Правый край обороны батальона простреливался насквозь – днём головы поднять было нельзя. Воздух был наполнен несущим смерть металлом, и казалось, вот-вот атмосфера лопнет как перекаченный воздушный шар. Так порой звенело в ушах от этого воя, визга, лязга и грохота, и до смертельной тоски хотелось тишины.
Ночью несколько стихало, и можно было немного отдохнуть – расслабиться, но не дай, ни приведи, – если увлекся сигареткой или папироской и сунулся к брустверу глянуть на передний край, запросто можно было заполучить настырную, невесть откуда взявшуюся пулю, пущенную недремлющим фрицем.
Левый край был попроще, - так распорядился случай и рельеф: тут ходили спокойнее, в полный почти рост, и ночами вовсе можно было не опасаться – стреляли крайне редко, как правило, на резкий звук.
Уже долгая неделя была на исходе, как батальон жестко ткнули здесь в землю носами – заставили зарыться. Ткнули встречающие, а зарылся он уже сам, яростно разгребая еще не до конца согретую солнцем весеннюю землю, а теперь обживался: укрепляли борта окопов, рыли и расширяли блиндажи, обустраивали туалеты.
С зимы развивающееся наступление, когда шли прямо и уверенно, сминая очаги обороны, то и дело, настигая резво отступающих немцев, вдруг остановилось. Лихой ход атаки на плечах противника, когда порой вместе с отчаянно отступающими растрепанными группами немцев вступали в посёлки и городки, высокомерно отжимая их на обочины и заставляя оробевших, вдруг сомлевших арийцев, резво, без дурацкого «Хендэ хох!», тянуть к небу бледные и грязные руки, жестко пресекли. Войска дивизии наткнулись на невидимую преграду ожесточенного яростного огня, и до половины батальона пришлось списать с довольствия: кого по ранению, а кого и окончательно, – уважив холмиком и жиденькой дощечкой с фамилией и датой захоронения.
Родным писари не уставали в эти дни строчить похоронки.
Потом стало уже ясно – наступающий участок фронта ждали, готовили тщательно и по-немецки ответственно, новый рубеж обороны и уже пристреляли до атаки все бугорки и ямки, пригнанные сюда свежие резервы противника. И как только потрепанные гонимые фашистские войска подошли к этому рубежу, их сплавили в тыл, выставив пополненные резервы – сытые и отдохнувшие.
Те и разгулялись: били с охотою, прицельно и умело, явно соскучившись, выбивая десятку из каждого второго выстрела. Вот и пришлось залечь и зарыться, – место было погибельное.
Иван Тихонович, уже немолодой старшина артиллерийского дивизиона каждодневно решал задачу, как накормить артиллерийский дивизион, подтащить снаряды и патроны, другую военную надобность. Подразделение артиллеристов закрепилось на самом переднем рубеже – невзрачной высотке, которую в мирный день пройдешь и не заметишь, а вот по меркам войны ничтожное превышение над местностью – бугорок, давал значительные преимущества. И теперь держались здесь и крыли фрицев, зарывшись по уши в землю.
До дивизиона было, по пристреленной врагом местности, около ста метров.
Старшина этот гибельный передний край знал теперь назубок.
Вот здесь ложбинка тянется, а вдоль неё побитые пулями и осколками редкие теперь ветки кустов. Если по ложбине проползти, не поднимая головы, то можно незамеченным добраться до трех воронок, которые были рядом – одна за другой и можно было аккуратно переползая, добраться до большого камня, что торчал из земли на добрых полтора метра и мог укрыть бойца, если удавалось присесть за камнем так, что солдатик был невиден из немецких окопов. Если же ошибся, неловко раскорячившись или замешкавшись, немецкая пуля частенько находила цель. Место это было пристреляно немцем особо хорошо. У заметного с обеих линий обороны камня уже многие поплатились за неуклюжесть свою и беспечность. Сам Иван, когда тащил термосы с кашей, был беспощадно оцарапан осколками камня, разлетевшиеся брызгами под напором пулемётной очереди. Но тогда всё обошлось – ссадины и царапины на войне в счёт не идут.
От камня влево, если ловко и резко перескочить, можно было снова попасть в ложбинку, прикрытую редкими кустиками, по которой уже рукой было подать до окопов дивизиона – ползи себе, не высовывайся.
– Направо пойдешь, голову не снесёшь, прямо пойдешь, без головы дальше пойдешь, налево пойдешь – в дивизион попадешь, – повторял придуманную присказку Иван Тихонович, вспоминая, как рассказывал своим детям о муках выбора русского богатыря. Вспомнилось вдруг, как они с Марфой – женой Ивана, за столом вечерком сиживали рядком, обнявшись, и пели.
