и не войдя в квартиру, «проваливаемся» вниз – к выходу….
После чего вплоть до смерти Сони мы её больше не видели. Справедливость требует признать, что, по своему счёту (и мы не могли не признать, что и по нашему) она встретила нашу семью очень старательно и заботливо: подыскала неплохую квартиру, договорилась о выгодной цене, подготовила для нас два хороших пружинных матраса, кучу постельного белья и подушек, посуду и даже годный холодильник. Не исключаю, что и потратилась при этом.
Мы были ей за всё ею сделанное для нас признательны и не однажды высказали слова благодарности. По мере возможности прислушивались к её советам. Однако жить по её указке и в соответствии с её вкусами были, что называется, не готовы. Мучительной оказалась даже мысль о том, чтобы продолжить общение. Это нас и развело.
Инна особенно остро пережила всю эту историю. Я в её начале значительную часть времени проводил на работе, да и позже оставался несколько в стороне, и основной удар пришёлся по ней. А она ведь и сама – «капитан» и привыкла руководить кораблём семьи. Но в новых условиях, в незнакомой стране и среде от неё мало что зависело. Она тяжело переживала все неожиданности: и этот нелепый, никому не нужный конфликт, и травлю маленькой внучки местными школьниками, и бытовое соседство с незнакомыми нам и недоступными для общения соседями – наркоманами, уголовниками, и тяжёлую. работу, за которую был вынужден взяться после переезда в Афулу наш сын…
Мы с нею (точнее, именно я)находились в счастливом для этих обстоятельств возрасте: предпенсионном, в котором нам был обеспечен хотя и минимальный, но стабильный уровень жизни. А олимовское пособие наших детей как у находящихся в расцвете трудоспособности, день ото дня сокращалось, и надо было переходить всё больше и больше на самообеспечение. Конечно, поглощающая бО’льшую часть семейного бюджета стоимость жилья в условиях владения амидаровской квартирой была для нас, в нашем пенсионном или предпенсионном возрасте, практически нулевой, но для них, молодых, вскоре она должна была существенно возрасти. Пришлось нашему сыну взяться за любую работу, какую предложит «лишкА’» (так сокращённо называли олим «лишкат авода» – биржу труда)…
Ему предложили должность подсобника в большой прачечной, обслуживавшей чуть ли не все стационарные больницы страны. Это – не только относительно чистое (но нередко и записанное (от слова пИ’сать) и закаканное постельное и нательное бельё больных, однако также и бельё операционных залов, халаты врачей и медсестёр, в том числе и хирургических, - в крови и гное, и многое ещё пострашнее, даже непредвиденное…
В этой прачечной, в связи со столь не эстетичной и малоприятной работой, была огромная текучесть кадров, а те, кто работали, не отличались галантностью. Наш интеллигентный, но и не очень ловкий и неумелый в физической работе сын немедленно заслужил у коллег лестное прозвище «хамО’р» (осёл), а заодно и не лучшую репутацию. Среди других подсобников был обычай шарить по карманам грязных халатов: нередко в них попадалась забытая медиками денежная мелочь, иногда и достоинством в пять и десять шекелей. Ею у них было договорено делиться друг с другом. Одному из этих парней показалось, что Миша что-то припрятал из найденного (вариант поведения, полностью для него исключённый, но откуда им знать?!), и тот к нему пристал с требованием «поделиться»… Конечно, ситуация была априорно скандальная, а выйти из неё оказалось делом трудным: ну, как уговорить плутов и воришек, что ты – не их поля ягода? – только обидятся…
Однажды произошло и такое ЧП: Миша, готовя кучу грязного белья к загрузке, прижал к себе целую охапку, а там в кармане халата хирург забыл скальпель, который режущим острием впился Мише в грудь под сосок… С окровавленной раной его немедленно доставили в афульскую больницу «hа-Эмек» («Долина»), где ловкие собратья неведомого растяпы свежий разрез зашили…
Это место работы он, слава Богу, оставил досрочно, устроившись на другую работу: в мифаль (предприятие) по выпечке бурЕ’касов – слоёных пирожков с начинкой, для которых тесто надо было месить в несложной по управлению машине. Миша и стал таким тестомесом. Но загружать тесто надо было в основном вручную, а это значит – ворочать тяжести…
Не стоит объяснять, каково было любящей матери видеть такое положение единственного сына. Отчаяние охватывало её, а выхода никакого не было видно… И я, друг и муж, не всегда был рядом, да и обращаться ко мне с жалобами на судьбу было бесполезно. И свои бесконечные мысли о несправедливости бытия она стала доверять бумаге. Тут как раз начали множиться русские газеты, в одну из которых она стала посылать свои опусы. Их охотно принимали….
Инна поделилась со мною своей заботой: она не хочет подписывать свои заметки собственной фамилией… Я немедленно придумал ей псевдоним: девичью фамилию матери. Её почти никто не знал даже в Харькове… Фамилия, хоть и еврейская, но встречается редко: Вейнбрун… «А имя возьми рифмующееся с твоим, - чтоб лучше помнить. Например, Нина»!
Так на добрый год или даже больше в тель-авивской газете «Новости недели» появился новый автор: Нина Вейнбрун. Знаменитый ныне Виктор Топаллер, работавший в то время в тель-авивских «Новостях недели», неоднократно с нею перезванивался, в основном через него её статьи попадали на страницы этой газеты (после смерти жены (2014) я собрал сохранившиеся и выложил на портал proza.ru cм.: http://proza.ru/avtor/iwein )
Одну из её статей подробно процитировал в книге своих мемуаров первый после восстановления Советским Союзом (1991) дипломатических отношений с Израилем, прерванных советской стороной после неожиданной и позорной для неё победы Израиля над несколькими (Советами вооружёнными и науськанными) армиями сопредельных с Израилем арабских стран) Чрезвычайный и Полномочный Посол СССР в Израиле, а затем, в таком же статусе, Посол Российской Федерации Александр Бовин («ХХ век как жизнь», Москва, Захаров, 2003, с.с.571 – 573), назвав её материал, опубликованный в приложении «7 дней» за 14 мая 1993 г., «документом века». Признаю от души: умница жена моя писала лучше меня, - на моём счету нет подобных оценок, исходящих от столь известных и международно признанных мастеров журналистики.
