1. Чукотка. 90-е годы. Трудяги-люди и вездеходы-трудяги в работе. Фото с вертолёта.
2.Вот он лемминг, полярная чудо-мышка.
ОКНО С ВИДОМ НА ОКЕАН
рассказ
Зойка проснулась от того, что койка под ней дрожала. В темноте комнаты услышала за окном завывающий свист, хлесткие удары снега по стеклам — и поняла: «Южак». И даже обрадовалась. Вот он пришел, наконец, здесь на Чукотке - первый южак в её жизни. И почему это у неё дома в Саратове говорят «метель», где-то называют «пурга», на Алтае, в Сибири «буран». А тут на Чукотке почему-то «южак». Такое ласковое, теплое слово, как будто южанин. А на самом деле это страшенный «южак», как Зойке старожилы рассказывали, – хоть он и дует с юга на север, но он злой. Он и пурга, и метель, и буран, и вьюга - вместе взятые. И вот он наконец налетел, явился не запылился. И от этого ей под теплым одеялом стало как-то озорно, и весело. Всё же что-то новенькое, экзотическое. Будет о чём написать матери и подружкам в Саратов, «на материк», как тут говорят.
Стены одноэтажного барака-общежития, куда временно селили молодых и мало-семейных, дрожали, и весь дом трясло при порывах ветра, как в лихорадке. И всё гудело и содрогалось. И единственное окно с видом на океан до половины было бело, занесено, а выше в тёмное стекло с острым шуршанием били струи снега. Но в комнате было пока тепло. Будильник показывал семь, на работу ей к девяти. Зойка села довольная, натянула на плечи собственное, пуховое, атласное одеяло, которое купила с последней большой получки. Потрогала на голове бигуди — волосы, уже высохли, и прическа обещала быть красивой. Сюда на Чукотку Зойка прибыла осенью после курсов. Дома в Саратове мать радовалась, что она наконец кончила эти "финансовые" курсы. Что наконец перестанет бегать по дискотекам. А деньги считать – даже очень женское дело. А то, что вот я, вздыхала она, плиточница-отделочница? Слёзы одни, всегда в грязи, в растворе. Руки в трещинах, грубые. Смотреть страшно. А финансист, бухгалтер что? Он везде король - хоть у нас, хоть на Чукотке. И вот нА тебе, как в воду глядела. Зойка её на Чукотке. Контракт подписала "на королевство". Только ни короля нет, ни королевства, а так, перекати-поле. А ведь сама, глупая, судьбу выбрала, рванула подальше, где романтики больше, где рубль подлинней.
…В комнате пасмурно, пусто. Соседка Булкина ушла с вечера на подстанцию, на ночное дежурство. И вот нет её до сих пор. Небось пережидает непогоду в диспетчерской, или в подсобке, а может любезничает с инженером Мироновым. Она живо представила их вдвоём за казённым столом, друг против друга, с кружками горячего чёрного чая, почти чифира — и, расстроилась. Плюхнулась под одеяло, зарылась поглубже в теплое, мягкое. Это красное атласное одеяло они выбирали с Булкиной вместе, с получки, в местном «супермаркете». «Уж если покупать, так вещь, — назидательно говорила Булкина, идя вдоль прилавков впереди Зойки. — Теперь хоть мерзнуть не будешь». У нее самой уже было такое, только зелёное. И еще у нее над койкой паслись по ковру рогатые лоси. А справа и слева висели современные фотки любимых актеров. Деревенская рязанская Булкина тоже была одинокой, но работала тут давно, (за длинным рублём приехала), и успела кой-чего накопить, прикупить к возвращению «на материк». «на большую землю». Конечно, такой доисторический коврик с оленями Зойке был ни к чему. А вот бархатного с золотым кружевом платья и прикольных золотых босоножек, как у Булкиной, у нее пока не было. Вон её богатство поблескивает в углу, на стене, на плечиках. Даже сквозь марлю сияет золотом. Зойка закрыла глаза — ей и глядеть не хотелось на это фирменное богатство. И вообще, когда Булкина его надевает на танцы - на дискотеку, Зойка старается с ней не ходить. Рядом они не монтируются. Булкина давно всем тут «своя в доску». К тому же она красавица. Видная. А Зойка что? Просто пигалица. И она это с горечью понимала. Что пигалица в Саратове, что тут на краю света. От себя не уйдёшь.
Окно прямо стонало от южака. И за ним ничего не было видно. Никакого тебе «чудного вида на океан», как она, приехав сюда, писала маме. За переборкой у соседей, перекрывая гул за стеной, гремело радио, местная радиоточка: «...Повторяю, ввиду большой скорости ветра движение пешеходов и транспорта, кроме специального, по улицам категорически запрещается...»
А вчера вечером над поселком, над бело-синими торосами Ледовитого океана, которые красиво, даже как-то картинно возвышались вдали, стояла небывало тихая полярная ночь. И небо было в необычайных проколах звёзд. С работы Зойка бодро шагала по освещенной редкими фонарями Полярной улице. Вернее по дощатому длинному, как тротуар, кОробу, защищавшему проложенные внутри толстые трубы отопления. Вкапывать эти трубы в мерзлоту было нельзя (тут мерзлоту берегли) И коробА шли по всему поселку, по улочкам и проулкам, как высокие тротуары. Полярная улица начиналась сразу за чугунными воротами электро-комбината, где работала Зойка, и тянулась вдоль побережья. По одну сторону — медовые, как на елке, гирлянды света в оконцах домов, по другую - могучий, замерзший до горизонта, весь в ледяных торсах, как в айсбергах, океан. И этот необычайный вид в окне её общаги, был как лучшая из картин. Нет, всё же не зря она махнула сюда. И деньги, и красота!
Зойка весело шагала, загребая валенками легкий снег, и сочиняла подружке очередное письмо в Саратов:
«А северное сияние тут, Вер, разноцветное. Глядишь и прям сердце млеет. Так и колышется, так и виснет. То как сосульки, то зеленью всё заливает... Я два раза его уже видела. А вот белых медведей нет. Говорят, они всё больше на "Врангеля". Порой даже к людям заходят. А тут нет, врать не буду. Сейчас пошлю тебе письмо, а ты чего не отвечаешь? Может, замуж вышла? За Витьку что ли? А тут насчет парней не очень-то. Есть, конечно, на золотых приисках в Валькумее, и в поселке есть. Но не навалом, как мы раньше думали. И пьют тут так же. И шпаны много. «БичИ» называются. Это, конечно, не считая чукчей-оленеводов, эти приезжают сюда на упряжках из дальних яранг. На выходные. Тоже в ДК круто тусуются. Денежные. А кухлянки свои оленьи они снаружи бросают. Прямо на снег. Потому что от них в зале жиром воняет… А за мной, Вер, гоняется тут один, не бич, не чукча. Даже москвич. И холостой, такой голубоглазенький, Миронов фамилия. Он у нас инженером. И зарплата полярная, «безразмерная». В общем крутой. Длинный, дылда такой. В него тут все девки втрескались, а я о нём даже не думаю. Не хочу. Мне на него плевать…»
На почте было жарко натоплено. По полу лужи от снега. Зойка купила конверт с картинкой, и с авиамаркой — других тут не продают, всё -авиа, не могут еще поезда по тундре ходить И села писать письмо, поджав ноги, чтоб в луже валенки не промокли. Только вывела адрес «Саратов», только разложила листок, как вдруг услышала: «Миронов!..Миронов! Возьмите трубочку!.. Москва на линии!...Первая кабина!..»
