Часть 1. Трофим
Гремя колёсами на стыках рельсовых полотен, трамвай №16 завернул на Шаболовку. Ему вслед под заснеженным стеклом уличных часов дрогнула минутная стрелка, опередив на пару делений свою медлительную подругу. Короткая часовая лентяйка будто примёрзла к полуночной цифре двенадцать в то время, как минутная шалунья, накопив силы, вновь бросилась догонять будущее. Согласитесь, бежать в будущее и тащить за собой неповоротливую подругу – удовольствие не из приятных!
Трамвай напоминал океанический батискаф. Он медленно плыл в густой круговерти февральских городских сумерек, высвечивая «рельеф дна» неоновым светом передних фонарей. В холодном салоне «батискафа» сидел мужчина лет тридцати. Он кутался в широкие полы чёрного кожаного пальто и, подняв воротник, плавил лбом наледь на оконном стекле. Передвигая лоб вверх по искрящемуся холодку, мужчина разглядывал в протопленную полынью ночную пустоту улицы. Февральская позёмка подгоняла редких прохожих, стряхивая с деревьев комья пушистых колких белил.
Мужчина сидел, уткнув голову в ледяное трамвайное стекло, третью остановку подряд. Вагоновожатая поглядывала в зеркальце на странного пассажира и поминутно вздыхала, догадываясь, что гражданин морозит лоб не от хорошей жизни. Действительно, Трофим, так звали мужчину в чёрном плаще, переживал тяжёлое похмелье, иными словами, состояние катастрофического бессилия перед нелепой и тупой физической болью.
Утренняя выпивка, оборвавшаяся полуденным забытьем, теперь выворачивала желудок и пульсировала в висках наподобие разыгравшегося на ветру деревенского била. Стараясь отключиться от боли, Трофим мучительно восстанавливал события дня…
Он очнулся, когда за окном уже горели фонари. Долго и неловко сползал с дивана. Когда же сполз, никак не мог подняться на ноги. «Надо купить выпивку и чё-нибудь на закусь» – ворочалась в голове растрёпанная мысль-полушка. Он отыскал среди разбросанных по комнате вещей выходной минимум, набросил на плечи пальто и, застёгивая на ходу непослушные пуговицы, отправился на улицу.
На улице его поджидал колкий миг блаженства! Как только он распахнул парадные двери подъезда, февральский «аппликатор Кузнецова» вонзил в воспалённые щёки и глазницы тысячи огненных игл, охлаждённых до абсолютного нуля. Трофим немного пришёл в себя.
Он вспомнил причину, по которой оказался на улице: холодильник, напоминавший брюхо огромного белого медведя, третий день урчал от голода. Просыпаясь утром и упреждая подступающее похмелье, Трофим наливал в стакан оставшуюся с вечера водку, на автомате подходил к старенькому «ЗИЛу» и подолгу высматривал пустые холодные полки, освещённые тусклой грязной лампочкой бытия. Не обнаружив даже сухой корочки хлеба, он говорил себе: «Ща сгоняю в магазин» и делал шаг по направлению к двери. Но в этот момент похмелье набрасывало на него свои скаредные сети. Слабеющей рукой Трофим хватал со стола стакан и залпом выпивал. Без закуски движение водки в горле напоминало хорошо известный каждому алкоголику ленинский тезис «Шаг вперёд, два шага назад». Плотно прикрыв ладонью рот, Трофим запрокидывал голову вверх, напрягал кадык и проталкивал в грудь непослушную огненную влагу.
Через минуту состояние мучительного беспокойства сменялось ощущением сладковатого равновесия. Трофим делал шумный выдох, присаживался в своё любимое кожаное кресло и на четверть часа предавался рассуждениям о том, что ему выпало жить в неустроенном мире зла. Люди, населяющие этот мир, грубы и завистливы. А он, человек высокой внутренней организации, непризнанный люден «а-ля Стругацкие», вправе отказать неблагодарным современникам в стремлении украшать свой мещанский быт произведениями искусства! Ради чистоты профессии (Трофим был обыкновенным арбатским художником) он всякий раз после первых ста пятидесяти грамм принимал решение не дарить свой выдающийся талант этим ханжам, пересмешникам и лизунам. «Ну уж нет! – говорил он сам себе и наливал ещё сто граммов «целебного» зелья. – Выпьем, Трофимушка, на брудершафт за твой жертвенный гений! – И добавлял, разливая по третьей. – Лучше затопить собственные корабли, но не пропустить вражеский флот к берегам Афродиты!»
Трамвай остановился у метро «Шаболовская». Трофим вздрогнул. Охлаждение лба почти излечило его от внутреннего желудочного нестроения, но тупая головная боль и воспалённое состояние кожи лица ещё доставляли немалое беспокойство. Надо было выходить. Зачем? Трамвай ждать не будет. Трофим нехотя поднялся и, скользя по подтаявшему на ступеньках снежку, вышел из вагона.
Автоматические створки захлопнулись, батискаф лязгнул сочленениями и, набирая скорость, уплыл в гулкую глубину улицы. Трофим долго стоял, провожая трамвай глазами, и затем, поправив на спине рюкзачок, направился к метро. «Еду к Володьке. Пусть так!» – решил он, окончательно приходя в себя.
Вдруг сзади тупой удар в правое плечо вывел его из состояния равновесия. Трофим неловко переступил по кромке подмёрзшего неубранного снега, поскользнулся и стал падать. Рюкзачок, в который он машинально сунул кошелёк, паспорт, телефон и зачем-то планшет, какой-то парень ловко сорвал с его плеча и пустился бежать. Трофим упал, больно ударился коленом о выступ бетонного ограждения, но тут же поднялся и бросился в погоню.
Однако он не сделал и нескольких шагов, как повреждённую коленку прошила острая игольчатая боль. Припадая на ушибленную ногу, Трофим присел на парапет ограждения и, массируя больное место, огляделся. Вокруг не было никого. «Хорошенькое дело!» – подумал он и, хромая, направился в вестибюль метро.
Одинокому старичку, сидящему в будке на линии контроля, он в двух словах объяснил случившееся. Тот выслушал и, махнув рукой: «Тебе туда», направил Трофима в дежурное отделение полиции, располагавшееся в торце вестибюля за эскалаторами.
Часть 2. Повод для размышлений
Припадая к перилам ограждения при каждом приступе боли, Трофим добрался до дежурного отделения. Он прекрасно понимал: никто пропажу искать не будет, случившееся спустят на тормозах. Однако заявить было необходимо – пропал паспорт, на который завтра же злоумышленник мог открыть сумасшедший кредит, и тогда…
Молодой лейтенант старательно записал показания Трофима и пообещал, что незамедлительно утром будет оформлено уголовное дело, в рамках которого приступят к розыску пропавшей собственности.