Я считаю внезапное, но и временное обращение Инны к перу, бумаге и публицистике последствием внутреннего и безотчётного её сопротивления разрывавшей её душу борьбы с обстоятельствами, с непривычным ей миром, с охватившей её ностальгией, с не оправдавшимися надеждами на счастливое избавление от всего, что её мучило в прошлом. И не знаю, надолго ли хватило бы этого занятия – приступа журналистского зуда, если бы не новое и спасительное обстоятельство: наши дети стали ждать второго ребёнка.
В самом таком факте и событии ничего нет удивительного: в 1993 году сыну исполнилось (как всегда – в январе) 35 лет, его жене – 32. Вполне нормальный возраст для воспроизводства потомков!
Однако для меня вдруг узнанная новость оказалась почему-то чудом и неожиданностью. По несчастному стечению обстоятельств: во-первых, из-за высокой близорукости жены, для которой и первая-то беременность была рискованной, а случившееся врождённое заболевание сына, вылившееся в мучительный период длительной болезни новорождённого, когда на другой день после его операции смертельный и последний инсульт свёл в могилу моего отца, а сам ребёнок еле-еле выкарабкался из-под угрозы смерти, - всё это настолько исключило для жены всякую мысль о втором ребёнке, что я, по инерции, перенёс своё восприятие такой перспективы и на молодую семью и почему-то не подумал, что они на одной первой своей девочке не остановятся. И вот – начался период ожидания второго ребёнка в семье сына.
К этому времени Ира работала подменной воспитательницей в детских садах Афулы. Эта работа – везде, должно быть, одинакова: дети есть дети, родители – это родители… Но в этнически пёстром Израиле, где в один и тот же детский сад принимают деток не только разных национальностей и рас (скажем, могут быть и арабские детки, и еврейские, и русские, и даже китайские или индийские, а уж еврейские – разных этнических «мастей», – сложности работы воспитателя значительно возрастают.
Дело, однако, не столько в различии этнонационального происхождения детей и родителей, а в этнических и религиозно-бытовых предрассудках самого общества. Предсказанные (в частности, и В.И.Лениным) сложности и трудности (а он считал, что и полной невозможности) объединения в единую нацию евреев из совершенно разных стран мира оказались реальностью. Взаимное отталкивание, порою – неприязнь, иногда и полное неприятие друг друга – реальным фактом. Страшилки, распространявшиеся советскими пропагандистами, – к сожалению, не были выдумкой. Израиль как новая страна, а затем и государство, возник при преимущественном приоритете европейского еврейства – ашкеназов, и евреи другого происхождения, действительно, воспринимались потомками европейских евреев как «второсортные». Сотни тысяч североафриканских и азиатских евреев, прибывшие в новый Израиль в 50-е – 60-е годы, болезненно ощущали это на своей судьбе. Теперь, освоившись и пообвыкнув, они отыгрывались на сородичах своих былых «обидчиков»… Словом, «у попа была собака»…
Ко времени нашего приезда у старожилов страны, у очень многих, уже были здесь не только стабильное жильё и работа, но и влиятельные родственники в правительственных и муниципальных структурах этой крошечной страны. Поэтому новая репатриантка из «русской» алии, попав под подозрительное внимание любой «марокканской», «тунисской» или йеменской» своей коллеги или даже детсадовской няньки, была зачастую беззащитна от злых языков, их пересудов и ябед.
Так случилось и с нашей Ирой. Сверх того, что она, как и каждый работник, сама по себе не свята и вполне могла допускать ошибки, - сверх этого как «русия’» (т. е. «русская») стала не всем угодна. Этот первый период (потом-то он относительно смягчился временем) как раз пришёлся на период её беременности.
Не буду, однако, дальше развивать эти печальные мысли – так или иначе, а 21 февраля 1994 года Ирочка благополучно разрешилась от бремени, наградив нас с Инной нашей второй внучкой, которую вскоре назвали ивритским именем Тали – в переводе «моя роса»…
Мне это имя сразу понравилось потому, что оно легко вписывается в русскую ономастику, перекликаясь с таким именем, как Наталья, Талочка, Таня… И дома она у нас стала, по меньшей мере – для нас с бабушкой, Таличкой, Талинькой…
Надо было видеть, как благотворно рождение девочки повлияло на Инну. Она биологически, физиологически обожала малышей, очень быстро освоила в своё время пеленание и весь тогдашний уход за новорождённым сыном. Теперь это умение, значительно облегчённое новыми средствами быта, видами белья и т. д. (памперсами,, или, по-здешнему, «титули’м», электростиркой, отсутствием пеленания), перенесла на внучку. Первое время это было связано с довольно значительным (учитывая гористость нашего района) расстоянием между домом детей – и нашим: их улица была на несколько «порядков» ниже нашей, автобус ходит редко, а в зимне-весенний и осенне-зимний периоды, то есть когда в Израиле бывают дожди, притом иногда – ливневые (летом дождь практически исключён), ежедневное, как на работу, хождение к внучке влекло за собою неприятные последствия: бабушка, попав под дождь, неизбежно промачивала ноги… Во время ливня перейти улицу, не окунув ноги в воду по колено, невозможно… Но она, как самый дисциплинированный солдат, не щадила себя ни в стужу, ни в зной…
Тут само течение израильской жизни облегчило нашу участь. Для молодых и работающих съёмщиков амидаровского жилья арендная плата увеличивалась столь быстро, что уже к четвёртому году стала приближаться по размерам к стоимости аренды частной. И дети принялись искать квартиру для покупки под ипотечную ссуду, которая на иврите именуется «машкантой».
Машканта предоставляется новым репатриантам на срок 28 лет, с привязкой к росту потребительских цен. В поисках квартиры для приобретения по машканте дети не были ограничены какими-либо требованиями, кроме чисто житейских (скажем, местом своей работы), - мы, родители, никаких требований жить рядом с нами им не предъявляли.
Тем не менее, конечно, этого последнего очень хотели, и, как говорится, Бог подслушал наши желания: квартиру они нашли буквально в соседнем с нами доме – на нашей улице, в доме напротив.
Они приобрели трёхкомнатную квартиру в первом этаже 3-4-этажного дома, чтобы попасть туда,нам надо было лишь перейти собственную улицу. Это намного облегчило нам с Инной жизнь, а уж особенно – по выхаживанию Талички.