«Чёрный ворон». «Ой, Мороз, Мороз». «Шумел камыш», и ещё много каких песен, которых жена его знала премного.
Теперь, снарядив еду для солдат дивизиона, где и каша, и хлеб, и фляга с наркомовскими сто граммами, Иван Тихонович объяснял своему помощнику, как следовало тому ползти к артиллеристам. Объяснил дотошно, так, будто мастерски расчертил очередной шкаф или стол, – по мирной профессии Иван Тихонович был классным плотником и столяром. Десяток домов в родной сибирской деревне было выстроено его умелыми руками. А уж, сколько шкафов, столов, лавок да стульев сработал мастер Андреев, сосчитать было трудно.
Старшина напоследок похлопал по спине, перекрестил на дорогу, уползающего на передний край жизни и смерти солдата и теперь пристально наблюдал за ним. Тот исправно полз, не поднимая головы. Вот его ноги на мгновение мелькнули у воронки, и вскоре голова показалась у камня. Верно выбрав направление, солдат вылез из воронки и спиной припал к камню. Он теперь смотрел прямо на Ивана, и тот не выдержал и помахал ему рукой, хотя понимал, - тот его не видит. Было видно, что солдат, с которым и познакомиться толком не вышло, отдыхает и собирается совершить рывок в направлении ложбины, предварительно перебросив туда свою поклажу. Только еще фляга стояла у камня, и солдат потянулся за ней.
Вдруг от камня посыпались осколки, потом сразу резанул слух пулеметный стук, и солдат сразу изменился в лице, став равнодушно-безучастным ко всему происходящему вокруг. Голова его запрокинулась, глаза устремились взглядом к небу и каска, так неловко сидевшая на нём, сползла набок. Солдат обмяк, привалившись вдруг безжизненным телом к камню, так безнадежно вытянув ноги и уронив уже неживые враз отяжелевшие руки.
Фляга стояла на виду у обеих линий обороны и из неё теперь на обе стороны били струи прозрачной жидкости.
Стало тихо, и было слышно, как в окопе у немцев несколько глоток дружно засмеялись – веселились, наблюдая, как из фляги вытекает спирт. Потом раздалась невнятно фраза по-немецки, и снова грянул смех.
- Защепили, мать-ети! – вырвалось у Ивана, и он почувствовал, как оборвалось внутри и сжалось спазмом, – смерть снова пришла и стояла рядом и привыкнуть к неё было невозможно.
– Ржут как жеребцы на выпасе, радуются, что зацепили флягу. Знают, поганцы, что в ней спирт, – подметил подошедший к старшине сержант Ханхалаев, щуря свои и без того узкие раскосые глаза, вглядываясь в развернувшуюся картину драмы.
Иван не стал ждать.
В горячке перевалился через бруствер, по ложбине, налегке быстро дополз до камня и сразу резко, в отчаянии весь, сжавшись, ожидая удара пули, перебросил легкое своё тело из воронки в ложбину, прикрываясь термосом с кашей.
- Дзянь! – секануло рядом, обсыпало голову веером разлетевшаяся земля, и потом снова гулкий удар послышался от другой пули, попавшей в термос. От удара термос дернулся.
- Крупным калибром бьёт, – отметил Иван.
Иван лежал теперь в ложбине, и он знал, – его сейчас не достать. Но пулеметчик с той стороны видел, что в канаве затаился русский солдат и теперь выцеливал, ожидая хоть малейшей ошибки ползущего, чтобы защепить и уничтожить. Иван перевернулся на спину, чтобы оглядеться не поднимая головы, и посмотрел в сторону убитого бойца. Тот сидел к нему теперь боком, совсем рядом и можно было видеть его бледное, уже преданное смерти, лицо в профиль и рану, которая видна была у виска, – по лицу стекали струи еще теплой, живой крови. Но это была не обычная рана. В голове солдата торчал узкий осколок камня, отбитый от валуна пулей большого калибра.
– Вот ведь и так бывает, сидел бы за камнем немного иначе – был бы жив, - пронеслось в голове, и стало понятно, что убит парень был пулей, которая летела мимо, но воля случая-судьбинушка распорядилась иначе.