– Вы можете меня отвезти домой? – спросил Трофим, массируя коленку.
– Я могу вызвать «Скорую», – ответил лейтенант.
– Вызывайте, – Трофим с удивлением обнаружил перемену в собственном настроении. Ещё минуту назад ему хотелось наорать на этого сопляка в погонах. Травмированный, оставшийся без копейки денег, он констатировал, что в очередной раз столкнулся с удушающим безразличием этого мира. Однако его обострённое видение художника приметило в молодом лейтенантике искреннюю доброжелательность. «Так и до сострадания, чего доброго, недалеко!» – подумал Трофим, обеспокоенный таким поворотом дела.
Минут через двадцать подъехала «Скорая». Врач осмотрел коленку. «М-да, похоже на трещину в мениске. Вы готовы с нами ехать в больницу? – он посмотрел на Трофима с печальной улыбкой. – Тут нужен рентген и гипс. Дома у вас, наверняка, ни того, ни другого нет».
– Подождите, я дам сопроводительный документ. У него только что украли паспорт, – сказал лейтенант и начал заполнять какую-то бумажку.
«А он и вправду ничего», – мелькнуло в голове Трофима.
После короткого ожидания в вестибюле приёмного отделения и осмотра дежурным полусонным врачом Трофима раздели, водрузили на каталку и повезли в палату. «Как в морге», – подумал наш герой, не привыкший к больничному распорядку. Лифт остановился на одном из верхних этажей. Два санитара выкатили Трофима из грузовой кабины и после недолгой пробежки по коридору остановились напротив палаты № 812. «Так, – подумал Трофим, – придётся знакомиться с Наполеоном».
Один из санитаров распахнул дверь, и каталка въехала в большую слабо освещённую палату. У самой двери оказалась единственная пустая аккуратно застеленная кровать. Все вокруг спали. Общее мерное посапывание периодически прерывалось дряблым старческим храпом. Кто-то в глубине палаты тихо говорил во сне.
– Аккуратно перекатывайтесь на постель, – шёпотом произнёс санитар и подвёз каталку к самой кровати.
Трофим, работая руками и корпусом, перевалился на чистое постельное бельё. Белизна больничной койки вызвала у него чувство тихого уютного благорасположения. «Нет худа без добра», – ухмыльнулся он, трогая выглаженную простыню ладонью, привыкшей разве что держать стакан да перекатывать между пальцами твёрдое древко кисти.
Санитары вышли. Трофим оглядел палату. «Душно, – подумал он, – зато чисто». От всего случившегося он окончательно пришёл в себя, и теперь его голова раскалывалась не от боли, но, скорее, от мыслей и воспоминаний. А вспомнить было что. Всю последнюю неделю он квасил не переставая. Причём начинал очередную оргию с раннего утра. И ни разу не мелькнула мысль прервать затянувшийся запой, остановиться. Если бы не случай с кражей и это досадное падение, он бы сейчас наверняка давил с Вованом второй пузырь. Володька – друг особый, питейный. С ним просто и легко. Будет пить с тобой, пока тебе же самому противно не станет. Его лужёная глотка – это Марианская впадина, истинную глубину которой ни один литровый эхолот не в силах определить. Не может питейная техника достать до дна Володькиного, хоть ты тресни! Я ему говорил: «Ты, Вова, – незарегистрированный рекорд для книги Гиннесса. Ты – лучший в питейном соревновании!» А он мне в ответ: «"Москва – Петушки" читал? Куда мне до Венечки. Вот сила!»
В такие минуты сама собой приходит мысль о том, что талант – это всегда загадка. К примеру, великий баснописец Крылов: и гений, и обжора, и непроходимый лентяй одновременно. Помнится, ему принадлежат слова: «Желудок уже полон, но эти пирожки так хороши, что все остальные встанут и потеснятся». А знаток теории относительности, великий скрипач Эйнштейн? Эх, коленка стреляет. Верно, не спать мне сегодня…
Трофим перевернулся со спины на бок и оглядел пространство палаты. «Вот они, мои тусклые современники. Я всю жизнь старался отделить себя от толпы. Никогда не ходил ни на стадионы, ни в театры, избегал шумных улиц и праздников. Старался быть неразговорчивым и нелюдимым. Бросил институт, не желая смешиваться с толпой в аудитории. Две-три девушки, терпевшие мои чудачества из любви, а может, из жалости, – вот, пожалуй, и весь почётный список гендерных побед. Исключение – Володька. Героически терпит мою вечную хмурость и житейскую скаредность. Пьёт со мной ровно столько, сколько могу выпить я. Когда же чувство самосохранения извлекает нас из пьяной комы, Вован спокойно возвращается к делам. Я же ещё неделю отмокаю на таблетках и питейных спреях».
Кто-то на дальних кроватях встал и прошёл мимо Трофима в туалет. «Ну вот, очередная пакость этого мира: мне нашлось место только у нужника. Может, я лишний в принципе? Погляди, как вокруг тебя все всем довольны! Даже когда им плохо, они довольны! Довольны уже тем, что могло быть ещё хуже». Послышался шум спускаемой воды, и человеческая тень ещё раз скользнула вдоль кровати Трофима.
«А я не хочу быть довольным! Не хочу плавать в массе доброжелательных обстоятельств. Для меня каждая минута жизни – это прежде всего поединок за право считать себя не таким, как все. Я знаю, мне суждено взлететь или исчезнуть. Сегодня я проиграл поединок и потому наказан за плохую игру. Ладно, завтра будет завтра…»
На этих словах Трофим незаметно для себя закрыл глаза и уснул прерывистым беспокойным сном. Так засыпают после трудной нервной работы, когда измученное тело просит отдыха, а мозг никак не может выбраться из недавних собственных хитросплетений.
Часть 3. Светлана
– Больной, просыпайтесь, вам надо сделать рентген до обхода врача.
Трофим открыл глаза и сквозь пелену сна увидел склонившуюся над ним симпатичную медсестричку. Золотистые кудри в два ручейка стекали из-под белой медицинской шапочки и искрились в косых лучах утреннего солнца.
– Я где?.. – прошептал Трофим, с трудом ворочая языком в пересохшей гортани.
– Как где? – улыбнулась девушка. – Вы что же, ничего не помните?
– Ах, да, кажется, помню. У меня нога…
– Вы плохо считаете, – засмеялась девушка, – у вас целых две ноги! Вернее, целая-то всего одна, а вторую надо срочно отвезти на рентген. Теперь понятно?
– Да-да, я всё вспомнил.