В 1995-м я слетал в апреле в Харьков – и привёз оттуда набор оборудования детских спортивных снарядов: канат, трапецию, качели и т. д. – всё это ввинтили в потолок детской и для младшей девочки устроили замечательные лазанки. Она как будто родилась для этого: быстро их освоила и очень любила. Вообще, гуляя на улице, полюбила висеть на всяких перекладинах и заборах, зацепившись ногами, подколенками, вниз головой и висела так подолгу. Многие на улице нам выговаривали за такое попустительство: «ребёнок может сорваться, удариться головой и навсегда покалечиться, ещё и умственно!» Ничего подобного, к счастью, не случилось, девочка выросла стройная, с хорошей фигурой, в целом здоровенькая… Но, к нашему огорчению, с очень слабыми нервами, что мы считаем последствиями «служебных» стрессов, перенесённых Ирой во время беременности.
Между Талей и старшей сестрой – большая возрастная разница: почти полные 10 лет. К счастью, они дружны и любят друг друга. Хотя мало похожи даже и внешне: полная, даже с перебором, Аня (взявшая себе второе, чисто израильское имя Нури’т (в переводе - «Лютик») и худощавая Таля… Я-то вижу в них фамильное сходство, проявляющееся неожиданно во взгляде, ещё в каких-то трудно объяснимых моментах, но со стороны сходства мало. Не всякий заметит.
Аня иногда удивляла меня неожиданными проявлениями ревности. Однажды (ей было лет 14 – 15) вдруг пожаловалась: «Вы всё снимаете (на фото) Талю и Талю…» Пришлось мне организовать целую фотосессию, во время которой я «всё снимал» только её: «Аню и Аню»…
Неожиданную трудность составило освоение нашей младшенькой языка страны – иврита. В семье она, естественно, слышала общение на русском – и его освоила без проблем. Но с трёх лет её отдали в детский сад. А там, хотя и слыша вокруг только иврит, она вдруг заупрямилась и долго на нём не говорила. Более того, едва начав говорить по-русски, стала жаловаться на воспитательницу:
– Она думает, что я ивритская девочка. А я – русская…
Вот тебе и раз! (как говорят по-русски)…
Дошло до того, что на последний, предшкольный год пришлось перевести Таличку в срециальный детсад для детей с проблемами в развитии. И здесь, наконец, под влиянием воспитательницы, применившей специальную методику, девочка актуализировала свои накопленные в пассивном запасе речевые познания в новом для неё языке. Хотя родилась – в отличие от старшей – в Израиле и, следовательно, является «саброй» (так называют съедобные плоды кактуса, - колючие для рук, но кисло-сладкие на вкус: своего рода самокомплимент, самохарактеристика местного населения…)
По-русски обе наши внучки говорят свободно и без акцента. У Ани нет и русского акцента в иврите, у неё фактически два языка – родные, чем она и пользуется, став профессиональным переводчиком. Она и стихи сочиняет на обоих языках… И публикует их в печати.
У «сабры» Тали в иврите есть ощутимый русский акцент. Впрочем, это ей в жизни помех не создаёт.
Аня, окончив среднюю школу (последние три года училась в афульской школе ОРТ), поступила, при материальном участии армии, на курс подготовки психологов в Университет и, сдав на 1-ю учёную степень) по этой специальности пошла служить в ЦАХАЛе (Армии Обороны Израиля). Отслужила почти полный срок службы (выйдя замуж, родила ещё во время воинской службы сына и была уволена несколько раньше окончания духлетнего срока).
В дальнейшем работать стала переводчиком. С мужем, однако, развелась, но ребёнок с отцом общается, да и она сохраняет нормальные отношения, но не лирические… Уже несколько лет связана с другим мужчиной, у которого, впрочем, есть тоже ребёнок от другой связи, девочка… Что и как будет дальше – сегодня не известно.
Есть дружок и у Тали. Смерть Инны в 2014 году оставила меня в амидаровской квартире живущим в одиночестве. Через некоторое время я переселился к сыну, а свою квартиру с их помошью приобрёл в собственность по льготной цене, положенной мне как живущему в ней более 25 лет. Скидка внушительная: 38%.
Приобретение квартиры дало возможность поселить там внучку с её парнем (в амидаровской это было невозможно), а я ушёл жить к сыну и невестке.
* * *
Я начал эту главу рассказом о своей жене, о её трагическом мироощущении, о её конфликте с беспощадной реальностью, - думаю, будет правильно, если продолжу, перескочив через целую полосу собственных передряг, о которых будет в следующих главах и которые она, сверх собственной огромной нагрузки фактического «капитана» нашего семейного корабля, переживала столь же страстно и болезненно, как собственные. Только с учётом этой её особенности будет понятно, что ко всему пережитому ею в харьковскую пору нашей жизни (а это и семейная трагедия, разыгравшаяся в пору её вступления в юность, в 9 классе, когда её отец, к которому она была очень привязана, ушёл из семьи к другой женщине, а она осталась вдвоём с матерью – вечной гимназисткой, женщиной, крайне неприспособленной к самостоятельной жизни, поступившей работать в регистратуру детской порликлиники на ничтожную зарплату, и они вдвоём страшно нуждались, т. к. жили на эту крошечную мамину зарплату и на ещё меньшую Инночкину стипендию, - отец в доме за время жизни с любовницей, которая тоже ради него бросила и мужа, и школьника сына, ни на один день не заглянул к дочери… Это, правда, становится понятнее, если знать, что дело происходило как раз в пору, когда он, всю жизнь работавший на руководящих должностях и при большой зарплате, вдруг был вынужден, с одной стороны, по причине вдруг понадобившихся дипломов об образовании (которого и которых у него не было, а, во-вторых, это ещё и совпало с послевоенным «расцветом» государственной юдофобии, - и он даже на себя не мог зарабатывать прилично…
Инна эту историю переживала особенно болезненно потому ещё, что сама ввела в дом «разлучницу».
