С армией у Константина Петровича не получилось. Столько лет всё было нормально, и вот – не вышло. А он так надеялся, что… ну, ладно, пусть не до генерала дослужился бы, но уж до подполковника, а, может, и до полковника – вполне мог бы. В самом деле, почему нет? Окончил танковое училище, как все его однокашники. Служил. Как служил? Ну, звёзд с неба не хватал. Одним словом, как говорят, вперёд не вырывался и в хвосте не плёлся. Служба, в общем-то, ему нравилась. Был, правда, один неприятный момент, когда «афганой» очень здорово для него попахивало, вполне мог туда загреметь. Но, дал Бог, отвязались. Пришлось солидный магарыч комполка поставить, но… всё обошлось. Его батальон отправился туда, а у него нашли, мол, кое-какие болячки. Так что, задержался он в Союзе. А вот когда в гэдээровскую Германию надо было направить какой-либо батальон, так он сам напросился у того же комполка, чтоб его включили в этот батальон… О, там служба была – высший класс: и зарплата, и обиход – что надо. Да и вообще – Европа! Сколько барахла разного там жена его приобрела – на полжизни хватит. Приедут они, бывало, в отпуск – есть что рассказать родственникам, тряпьё какое-нибудь подарить да и прихвастнуть можно. А что, не всякому ж такое припадает в жизни – служить за границей и не просто за границей, а в Европе, да ещё где – в Германии. Рассказывает было родственникам про житьё-бытьё заграничное европейское: сидят они, рты раскрывши, во все глаза на него глазеют, словно на чудо заморское. Словом, житьё было – красота. И вдруг… где он взялся на их голову, этот Горбачов, со своим плюрализмом да демократией? Накрутил, навертел в Союзе и до них добрался: устроил показуху всему миру – вывел войска из «афганы» и Германии. Ну, из «афганы» – это ладно, оттуда, действительно, надо было драпать. Чего там ловить? Одних тушканчиков в песках да шакалов в горах? А вот Германия – это ж иное дело. Но… что поделаешь против большой политики: вывели их из Германии.
Приехал он с семьёй в Прибалтику, а тут… прибалты с ума спятили – про государственность свою вспомнили. Во, думает он, до чего доигрался наш генсек – того и гляди, что нас и отсюда потурят. Так оно и вышло: вытури их и оттуда… Прибыли они на Урал. Ох-хо-хо… Урал, Урал, чёрт бы тебя побрал. Выпить, конечно, и там было чего, как и вообще по всему Союзу, а вот закусить – фигу с маком. Одни грибочки уральские… Пошли серые армейские будни. Вдруг, слышит он, Украина объявила независимость. Ну, чудят, думается ему, его единокровные, никак западняне это дельце провернули. А кто ж ещё? Сидели столько веков хохлы и на тебе – на «самостийность» потянуло. Было, правда, иной раз они и барахтались малость, но им лапши на уши понавешают, бывало, а то и фитиль дымящийся к заднице приставят – они и присмиреют. А теперь не на шутку взялись.
В полку пошли толки-кривотолки, разброд начался. Появились желающие, понятное дело – из хохлов, служить в Украине. Начались кое-какие перестановки кадровые: офицеров-хохлов стали заменять россиянами, поскольку хохлы, мол, ненадёжными стали, того и гляди – в Хохляндию свою смотаются. Видит он такое дело, а тут ещё Чечнёй запахло – запросто могли туда направить, и решил он поближе к родным местам перебраться, в Украину, стало быть. Подал рапорт, всё, как положено, и… оказался в своей родной Хохляндии.
Тут сначала всё вроде бы неплохо пошло. Дали ему майорскую звёздочку, поскольку в «самостийной» Украине в армии звания у всех офицеров сразу подпрыгнули вверх: майор вырос до подполковника, подполковник – до полковника, полковник… и т. д. Высоких чинов армейских стало уйма. Одних генералов – невпроворот. Оно и понятно: те звания и должности, что раньше центром присваивались, назначались, теперь сюда перекочевали и тут раздавались, да и, вообще, раз «самостийность», значит, сами себе хозяева – сколько хотим офицеров, генералов, столько и творим. Но у этих хохлов всё, не как у людей. Ни с того ни с сего задумали сокращать свои вооружённые силы. Зачем? Кругом в мире одна напряжёнка за другой, а они – сокращать армию. Да ещё и ракетно-ядерное оружие своё соседям подарили. Что с них, хохлов, взять? Олухи – они и есть олухи во все времена… Одним словом, попал он под сокращение и приехал со своим семейством, женой и дочкой, в свой родной город.