Зойка усмехнулась. «Как будто тут вторая есть».
В пыжиковой лохматой ушанке, в дубленке он, длинный такой, быстро поднялся с лавки в углу — видно, давно тут ждал. А Зойка сразу его не заметила. И в два шага уже был в кабине. Захлопнул дверь, и Зойка видела, как за стеклом он, сняв шапку, склонился к телефону. «Аллё!.. Аллё!..»
Тут, кому надо стараются на материк с почты звонить, по старинке. Не с мобильников. Они тут вообще с большой землёй не контачат. Гул-шум, треск один. Наверное потому, что помех много, тут близко и какие-то базы военные, и вышки, и аэродром. Из Певека, конечно, можно. Но туда по зимнику тоже ведь не наездишься.
Писать подружке Зойка не стала, что-то сразу вдруг расхотелось. И хотя ей было жуть как интересно, с кем и о чем это будет ОН говорить, она подавила это желание, и спрятав конверт, гордо, решительно, прямо по лужам, вышла из зала. А на улице, сразу окунулась в лютый мороз. Аж дыханье с досады перехватило. Он ведь и письма получал из своей Москвы, и телеграммы. Это было известно всем. И Булкиной тоже. А туда он то и дело посылки слал. Ко всем праздникам. То с красной икрой, которой тут в магазине полно, то с местной отборной рыбой — чавычой, кетой. И своей матери, и ещё там одной какой-то… Была у него там зазноба какая-то, поэтесса вроде. В общем грамотная, «интеллигентка». Ничего, ничего — пусть. Этот Миронов её, Зойку, ещё узнает. Ещё оценит. Она не трусливый заяц какой-то. Она себя ещё покажет. Правда, где и как кассирша Зойка Кузькина себя покажет она не знала. Ну, разве что в день получки, когда инкассаторы деньги в мешках привозят и на них вдруг нападёт кто-то, вот тут Зойка себя и покажет.
За дверью в коридоре, где-то в самом его конце, зазвенело что-то - посыпались стекла. Кто-то пробежал мимо двери, раздались громкие тревожные голоса. Зойка поняла: окно выбило, — и натянула одеяло аж по горло. Ну вот почему в жизни всё так не справедливо? К одним сплошные удачи липнут, замуж выходят, а у других все плохо? Почему, например, этот Миронов, начальник смены, с Булкиной всегда первым здоровается: «Здрасьте, - скажет - Светлана. Ну, как там у вас дела на углеподаче? — и скажет с такой улыбочкой. — Вагонеток хватает? Уголёк сыплем?» А та в ответ, кокетливо так, с прищуром: «Сыпем, Олег Иванович! Сыпем... и опять загружаем!» И что удивительно, ведь он даже знает имя её. А Зойку-кассиршу, всегда с маникюром, с причёсочкой просто в упор не видит. Даже в столовой. А в бухгалтерии в день получки, в зарешетченное окно просто не смотрит. Хоть она оттуда уж выглядывает, выглядывает, как из норки. И почему это всё-таки все вокруг зовут её, хоть и ласково, но всё-таки - Заяц да Заяц. А он небось и не знает, что есть на станции такая Кузькина.. Конечно, Зойка сама понимала - среди работниц она не видная. И даже мелкая, маленькая, как заяц. Не то что грудастая передовица Булкина… Кстати, и бигуди эти крупные, импортные — тоже её... И зачем их Зойка только накручивает? Все зря, всё без толку. Он и на дискотеках-то не бывает. Гнушается.
Она разом скинула одеяло, села. Стала резко выдергивать из волос бигуди. Нет, Зойка себе совершенно не нравилась… Но ведь главное в человеке что? - рассуждала она...- Душа! Душа главное… Даже Чехов сказал, в человеке всё должно быть прекрасно, и душа, и одежда, и мысли...Она книжки-то в школе читала... Только надо душу её, голубушку, разглядеть. Увидеть, какая она у неё душа эта самая. Какая добрая и прекрасная... Не-е-ет. Надо, надо Зойке сделать что-то такое необыкновенное. Ну, что-то такое, чтобы все ахнули: «Вот-те-на-а, вот вам и Ку-узькина!»..Да и фамилия у Зойки какая-то несерьёзная - Кузькина. Ладно бы Кузина, так ведь нет же, Кузькина. Даже в школе смеялись - "Кузькина мать". А чего тут смешного? Фамилия как фамилия Материнская, правда, не отцовская. Но мать у неё заботливая, хорошая. Хоть и одиночка. А отца у них как-бы и вовсе не было.
И чтобы Миронов поразился однажды: «Неужели это та самая, маленькая, из бухгалтерии? Позовите-ка ее ко мне, эту Кузькину».
Сунув бигуди под подушку, она вздохнула — ясно ведь, никогда ей ничего такого не совершить. Щелкнула выключателем, света не было. Догадалась. Значит — где-то обрыв на линии. Значит, рудник частично встал и, конечно, сейчас аврал на станции. И, конечно, Миронов там, командует на аврале. Даже Светка Булкина там... А она, где она зойка?.. Она тут всё тянет, всё разлёживается. Момент упускает. А ведь кстати сегодня зарплата...
Босиком Зойка пробежала до батареи, сунула ноги в теплые валенки. Ага, отопление, слава Богу, работает, значит, не все уж так плохо. С Мироновым не пропадешь...
А за стеной по радио все повторяли: «...Скорость ветра достигает сорока пяти метров в секунду, в порывах до пятидесяти. Движение по улицам кроме спец-транспорта запрещено...» Спецтранспорт это значит гусеничные тягачи-вездеходы. Как их тут называют - «АТээСки». - Артиллерийский Тягач Средний.
На столе в сковородке лежали котлеты. Это вчера Булкина жарила к ужину. И жили, и питались они в складчину. А вообще-то хозяйство вела рязанская, деревенская Светка. Хозяйка она была классная. И дерево посадит, и дом построит, и сына родит. Бывало скажет: «Ладно, Заяц, гуляй, я сама тут управлюсь. А то опять все сожжешь-пересолишь. Вот замуж выйдешь, как мужа будешь кормить? И о чем только думаешь?» А вот о чем она думала, Зойка знала только сама.