В детстве и отрочестве моя будущая жена отличалась лёгким, весёлым характером, всегда бывала в центре детских и подростковых компаний, к ней льнули и дети, и педагоги, как в школе, так и вне её. Вот так она сдружилась с воспитательницей в пионерском лагере фабрики им. Тинякова. Иннин отец был начальником ОРСа – отдела рабочего снабжения этой фабрики, – в послевоенное время лицом могущественным, благодаря своей близости к распределению благ – например, продуктового, да и промтоварного дефицита. Не могу сказать, попала ли эта женщина случайно в дом начальника ОРСа или наметила себе целью сблизиться с соблазнительным для неё "лицом", но девочка потом считала виновницей себя – именно она привела воспитательницу в свой дом. Роман был скандальным и довольно коротким, но пришёлся он как раз на то время (1949 – 50 гг.), когда были ликвидированы ОРСы,, и мой будущий тесть вынужден был, в свои 50 лет, уйти с руководящей работы на весьма скользкое положение материально ответственного начальника склада или базы… При всём своём бесспорном таланте организатора-хозяйственника, он панически боялся тюрьмы и потому, сидя на миллионах, не отваживался воровать… (см. о нём мою плутовскую повесть «Товарищ Язиф» - http://www.proza.ru/avtor/felixr&book=13#13 ). Она вышла и на бумажном носителе - в приложении "Роман-газета" к тель-авивской, на русском языке, газете "Новости недели" в августе 2017 г.
Не знал его пассии, вот этой «злой разлучницы», «пиковой двмы» Инночкиной семьи, и потому не могу судить о причинах того, что мой дорогой тесть (человек он был яркий, мы с ним очень сблизились и друг друга искренне любили), - но я не решаюсь никак высказаться чётко о том, что руководило его пассией, когда, соединившись с ним, она порушила этим сразу обе семьи: и свою, и его…
Знаю лишь, что с рассказа Инны об этих двух семейных трагедиях началось моё личное счастье, родилась моя семья, мой союз с Инной.
Кажется, я нигде ещё не рассказывал о том, как это случилось.
Осень 1953 года застала меня студентом вечернего отделения педагогического института. А работать я продолжал у окончившего аспирантуру и защитившего весной того же года кандидатскую диссертацию слепого инвалида Отечественной войны Марка Спектора. Ему нашлось место (притом, как потом оказалось, на всю жизнь вплоть до выхода на пенсию) руководителем компендиума по философии и медицинской этике в Харьковском областном институте усовершенствования врачей. Я продолжал работу у него на дому, читал ему материалы для подготовки к лекциям и даже отводил его уже в аудитории для чтения лекций и приводил обратно, когда мне, как и каждый год в это время, пришла повестка из военкомата.
Мне такие приходили уже несколько лет дважды в год: к весеннему призыву и к осеннему . Но каждый раз оканчивалось тем, что меня отправляли домой, поставив на крошечном клочке бумаги – моём приписном свидетельстве (так назывался воинский документ призывника) печатку: «До особого распоряжения».
То есть я отпущен и освобождён от призыва до особого распоряжения, то есть пока армия без меня не может обойтись… А обходиться без меня ей приходилось по величайшей государственной глупости её больших начальников, а именно потому, и только потому, что и мама, и папа мои были с 1950 года заключёнными лагерей как «враги народа».
Смешно и дико это теперь осознавать: меня, воспитанного в духе поклонения советскому строю и лично Вождю его, великому Сталину, теперь опасались призвать (пускай даже в дальний гарнизон срединой Сибири!), чтобы я как «сын врагов народа» не разложил, не дай бог, какой-нибудь заштатный стройбат или, может быть, личный состав полевой кухни…
Так или иначе, но и в этом году меня совсем было уже взяли, и наверняка всё-таки взяли бы, потому что мой районный военкомат позарился на комнату, в которой я жил с этого года практически один: сестра с мужем уехали по случаю того, что её мужа в добровольно-принудительном порядке послали инженером МТС в Сумскую область, а в военкомате старший лейтенант Иванов нуждался в жилье, и меня хотели уговорить прописать его в моей комнате, пообещав мне за это «отступные»: 5000 тогдашних рублей. Но дело случилось уже после смерти Сталина, что-то в воздухе дрогнуло, и я каким-то шестым или шестнадцатым чувством стал надеяться на возвращение родителей. А куда они вернутся, если я, уехав служить, комнату продам?
Вот почему я категорически отказался от такого варианта. Меня уже даже было призвали . Но в последний момент опять отменили призыв.
Однако не только я почувствовал перемену политического воздуха. Её ощутили и страшно боявшиеся ещё недавно любого куста мои родственники , любившие меня и жалевшие. И моя родная тётя Тамара, сестра-близнец нашего отца, обратилась к своему старому, со студенческих лет, другу и коллеге – заместителю директора нашего пединститута с просьбой перевести меня с вечернего отделения на стационарное дневное.
Это, вообще говоря, была авантюра: предстояло досдать шесть или восемь экзаменов и кучу зачётов, чтобы преодолеть отставание вечернего отделения от дневного: на вечернем учились 5 лет, а на дневном – 4, так что отставание в сумме равнялось примерно одному году учёбы… При этом я на вечернем ещё ни разу не проходил педагогической практики, а студенты – «дневники» как раз уже вышли на вторую, да и она подходила уже к концу… Когда я явился в деканат дневного отделения с положительной резолюцией зам. директора о переводе, там схватились за голову… Но немедленно отправили в одну из групп практикантов. Они как раз приступили к активной практике, и за оставшуюся неделю я должен был провести шесть уроков: по одному уроку в день. Для учителя такая нагрузка – чепуха, не о чем говорить, но для студента…
Но я справился. При этом слух обо мне прошёл, если не по всей Руси великой, то по всем другим группам практикантов, проходивших практику в других школах. В том числе обо мне, новом студенте группы, услыхала моя (но ещё не моя!) Инна – и, как она мне сама потом признавалась, у неё «сердце ёкнула».
Как ёкает сердечко у всех неженатых и незамужних юношей и девушек в этом возрасте (21 – 22 года) в предчувствии нового знакомства с ровесником или ровесницей противоположного пола.
Мы встретились и познакомились в первый лекционный день по окончании практики. Вообще-то я её в лицо давно знал, но никогда не подходил, на заговаривал: не было повода. А тут очутившись в аудитории и не обнаружив ничего, на чём можно было бы сесть у стола, я спросил у неё:
– Скажите , пожалуйста, вы не знаете, где можно взять стул?