Трофим попытался встать, но боль в коленке вновь пронзила тело.
– Нет-нет, вам вставать никак нельзя, – всполошилась девушка, видя, как сморщился больной, – я вас отвезу.
Она подкатила к постели Трофима уже знакомые нары и, придерживая бедром «транспортное средство», подала Трофиму руку:
– Ну, перекатывайтесь!
Трофим неловко вылез из-под одеяла и бочком, пряча от глаз санитарки несвежие трусы (кто знал, что придётся вот так…), перебрался на каталку и прикрыл себя приготовленной для транспортировки простынёй.
По дороге в рентгенкабинет Трофим, лёжа на спине, молча наблюдал ловкие движения девушки-санитара. На вид хрупкая и мечтательная, она одна управляла каталкой не хуже двух ребят, что развозили Трофима ночью. Наш герой в искреннем смущении сердца гадал, успела ли она обратить внимание на его несвежие трусы. Он вглядывался в лицо девушки и невольно краснел от собственного пугливого любопытства. Но в её глазах играли весёлые утренние зайчики, и она смотрела на Трофима с выражением миролюбия и симпатии. Наконец, он решил заговорить.
– Как это у вас ловко получается управлять техникой. Меня ночью катали два парня, так поверьте – хуже! Всё время обо что-то задевали, один раз на повороте вообще чуть не уронили. А с вами мне спокойно.
Девушка выслушала Трофима с улыбкой.
– У нас все ловкие. Это вам с непривычки показалось. Я вам так скажу: если присмотреться повнимательней, все люди – существа удивительные! Вот вы, например. В истории болезни записано, что вы художник. Я с детства мечтала быть художницей, это так романтично! Увы, бог талант не дал, а любовь к художеству оставил. И теперь я, как узнаю, где какая выставка, – лечу стрелой и брожу, брожу по залам, никак наглядеться не могу.
– А какая живопись вам нравится больше? – Трофим приподнялся на локтях. – Поймите, это вопрос не праздный. Ответ характеризует человека.
– Мне? – она задумалась. – Пожалуй, импрессионисты, Мане, Дега, Ван Гог…
– Ван Гог – он вообще-то постимпрессионист.
– Неважно, я его обожаю! – девушка на мгновение отдалась чувствам и забыла про каталку. А ещё через мгновение ложе Трофима содрогнулось от лобового удара в дверь рентгеновского кабинета.
– Вы что, с ума сошли? Здесь же радиация! – раздался по селектору истошный голос.
– Ну всё, теперь мне попадёт, – вздохнула девушка.
– Ничего не попадёт! – участливо нахмурился Трофим.
В это время дверь кабинета открылась, и в коридор вышла рыжеволосая, необъятных размеров женщина.
– Кто на тот свет захотел? А, это ты, Светка! Ну, гляди… – женщина хотела сказать что-то ещё, но Трофим ухватил её за халат, притянул к себе и негромко произнёс:
– Вы знаете, кто я? Я – самый главный министр вашего здравоохранения. Я запрещаю вам жаловаться. Это приказ!
Женщина растерянно захлопала глазами и скрылась за дверью. Через мгновение дверь приветливо распахнулась, и сладкий рыжий голосок пропел:
– Пожалте на рентген коленного сустава.
Трофим подмигнул девушке:
– Теперь я знаю, что вас зовут Света.
– Верно, – девичьи брови поползли вверх, – как вы узнали моё имя?
Было заметно, что она ещё не вполне оправилась от испуга.
– Ударная доза рентгена проявила все ваши секреты!
Светлана нахмурилась, пытаясь понять смысл сказанных Трофимом слов, и аккуратно протиснула каталку в дверь кабинета.
Часть 4. Из несогласия рождается откровение
– Вы так со всеми разговариваете? – спросила Света на обратном пути, направляя каталку к лифту. – Она добрая, а вы её испугали. Небось, сейчас сидит и ёжится от страха.
– Как вы думаете, Света, если человека окружают безразличие и затаённая злоба, как он должен поступать: принимать и гасить, как глина, в самом себе агрессию мира? Ведь злоба, сколь велика она ни была, рано или поздно иссякает. И если ей не удалось возмутить в человеке ответную злость, она вынуждена признать своё поражение. Иными словами, видимая слабость может одолеть силу, это принцип айкидо. Или же следует держать удар и продавливать свою победу? Это, на мой взгляд, чаще встречается в жизни, не правда ли?
– Мне кажется, вы уже не помните бедную тётушку из рентгенкабинета.
– Вы не ответили, Света!
– Вы тоже.
Каталка с шумом покинула лифт и покатила по коридору восьмого этажа.
– Неужели вам, Света, не интересен мой вопрос? Это же в некоторой степени основа миропонимания.
– А я думаю о ней. Она, конечно, поймёт, что вы никакой не министр, и, может быть, даже разозлится на нас с вами. Но то количество неуютности и страха, которое вы, как бы это получше сказать, вычерпали из её сердца, – с ним-то как быть? Мне трудно объяснить словами моё беспокойство. Впрочем, вы, наверное, и сами это чувствуете.
Трофима в ответ на слова девушки вдруг объял огненный спазм: с какого такого перепуга он должен соотносить свои действия с примитивной моралью санитарной сиделки! Он уже открыл рот, чтобы произнести гневную реплику в ответ Светлане. Но в это мгновение каталка остановилась у двери палаты № 812, и Трофим понял, что дорожная аудиенция с доброй, но заносчивой девчонкой окончена.
Вечером того же дня Светлана пришла в палату с суточными коробочками таблеток. Она обошла больных и перед выходом подсела к Трофиму на койку.
– Я думала о ваших словах. Наверное, мне ближе ваш первый вариант. Как это говорят – «непротивление злу насилием». Я не смогла бы выдавливать силой преимущество, даже если оно было бы очень нужно. Когда я об этом думаю, мне кажется, я, наоборот, теряю силы. Может быть, поэтому я никогда не любила увлечение отца охотой…
Светлана запнулась и отвела глаза в сторону. Трофим смотрел на неё. Ему показалось, что он услышал то, что никак не мог определить для себя. Действительно, потратив два десятилетия сознательной жизни на постоянную борьбу с обстоятельствами, он выработал в себе привычку не рассуждать о противнике. Да, он часто проигрывал, оказывался «на щите», но никогда не задавался вопросом о потерях своего визави. Ни в случае проигрыша, ни в случае победы. И только сейчас, слушая сбивчивые рассуждения молоденькой девочки, он ощутил потрясающую ущербность собственного «я». Да-да, в надмении сердца лежали все первопричины его житейских неудач. Это же элементарно! Если ты не принимаешь в расчёт баланс противника, ты никогда, даже в случае победы, не получишь желаемое – независимость и уверенность в разрешении проблемы.