В длинном барачном коридоре было темно. И керосином воняло. На тумбочках, что у каждой двери, горели уютные керогазы. На большой земле про эти древние керогазы давно позабыли, а тут они в дефиците. В «супермаркете» нарасхват, как и настольные лампы «шахтерские». Поскольку порой перебои со светом. Но особая ценность - стеклянные к ним, сменные пузыри. Они хоть и коптятся, и лопаются, но бесценны.
Зойка тоже вынесла сковородку. Огляделась. Крикнула звонко: "- Всем общий привет!" - потом шутливо, как по радио начиналась когда-то "зарядка":
— «С добрым утром, товарищи! Встаньте прямо! Руки по швам!»
— Ну, ты, Заяц, даешь,— не поняла юмора соседка Катя. — Какое ж доброе? — на руках у нее хныкал Петька-малыш. — Свету нет, воды нет, хлебом не запаслись. Паразиты-синоптики только очухались, — на соседней тумбочке она размешивала что-то в кастрюльке. — Южак, он, может, сутки, а то и все трое дуть будет. В том году вон крышу с пекарни снесло. В порту подъемный кран опрокинуло. Разворотило всё.
В конце коридора что-то гремело, стучал молоток. Это женщины забивали окно большим листом фанеры. Мужиков вообще не было видно.
— На аврале все. Вездеход приходил, АТСка. Увёз всех, — пояснила Катя. — Проспала ты всё, девушка. Проморгала.
Зойка поджала губы:
— А между прочим, на работу мне к девяти. День зарплаты сегодня.
Та усмехнулась:
— Какая работа! Обалдела, что ли?.. Южак шандарахнул, а она «на работу». Сиди уж. Всё равно прогула не влепят. «Стихийное бедствие» это тебе не шутка.
В полутьме коридора гремели и бились о раму края фанеры. На столах в керосинках дрожали, колыхались язычки пламени. Тени тревожно метались по стенам. Зойка подхватила табурет и тоже двинулась помогать.
— Да уйти ты, ради Христа! — закричали ей женщины. Стоя в валенках на столе, они спинами подпирали гудящий фанерный лист. — Вот как щас стебанет, как зашибет всех, и полетим вверх тормашками!.. Давай, Мотя, давай!.. Колоти живей, сил нет держать!
Снег из щелей задувал им в головы, трепал взлохмаченные прически, наметал в коридор.
Но Зойка, стараясь перекричать всех, опять громко, с гордостью объявила:
— А мне к девяти на работу! Сегодня получка.
Но ей никто не ответил, её даже не слушали.
Потом она сняла с керосинки сковородку с едой. Как бы невзначай, сказала Кате:
— Пойду собираться. Мне к девяти.
Та колдовала над кастрюлей:
— Ты что, не в своем уме, что ли? Сиди уж. Без тебя обойдутся.
Зойка вспыхнула:
— А почему без меня? Я ж не лох какой-то, что бы прогуливать. У меня смена. Я на работе.
У Кати заплакал ребенок. Бросив ложку, та стала качать его:
— Господи, да кому ты нужна там? На аврале здоровые мужики вкалывают. Как наш папка! Правда, Петечка? Как наш папка.
В полумраке комнаты Зойка быстро одевалась. Кому нужна, кому нужна?.. А если каждый так косить будет?..- она надевала на себя самое теплое.
Сперва обмоталась маминым вязаным платком, что привезла из Саратова. Натянула кофты — свою и Булкиной, потом пальто, потом меховую ушанку завязала под подбородок. Но главное - достала с полки защитные моточки. Они там валялись всю зиму без дела. Это один кавалер Светкин оставил. Как-то Зойка полезла наверх и помахала ими: «Что? Может, мы к весне и на мотоцикл скинемся?» Булкина подняла от книжки голову: «Положи, Заяц, положи. Тебе все шуточки. А вот налетит южак, тогда узнаешь». И вот он налетел с Божьей помощью. Тут как тут. Как говорится, проверка на вшивость.
Зойка надела очки поверх ушанки. Заглянула в зеркало. А что? Прикольно. Жаль, конечно, прическу помяла, но на работе исправит. А вот очки - очень круто. Прямо как космонавт на старте. Вот прямо так она и явится на работу. Скажет всем: «Салют, девоньки!..» А в переходе на Миронова даже не взглянет.
В коридоре она важно прошагала мимо Кати, мимо дверей, столов, керосинок, к входной обитой войлоком двери. С трудом скинула тугой крючок, торкнулась. Дверь не поддалась. Торкнулась ещё и ещё. Видно снаружи очень уж намело. Катя даже не поняла сразу, что это Зойка удумала. Но кто-то из темноты коридора крикнул:
— Ты что это, девка, с ума, сошла?!.
И Катя бросилась следом, с ребенком на руках:
— Ты что, Заяц? Опомнись! В океан унесет! В торосы! И не найдут! — одной рукой схватила, потянула ее за рукав. — В том году у нас мальчика унесло…
Но Зойка уже завелась. Только твердила всё мысленно: «Ну и пусть, ну и пусть!»
Наконец всем телом навалилась на дверь и всё же распахнула ее. И неожиданно, в тот же миг, попала в гудящую снежную мглу. Тотчас захлебнулась. Оглохла. Ослепла. Вихрь сбил ее с ног и понес.
— На пятом котле, Крицкий! Крицкий! Подойди к телефону! — кричал в трубку Миронов. — Следи за напряжением... На седьмом котле!.. Харченко! Как у тебя, Борис?
В диспетчерской в комнате дежурного инженера полно народу: начальники смен, цехов, дежурные и не дежурные техники. Все здесь. И еще подходят. Вот воистину уж "движуха". Ах, как всё же любил инженер всех этих людей. Уже знал их, привык, мог положиться...А телефоны звонят. На щитах дрожат стрелки приборов. На Чукотке южак! Первый аврал в его жизни. И как нарочно, когда директор на совещании в Магадане. Когда седьмой котел не в порядке. И сразу — обрыв на линии. На линии "золотого" рУдника Валькумей. И все глаза — на него, инженера. Что скажет Миронов?
— Олег Иванович, — слышит он голос Харченко. — На седьмом короткое замыкание!
— Отключайтесь! Немедленно отключайтесь! — Олег встал, худой, высокий, в черной кожаной, еще студенческой куртке. С коротковатыми рукавами. Вечно ему рукава были коротки. Мама, уже класса с пятого, на школьных формах все рукава ему «отпускала».
Он прошелся от пульта к окну. Снаружи — беспросветная серая мгла. Двойные стекла гудят, вот-вот готовые лопнуть. И это еще с подветренной стороны. А что на ветру, на другой стороне? В бухгалтерии, в кадрах? Впрочем, сегодня там быть никого не должно. Никого. Он дал команду. И все окна велел забить...