Такова была первая фраза, которую от меня услыхала моя жена. Права попросить уж сразу двуспальную кровать у меня ещё не было…
Все однокурсники должны были явиться на собрание по обсуждению итогов педпрактики. На этом собрании (может быть, оно именовалось конференцией? – я впервые услышал её выступление – и был покорён редким тембром её девичьего голоса, - низкого и какого-то бархатного. Но – удивительное дело – я ещё не заинтересовался ею как девушкой, хотя, конечно, обратил внимание на неё как на личность, да она была ещё и миловидна собой.
У нас в группе был куратор, проводивший политинформации и что-то вроде «воспитательного часа». Или то был семинар по какой-то из политических дисциплин? Так или иначе, между студентами были заранее распределены темы выступлений по поводу постановления ЦК КПСС об улучшении торговли. Инне досталось рассказать о предстоявшем расширении ассортимента продуктов, она начала перечислять названия изделий (помнится, кондитерских: там были указаны конфеты «Мишка на Севере», названия тортов и пирожных… Это развеселило всю молодую аудиторию, Инне всегда, даже к старости, тоже было приятно посмеяться, а в юности она была выдающаяся пустосмешка и своей весёлостью заражала окружающих. Куратор возмутился всеобщим оживлением и попытался обвинить в нём выступающую, но она сумела дать ему неожиданный отпор:
–Я цитирую постановление, - сказала она, – не пытайтесь пришить мне «дело»!
И вновь мне понравилось её поведение в критический момент, но и теперь мне и в голову не пришло, что за этой девушкой можно поухаживать… Дело в том, что я был озабочен своими академическими делами.
Незадолго до 1 января Нового, 1954 года я стал искать себе напарника для занятий: предстояло готовиться к сдаче курса, лекции по которому я не слушал и конспектов у меня быть не могло. Я спросил у Инны – у неё конспекты были, и я попросил разрешение готовиться к экзамену вместе. Она удивилась, объяснив, что вообще-то обычно занимается одна, не в компании, но согласилась помочь, и мы договорились, что я к ней приду домой утром в такое-то время 2 января. Я не слишком заботился тогда о том, чтобы явиться точно к условленному часу, и несколько опоздал. Впервые вошёл в их квартиру. Сидевшая, несмотря на зиму, во дворе толстая баба дворничиха спросила меня, у кому я иду, но я и не подумал ей отчитаться, а молча прошёл в подъезд, поднявшись на третий этаж. Буквально следом за мной явилась эта бабища, отдуваясь и с объяснениями:
– Иночка , так оце до Вас? Ну, звыняйте, ты ж знаешь, шо вид нас трэбують, шоб мы розпытували, до кого прийшлы. Ну, звыняйтэ!
После чего у нас с Инной начался такой разговор.
– Ты почему опоздал? Мы же договорились к девяти, а сейчас уже пол-десятого…
– Ну, извини, проспал… - небрежно ответил я
– Что ж ты не мог маму попросить, чтоб она тебя во-время разбудила?
– Моя мама далеко, - ответил я, - она здесь не живёт.
– А где же она? – последовал законный вопрос. Я ответил по всей правде:
– В лагере сидит, осуждённая на 10 лет.
– За что?
– Ни за что, – ответил я, снова по всей правде. Моя собеседница тут же нашла, как ей показалось, выход из положения:
– Ну, так папу бы попросил или кого там, с кем живёшь… – Пришлось объяснить:
– Я живу один. Папа тоже заключённый, тоже сидит в лагере.
– А он за что? – Тоже ни за что, - ответил я, и тоже чистую правду. В то время я ещё не мог ответить, как ответил бы теперь: «За свою фанатическую, юношескую, бездумную веру в социальную революцию и коммунизм они наказаны новыми хозяевами жизни – сталинским аппаратом, - диктатурой этих властителей, во имя их, хозяев, власти и произвола»…
Самое интересное, что она, в чьей семье репрессированных НЕ БЫЛО НИКОГО, мне немедленно и безоговорочно поверила. И это был первый момент нашей жизни, с первых минут основанной на доверии и любви. Пока что лишь её любви ко мне. «Она меня за муки полюбила»…
Тут настала моя очередь спрашивать, а её – отвечать. Я спросил о её семье. И в ответ на свой откровенный рассказ услышал рассказ её, - столь же откровенный: о её семье, о том, что вам уже известно. Но рассказала с подробностями: и о погибшем на фронте брате; и о том, как они бежали от гитлеровских немцев, как случайно брат увидел на какой-то станции выехавшего следом отца, который, будучи связан службой, вместе с ними уехать не мог и бежал, когда уже в город входили захватчики; вместе они всей семьёй продолжили путь в эшелоне, который привёз их в Узбекистан, в кишлак Кермене, или, или Кармана, - никак не могу теперь разобраться, но ясно, что это ныне район города Навои… Инна была до старости полна ярких, но и противоречивых воспоминаний о тех местах и людях: с одной стороны, их встретили очень приветливо, с другой – у местных жителей не было ни малейших представлений о европейской цивилизации. Так, один из них подаренный ему её родителями подстаканник надел ручкой на кушак собственного халата и так ходил с ним, как с украшением. Ей было 9 лет и, играя с тамошними детьми, она очень быстро стала перенимать их язык. Но вскоре заболела, в том числе – глазами, и врач, который там всё же сыскался, сказал родителям, что сохранить жизнь ребёнку можно, только уехав в места с умеренным климатом. Покинуть место, куда они были определены как эвакуированные, по советским неокрепостническим порядкам, да притом и в условитях лютой войны, возможно было только нелегально. Так что они оттуда бежали и добрались до Челябинска, где жила с семьёй родная сестра Инниного отца – Маша. Она, однако, приняла брата с семьёй крайне недоброжелательно, и они перебрались в зауральский Курган (чуть позже ставший областным центром), а там все трое взрослых, включая допризывника Мишу (он был её старше на целых 9 лет) поступили рабочими на завод, выпускавший боеприпасы. Моя будущая тёща стала контролёром качества, какая-то работа сыскадась и для обоих мужчин, но вскоре отцу, рассмотрев его послужной список, предложили возглавить административно-хозяйственный отдел завода. К концу 1942 – началу 43 года Мишу призвали в армию, вскоре он отправился на фронт, а спустя ещё несколько месяцев на него пришла «похоронка». Однако это не было извещение стандартного и официального характера, а просто написанная от руки открытка с подписью зам. командира войсковой части. Подпись довольно разборчива: Гочияев. Я, однако, по какому –то наитию правильно расценил её как русифицированную мусульманскую фамилию и, предприняв в очередной раз поиски следов погибшего, написал через журнал «Наука и жизнь» вопрос выступавшему там филологу член-корру АН СССР Федосееву как специалисту по ономастике (отрасль языкознания, изучающая имена собственные), какой из национальностей СССР может принадлежать фамилия Гочияев.