И вот оказался Константин Петрович, как солдат после второй мировой: лишь шинель да погоны на плечах, а дальше – сам думай, как в жизни пристроиться. Так и у него: в армии был майором – чувствовал себя человеком, покинул армию – майором остался, а человеком… трудно сказать, потому как всякий человек должен быть устроен в жизни, почву под ногами чувствовать, а если не устроен, то какой уж там человек. Родители его (благо, ещё живы были!) помогли, правда, с жильём. Устроенность же определяется не только собственным жильём, но и работой, то есть работает человек или нет. А куда ж ему было податься? Конечно, танкист – это тот же шофёр или тракторист. Но солидно ли майору крутить баранку или рычаги туда-сюда дёргать?.. А жить как-то надо было. Не податься ж ему, офицеру, в спекулянты да в ближнее зарубежье мотаться! Окажись он раньше в подобном положении, пошёл бы в райком, горком и как член партии попросил бы помощи, потому как не один год носил в кармане красную книжицу. Теперь же идти было некуда.
Жена его, учительница, устроилась в школу. Как раз почти во всех школах открывались украинские классы, и срочно требовались учителя, владевшие украинским языком. Хотя она, как и её муж (по паспортам обое – украинцы), терпеть не могла этого хохлацкого языка и потому владела им, как говорится, через пень-колоду, но когда ей предложили работу учительницы украинского языка, делать было нечего – пришлось согласиться. И стала она учить детишек «риднои мовы», в душе каждый день чертыхаясь, что взялась за это дело.
Павлина Ивановна, жена его то есть (ох, как она ругала своих родителей за это дурацкое, старомодное имя, коим они наградили её на всю жизнь!), слышала как-то, что директор их школы ищет себе путёвого завхоза, вместо того, которого он выгнал за пьянку. Услышала и подумала: «А что, если… Костю моего сюда? Не Бог весть что, конечно, но всё ж лучше, чем ничего. Работали бы в одном месте. А там, гляди, и урок бы какой-нибудь дали ему вести: труд, скажем, или физкультуру. Что, не справился бы? А эти вон, охламоны наши, справляются же!»
Сначала Константин Петрович и слышать не хотел про то, что жена ему предложила, а потом призадумался (да и выбора ведь не было) и решил сходить в школу… Директор встретил его хорошо. Майор, танкист, ещё моложавый с виду, ему понравился, да и то сыграло свою роль, что жена его тоже у них работала. Словом, принял он его. И начал наш майор завхозничать в школе.
Оно, конечно, дел у завхоза в школе вроде бы – и делать нечего. Ну, что там – уборщицами да одним слесарем, если таковой имеется, командовать. Но это ж, когда небольшая школа. А когда такая, как их – махина на три тысячи учеников? Тогда работа завхозу есть, особенно летом во время ремонта школы. Первое время майору, и вправду, пришлось малость побегать. Но потом ему удалось убедить директора принять ещё кое-кого в его хозяйственную службу (можно будет, мол, не только в школе управляться, а, при случае, и квартирку ему, директору то есть, или ещё кому-нибудь подремонтировать). Служба его расширилась, и завхозу… уже и делать было почти нечего, потому как каждый у него знал своё дело, а ему самому оставалось лишь вовремя направлять кого куда следует. И майор повеселел.
Да и чего ему было скучать? В школе – полным-полно молоденьких учительниц, которым, видимо, и во сне снится, чтоб на них мужики глаза пялили, потому и одеваются так, что любому из них невозможно пройти мимо и не взглянуть на женские прелести. А школьницы-старшеклассницы какие нынче всюду мелькают перед глазами! О, посмотришь… ослепнуть можно – так и хочется сказать: «Рафаэлло – райское наслаждение…» Короче говоря, завёл наш майор джентльменские усики и, вообще, стал фраериться да с молоденькими учительницами перемигиваться. Сие обстоятельство не ушло от пытливого глаза учителей более старшего поколения, а особенно от учительниц. Пошёл шёпот в учительской. Донёсся он и до ушей Павлины Ивановны, которая не замедлила закатить мужу домашний скандал. А надо отметить, что даже в школе и учителя, и ученики успели узреть, что у их новой «украинички», когда она бывала, как говорится, во гневе, и во рту было черным-черно. Поэтому нашему майору пришлось трудновато, хотя он за годы супружеской жизни уже достаточно попривык к вспышкам ярости своей жены.