Вчера он с почты звонил Лоре в Москву. Два раза звонил. Волновался. Её всё не было. Наверно опять в своём Доме Литераторов? Вполне возможно. Часы у них категорически не совпадают. Время не совпадает. Разница - двенадцать часовых поясов. Потом он звонил маме. Мама, конечно, дома была.
- Лёлик! Боже мой, Лёлик?!- радостно закричала она, сидя в их теплой квартире, в далёкой теплой Москве. - Как ты там? Почему не пишешь? От тебя уже месяц ни строчки. Я вся извелась, изволновалась..
Вот уже двадцать пять лет она всё зовет его Лёликом. Словно в детстве. В институте это стало его раздражать. Стеснялся подружек, сокурсников. Но с годами привык. Потом даже стало нравиться. По-домашнему как-то, ласково и тепло.
— Мне тут комнату дали, ма, - в ответ кричал он.- В хорошем доме. Отличную комнату, как специалисту, двадцать пять метров. И кухня. Представляешь? Окно — в океан. Уже шторки повесил. Живи — не хочу...
Сказал, и вдруг мелькнуло, подумалось. У каждого тут своё окно со своим видом на океан.
Она помолчала…- Я рада, конечно, Лёлик. Рада. Но как ты там без меня? Надеюсь, глупостей не наделаешь? И навсегда всё-таки не застрянешь?
Он улыбнулся. Ах, мама-мамочка. Она до сих пор боится, что он тут, на Чукотке, встретит кого-то, и непременно женится. Женится и останется навсегда. Ещё и дети пойдут. И попадется ему, конечно, «совсем, ну совсем "не то».
— Нет, мама, нет. У меня всё тут о-кей. Всё. Скажи, а деньги ты получила?
- Да, получила. Но я их не трачу, Лёлик. Пусть тебя дожидаются. А у меня пенсия, и в библиотеке на пол-ставки.
- Мам, скажи, а Лора тебе не звонила?
- Звонила. - голос опять потеплел,- В субботу звонила. Она посылку твою получила, благодарит, сказала — рыба прекрасная. Даже друзей-поэтов своих угощала. Дома у них все нормально. Сына они к логопеду устроили. А Лора сейчас вся в бегах. Книжку сдаёт в издательство. А муж опять едет в командировку. Кажется, в Венгрию. Вообще Лора умница, не забывает меня. Я рада, Лёлик, что у тебя такие друзья. Преданные, внимательные... А ты там не мёрзнешь, Лёлик? Я всё слежу по "Новостям" за вашей погодой. А недавно купила тебе синий мохер, шерсть прекрасная, семь мотков, как раз к твоим голубым глазкам. Буду тебе свитер вязать. Рисунок уже подобрала. Домашнее к телу, оно ведь всегда теплей, ласковей..
А он думал: «Значит, у них в семье все в порядке? И Лора опять ему ничего не сказала? Муж едет в Венгрию, в командировку?.. И друзья-поэты, значит, в доме не переводятся? И сына устроила к логопеду?.. Что ж, к логопеду, так к логопеду.
В диспетчерскую входили и выходили сотрудники. Воистину "движуха" какая-то. Из турбинного зала доносился гул генераторов. Вот ввалились слесари-ремонтники. Аксенов – мастер опытный и с ним юный Юрочка. Все мокрые, красные, с лиц течет. Звенят ремнями, цепями, обувью. Полушубков сразу не могут снять — пальцы застыли, не гнутся. Как же за этот год на Чукотке Миронов успел полюбить весь этот рабочий люд, всех этих "специалистов". И бывших зэков, и поселенцев, и просто "бичей", что в расшифровке значит "бывший интеллигентный человек". Но ведь это и есть народ, сила его ,и ещё какая. Ведь случись что со страной именно они поднимутся за неё в полный рост. И если надо, лягут, упадут за неё в полный рост.
— Шурфовщиков привезли на смену, — хрипло пыхтит Аксенов. — От вездехода до двери еле добрались. Меня об лестницу так шебануло, чуть голову не пробило. Хорошо, шапка толстая. Хоть чай-то у вас тут горячий есть?
А Юра смеется:
— В штабе по борьбе со стихией были. Во где делов-то! В порту «ганса» опять в океан швырнуло. Один «хвост» торчит. Не шутка — портальный кран.
Миша-диспетчер уже наливал им в кружки дымящийся черный чай.
Миронов не мог смотреть на них. Но пришлось сказать:
— Вы вот что, братцы, не раздевайтесь пока. Людей не хватает, — и отвернулся к распределительному щиту, чтобы не видеть их взглядов. — Возьмите ещё Ковалёва и вместе быстро к озеру. Насосы проверить. И трубы чтоб не промерзли, — строго добавил. — И без монтажных поясов чтоб ни шагу. Понятно? Ни шагу.
И снова звонок. Трубку взял Миша. Выслушав, доложил бодро так:
— Олег Иванович! На линии Валькумей обрыв устранен, — он давно обожал своего инженера, чуть ли не в рот ему смотрел, даже куртку в Певеке купил такую же. — Что дальше, Олег Иванович?..
«Валькумей…Валькумей» — правда, слово красивое? — писал он летом Лоре в Москву. — По чукотски это значит «гора ветров». Это совсем рядом с нашим поселком. Впрочем, тут сто верст не крюк. Но ветров сейчас нет. Сопки сплошь утопают в цветах. Солнце стоит всю ночь напролет. Даже спать не хочется. И мысли все — о тебе, о тебе. Тут всё чудесно. Уверен, тебе понравится. Я жду вас с Егоркой в августе, как мы и решили. Его тут ждет сюрприз. Я поймал ему лемминга. Пушистую такую полярную мышку. Ими песцы кормятся. Сейчас она серенькая. Но к зиме как снег будет. Сперва посадил в коробку от обуви. Но лемминг прогрыз дыру и теперь живет в старом чайнике. Так что видишь, хозяйство мое прибавилось. И с продуктами тут хорошо, завоз был. И детский садик есть для Егорки. А главное, знаешь что?. Вот-вот комнату жду. Может даже квартиру, с окном на океан… Представляешь, Лорка! Тут семейным квартиры дают. – он помедлил, а мы же будем семейными! Правда?.. И я тебе обещаю, всё у нас будет отлично, все. Представь, тут даже духи французские настоящие…»
…Он подошел к микрофону, тихо заговорил по внутренней связи:
— Внимание на рабочих местах! Включаем рудник Валькумей.
- и его спокойно-уверенный низкий голос загремел, понесся по всем залам станции: «Включаем рудник Валькумей!.. Через второй трансформатор!.. Внимание на рабочих местах!..»