Если бы член-корр дал себе труд пораскинуть умом и ответь хотя бы предположительно, – как знать, может быть, ещё был шанс разыскать того Гочияева… Но Федосеев ответил крайне невежливо и высокомерно, через редакцию журнала, переславшую мне его ответ: «Передайте Рахлину, что фамилия – это не национальность». Чтобы такое знать, не надо дослуживаться до высот членкоррорвского звания, достаточно просто быть – и даже не обязательно членом Академии Наук, пусть «всего лишь, членом-когрреспондентом. Через десятки лет, уже пожив долго в Израиле, я узнал, что фамилию Гочияев носил террорист из предгорий Кавказа Ачемез Гочияев, связанный с чеченскими боевиками, по национальности карачаевец…
В первый наш день совместных «занятий» Инна мне рассказала, как получили они эту ужасную открытку (её написал, в силу исполнения своей должности, замполит части, но без печати и не написанная по официально утверждённой форме, открытка эта не могла быть признана документом, а потому семья «пропавшего без вести» не могла считаться семьёй погибшего и пользоваться какими-либо льготами: простая открытка – не «весть»…
Лишь после смерти в 1974 году Инниного отца я через военкомат предпринял ещё раз поиски, и они увенчались успехом: в архиве рядового состава Советской армии в подмосковном Подольске разыскали сведения о смерти Михаила Исааковича Фрейдина, рожд. 1923 г., последовавшей на Ленинградском фронте, недалеко от Старой Руссы, ОТ БОЛЕЗНИ (да: и на фронте солдат – это всего лишь человек, а человек подвержен болезням, особенно если дни и ночи, в том числе и зимой, и ранней весной, проводит под открытым небом, в окопах, в болотах… Мальчику было 20 лет.
Как только Харьков был освобождён, Иннин отец не мог удержать жену от бессмысленного и бездумного поступка: взяв с собою 11-летнюю дочь, Сара Михайловна возвратилась в Харьков. Их комната, как оказалось, занята дворничихой, улучшившей своё жильё при немцах по ордеру, который ей выдала созданная оккупантами управа. Теперь, после освобождения, эту наглую бабу поддерживало ведомство угледобычи, которому принадлежал весь дом, и вернувшиеся мать с дочерью были приняты семьёй её старой подруги по Херсону… Но жить было не на что, устроиться на работу мать почему-то не смогла. Тут приехал (выпросив в Кургане у своего начальства командировку), её муж – и, быстро поняв обстановку, увёз их опять «в эвакуацию», хотя на фронте дело шло к Победе.
[Читатель вправе спросить у автора: «Книга озаглавлена «Здесь, в Израиле», 15 предыдущих ваших мемуарных книг заполнены жизнью в СССР, России, Украине, зачем же возвращаться вспять? – Отвечаю, как есть: в тех 15-ти книгах почти не нашлось места для жизнеописания или хотя бы бледного и краткого психологического портрета моей подруги всей жизни; только здесь, заканчивая основной литературный труд свой, я, наконец-то, решил восполнить этот ужасный пробел. Мне судилось её пережить – к сегодняшнему моменту уже более чем на три года, но и моя жизнь движется к концу, так что «сейчас или никогда» – это реальность. К тому же, я должен буду рассказать о её ужасной, смертельной болезни, о том, в какой ужас повергло её осознание своей обречённости. И ведь смерть человека – итог всей его жизни, должен же я рассказать, как эта жизнь удар за ударом сводила её в могилу… Вот я и рассказываю. И – не мешайте мне. Не хотите читать – пропустите, но – не мешайте мне выполнить долг свой перед её светлой памятью].
Она мне рассказывала, что обратный путь в опостылевший зауральский город, жизнь там и возвращение, уже вместе с добившимся увольнения отцом, в родной Харьков почти полностью выпали у неё из памяти. В Харькове отец, благодаря своей энергии и потрясая в судах и прокуратуре пусть и не имевшей официальной силы, но всё же не вызывавшей сомнений в подлинности траурной открыткой с фронта от замполита Гочияева, быстро добился постановления прокуратуры о своём праве на довоенную жилплощадь. Однако вселившаяся при немцах дворничиха, работавшая в штате каменноугольного ведомства, пользуясь поддержкой своего начальства, выполнить предписание прокуратуры не спешила. И они остались жить в той же комнате, соорудив хлипкую времянку-перегородку. Инна вернулась к учёбе в той женской 17-й средней школе на ул. Бассейной и в тот же класс, где училась в прошлом году. Девочки, да и учителя, встретили её тепло. Отца приняли на работу начальником ОРСа «Тиняковки» (известной швейной фабрики в центре города), и несколько послевоенных лет, вплоть до 9-го класса, ей жилось хорошо. Её очень увлекла мишура «пионерской жизни», военно-патриотическая эйфория послепобедных лет этому очень содействовала. Инночка писала звонкие патриотические стишки, один из них был даже напечатан на обложке массового детского издания повести Л. Кассиля «Дорогие мои мальчишки».
Были и огорчения. Самое счастливое детство не могло настолько её ослепить, чтобы она не почувствовала распространившегося повсеместно послевоенного бытового, а отчасти уже не слишком скрываемого государственного антисемитизма. Девочка-подросток написала письмо автору широко разрекламированного тогда романа «Молодая гвардия» – Главному Писателю Советской страны А.Фадееву. Он письмо получил и, представьте, на её эмоциональное письмо юной пионерки или уже, возможно, и комсомолки ответил: одной –двумя строчками успокаивающе-патриотического содержания. То есть – вполне бессодержательно. И вместе с тем, в духе безупречного барабанного оптимизма. Дескать, есть ещё кое-где у нас порой, но, в итоге, всё будет так, как учит нас партия Ленина-Сталина.