Но как бы там ни было, а бывший майор основательно свыкся с новым местом. Тем более, что и «левую» денежку умудрился он приобретать. Он вообще всегда на «левый» заработок был мастак. Даже в бытность свою на армейской службе: то спиртик, бывало, кому-то спихнёт, то автозапчастями торгонёт, а то и барахлишком заграничным спекульнёт – глядишь, и деньга свободная в кармане зашелестела. А в школе? Какой тут может быть «левый» заработок? О, если пораскинуть мозгами, то можно что-то придумать… Сошёлся, сдружился он с учителем по труду. У того в мастерской – станочки, инструментик и прочее, а у завхоза – материальчик разный. Отпускает завхоз учителю этому, скажем, металл. Учитель даёт ученикам-старшеклассникам задание: изготовить из этого металла солидный замок. Ученикам это дело интересно, они трудятся, конечно, под присмотром своего учителя, и не знают, что замок этот предназначен для дверей автогаража. И так из дня в день выходит из школьной мастерской простой и добротный замок. Бывалый майор запросто сбывал эти замки: в трёхстах метрах от школы находилась большущая платная автостоянка. Только он там появлялся, как к нему подходили владельцы частных автомобилей: «Петрович, замок есть?» Может, кто из них и про запас брал замок или для перепродажи, потому как дармовую для него школьную продукцию он оценивал недорого… Заимел он и другие источники «левого» заработка: ведь школьный инвентарь и все материалы были в его руках. Словом, майор, как говорится, приспособился к новым условиям жизни.
Перемигивался он с молоденькими учительницами, шелестела у него в кармане «левая» денежка, так что, жить можно было и притом почти каждый день навеселе. Всё было очень даже неплохо. И так весело и безбедно текли б и дальше его завхозные деньки, если бы…
Всё началось буквально из сущей ерунды, пустяковины. С началом нового учебного года появилась у них в школе новая учительница украинского языка: молоденькая, маленькая, шустренькая и основательно знающая свой предмет. Последнее обстоятельство Павлину Ивановну просто бесило, и она то и дело говорила мужу: «Надо же! Знаток мовы. Девчонка сопливая! Ты и с этой будешь перемигиваться?» Но «девчонка» эта в ответ на подмигивания завхоза однажды смерила его таким презрительным взглядом, что враз отбила у него охоту целить на неё глаз. Ну, да это бы ничего, это уж ладно – тем более, что со всеми ведь не перемигнёшься. Тут было дело иного рода.
Остаповна (так звали молоденькую, шуструю учительницу) задумала организовать в школе стенгазету, но не так, как это обычно бывает, и как у них тоже прежде было – выпускать стенную газету к праздничным датам, а чтоб она была постоянной и выходила регулярно через какое-то время. Остаповна сумела собрать вокруг себя старшеклассников, любивших заниматься газетой и вообще творческой работой, и стали они вместе с ней собирать, подмечать для газеты разные факты из школьной жизни. А чтоб упростить это дело и, так сказать, дать простор мысли всему школьному коллективу, повесили они на стенке возле учительской ящичек для заметок в газету. Когда появился этот ящичек, многие в школе говорили, посмеиваясь: «Тоже мне, придумали. Пыль одна будет в ящичке этом!» Но, как ни странно, вопреки скептикам, ящичек стал регулярно наполняться. Нет, конечно, не без того: бывало, что и семечек кто туда насыплет. Но посыпались в ящичек и заметки. И притом много. Писали и ученики, и учителя, и даже родители. Заметки бывали с подписями, бывали и без подписей. Но читать их было интересно: в них, как в зеркале, отражалась вся многогранная жизнь, бурлившая как в школьных стенах, так и вне их, но так или иначе связанная с всеобъемлющим и сложным понятием «школа». И потекли заметки эти в школьную стенгазету.
На втором этаже возле учительской, когда в стенгазете появлялись свежие заметки, всегда было столпотворение: толпились и ученики, и учителя – всем было интересно почитать свеженькое. Особенное внимание привлекала рубрика: «Кепа сказал!..» Кто такой был Кепа? Это был попугай в школьном уголке юного натуралиста, организованном опять-таки по инициативе всё той же неугомонной Остаповны. Дети дали попугаю кличку Кепа. Почему именно Кепа? А вот почему.
Такое прозвище появилось у нашего бывшего майора в бытность его на армейской службе, когда он был ещё капитаном. Константин Петрович, капитан: и то, и другое сокращённо – Кепа. Так оно и закрепилось за ним негласно и оставалось, когда он уже был майором. И вот школьный завхоз, будучи под мухой, о чём-то заспорил со своим собутыльником, учителем труда, и в горячности выпалил: «Раз Кепа сказал, значит, так и будет!» Тут уж пришлось ему растолковывать учителю в ответ на его вопрос: «Кепа? Кто это?..» То ли разговор их кто-то подслушал, то ли сам учитель где-то проговорился, но армейское прозвище Константина Петровича быстро достигло школьных ушей, и за глаза все в школе стали называть своего завхоза не иначе как Кепа. Да и вообще слово это стало в школе, как говорится, притчей во языцех. Часто и в учительской, и в гурте детей можно было слышать реплику: «Кепа сказал!..» – и вслед за этим – взрыв хохота. Так что, когда в школе появился забавный попугай, то его, по всеобщему согласию, прозвали Кепой. А как же иначе? Ведь Кепа стал в школе «бродячим анекдотом».