Ни боли, ни жгучего ветра Зойка не чувствовала. Она, как кошка, вцепилась пальцами во что-то твердое и держалась. Кажется, это были доски короба, обшивка труб отопления. При сильных порывах доски гнулись, пружинили, готовые оторваться под тяжестью человека. Но Зойка держалась. Она уперлась ногами в снежный заструг и даже пыталась медленно поворачиваться к ветру спиной. Под мото-очками было мокрО, снег почти забил стекла, и внутри, и снаружи. И в этом снежном месиве она с трудом разглядела лишь тонкие столбики над сугробом. Кажется, это были перила возле "Сбербанка". Сколько же ее пронесло от дома? Но главное, что в сторону комбината. Лишь бы не мимо... Лишь бы не в океан...
И вдруг сквозь свист ветра Зойка отчётливо расслышала стук мотора. Сразу мелькнуло - вездеход!.. Или трактор!.. Ритмичный стук нарастал, приближался. И вот сквозь снежную круговерть и мглу пробился желтоватый свет фар. Проступило пятно тягача. Он был уже совсем близко. Где-то рядом. Совсем рядом лязгали его гусеницы.
— Эй!.. Эй!.. — но изо рта звука не раздалось, она захлебнулась ветром.
Тягач надвигался темной стеной.
— Эй!.. Эй!.. — опять заорала она что было сил.
Но стена проходила мимо. «Не заметят ведь... Не заметят!..» И, оторвав одну руку от досок, она отчаянно замахала ею над головой.
— Я здесь!.. Эй!.. — снег хлестнул в лицо. Сорвал очки. Она зажмурилась. А шум мотора уже стихал, уходил дальше. И скоро совсем умолк. Будто уши забило ватой. Но не ватой, а снегом…Что же делать? Что делать?.. Как глупо всё вышло. Глупо...Говорила же Катя, в прошлом году мальчика унесло в океан. Теперь вот ее... И мама дома плакала, зачем меня одну оставляешь? Чего ты не видела там на краю света? У нас тоже можно хорошо заработать.
В диспетчерской — как на капитанском мостике в шторм. У распределительного щита — вахтенные. У пульта кто-то дает команды. Принимаются сведения. Миронов, на голову выше всех, как капитан, спокойно так, по хозяйски вышагивает меж столами и аппаратами.
— Вы бы хоть чаю глотнули, Олег Иванович. — диспетчер Миша вытащил из ведёрного чайника кипятильник. — Вот заварочка свежая, считай — чифирОк. На один чайник две пачки ушло.
Миронов не слышит. Смотрит, как мигают разноцветные огоньки пульта:
— ВольнОв!.. Почему кислород завышен?.. Проверь давление...
Пришли ремонтники с трансформаторов. Звеня монтажными поясами, сели на лавки. Никак не отдышаться. Снег на них таял. Стекал лужицей на пол.
— В том году тоже дуло. — Миша заботливо разливал чай по кружкам, поглядывая на главного. — Правда, потише. Метров тридцать в секунду, не больше. Ворота наши чугунные в океан унесло. Завхоз все плакал об них. Классные были ворота, кованые, красивые...
По связи опять загремело:
— Диспетчер! Диспетчер!.. На седьмом замыкание ликвидировал... Даешь разрешение на включение?
Миша кинулся было ответить. Но Миронов скомандовал сам:
— Включайтесь. Следите за охлаждающими насосами. — Он подсел к столу, полистал дежурный журнал. Почувствовал, что устал. Страшно устал. Раньше такого не было, это, наверно, от курения. И правда, не стоит так много курить. Мама всегда ругала его. Лора тоже ругала. Она табачного запаха не терпела. Особенно, когда он оставался у нее дома. «Олег, милый, — ласково просила она. — Не кури хотя бы с утра. На голодный желудок. Я сейчас гренки поджарю». В легком, светлом халатике, волосы рассыпаны по плечам, она, такая родная, такая теплая, милая, привычно открывала настежь двери балкона и шла ставить кофе.
Когда-то в первый раз он увидел ее на сцене в Доме Писателей. Тогда на какой-то «сборный» студенческий вечер прибыл шумный оркестр, гитары, певцы-солисты. был оплачен даже какой-то балет типа «Тодес». Пришли и поэты со своими стихами — столичные "знаменитости". Народу набилось — жуть. К концу вечера от шума,от бешеных ритмов и децибелов в зале было не продохнуть. А Миронову все это наконец стало неинтересно. Он думал уже уйти. Но вдруг зал притих: на сцену вышла ОНА. Поэтесса. Стройная, в черном платье, русый пучок на затылке, и стала читать стихи. Нет, стихи она не читала, она скорее их даже пела. И голосок красивый такой, музыкальный, проникновенный:
Весна. Бормочет обалдело
Всю ночь ручей, под звонкий всхлип
В последний раз обледенелых
Тонкоголосых, стройных лип...
«Почему тонкоголосых? И почему-то обледенелых? И почему в последний раз? И вообще, что это за всхлип такой?» — он, ироничный и в чем-то даже циничный дипломник в джинсах и кожаной куртке, сидел в зале, нога на ногу, среди притихших сокурсников, и снисходительно слушал. Стихи были явно слабые, это он понял сразу, как говорится — женские. Но она все читала, читала, вернее заворожено пела и пела. И так бережно выдыхала каждое слово, как драгоценность, что он невольно стал вслушиваться. А может, не так уж это и плохо? А главное, стал наблюдать за ней. Порой она даже картинно привставала на цыпочки. Красиво заводила за спину руки, переступала на каблучках. И ножки были тоже - вполне "ничего себе". И мало-помалу она ему даже стала нравиться. И, как ни странно, он стал постепенно принимать всё всерьёз. И её саму, и даже её стихи. Не каждой же, в конце концов, рождалься Ахматовой.
Хочу, чтоб вечно было лето,
И плыли радугою блики.
Сиреневым осколком света,
Голубизною голубики...
Да. Он принял её всерьез, и потом всегда всё, что касалось ее, что связано было с ней, с её именем принимал всерьез. Всем трепетом сердца…Ах, как же всё-таки она его зацепила! Взяла в нежные, цепкие ручки так, что все другие его подружки разом растаяли. Как и не было.
На том вечере состоялась их первая встреча. Тогда у нее уже сын был и муж.
Миша-диспетчер подал Миронову трубку:
— Олег Иванович! — а в глазах такое сочувствие. — На вас лица нет. Ехали бы домой. Вы же тут с ночи...
В трубке гудело, но сквозь шум Миронов расслышал:
— Это Булкина!.. Света Булкина говорит. С углеподачи! У нас вагонетки для вывоза шлака в отвал бросило. Прямо с грузом. Бункер переполняется!..
Он поднялся:
— Это какой агрегат? Пятый?.. Я сейчас сам к вам приду... — и Мише очень спокойно: — Останови пятый котел. Приготовься к пуску шестого. И насчёт транспорта синоптикам позвони. И в гараж позвони, чтоб вездеходы прислали. Людей менять надо.
Миша развел руками:
— Да нету ни одного, Олег Иванович. Нету... Все наши — на линии. Вон хоть мастеров спросите.