Трофим нахмурился. Выходит, подмяв под себя голосистый нахрап тётки из рентгенкабинета, он только углубил проблему, перезапустил бумеранг отрицательной энергии. Когда бумеранг вернётся (а он вернётся) и кому первому «оторвёт голову» – не знает никто. Даже сам Троффи великолепный...
«Эта девочка, похоже, обладает каким-то генетическим знанием, которого нет у меня, – размышлял наш герой, поглядывая на Светлану, – если это так, все мои знания и достоинства – сущий ноль перед одной неизвестной мне координатой, по которой свободно и просто движется эта симпатичная медсестра».
– Света, вы когда-нибудь влюблялись в плохого мальчика? – улыбнулся Трофим.
Брови Светланы поползли вверх, она ответила встречной растерянной улыбкой:
– Да, объект моей единственной любви оказался… – с минуту она молчала. – Да что это я!.. Простите, мне пора.
Светлана выпорхнула из палаты и больше в тот день не появлялась.
«Ну вот, – вздохнул Трофим, – и я туда же. Чёрт знает что! – он присел на край кровати. От резкой смены положения его травмированная коленка необычайно больно хрустнула. Трофим взвыл от боли.
– Гляди, новенький запел, – усмехнулся кто-то в глубине палаты, – значит, живой. Слава Богу.
Часть 5. Разговоры, разговоры…
Их встречи носили деловой регулярный характер. Постельный режим Трофима этому способствовал. Каждое утро Светлана, впорхнув в палату и совершив необходимые действия над прочими больными, спешила за каталкой и вывозила Трофима то в перевязочную, то на МРТ, то ещё куда-нибудь. Оба они относились к этим поездкам как к плановой возможности продолжить нескончаемые «дорожные» разговоры. Трофиму нравилось говорить со Светой. В её ответах он постоянно встречал то, на что никогда не обращал внимания или отбрасывал как второстепенное. Теперь ему открылась совершенно другая сторона дела. Критическое отношение Светланы к его громоздким и однополярным суждениям, простенькие и сбивчивые контраргументы, которыми она буквально сыпала в запале разговора, камня на камне не оставляли от его строгих логических построений. Броня, в которую он заключал себя при каждой встрече с окружающим миром, теперь казалась ему соломенным хитросплетением из страхов и совершенного незнания жизни. Да-да, той самой жизни, над которой он посмеивался и виртуально властвовал все эти годы.
Светлане же Трофим был интересен как человек, на которого она могла направить горячее женское начало, свою юную бабью жалость. И хотя Света была на десять лет моложе Трофима, она чувствовала в нём как бы своего взрослого сына. Это пробуждало в девушке ещё неведомое сердцу материнское начало. Чувство молодой матери нежило и ласкало её изнутри. Оно проступало сквозь кожу, передавалось на предметы, которые Света брала в руки. Даже вода в кране теперь не казалась такой холодной и мокрой, как в тот день, когда Игорь исчез на полторы недели, а потом вдруг позвонил и пьяным голосом отчитал её за навязчивую любовь, от которой ему стало некомфортно в собственной семье. А ведь у него дети!..
После стольких месяцев жизни в душном сарафане смерти, Светлана наконец почувствовала дыхание прекрасной, давно забытой жизни. Поначалу она не могла понять, откуда взялся этот дивный воздух перемен. Но однажды сквозь очередное нелепое брюзжанье Трофима она вдруг увидела… солнце! В полутёмном коридоре, освещённом тусклыми стоваттками ОНА УВИДЕЛА СОЛНЦЕ!
Они говорили обо всём. О слабости и силе, жертвенном благородстве и тайном сердечном эгоизме. Особое место в их диалогах занимала тема Бога. Они оба были неверующие. Но если Трофим принципиально, с жаром и внутренней насмешкой отрицал само существование горних сфер, то Света допускала в этом вопросе обыкновенное незнание. Собственное неверие она объясняла отсутствием мотива к поиску «внешнего управления». Ей было достаточно земных привычек к добру и взаимной человеческой отзывчивости. Даже случай с Игорем не побудил её обратиться к высшей справедливости, настолько неприглядным оказался поступок этого человека по всем правилам обыкновенных отношений между людьми. Может быть, Светлана была идеалистка и единожды встретившееся ей зло посчитала досадным исключением из общего правила добра. Так или иначе, на все аргументы Трофима о злостном несовершенстве мира она отвечала неизменной заботой о человеческом благородстве и житейской справедливости.
Как Трофим ни раскачивал основы её «добротолюбия»: мол, понятие добра и справедливости у каждого человека своё, – на все его возражения Светлана отвечала так: «Не надо думать о человеке плохо. Даже если он действительно плох, наше негативное отношение делает его ещё хуже. И ему плохо, и нам от этого не лучше».
В конце концов Трофим понял: его собеседница права, тысячу раз права! Как же много он потерял, отгораживаясь от людей своей непомерной гордыней! Единственное, что никак не получалось уложить в уме, – это отношение к парню, укравшему рюкзачок. Кража, падение, травма, больница, Света… Вот безусловные звенья одной цепи, брошенной ему под ноги этим воришкой. Осудить вора – значит разорвать цепь и жить, как жил, дальше. А что если подобрать брошенную железяку как драгоценную вещь и… простить? Да-да, простить и не держать зла! Заманчиво, но на такой бездонный альтруизм он, Троффи великолепный, ещё не был способен.
Трофим ощутил сердцем, что подсказать правильное отношение к этому варварскому вторжению в его личную жизнь может именно Света. Только её светлый чистый ум может дать правильный совет. Он припомнил, что в религии люди часто отправляются за советом к старцам, потому что те считаются у них просветлёнными и прозорливыми. «Выходит, – размышлял Трофим, – не ум определяет ценность человеческого совета, а чистота?..»
В дорожных разговорах со Светой он всё реже рассуждал сам и всё более слушал. Как только они куда-нибудь отправлялись, он задавал Светлане вопрос, устраивался поудобнее на каталке, глядел в потолок и слушал, слушал.
Так постепенно их диалоги превращались в тихий шелест девичьих губ и молчаливую внимательную улыбку Трофима.
Часть 6. Ночные трели
– Товарищ майор, он сам мне отдал рюкзачок-то, – парень выкатил глаза и жалобно посмотрел на офицера.
– Во-первых, не майор, а младший лейтенант. А во вторых, у меня есть протокол показаний потерпевшего, где указано, как произошло ограбление.