Большое и неформальное, более чем материнское внимание проявила к своей любимой ученице учительница русской литературы и классный руководитель Елена Григорьевна Ходова. Уроженка начала 20-х годов, выросшая в неполной семье, без родного отца, дочь известной в городе женщины-врача Рогнеды Зиновьевны Ходовой, работавшей главврачом Дома ребёнка, Елена Григорьевна, узнав о случившейся в Инниной семье драме - о том, что отец из семьи ушёл, немедленно взяла девочку под свой контроль.
Личная судьба Елены сложилась, как у множества женщин её поколения. Возлюбленный её девичьих лет был на фронте тяжко ранен и, как это бывало множество раз, попал на лечение в госпиталь того города, где она жила в эвакуации –а, возможно, это она его разыскала в одном из госпиталей… Так или иначе, а раненый умер, и женщина осталась на всю жизнь в девушках. Чистая статистика: женщинам её возраста просто не хватило мужчин: ведь из мужчин этих поколений погибло до 90 и более процентов…
И нерастраченную материнскую нежность Елена Григорьевна обратила на свою самую лучшую и вместе с тем в канун окончания школы самую несчастную ученицу. Перед десятым классом на собственные деньги повезла её на летний отдых в Бердянск. К этому времени наглядно расцвела сталинская политика создания национальных кадров – студентов-евреев стали беспощадно «валить» на вступительных экзаменах в вузы по целому ряду специальностей. Вот откуда вновь возобновился «институт» еврейских вундеркиндов, в том числе – особенно активная гонка евреев-школьных выпускников за золотыми и серебряными медалями, дававшими (по крайней мере, в объявленном статуте) право внеконкурсного поступления в вузы. Требовательная учительница с 9-го класса взяла под контроль успеваемость своей любимицы. И та всеми силами постаралась не подвести свою любимую учительницу и пестунью. В результате Инна школу окончила-таки с золотой медалью. И понесла свой блестящий аттестат зрелости в приёмную комиссию филологического факультета Харьковского государственного университета им. А.М.Горького.
Но защитники сталинской политики создания национальных кадров бдительно стояли на страже «титульных наций». Евреи и еврейки в составе этих наций предусмотрены не были. Конечно, всей правды юной золотой абитуриентке в приёмной комиссии не сказали. Но объяснили терпеливо, доходчиво, а главное, до предела лживо: «У нас уже лежит 16 золотых аттестатов. Ваш – 17-й. Ведь вы же сами понимаете, деточка: не можем же мы принимать только отличников (но почему?! Разве не для того и существуют оценки, чтобы отбирать лучших, самых талангтливых и настойчивых? Как видно, не для того …)
«Деточка» согласно кивнула головой и понесла своё «золото» в приёмную комиссию другого филфака: в педагогический институт. Ей было, в общем-то, безразлично, где получить диплом специалиста по преподаванию русского языка и литературы: со времён головокружительной демонстрации послевоенного звукового художественного фильма Марка Донкого с Верой Марецкой в главной роли. Эта сентиментальная мелодрама, по неоднократному признанию Инны, задолго до окончания школы навсегда определила выбор ею жизненного поприща. Она его выбрала безошибочно, но как жестоко посмеялась над нею живая жизнь…
В пединституте золотой аттестат приняли. Можно сказать: а как же иначе? Он у них был чуть ли не единственный… Я именно в тот год, проболтавшись по другим вузам и потеряв целый учебный год в поисках своего пути, тоже отнёс документы на филфак пединститута и сдавал вступительные на стационарное отделение вместе с Инниной одноклассницей, которая мне и сообщила о том, что туда уже поступила без экзаменов золотая медалистка из их класса Инна Фрейдина.
И только уже живя в Израиле, мы узнали подлинную историю того, как Инна, будучи золотой медалисткой, попала в институт ПО БЛАТУ, сама о том не догадываясь… Оказывается, их школьная учительница географии, принимавшая вступительные экзамены по этому предмету именно на приёмных экзаменах на филфаке пединстиптута, увидела в приёмной комиссии Иннины документы, отложенные в сторонку. Она спросила у председателя комиссии, почему они отложены, и ей ответили откровенно, что собираюися их ВЕРНУТЬ с отказом в приёме. И объясение ей было дано вполне откровенное: обладательница локументов не соответствует требованиям создания национальных кадров… «Географичка», знавшая Инну как свою школьную ученицу, горячо заспорила: вы не знаете, кого хотите отвергнуть… И дала Инне совершенно блестящую характеристику, вплоть до того, что рассказала о том, что это не только прекрасная ученица, но и пионерский и комсомольский лидер, она была и председателем совета пионерской дружины, и секретарём комсомольского бюро школы… И только этим убедила. А ведь если хотели документы вернуть, то, значит, благой предлог уже был придуман!
Не помню, откуда мы узнали задним числом эту историю, но источник надёжный, и сведения исходили от самой «географички».
Не менее чем два курса института Инна с матерью жили вдвоём – отец вернулся совершенно неожиданно , когда она училась на третьем курсе. Пришёл, открыл дверь сохранившимся собственным ключом, ничего не объяснил, да его и не расспрашивали. Но с женой спали врозь. Лишь наша с Инной женитьба вынудила родителей улечься вместе: комната была, хотя и большая (28 кв.мнтров), но – одна, некуда было поставить лишнюю кровать… Вообще, Инна мне сразу сказала, что наша свадьба содействовала восстановлению их разрушенной было семьи.
Мы-то с нею поладили довольно быстро. Этому содействовали сами жизненные обстоятельства: я к этому времени созрел для женитьбы, она тоже была к тому готова. Где-то в своих воспоминаниях я бегло рассказывал уже, что один из моих щкольных приятелей, а в 7-м классе даже одноклассник, Давид Нагорный, одно время, учась в Учительском институте, который какое-то время, к моменту своей ликвидации, существовал в помещении Педагогического, увидал там Инну, заинтересовался ею, познакомился и стал за нею ухаживать. Давид по документам числился старше меня лишь на год, но действительная разница была, по-видимому, большей и, возможно, существенной. Во всяком случае, выглядел он взрослым мужчиной. И это панически напугало Иннину мать. Которая умела настоять на своём, начав, если ей уж что-то стукнуло в голову, в буквальном смысле биться головой об станку!
Тут наступил тот самый случай. Она кричала дочери:
– Пойми, он – взрослый мужчина! А тебе нужен ма-а-аль-чи-ик!