Иван теперь попробовал ползти лежа на спине, отталкиваясь пятками ног и наблюдая вокруг, слегка приподнимая голову. Стрелок из немецкого окопа заметил движение и щедро сыпанул новую порцию смертельного свинца. Иван прижался к дну воронки, замер, но не уберегся – страшной силы удар в ступню ноги и резкая боль известили – зацепили и пора, братец, снова в медсанбат. Оглядев ногу, Иван отметил, что пуля прошила сапог со стороны подошвы и защепила пальцы. Добравшись до окопа дивизиона и дотащив термос с кашей, Иван оглядел ногу. Сапог был испорчен, пуля оторвала почти весь носок сапога. Ладными хромовыми сапогами, добытыми по случаю, старшина гордился. Бывало, начищал до блеска и отправлялся к медсанбату, где приглядел ладную санитарку Анну, за которой пытался ухаживать. Щеголяя в чищенных офицерских сапогах, старшина производил яркое впечатление, вышагивая и позванивая двумя медалями «За отвагу», то же начищенных о суконку до блеска.
Конечно, дома ждала его Марфа и четверо малышей – мал-мала, но жизнь вот так легко даже войной не остановишь и мужское начало на средний род так просто волею не перекуешь.
И вот сапог, который носился с таким удовольствием, был теперь испорчен.
На ноге была рана – пуля точнёхонько оторвала фалангу на мизинце и рана казалась несколько нелепой, но нога стала отекать. Солдаты помогли старшине, и наскоро смочив рану спиртом, забинтовали ногу. Наступать теперь можно было только слегка на пятку, а при ходьбе боль усиливалась невероятно.
Перебравшись по канаве к окопу дивизиона, старшина наблюдал, как солдаты довольные уплетают кашу, слегка охмелев от спирта и от того несколько повеселев. Послышались смешки и шутки, потянуло дымкой папирос, – кто-то, уже поужинав, затянулся с удовольствием табачком. Завязался разговор. Жизнь продолжалась.
А рядом с ними у камня сидел их боевой товарищ, потерявший жизнь ради того, чтобы они были сыты и боеспособны.
Смеркалось.
Из дивизиона отправили солдат – двух отчаянных добровольцев, которые рассчитывая пополнить запас спирта в своих фляжках, вызвались сползать и забрать оставленные термос и флягу, а заодно, если выйдет, приволочь убитого в окоп.
Все в дивизионе ждали возвращения посыльных, рассчитывая то же получить глоток по такому случаю крепкого напитка, который на несколько минут давал возможность расслабиться и забыть неудобь военной жизни.
У камня, было тихо, потом стало слышно, как завозились и послышались сдавленные вопли, потом крик и стоны, стукнул выстрел. Немцы молчали, молчали и наши окопы, – стало понятно – там сошлись в схватке те и другие, и противники теперь ждали, кто вернется из темноты в свои окопы.
Дождались в русском дивизионе.
Возбужденные бойцы приволокли флягу и термос и, сбиваясь, рассказали, как заметили раньше двух ползущих фрицев на подходе и успели их встретить ножами, навалившись из канавы. Одному сразу удалось вонзить нож боковым ударом прямо в глаз, а второго накрыл второй солдат сверху, придавив к земле, но тот успел выстрелить и зацепил нападавшего бойца. Удалось немца успокоить ударами ножа в бьющееся в истерике тело – до тех пор, пока тот хрипло прокричав дважды не замер.
Убитый же днем помощник старшины Андреева остался там, где его убили днем - у камня. Теперь уже было не так это важно. Важнее было то, что эти двое вернулись и теперь возбужденные рассказывают про свою воинскую удачу и последовавшую на ней победу.
За воинскую удачу выпили, всем досталось по глотку.
Со стороны немцев, видимо узнавших об исходе схватки у камня, открыли ураганный огонь по позициям дивизиона. Пришлось залечь на дно траншеи и ждать, когда враг перебесится.
Иван, дождавшись, когда всё на переднем крае успокоится и, переговорив с командиром дивизиона о насущных потребностях, отправился назад. Рана на ноге болела так, как будто оторвали не мизинец, а, по крайней мере, ступню. Но добравшись в кромешной тьме до своего окопа, Андреев направился в свой блиндаж, где решил ждать утра, чтобы пойти в медсанбат.
Хлебнув воды и вспомнив с тяжелым вздохом погибшего утром солдата, Иван Тихонович лег на нары, укрылся шинелью и сразу уснул.
Еще один день в этой невероятной борьбе прошёл, приближая тот день, когда можно будет сказать, тяжко вспоминая огромные потери:
– Всё! Кончено! Ты, ветреная шлюха-война, больше не загуляешь с нами, не погубишь ребят и мужиков, чьи руки и сердца не для убийства, а для жизни и любви!
*Старшина Андреев Иван Тихонович (1905-1975), дедушка автора, прошёл всю войну от 41 до 45 г.г. Призывался с Алтая, принимал участие в боевых действиях на западном фронте с фашистами, а с лета 1945 г. с японской армией. Домой вернулся только поздней осенью 1945 года.