– Да говорю же, не грабил я, он сам отдал! – парень подался вперёд, но стоящий за его спиной дежурный обхватил отворот куртки и прижал парня обратно к спинке стула.
– Гражданин Хабалдин, ведите себя спокойно, – поморщился офицер и продолжил записывать что-то в протокол допроса.
– Гражданин лейтенант, он продал мне этот свой рундук, добровольно продал. А уж куда денежки девал, которые я ему отсыпал, извините. На выпивку, видать, не хватало, вот и продал.
– Вместе с паспортом?
– А я откудова знал, что в рюкзачке документ евойный валяется! Это ему надо-ть было думать, а не сопли жевать.
– Помолчите, Хабалдин.
– Я что, я завсегда.
Парень нахохлился, как раненый голубь, и уставился мутными зрачками в стену поверх головы офицера.
Трофиму не спалось. На дворе встревоженная птица щебетала без умолку. Он встал и, ковыляя, подошёл к окну. Пошла третья неделя его пребывания в больнице. Коленка подживала, но более прояснялась голова. Многое из того, что ему раньше казалось определённым и неизменным, теперь повисло в воздухе и болталось на ветру, как распятое на просушку стираное бельё. Душа Трофима полнилась противоречивыми чувствами. С одной стороны, ощущать себя лодкой, отвязавшейся с привязи, было непривычно и тягостно. С другой стороны, в нём рождалось незнакомое чувство спокойной взвешенной правоты.
В полумраке больничного двора, присмотревшись, он заметил на дереве кошку. Она рывками лезла по стволу вверх, продираясь через заросли больших и малых ветвей. Трофим перевёл взгляд на вершину дерева и в темноте с трудом различил гнездо. Нет сомнения, кошка подбиралась именно к нему. А рядом кружила и щебетала небольшая птица, похожая на грача.
В какой-то момент Трофиму привиделись на тёмном стекле окна сразу два собственных отражения. Через мгновение «дубль» исчез. Однако наш герой ощутил внутри себя как бы переместившееся его присутствие: на уровне грудной клетки одновременно заговорили два не похожих друг на друга голоса. Один твёрдый, насмешливый, говорил, как забивал гвозди: «Ну, рыжая, подтянулась! Мы у цели!» Другой, беспокойный и испуганный происходящим: «Ну, смелей, милая, да клюнь ты её! Ужели не остановить?!.»
Трофим нажал тревожную кнопку над кроватью спящего у окна старика с наглухо забинтованной головой, а сам направился к дверям палаты. Секунд через пять в палату вбежала перепуганная Светлана.
– Что случилось? – прошептала она, глядя на ковыляющего ей навстречу Трофима.
– Света, там… – от волнения Трофим наполовину потерял голос. – Там надо помочь… птице!
– Какой птице? – недоумённо переспросила Света.
– Там, скорее, на дереве!
По тончайшим женским волноводам Светлане передалось чувство опасности. Ровным счётом ничего не понимая, она выбежала из палаты и по коридору, минуя лифтовые двери, помчалась по дежурной лестнице на двор. Дерево, которое облюбовала кошка, росло в самом центре больничной территории. По подрагивающим веткам и возбуждённому поведению птицы Света поняла, о чём забеспокоился «невозмутимый» Троффи. Она выдернула тонкую рейку из штакетника старого развалившегося забора, прицелилась и бросила в переплетение ветвей, туда, где, как ей показалось, мелькнул пепельно-рыжий хвост проказницы. Не трудно догадаться, рейка полетела совершенно в другом направлении и вонзилась в дерево гораздо ниже расчётной высоты. Но шум, произведённый взволнованной Светой и её «боевым копьём», сделал своё дело. Испуганная кошка, как торпеда, сиганула вниз с середины ствола, ловко, по-кошачьи приземлилась на лапы и, задрав хвост, бросилась наутёк. А Света в изнеможении рухнула на стоявшую под деревом лавочку. В холодном ночном воздухе клубами пара завьюжилось её горячее победоносное дыхание.
Вдруг двор огласили два не похожих друг на друга голоса. Высоко-высоко, на уровне примерно восьмого этажа кто-то шепнул: «Света, я люблю тебя!», а ниже, не выше окон второго-третьего этажей прямо над её головой запел скворец. Светлана прислушалась к щебетанию. Да разве разберёшь, о чём по ночам поют птицы!
Часть 7. Прощение во имя любви
Трофима выписали на следующий день. За ним на машине приехал Владимир. Помог товарищу спуститься вниз и под руку повёл к машине. Уже сидя на заднем сидении и вытянув вперёд ещё не вполне здоровую ногу, Трофим вдруг вспомнил, что не попрощался со Светланой. На часах было 11-34, а Света должна заступить на дежурство с 12-00.
– Слушай, Вов, – улыбнулся Трофим, – пошли обратно.
– Ты ещё что-то сломал? – Володя улыбнулся в ответ.
– Да нет, понимаешь, такое дело, мне тут кое с кем надо попрощаться.
Щёки Трофима заволокла пурпурная пелена смущения, и это заметил Владимир.
– Ого, да ты никак…
– Стоп! Умоляю, не лезь. Просто подожди вместе со мной.
Володя помог Трофиму выбраться из машины, и друзья направились к центральному входу. Минут через пятнадцать в конце улицы показалась хрупкая фигура Светланы. Трофим, прихрамывая, пошёл ей навстречу, а Володя остался стоять у входных дверей и, чтобы не глядеть в сторону улицы, стал рассеянно читать пёстрый ворох объявлений.
Света ускорила шаг. Через пару минут они поравнялись. Трофим, потупив глаза, взял в руку ладонь Светланы и чинно поцеловал её. Девушка улыбнулась.
– Вас выписали?
– И да, и нет.
– Это как?
– Меня выписали из больницы, но я не хочу выписываться от вас, Светлана, – Трофим тщательно подбирал слова. Он сдвинул брови и попытался губами произнести какую-то фразу. С первого раза ничего не получилось. Наконец, набрав в лёгкие воздух и зажёвывая гласные звуки, он произнёс:
– Я люблю вас, Светлана. Вот такое дело.
С минуту они молчали.
– Не бросайте меня. Без вас я…
Ком подкатил к горлу Трофима. Он поднял влажные глаза и посмотрел на Светлану.
– Милый Трофим, – ответила Света, всеми силами сдерживая себя, чтобы не заплакать, – я мало что понимаю, но одно знаю точно: вы стали мне близким и родным человеком. И я буду очень стараться вас полюбить, я этого хочу. Мой телефон у вас есть.
Она поцеловала Трофима в щеку и, не оглядываясь, поспешила к проходной. Трофим минут пять стоял неподвижно, потом повернулся, окликнул Владимира и заковылял к машине.