Миронов нахмурился:
— Всё равно проси. Ищи где хочешь… У геологов, у летчиков, у спасателей, но чтоб транспорт был! В первую очередь женщин надо менять на вахтах, — и, сунув в карман сигареты, пошел к двери. Уже выходя за спиной услыхал горделивое:
— А ничего у нас главный, а? Покруче даже директора будет...
Зойка пыталась пошевелиться. Подняться с колен. Тело не слушалось. Словно закаменело. Медленно, очень медленно она перебрала руками по твёрдым, обледеневшим доскам. Пальцы от холода окоченели так, что боли уже не чувствовали. Очки давно унесло, на щеках снежное месиво с волосами. Валенки тоже туго забиты снегом. А южак всё толкает, толкает ее, упрямо отрывает от кОроба. Но отпустить рук было нельзя... Никак нельзя. Это она понимала.. Почему-то вспомнилась детская сказка. Оторви от цветка лепесток и любое желанье сбудется. Вот если б сейчас ей такой лепесток от цветика-семицветика! Чего бы она захотела? А захотела бы очутиться у родного барака. У самых дверей. Или же нет. Всё равно она не смогла бы открыть их. Лучше уж сразу к маме Саратов, на теплую кухню с цветами на подоконнике. Там вкусно пахнет картофельным супом. Мама гремит тарелками и всё назидает и назидает: «Я же тебе говорила, доча. Зачем рваться куда-то, бухгалтеры и тут нужны. А Чукотка это просто край света Нет. Уж лучше попасть на станцию. Конечно, на станцию... И там в вестибюле навстречу ей шагает удивленный Миронов. И Зойка ему чинно так: «Вот... пришла на работу. Получка сегодня после обеда. И вообще я не люблю опаздывать...»
Сквозь снежный вихрь Зойка неожиданно увидела, как мимо нее, по дороге, подскакивая как мяч, с ребра на ребро, пронеслась железная бочка. Потом, не касаясь земли, словно спичечные коробки, пролетели какие-то ящики — один, другой, третий. Она догадалась: «Забор…На складАх забор снесло... А как же на станции?.. Там с утра новая смена, и её Светка аж с ночи там, и девочки в бухгалтерии ждут инкассаторов... ...» Зойка задыхалась, захлебывалась ветром... И Миронов там тоже, покуривает себе в тепле. И не знает... никто ведь не знает, что она тут замерзает, что гибнет, что ее почти уже нет. Что стоит только отпустить бесчувственные руки... И тут в глаза ей с новой силой хлестнуло. Всё. Держаться уже не было сил. От страха она зажмурилась и разжала пальцы.
В просторном турбинном зале плыл ровный, спокойный гул. Миронов устало шагал по бело-красному, в шашечку, кафелю пола, и этот мощный горячий гул словно усыплял его. Он и раньше любил этот чистый огромный зал, и этот ровный рабочий гул слушал как музыку. Для него этот зал был как сердце, сердце всей станции. Порой он даже чувствовал его биение, как свое собственное. От работы турбин сам воздух здесь был в напряжении, пол подрагивал под подошвами. И сейчас по этому полу мягко ступали его ботинки. Эти ботинки ему прислала мама посылкой, чешские, на меху. Его сорок пятый размер всегда было трудно найти. И хлопотунья-мама, вся в вечном поиске, после работы в своей районной библиотеке устремлялась куда-то в поисках. Всё придумывала, чем бы еще одарить любимого Лёлика. Даже теперь, когда он далёко, на каком-то последнем мередиане.
У седьмого генератора Миронов остановился, прислушался. Недавно один институтский товарищ пригласил его работать к себе в Заполярье. На атомную. С большим окладом. «Чего ты там в дыре своей глохнешь? Это ж каменный век!» Но он отказался. Миронов прижал ладони к обшивке седьмой турбины, постоял. Ощутил дрожь и живое её тепло. Механизм был старенький, но держался. И тут справа из-за стола вскочил дежурный - паренек в засаленной майке (от жары плечи голые) и в ватной шапке с завязанными у подбородка ушами, чтоб не оглохнуть.
—Здравствуйте, Олег Иванович! — в общем шуме гОлоса его почти не было слышно.
Миронов кивнул с улыбкой:
— Что, детективы на смене читаем?
Тот понял его по губам, смутился, задвинул ящик стола, где белела открытая книжка.
Еще школьником Олег хорошо знал этот способ. Дома вместо уроков вот так же, бывало, выдвинешь ящик стола и читаешь "Таинственный остров". Мама заглянет: «Ну, как, Лёлик, алгебра?» И в институте на лекциях то же самое. Очень удобный способ... Без книг Миронов не мог. Когда уезжал сюда из дома, вез любимые книги. И Лора ему присылала. Порой очень редкие. Как-то Бодлера прислала. Это был её любимый поэт… А теперь всё, всё иначе. Кнопку на смартфоне нажал – и вот тебе на ладони, пожалуйста - хоть Бодлер, хоть Бабель, хоть Байрон, все на ладони.
Ни в белый полярный день, ни в августе, ни в сентябре Лора к нему не приехала. Он болезненно ждал. А в октябре получил от неё из Греции яркую цветную открытку — голубое, лазурное море и ослепительно солнечный пляж. Открытка была нарядная, с ядовито-резкими красками. Он повесил ее у себя над тахтой. «Ах, милый, — писала она ровным почерком прилежной отличницы. — Поверь, эта поездка такая случайная. И не в радость она без тебя. Просто я так устала. А нам надо бы вместе увидеть море? Мы только всё собираемся, собираемся. Займись-ка лучше ты этим сам. Ты ж у меня "начальник", умница. И все устроишь с путевками. Надеюсь, тебе ничего не стоит выбрать что-то приличное. Может, Канары?...» О муже она никогда не писала, будто рядом его и вовсе не было. Он тоже был и начальник, и инженер. И отдыхал с ней вместе. Олег узнал это позже, от мамы, случайно. «А Лора с семьёй недавно вернулись из Греции. - говорила она.- Такие все загорелые…»
Миронов шел по станции, по узким металлическим, звонким лестничным переходам, из цеха в цех. И дальше, по непривычно гулким, пустым коридорам конторы. Вверх - вниз, с угла до угла, и снова - вверх-вниз. Шагал по холодным лестницам, через две ступени, по молодому не держась за перила. Интересно, что там с вагонетками на отвале, у этой Булкиной?