По чьей именно инициативе в школьной стенгазете возникла рубрика: «Кепа сказал!..» – достоверно никто в школе утверждать не мог, но всем было ясно лишь одно: несмотря на то, что над рубрикой был нарисован школьный попугай Кепа, на самом деле здесь под этим прозвищем подразумевался школьный завхоз. Сам Константин Петрович, может, и не очень-то расстроился бы по этому поводу, но тут взъерошилась его супруга. «Над бывшим майором сопляки измываются, а он – ни гугу! – кричала она ему дома. – Мужик ты или нет? Иди к директору – пусть даст чертей этой Остаповне. Это она затеяла возню с дурацкой стенгазетой!» Бывший майор сопротивлялся, но тут вмешался в эту историю сам… школьный попугай. Школьники научили его кричать: «Майор Кепа – дурак!» Это переполнило чашу терпения Павлины Ивановны, и она решительно заявила мужу: «Или ты пойдёшь к директору, или я уйду из школы! Надо мной все смеются!» Пришлось ему идти к директору.
Вскоре по распоряжению директора злосчастную рубрику в стенгазете убрали, а попугая отдали в городской «Дом природы», где он продолжал кричать: «Майор Кепа – дурак!» – но там все думали, что это он обзывает самого себя… Инцидент, казалось, был исчерпан. Даже Павлина Ивановна успокоилась и гордо поглядывала при встрече на Остаповну, всем своим видом словно говоря: «Ну, что – чья взяла?..» Как вдруг однажды утром, когда Павлина Ивановна торопилась в школу на свой урок в седьмом «Б», увидела она у входа толпу школьников, которые с хохотом рассматривали что-то, очевидно, приклеенное на дверях. Подойдя ближе, она увидела на дверях большой лист бумаги, на нём вверху был нарисован попугай, у которого вместо головы была физиономия… её мужа со всем известными лихими усиками. Под рисунком крупными буквами было написано: «Майор Кепа-дурак сказал!..» Что там было написано дальше, Павлина Ивановна читать не стала. Грубо растолкав толпу, она сорвала листок и тут же отнесла его директору.
Началось расследование, чьих рук была затея с листком на дверях. «Тут без Остаповны не обошлось!» – утверждала всем Павлина Ивановна, на что Остаповна как-то при встрече с ней пригрозила вызвать ей «скорую» из дурдома, если она не прекратит свою болтовню в её адрес. Оскорбительные же для её мужа листы с нарисованным попугаем и надписью «Майор Кепа-дурак сказал!..» стали тайно появляться по всей школе. А однажды такой лист, размером гораздо больше обычного, Павлина Ивановна увидела на столбе вблизи школы. Под попугаем и знакомой цветной надписью большими буквами был написан небольшой пасквиль на её мужа, в котором говорилось о его торговле замками, ежедневных выпивках и т. п. У столба толпились прохожие. Павлина Ивановна ринулась к столбу, пытаясь сорвать это безобразие, но лист был приклеен достаточно высоко, так что ей было не дотянуться до него. Ей оставалось только ворваться в кабинет директора школы и потребовать прекратить издевательство над её мужем, что она незамедлительно и сделала. Но директор, выслушав её, лишь развёл руками и сказал: «Ну, что нам делать с этими обормотами? Как узнать, кто эти проделки вытворяет?»
А листы с попугаем не прекращались – и в школе, и за её пределами. Уже и многие знакомые то и дело спрашивали Константина Петровича и его супругу про эти листы, то есть что ж они, мол, ничего не предпринимают в ответ. Но что они могли поделать?.. И пришлось бывшему майору по настоянию своей супруги распрощаться и с должностью завхоза, и вообще с этой школой, где так жестоко с ним обошлись. Искать место завхоза в какой-либо иной школе он не захотел, так как опасался – вдруг и там что-то прослышат о нём и устроят ему кордебалет, как в той школе. Чтобы больше не рисковать, устроился он водителем на одном предприятии и стал спокойно крутить баранку автоцистерны. Про ту школу он даже и жену просил не напоминать ему, да и она вскоре ушла оттуда в другую школу, подальше от греха. И лишь порой, проезжая мимо того здания, где ему довелось работать завхозом, он по привычке пугливо озирался по сторонам, словно боясь снова где-нибудь увидеть листок с попугаем Кепой.