– Как зовут нашу Золушку? – спросил Володя, выруливая на проезжую часть.
– Это медсестра Светлана. Человек, которому я обязан вторым рождением, – ответил Трофим, разглядывая через приоткрытое окошко уплывающее здание больницы.
– Даже так? Троф, тебя действительно как подменили. За полчаса нашего общения ты ни разу не закатил брань! Не узнаю! Ужели мир так похорошел за три недели твоего отсутствия?
– Я сам себя не узнаю. Эта девчонка устроила мне классный житейский ликбез.
– Так ты ж вроде образованный? – усмехнулся Володя.
– Вот и я так думал.
Трофим прислонился к стеклу щекой.
– Слушай, давай найдём того парня!
– Какого парня? – переспросил Володя.
– Ну, того, который меня грабанул.
– Его уже нашли.
– А ты откуда знаешь?
– Радуйся, живы твой паспорт и записная книжка. Менты стали обзванивать номера. А я у тебя первый.
– А парень что?
– Сидит, думает о жизни. Скоро суд. Да что он тебе сдался?
– Вов, едем в отделение.
Они подошли к дежурному. Володя с удивлением поглядывал на друга, ещё не понимая, что тот задумал. Трофим попросил чистый лист бумаги, ручку и, отсев в сторону, начал что-то убористо писать. Владимир через плечо наблюдал за движением пера, и его лицо постепенно становилось серьёзным.
– Ты хорошо подумал? – произнёс он и сел напротив Трофима.
– Не переживай. Это я решил не сейчас, – ответил Трофим, подавая листок дежурному, – зарегистрируйте моё заявление.
Тот бегло пробежал глазами написанное.
– Может, ты святой? – дежурный расплылся в слащавой улыбке.
– Может, стану святым, когда в Бога поверю, – улыбнулся в ответ Трофим, записал номер регистрации и, опираясь на рукутоварища, вышел из отделения.
Часть 8. Она того сто;ит!
Пока Трофим отдыхал с дороги, прикрыв глаза и откинувшись на спинку любимого кожаного кресла, Володя накрывал стол, исподволь поглядывал в сторону друга и, как заправский Гиппократ, с интересом погружался в его совершенно новую физиогномику. На памяти Владимира лежала увесистая печать прежнего самодовольного Трофима, его напряжённое лицо с поперечными бороздами молодецких морщин на лбу, вечно насмешливые прищуренные глаза, резкие внезапные движения. Припомнились его постоянно пульсирующие ноздри, как у молодого бычка, подрагивающие губы, с которых, как испуганные птицы с проводов, срывались короткие колкие фразы. Теперь же лицо Трофима казалось удивительно спокойными и умиротворёнными. «Этого не может быть! – размышлял Владимир, отложив сервировку и присев напротив товарища. – За малое время, пока он был в больнице, невозможно разрушить то, что десятилетиями создавала воспалённая гордыня! Сколько раз я пытался вскрыть его «великолепную» болячку и выдавить из неё хоть малость несносной самонадеянной брюзжи – всё напрасно! Даже водка на него действовала странным образом, уплотняла, что ли. А теперь? Неужели эта хрупкая девушка оказалась сильнее всех нас, самых умных и образованных?..»
– Я всё приготовил, просыпайся! – Володя потрепал Трофима за плечо. – Прелести мира просят нашей аудиенции!
Трофим открыл глаза и оглядел стол.
– Не, до больничного великолепия далеко. Вот где была еда! Представь, на обед нам полагалась котлета!
– Я понимаю, – вздохнул Владимир, – запеченное в кляре кордеро и тонко нарезанный хамон не идут ни в какое сравнение с больничной котлетой! А водка «Абсолют» – абсолютное ничтожество перед грандиозным компотом из прошлогодних сухофруктов!
– Да, именно так, представь себе, – улыбнулся Трофим, – стоит сменить точку отсчёта, и смыслы меняются местами.
– Что ж, начнём с худшего!
Володя принялся было разливать «Абсолют», но, не налив и рюмки, задумался, вернул бутылку на стол и спросил:
– А скажи мне, друг Трофим, если открутить недельки четыре назад и припомнить, как мы сидели с тобой и разбирали по косточкам несовершенство мира? Помнится, ты сказал: «Худшее из того, что я могу себе представить, – это иметь к этому миру благодарность». И что теперь скажешь?
– Скажу. До Бродского мне, конечно, далеко. Я, читая стихи, наслаждался Иосифом как противоречием. И вдруг встречаю: «Но пока мне рот не забили глиной, из него раздаваться будет лишь благодарность». Помню, разозлился я на него тогда за эту фразу, зашвырнул томик стихов вот за этот шкаф, не дочитав страницу. (Трофим махнул рукой в сторону старинного дедовского секретера) Он, как все», – подумал я.
– А теперь?
– А теперь я готов упереться переломанной ногой в стену, отодвинуть этого деревянного монстра, выскрести книгу из пыльного каньона между стеной и шкафом, открыть её на странице про глину и перечитать эти великие строки! Потому что они зовут жить заново. Понимаешь, заново! Вот оно как.
Трофим опёрся на палку, грузно поднялся с дивана и, прихрамывая, стал ходить по комнате из угла в угол, повторяя себе под нос: «Жить, жить, понимаешь!..»
– А что ты делал до этого? – с наигранным безразличием спросил Володя, разливая по рюмкам «Абсолют». Он уже понял: Трофим настолько переполнен новым ощущением мира, что, пожалуй, не надо никакой водки и дружеского участия. Не надо «обустраивать» лабиринт Ариадны. Тесей уже ощущает близость минотавра, чует его, ищет зверя в самом себе…
– Друг мой Вова, ты хочешь знать её настоящее имя?
Друзья, не сговариваясь, встали.
– Как бы ни звалась твоя прекрасная Елена, я пью за победу Трои! Победу над тысячами жестоких Ахиллесов и лукавых Одиссеев! И пусть на её неприступных стенах вечно развевается стяг благородного Гектора и мудрого Приама!
– Наверное, я не сто;ю твоих замечательных слов. Но она сто;ит, – ответил Трофим, уронив, как показалось Владимиру, в фужер с водкой внезапно брызнувшую из глаза слезу.
Часть 9. Рухнувшие лабиринты
– Э-э, да ты совсем расштопался! – Володя внимательно оглядел Трофима. – Стоп! Мужик ты или мартовский снежок? Дама прекрасна, но ты – это ты. Слышишь? Нельзя нам превращаться в чувствительных сластолюбцев!
Трофим поморщился и открыл было рот возразить.