Зойка ощутила, как с размаху её ударило. Привалило к чему-то твердому. Она где-то лежала без шапки, темным кулем, не чуя ни ног, ни рук. Лежала и только слышала ровный стон ветра. Снежные языки быстро запорашивали её разлохмаченные волосы, наметали под спину плотный сугроб, который готов был скоро её поглотить. Она лежала и думала, что пока еще не замерзла, но, наверно, скоро замерзнет. Ее, конечно, потом найдут. Маме в Саратов дадут срочную телеграмму. В вестибюле станции повесят портрет с траурной лентой. И все будут мимо ходить и вспоминать, говорить даже какая была эта Кузькина скромная, милая. И всё же какая отчаянно смелая! Только вот где они, думала Зойка, возьмут хороший её портрет? Можно, конечно, увеличить фотографию с пропуска. Она там вполне ничего. Фотогеничная. Или Булкина отдаст ту, где они сделали совместное сэлфи у клуба, с каким-то чукчей-погонщиком, возле упряжки его рогатых оленей.. Себе-то Булкина вон какую фотку на Доску почета отгрохала! Висит, красуется. А вот Зойка не позаботилась... Она почувствовала, как сосульки волос бьют по глазам, как леденеют щеки... А лежать она будет в гробу, в цветах, и не в бухгалтерии, там места мало, а, наверно, в месткоме.. А может даже и в зале?.. В зале, конечно, лучше. Инженер Миронов скажет прощальную речь. Ему будет, конечно, стыдно за свою надменность и невнимание. Он даже смахнет слезу и наклоняясь поцелует её. Обязательно поцелует. Покойников ведь всегда целуют... Разлепив, она чуть приоткрыла заиндевелые веки. Сквозь белую пелену вдруг резко проступило что-то красное. Пятно какие-то красное. «Наверно, это кровь моя стынет?- мелькнуло в уме: - Вот и все. Конец. Прости меня, Господи. Ведь ничего в жизни ещё не успела. Ничегошеньки. Ни посадить, ни построить, ни даже родить. Зачем только жила? Ну прости, прости, Господи. Мама крестик давала в дорогу, и тот не взяла», — И из последних сил она все же протянула руку вперед. Неожиданно рука ткнулись во что-то твердое. Что это? Что?.. Это был забор. А чуть выше трепались оборванные лохмотья ярко-красной афиши. Вот красная буква «Т», вот тоже красное «А», разобрала Зойка. И вдруг догадалась: «Танцы». Эту афишу «Танцы!» всегда вешали на заборе у самых ворот станции! Слева у самых ворот! Значит, если взять чуть правее, забор должен кончиться, и она сразу попадает прямо в ворота, во двор... Зойка с трудом перевалилась на грудь, подтянула бесчувственные колени, уперлась в снег и стала подниматься по стенке. Красные буквы теперь рябили у самых глаз. Уткнувшись в забор, она шагнула раз, другой и поняла, что на ноге одного валенка нет, что она босая…
У месткома на стенде Олег Миронов увидел стенную газету «Электрон». Это неправильное название, вместо «Электрик», придумала мотористка-общественница Светлана Булкина. Что ж, так романтичней, крнечно. На днях она в обед подошла к нему в столовой, попросила что-нибудь написать в газету, он согласился, но вот забыл. В общем, она активная, славная, эта Булкина, надо будет в конце месяца всем с их участка выписать премии. Только очень уж правильная она какая-то. А он не любил правильных еще с института, они вечные старосты. И Булкина эта была — и в месткоме, и в самодеятельности, и в клуб приходила в каком-то блестящем, немыслимо дорогом наряде. Но перебил себя...А может, всё-таки это как раз хорошо? На Чукотке, в морозы, на красю океана и.. в платье от Гуччи?
Миронов вышел в большой вестибюль. Пятый котел и шестой находились напротив, в новом корпусе, через двор. На ходу он до самого верха поднял на кожанке молнию, поднял воротник и распахнул дверь наружу.
В студеной несущейся мгле сразу увидел вдали знакомые очертания корпуса. Корпус словно корабль с дымящей трубой, куда-то плыл в высоте. А внизу едва брезжил свет фар. Это, должно быть, бульдозер Краснова подавал на решетки уголь. Прикрыв лицо ладонями и грудью навалясь на твердый ветер, Миронов пошел прямо туда, на этот свет, на углеподачу. Ледяные порывы жестко пронизали тело, на спине надули куртку, хлестули по глазам...
Последний раз Лоре он звонил в декабре. «Лора! Лора! — кричал он в трубку. — Наш лемминг совсем поседел, стал совсем белым. Скажи, когда ты приедешь ко мне? Да-да, навсегда?.. Ну, хочешь, я сам за тобой прилечу?.. Ты меня любишь?..» — « Ах, Олег, милый...- слышал он нежный голос. - Ну, конечно, люблю. Ну, что за горячка? — она вздыхала. — Опять болен Егор. И с книжкой в издательстве тянут. Ты веришь, я так устала...» Сквозь расстаянья и годы она цепко держала в руках его душу, как птицу. И он ей верил, он снова ей верил. Егор переболел уже и свинкой, и скарлатиной, а теперь вот лечился у логопеда.
Южак будто хотел сбить Миронова с ног, повалить, уломать, победить этого сильного человека. Хотя бы выхлестнуть душу из тела. Но человек, согнувшись, упрямо шагал и шагал на свет. И желтоватый свет фар приближался.
Бульдозер медленно развернулся, и в вихре угольной пыли Миронов увидел фигуры шурфовщиков. Они были черны, а в защитных очках, как космические пришельцы, одинаково неузнаваемы. Наполненные скипы-ковши по тросам один за другим уползали вверх и где-то там, в непроглядной метели опрокидывались в бункерА котлов. Вдруг рядом из темноты выросла плечистая, грузная фигура. Миронов сразу узнал украинца Санько. Этот хохол всегда был лихим, отчаянным. И сейчас весь нараспашку. Полы одежды бьются, как крылья, лицо черно, как в мазуте, видны одни только глаза.
— Шестой котел пустили! — крикнул он, тяжело дыша. — Дали ток на поселок, диспетчер звонил!.. А на пятом — ремонтники, бригада Лапина! — ветер рвал слова прямо с губ. — К мотористам пойдёте?
Миронов кивнул.
В помещении мотористов все окна были забиты фанерой. В щели текли струи черного снега. Пол устилали плотные угольные сугробы. За пультом, в ушанке и подпоясанном комбинезоне, стоял моторист. И только по вязаным зеленым варежкам Олег понял, что это женщина, что это сама Булкина. На черной маске лица воспалённо краснели глаза. В жутком свисте обледеневшими варежками она нажимала на кнопки и, следя за погрузкой, во всю мочь что-то отчаянно кому-то кричала.
Санько пояснил усмехаясь:
— Это она стихи читает. Чтоб не заснуть. Репетирует.Самодеятельность... Наша Светка сегодня совсем свихнулась. Строго глянул на инженера: — Менять надо вахтенных, вот что, Олег Иваныч. Менять. Двое суток уже. Устали люди. Давно транспорта ждем.
Олег стоял пораженный. Скипы, покачиваясь, плыли вверх, и в общем гуле прорывался простуженный Светкин голос: «Белеет парус одинокий в тумане моря голубом...» Все вокруг скрежетало, скрипело. И все же слышалось: «Что ищет он в стране далекой? Что кинул он в краю родном?»
