Я живу в гостинице на берегу Средиземного моря. Из окна номера видно как накатывают на берег мощные пенистые валы, как гнутся под ветром пальмы. Как я сюда попал, мне до сих пор не понятно. Фантастика, да и только. Стою, смотрю в окно, с моря дует ветер, запах соли и водорослей, - не могу надышаться.
Вчера, когда я сошел по трапу, когда ехал на такси, когда устраивался в гостиницу, когда поднимался в номер, и потом, когда съездил в банк, и снял часть денег, я старался не о чем не думать, все делал автоматически, будто во сне. События последних недель происходили столь стремительно, что я еще ничего не успел ни понять, ни ощутить, ни почувствовать; внутри полнилась пустота, пустота набирала силу, и я чувствовал, что ее нужно было как-то заполнить, поэтому вечером я поехал в город, - только бы не думать о том, где она, что с ней, ибо все равно мое сердце помимо воли напоминало, что она есть, что она где-то далеко, наверное, сейчас сидит за столом в нашем любимом баре, курит сигарету за сигаретой, сидит, смотрит в окно, за окном падает снег, мягкий пушистый, теплый, падает бесшумно и тихо, и по ее тонкому, бледному лицу тихо текут слезы.
Вечером в городе я видел, как на Рамбла гуляют толпы горожан и туристов: все улыбаются, идут в обнимку. Я шел и шел по этой бесконечной улице с множеством ларечков, в которых продавил открытки с видами Барселоны, мимо цветочных магазинчиков, мимо лавок с сувенирами, надо мной высились величественные здания, построенные в каком-то совершенно необычном стиле, совершенно необычном, такого я не видел нигде. Потом я зашел в прибрежный ресторанчик заказал ассорти из морепродуктов, и бутылку «Сангрии». За соседним столиком сидели две девушки и один парень, парень был испанец, это я понял из разговора, а девчонки были немки, такие на вид веселые, конопатые глупенькие простушки из Баварии. Они над чем-то смеялись.
Я не ел уже часов десять, поэтому уплетал я за обе щеки: омары, лобстеры, большие морские креветки, в остром томатном соусе, наверное, я выглядел, как сбежавший из голодного края.
Когда я закурил, одна из них вновь прыснула от смеха, взглянув на меня. Спросив у официанта, где туалет, я вышел. Туалет был роскошный, с зеркальным потолком и огромными зеркалами над писсуарами. Создавалось впечатление, что ты попал в сон твоего детства, где все мерцает в золотисто оранжевой дымке, и лица людей расплываются в жемчужном сумраке и блеске отражения многих зеркал.
Я посмотрел на себя в зеркало, глаза у меня лихорадочно воспаленно блестели, но одет я был как все: джинсы, футболка, спортивный пиджак; внешность неопределенная, можно принять и за француза, и за американца, скорее, наверное, за американца, странно, чего же они так ржут, подумал я. Когда я вновь сел за столик, этот парень, поднял бокал, и сказал: «Будь здоров!»
Я поднял свой, мы разговорились, оказалось, что они прикалывались с официанта, - он стоял возле меня так, будто ему всадили шпагу в одно место. Я пересел к ним за столик, и мы заказали еще вина, мне хотелось расслабиться, поэтому я частил. Я им сказал, что приехал из Польши, что сам я русский, но уже лет семь живу в Польше, мой отец поляк, и мы иммигрировали в Польшу в начале девяностых, я сказал, что я учусь на пятом курсе английской филологии в Кракове, а родители живут в Варшаве. Мне было все равно, я не думал, что мы когда-нибудь еще встретимся, а если и проведем пару забойных вечеров, то это все скоро забудется. Этот испанец, его звали Рамон, спросил меня, зачем я приехал в Барселону, я удивился:
- Что за вопрос, - спросил я, супер город, Гауди мой любимый архитектор. Хочу развеяться после зимней сессии.
- А где ты остановился? – спросила меня Аня, конопатая девушка, лет двадцати, что сидела справа от меня.
- В “Амбасадоре”, на набережной.
- Ого, - присвистнул Рамон, для студента, ты шикарно живешь.
- У отца фирма, он торгует минеральными удобрениями, и немного на этом зарабатывает.
- Представляю, - сказал Рамон, и выпустил в воздух струю дыма, он мне показался каким-то скользким, глазки у него были очень цепкие, и после моих слов об отце, о фирме, он как-то стал избегать встречаться со мной взглядом, но мне было все равно, я никого не боялся, у меня были деньги, у меня было много денег.
Я был богат, я не должен был, конечно, идти в этот дешевый ресторанчик, но не мог же я все время находиться в каком-то вакууме, я рассчитывал пробыть здесь несколько дней, а потом перебраться в Венесуэлу, или в Мексику, в общем, подальше от Европы, я хотел уехать туда, где меня не найдут, можно было бы поехать и в Штаты, но по мне лучше уж немчура конопатая, чем эти самодовольные янки. Все было прекрасно, все было прекрасно, и только глубоко-глубоко внутри, на самом донышке души, в прозрачном омывающем прозрачными водами тайной заводи, крутилась в маленьком водовороте иголочка, и вкалывала в мою память жаркие инъекции стыда и горького сожаления, что за это все мне пришлось заплатить тяжелую цену, и цена эта давила на плечи, давила на грудь, лежала на солнечном сплетении тяжелым скользким валуном, и невольно в душу закрадывался тихий голосок ехидного разума: « Разве ты об этом мечтал всю свою жизнь, разве ты этого хотел, разве тебе не жаль ту, что осталась там, среди снегов, холода и метелей, разве было все правильно, но я отмахивался от этого въедливого, ехидного голоса, и подливал себе все больше и больше, и вскоре завертелись лица моих новых приятелей, лица сидящих вокруг, лица, глаза, все стало вращаться быстрее, быстрее, еще быстрее, то, что во мне давно зрело, нарывало, последние несколько месяцев, последние несколько лет вдруг прорвалось, и я стал вдруг спокоен, весел и счастлив, сбылось, все сбылось, как хотелось, все сбылось, как хотелось, а иголочка, завертелась все быстрее, быстрее, и упало на дно и потонула в заводи души, и сердце вздохнуло, освободившись, сбросив с себя узлы прошлых обид, и не принятых решений, сбросив с себя все неосуществленные желания, и новая жизнь засветилась в тумане яркой, золотистой стрелой света, летящего стремительным лучом к бесконечному горизонту новой любви.