– Я знаю, что ты хочешь сказать, – Володя сдвинул на край стола ворох тарелок с хамоном и прочей снедью. – Молчи и слушай меня. Свет нуждается в спирали. Если спираль лопнет от натяжения, проще сказать, от «избытка чувств», она станет источником мрака. Мы обязаны при всех поворотах судьбы сохранять внутренний строй. Растеряв мужское начало, мы однажды окажемся предателями по отношению к чужой слабости! Понимаешь?
Трофим медленно, крохотными глотками пил водку. Он не ощущал жжение спирта. Он думал о другом. Неужели тридцать лет прожиты зря? Нажитая система ценностей – блажь воспалённого ума? И в результате – фиаско собственной, казалось бы, абсолютной, но оказавшейся виртуальной непогрешимости...
Трофима переполняло незнакомое чувство отвлечённого сострадания. Жалость к себе, неловкость перед товарищем за собственную слабость и внезапная мужская ответственность перед Светланой совершенно растревожили его связь с действительностью. Не допив, он повалился в кресло, уткнулся лицом в мягкую велюровую спинку и зарыдал.
Володя подсел рядом и обнял друга.
– Трофф, ты знаешь, я рад, нет, правда, я рад за тебя. Открою тебе страшную тайну: я очень давно жду именно такого тебя. Я видел в тебе огромного, замордованного собственным эгоизмом ребёнка. Я пил с тобой водку, а сам, не поверишь, молился в душе: «Ну, проснись, проснись же!» Последнее время я даже начал сомневаться: «Может, нет там никого, и я напрасно вижу в нём то, что хочу видеть?» Когда ты позвонил мне из больницы и, смеясь, объявил себя круглым дураком, я решил: «Он шутит!» В тот же день на меня вышли менты. И я подумал: «Если и вправду нет худа без добра, может, всё случилось не зря?»
– Понимаешь, Вов, – немного успокоившись, заговорил Трофим, – я поначалу разозлился на себя – какая-то смазля меня прессует! Да что она знает о жизни, кроме бинтов и зелёнки. А потом гляжу, эта смазля мне возражает не головой, а сердцем. В голове-то у неё ветер, а в сердце что-то вроде тысячелетней генетической мудрости. И что бы я ни говорил, все мои доводы рушатся, как карточный домик, сто;ит ей в ответ легонько шевельнуть сердцем. Я к этому, как ты понимаешь, не готов был совершенно.
– Да, дела.
– Она меня научила смотреть в будущее, как в прошлое! И это смотрение открыло мне самого себя со стороны.
– Вроде бумеранга?
– Именно! Тридцать лет я метал бумы и стебался над людишками, глядя в их испуганные глазёнки. Мне в голову не приходило, что тем самым я являюсь источником собственных нестроений! Эта девочка фактически вывернула меня наизнанку, сделала тайное явным. И я обнаружил в себе не поле боя, заваленное трупами врагов и противных обстоятельств, а развалины самого себя…
– Хорошо сказал. Дай-то бог!
– Не забывай, бога нет! – улыбнулся Трофим.
– Прости, запамятовал.
Часть 10. Объяснение
В отношениях Трофима и Светы не было безусловного взаимного единодушия. Вспыхнувшее в сердце Трофима горячее чувство любви всё время, как бы это получше сказать, проваливалось в зыбкую ряску уютного сердечного болотца Светланы. Ей действительно было жалко хорошего чудаковатого парня. Не чувствуя в себе ответных сердечных сил, Света наивно ждала чуда. Она знала, что уговорить себя на любовь к Трофиму у неё, конечно, не получится, несмотря на то, что этот крупный застенчивый нахал был крайне симпатичен. Он веселил её сердце. Она позволяла себе нежиться в лучах его любви. И хотя Света понимала, что поступает по-женски эгоистично, всё же не могла отказать себе в этом малом человеческом удовольствии. Кровь, похолодевшая после памятного предательства любимого человека, постепенно оттаивала, просыпалась к жизни и бежала, как ручеёк, к ближайшей «низинке» покоя и глубины.
Трофим, слепой и счастливый, как все влюблённые, ничего этого, конечно, не замечал. Он не торопил развитие их интимных отношений. Этическая перестройка, которая непрерывно в нём происходила, превращала все текущие события в единый восхитительный жизненный ряд. Он беспечно откладывал осмысление происходящего до лучших времён и, как голодная на зорьке рыба, глотал без разбору подкормку, наживку, короче, всё, что ни встречал на своём пути в гулкий и счастливый час весёлого житейского блаженства.
Увы, идиллия, к которой устремилась односторонняя любовь Трофима не состоялась. Неожиданно Светлана влюбилась в молодого врача-практиканта, оказавшегося в их отделении по распределению. Очкарик, неловкий и застенчивый, юный эскулап в первую же неделю умудрился совершенно разбить сердце Светланы. Сердце, занятое к тому времени более чем наполовину личностью Трофима. Девушка плакала, переживала, но ничего с собой поделать не могла. Помимо её воли Тихон, так звали практиканта, с каждым новым дежурством всё более походил на яркое апрельское светило, томящее светом все окружающие его предметы и отношения.
В один из дней Светлана собралась с духом и выложила Трофиму «горькую» правду о своём новом счастье. Трофим слушал её и улыбался. Он вёл себя так, будто ему рассказывают содержание нового фильма или светскую сплетню. Он никак не мог понять, какое отношение эта история имеет лично к нему. И только тогда, когда Светлана, убитая и растерзанная сказанным, выдавила «Ну я пошла…», Трофим очнулся.
– Как пошла? Ты уходишь?..
– Трофимушка, отпусти меня. Я виновата перед тобой, но ничего не могу с собой поделать. Я очень хотела полюбить тебя. У меня не получилось. Ты замечательный! Отпусти меня…
Трофим неестественно наклонил голову набок и перестал дышать. Зачем? Вот сейчас Света уйдёт и унесёт с собой его будущее, ведь он передал ей сердце и желание жить. Мозг Трофима работал, как часы, на удивление слаженно и спокойно. Худшее уже случилось, и нет нужды играть комедию, под шумок чувств сбрасывать адреналин.
– Иди.
Света молча направилась к выходу из кафе. В дверях она не выдержала и обернулась. Трофим сидел к ней вполоборота и с безразличием мудреца глядел в потолочную люстру. «Что я делаю!» – прошептала она, опустила голову и быстрыми шагами вышла на улицу.
Часть 11. Братская ГЭС
С уходом Светы Трофим стал медленно напиваться. «Где ты, истина, ау?» – он выдавливал звуки заплетающимся языком, попутно сливая в рюмку из литрового графинчика последнюю порцию водки. Нетронутая закуска скучала на столе. Есть не хотелось.