И Инна, не выдержав такого напора, не испытывая к Давиду ни малейшего встречного чувства, но всерьёз испугавшись за целость маминой головы – попросила Давида больше к ним не приходить, сославшись на требованиие мамы. Давид, однако, не отступился,– не такой он был человек, жизнь, как cпециально, не раз нас сводила, и я имел возможность изучить его характер. Он очень интересовался женщинами, но относился к ним уважительно, даже почтительно, я никогда не слышал из его уст ни малейшей пошлости или сальности. Он попросил разрешения писать ей письма «до востребования», и «роман» принял эпистолярную форму.
– Но это вскоре мне ужасно надоело,– рассказывала мне потом Инна. – Понимаешь, не сказать, чтобы он был мне противен,– нет, он был мне НИКАК! Да я ещё и постоянно боялась, что в нашей комнате мама наткнётся на его письмо – и опять закатит мне сцену. А потому я при встрече сказала, чтобы он мне больше не писал, потому что… Словом, такого ему наговорила, что до сих пор неудобно самой вспомнить…
С трудом я добился от неё признания: она ему сказала, что ей видеться с ним – неприятно… «Я так сказала , чтобы отвязаться от него. На самом деле он,– повторяла Инна, – был мне просто безразличен»…
Интересно, что Давид верно понял, от кого исходил категорический протест против его ухаживаний. Изредка жизнь нас сталкивала. Так в 1969 году, когда мы втроём, с Инной и 11-летним Мишей, отдыхали в Одессе, во время 3-часовой морской прогулки на океанском лайнере «Шота Руставели» мы на одной из палуб носом к носу столкнулись с Давидом.
Это был славный, очень порядочный в личных отношениях, не без мелких, но вполне простительных грешков (любил прихвастнуть, присочинить), но в своём деле (педагогике пионерского движения – варианте скаутского) – талантливый, щедро изобретательный человек. Будущая моя тёща хорошо на меня поработала: я оказался как раз тот «мальчик», который её дочке стал суженым.
Я прервал свой рассказ о нашем первом дне «совместных «занятий»: на том, как она принялась, в ответ на мою откровенность, рассказывать мне о своей семейной беде, и о последующей своей личной битве за медаль, о роли в её жизни Елены Григорьевны, а потом и о том, как, уже после возвращения отца, к ней на улице, в магазине, подошла незнакомая женщина и, обнаружив удивитьекльную осведомлённость о её жизни и семье, обратилась с просьбой: составить компанию её дочери-старшекласснице в поездке и жизни на даче… Отделаться от незнакомки оказалось невозможно, она пришла к ним домой и буквально пристала к Инниным родителям с просьбой отпустить их дочь с её девочкой куда-нибудь в деревню.
В моей жизни была масса совпадений. Оказалось, я эту женщину знал потому, что она в Златоусте устроилась работать в бухгалтерию «Гипростали» - рядом с моей мамой. Благодаря этому вся её семья, эвакуированная из Харькова, смогла туда же вернуться в эшелоне Гипростали. Вскоре она, однако, смогла из Гипростали уволиться. Муж её был одноногий инвалид, у них было двое детей: сын (мой ровесник) и дочь, учившаяся с Инной в той же школе на несколько лет моложе. Иннины родители признались, что у них нет денег на дачу для дочери.
– Я вам дам, отдадите, когда будут! – ответила гостья. Сразу же скажу: согласившись (а отказаться просто было невозможно, с таким напором эта любящая мать настаивала на своём!), они потом так и не отдали долг, - впрочем, та на этом и не настаивала…
В тот день никаких занятий у нас с Инной так и не получилось – получился разговор о жизни. Естественно, «роман» между нами развился не сразу , но его особенность и отличие от двух моих предыдущих была в том, что на этот раз меня привлекли черты личности и характера, жизненных переживаний девушки, а уж потом я увидел, как она хороша собой!
Помню, это случилось в институтской вудитории. Глянув, на её узенькие губки, на весь смеющийся рот, я вдруг понял, как хорошо будет с нею целоваться…
Ещё одна такая – ну, совершенно не деловая, не академическая мысль осенила меня, когда однажды мы договорились, что я пойду проводить её на каток. Я пришёл к ней домой, застав её в зимнем спортивном голубом костюме, очень ей шедшем, подчёркивавшем особенности её стройной девичьей фигуры – и снова «грешные» мысли обуяли мою молодую, пылкую голову.
Но до объяснения было ещё далеко. Вдруг охватили меня сомнения: да то ли это серьёзное чувство, которое должно решить нашу участь? Не наморочу ли я ей голову понапрасну? Этого ей ещё не хватало, в придачу к перенесённой трагедии родителей…
Вот почему я недели две или месяц не мог ни на что решиться, беспокоился сам, заставлял нервничать её – словом, вёл себя неровно, даже истерично… К счастью, времени на Гамлетовы раздумья не было: приближалось окончание учебного года, которое могло нас разлучить навсегда.
И однажды я решился. Я жил тогда в своей комнате на Лермонтовской один, она пришла ко мне готовиться к зачёту, я стал ей что-то рассказывать, почувствовал, что она меня совсем не слушает, я её вдруг обнял и поцеловал…
Так мы начали, то, что называлось – «встречаться». Но на это уже не оставалось времени. И однажды я её спросил – как бы между прочим:
– Слушай, а давай… поженимся?
Ответом был… взрыв хохота! Я был всерьёз озадачен. Как это понять? Я так и спросил. Она зашлась в хохоте ещё пуще. Я растерялся, но всё же попросил объяснить: как её понимать? Вдруг, перестав смеяться, она ответила мне всерьёз:
- О чём ты спрашиваешь? Разве не видишь, что ты – это я? У меня нет другого интереса в жизни, мы теперь навсегда вместе… Если только ты меня не разлюбишь…
Мы «расписались» в ЗАГСе 10 апреля 1954 года. В начале мая получили «распределение» в одно и то же село Андреевка Первая, под Балаклеей,, Я только лишь начал работать учителем, как меня призвали в Армию и отправили служить через всю страну аж на Дальний Восток – в Приморский край – в маленький гарнизон у китайской границы.
* * *
Вернёмся, однако, к политике, журналистике и литературе Израиля середины 90-х гг. прошлого века.