Олег повернулся и пошел прочь, в коридор. Но сквозь рев в ушах всё звучало: «Играют волны, ветер свищет, и мачта гнется и скрипит…» Он уходил, а женский голос как бы все догонял его: «Увы, он счастия не ищет и не от счастия бежит!..»
Насчет транспорта можно было узнать по связи, но Миронов теперь уже сам спешил в диспетчерскую. Быстрым, размашистым шагом. Вдоль длинного коридора. В его конце, у распахнутой в другой тамбур двери почему-то толпились сменные шурфовщики.
— Что тут такое? — подошел Миронов. Они расступились.
— Да вот, Олег Иванович, во дворе наткнулись. бульдозерист Краснов в лохматом треухех тоже был тут. — Еще бы малость и девке кранты. Замерзла бы.
На лавке, привалясь к стене, с запрокинутой головой, сидела девчонка, с обледенелыми волосами на обмороженных белых щеках. Глаза закрыты. Валенок на одной ноге.
Кто-то сказал:
— Вроде Кузькина это. Наша кассирша, из бухгалтерии. — и пошутил невесело: — На службу, видать,торопилась.
- Её спиртом бы растереть. Или водки достать
- Зачем растирать? Водку внутрь надо! Внутрь лучше, сразу согреется...
Все засмеялись. Но Миронов резко так оборвал:
Кончай стёб! – и скомандовал: — Срочно в медчасть надо! И врача вызвать по связи! Срочно! - И склонился над ней: — Вы меня слышите, Кузькина?- теплыми пальцами аккуратно сдвинул пряди волос со лба.
Ветер поскрипывал дверью. Удалялись шаги убегавшего за врачом.
«Вы меня слышите, Кузькина?» — Зойка уловила эти слова и медленно приоткрыла глаза. Перед ней был Миронов. Сам Миронов. Его лицо, его голубые глаза. Он склонился над ней. Близко, близко. И вглядывался в лицо - так участливо и тревожно. Он просто замер и смотрел, смотрел. Совсем рядом... Она пыталась улыбнуться, пошевелить губами. Но не вышло. Лишь потекли тёплые слезы и заслонили, затмили счастливый взор.
Но тут раздался крик:
— Зо-ойка!.. Зо-инька! — это, растолкав всех, налетела Булкина. — Ты жива, Зоинька? — она тормошила ее, гладила по волосам, расстегивала пальто, хваталась за руки, за ноги. — Ну, зачем ты пошла?
Зачем, дурочка? — черные слезы текли у нее по щекам. Стоя уже на коленях она принялась стаскивать единственный валенок, растирать зойкины, окоченевшие, стопы. — Ничего, ничего, Заяц. Всё будет нормально, вот увидишь. Всё будет нормально. Сейчас врач придёт. Мы тебя разотрём как следует. Горячим напоим. Всё будет о-кей.
Миронов повернулся к Краснову:
— В санчасть ее надо. А может в больницу. Как врач скажет. И срочно. Срочно. А потом позвоните мне в диспетчерскую. ДолОжите как дела, — и он твердо и резко вышел в тамбур. Закрыл за собою дверь.
В тамбуре было тише. Но темно и холодно. И протяжно гудело, словно в трубе. Он подышал на ладони, пальцы дрожали...Странно, почему до сих пор он не видал эту девчушку Кузькину. Два раза в месяц получал в кассе зарплату, и видел в окне одни только руки. Ловкие пальчики с маникюром считали и выдавали ему купюры. Да, видел одни только быстрые руки.
Он достал из карманы сигареты. С удовольствием закурил. Свет от спички метнулся по лицу, по стене. Нет, он понял, что не устал. Напротив, почувствовал даже какой-то подъем. Прилив сил. Ведь это был первый южак в его жизни. Первое серьезное испытание. И оно принесло ему столько чувств и открытий.
Миронов сел на ящик. Огонек сигареты при затяжках освещал его выразительное лицо, красивые крупные руки. Вчера на почте по телефону мама радостно сообщила ему, что Лора с мужем пригласили ее в театр: «Лёлик, они оба такие внимательные. У тебя замечательные друзья». Ах, мама-мамочка!.. Лора, действительно, очень внимательна. Она продолжает писать ему нежные письма, даже стихи. И в гостях у мамы пьет чай с вареньем, ведёт беседы о нем, а вечером дома готовит семейный ужин и расстилает в спальне постель...
Он вытер твердой ладонью лицо, будто с силой хотел что-то стереть, удалить из памяти. Но память не отступала. Он почему-то вспомнил стихи. Как Лора их читала когда-то со сцены. Нет, не читала, а пела, пела:
Веду с ветрами разговор,
В студеных реках руки мою.
И жгу костры средь синих гор...
Какие там реки? Какие костры? Какие синие горы? Не правда всё. Всё не правда, не правда. А его золотой "Валькумей", личная его "гора ветров", совсем, совсем не про нее. Не для неё. И его окно с видом на океан тоже не для нее. Этот вид надо ещё заслужить.
Горячий. красный огонек сигареты порой вспыхивал при затяжках, и в темноте, уже мягко, спокойней, плавал перед его лицом.
Вчера, придя с почты, он долго сидел в пустой новой комнате. Со шторками на окне. Не раздеваясь, не зажигая света. Темно-синее небо мерцало проколами звезд. Пушистый крохотный лемминг тихо шуршал в старом чайнике. Наконец Олег поднялся. Снял со стены открытку — море и ослепительный греческий пляж. Сунул в ящик стола. Взял чайник с пушистым зверьком и не спеша вышел на улицу.
Елочными гирляндами светились оконца словно игрушечного поселка. А напротив простиралась необъятность Ледовитого океана. Береговые льды, громоздясь, уходили в далёкую даль и где-то на горизонте невидимо сливались с пространным куполом неба. Олег бережно вынул живого зверька. Подержал на ладони мягкий, теплый комочек. И опустил на снег. Тот мгновенно растаял. Слился с родной, белой стихией, словно его и не было.
В темноте тамбура Миронов докурил сигарету. «Надо будет узнать, как там эта... Кузькина. Но кажется, слава Богу, без ЧП обойдётся. Вот ведь какая. В такую заваруху двинулась на работу. А вообще в этом что-то есть. Что-то хорошее, настоящее. И в лице у ней что-то детское, чистое, даже мальчишеское». Он поднялся, пора было в диспетчерскую. Работать.
Интересно было - что-то ещё эта жизнь принесёт ему и всем этим трудягам на берегу их океана?
А за стенами всё бушевал, всё сердился южак, и буйно хозяйничал над родными просторами, над поселком, над всей Чукоткой. Словно Сам Божий Промысел всё кого-то проверял и испытывал - на Любовь, на Веру и Прочность…