«Опять революция! – Трофим сокрушённо качал головой. – Старый мир я разрушил до основания, а на строительство нового нет уже ни сил, ни времени. Время моей государственности закончилось…
Он выпил на посошок, расплатился с официантом (причём не бросил, как раньше, купюру на стол, а переложил деньги из ладони в ладонь), неловко снял с вешалки пальто, перекинул через руку и вышел из кафе.
В огнях неоновой подсветки алела мутновато-красная буква «М». «Ага, – догадался Трофим, – метро в пределах видимости!» Действительно, он стоял, опираясь на парапет лестничного марша, ведущего вниз на станцию «Полянка».
«А ну их всех!» – Трофим махнул рукой, не стал спускаться по ступенькам вниз, а отправился наугад по улице, оглядывая вереницу домов и встречных прохожих. Полуночный асфальт вывел нашего героя к Большому Каменному мосту. Гуляк в это позднее время было немного, и Трофим решил подняться на мост и полюбоваться башнями московского Кремля.
На самой середине пути он почувствовал жжение в груди. Грудная клетка, как воспалённый пучок хвороста, буквально горела под тонким вязаным свитером. Он сбросил с плеч пальто, закатал вверх свитер и телом прижался к холодному граниту ограждения. Резкое горьковатое чувство тошноты сдавило кишечник и поползло к горлу. «Да что же это со мной!» – взвыл Трофим. В этот миг чья-то сильная рука обхватила его поперёк живота и швырнула на мокрый асфальт подальше от парапета.
– Тебе жить надоело?! – заорал на Трофима мужик в очках и чёрном лайковом пальто.
Ничего не понимая, Трофим попытался подняться, но почувствовал боль в той самой злополучной коленке. Мужчина подал ему руку.
– Зачем же вы так?
– Я… я ничего не понимаю. Что так?
– Да вы сейчас чуть с моста не прыгнули. Ну, москвичи! Ледоход сошёл – сразу купаться норовят. Вам бы на Ангару пожаловать да глазком на нашу Братскую матушку поглядеть. Вот где раздолье, ежели задумали удалью сверкнуть! А тут что, речушка да мостик. Не-ет, уважаемый, пройтись бы вам по красавице плотине эдак метров пятьсот, встать, распахнуть руки да ощутить, так сказать, тет-а-тет, – какова она, жизнь-чародейка!
Мужчина ещё что-то говорил, помогая Трофиму сесть на выступ каменного блока. К ним подошла молодая эффектно одетая женщина.
– Григорий, ну что ты опять с кем-то возишься. Тебя нельзя на минуту оставить!
– Милая, я сейчас, сейчас, – ответил мужчина, неловко улыбаясь, – она у меня москвичка из приезжих, – шепнул он, подсаживая Трофима, – попалась, хоть святых выноси! Коренные, они у вас поспокойнее, уж я-то знаю, не первый раз в Москве.
– Григорий, я жду!
– Иду, милая, иду, – мужчина выпрямился и шумно выдохнул, как после хорошей работы, – ну вот, брат, порядок!
– Идите, – улыбнулся Трофим, – вас ждут. Не беспокойтесь, я действительно в порядке.
– Читали Евтушенко «Братскую ГЭС»? Это не про то, но здорово! Приезжайте!..
Женщина подошла ближе, окинула нашего героя строгим взглядом, подхватила Григория под руку и стремительно зашагала в мутную бязь ночных сумерек. Вскоре они исчезли.
Трофим с минуту массировал больную ногу, затем осторожно поднялся и, твёрдо решив побывать на Ангаре (какие там люди!), продолжил путь.
Часть 12. С Богом!
Он сошёл с моста и направился по Волхонке в сторону метро «Кропоткинская». Время на часах приближалось к половине первого ночи. Вдруг Трофим остановился.
«Как же мне хорошо! – его сердце плеснуло в грудную клетку огромный горячий ком крови. – Как же хорошо!» Он развёл руки в стороны и одними губами, будто облизываясь, прошептал: «Светлана, как мне хорошо, что ты есть!»
Прямо перед ним, подобно трубам готического органа, поднимались в небо колонны Пушкинского музея. А над ними, обрамляя треугольный фронтон, искрился в ночном небе долгий витражный свод здания музея. «Боже мой, да это же Братская ГЭС! – воскликнул Трофим. – Что я сказал? Я сказал: боже мой? Какой такой боже? – Трофим расхохотался. – Что теперь скажешь, Трофф великолепный?»
Он повалился на колени прямо в лужу:
– Светочка, святая девочка моя, что ты со мной сделала? Ты же меня долепила заместо бога! Из такого дерьма долепила, что не приведи бог! Опять бог?!
Трофим внезапно стал тереть руки до жара в ладонях.
– Трофф-уф-оф,
наломал ты дров.
Хоть теперь пойми:
пролетит, как миг,
жизнь твоя без бога –
скатертью дорога!
Скатертью дорога?.. Пробив коленями ночной ледок в грязной московской луже, он ощутил себя сибирским порогом среди стремительного течения Ангары.
– Кто, скажи на милость, только что спас тебя на мосту? Ясное дело – Бог! Бог в очках и лайковом пальто – это нормально. И Света – Бог, нет, Богиня. А ты хотел на ней жениться? – Трофим расхохотался. – На Богине жениться хотел!
Он совершенно развеселился. Поднялся на ноги и, не обращая внимания на стекающую по брюкам ледяную воду, упёрся руками в небо.
– Боженька светлый, Светик мой божественный! Простите меня, козла колченогого! Сколько злобства я роздал людям за свою жизнь! Сколько холода выдохнул из себя! Вы растопили моё сердце, сгинуть в половодье не дали, Братскую руку подали…
Силы потихоньку оставляли Трофима. Изрядно пошатываясь, он добрёл до метро и вошёл в вестибюль.
– Гражданин, вам нельзя сюды! – старушка в униформе встала у него на пути.
– Мать, я же ненадолго! – устало улыбнулся Трофим.
– А хоть на скока! Выпимши нельзя тута быть!
– Мать, помнишь Пушкина? Сначала в мёртвую воду надобно заполночь окунуться, а потом живой воды поутру выпить. В мёртвой, как видишь, я уже побывал, – Трофим нагнулся и поглядел на свои мокрые брюки, – а живая у меня дома стоит. Целая трёхлитровая банка! Пусти меня домой!
Старушка растерялась, не зная, что ответить Трофиму.
– Пусти, ради Бога пусти! – Трофим облокотился на перила ограждения.
Старушка поморщилась, глянула на прикрытую дверь в дежурку и тихо сказала:
– Иди, светик, коли с Богом.