В первой части размышлений о процессах, происходящих с памятью постсоветских людей, я предложил задуматься над некоторыми вопросами, которые, на мой взгляд, позволят более конкретно рассмотреть проблему исторических представлений на постсоветском пространстве. Анализ особенностей исторической памяти постсоветских людей, связанных с их «забывчивостью» многих символических событий советского времени, а также посетившим их внезапным «прозрением» по отношению к советскому прошлому, нельзя свести лишь к оболваниванию народа группой антисоветских историков, журналистов, писателей и руководящих ими политических сил.
Если мы будем сводить проблему забвения своего прошлого, в том числе недавнего советского времени, только к проискам антисоветских сил, которые вдруг захватили власть и СМИ в конце 80-х годов ХХ столетия, то мы не сможем объективно объяснить процессы, связанные со стремительным распадом исторических представлений абсолютного большинства советских людей. Они, буквально за два-три года, радикально изменили свои представления о советской истории. То, что еще вчера считалось летописью военных побед и трудовых достижений, стало восприниматься, не только как хроника ошибок и просчетов, но и как преступления советского режима против своего народа и человечества в целом. В данной статье я не хочу давать оценки содержанию изменившихся исторических представлений советских людей. Меня больше интересует ответ на вопросы: Почему советские люди так быстро изменили свои исторические представления, свое понимание истории, которое у них формировали в течение нескольких десятилетий? Почему среди советских людей, если выражаться языком большевиков, вдруг оказалось так много оппортунистов и ренегатов? Был ли демонтаж советских исторических представлений лишь результатом идеологической диверсии либералов-антисоветчиков или он был следствием и других причин?
Думается, что исторические представления невозможно быстро отменить и
заменить, если за такой метаморфозой не было бы и других причин. Спору нет, что среди тех, кто стремился и преуспел в изменении исторических представлений, определяющих восприятие фактов о советском прошлом, было немало тех, кто преследовал, прежде всего, не научные, а политические цели. При этом, следует признать, что в период перестройки и гласности, возникла возможность и для публикации собственно научных работ о советской истории, исследований, которые по тем или иным причинам, в свое время не могли быть изданы. Но в этот в этот период, главным образом, публиковались крайне идеологизированные тексты, основной целью, которых была не утверждение научно обоснованных представлений об обществе и его истории, а утверждение политического доминирования, через достижение господства над общественным мнением. Маятник исторических и в целом обществоведческих публикаций качнулся в другую сторону – от крайности, связанной с апологией советского режима, с его неизбежной фальсификацией исторических данных, – к практически полному отрицанию советских достижений.
Если абстрагироваться от конкретных идеологических метаморфоз, от конкретного скачка оценок с плюса на минус, то мы можем увидеть ситуацию с историческими представлениями советских людей в более широкой перспективе. Тогда мы можем увидеть, что маятник исторических оценок советских людей качнулся не первый раз, что советские люди были привычны к таким метаморфозам. Уже в 30-е годы советских людей приучали к тому, что тот или иной политический деятель, входивший в советский ареопаг, считавшийся одним из вождей трудового народа, вдруг оказывался его скрытым врагом. После его разоблачения, и нередко «саморазоблачения», переименовывали города и улицы, которым были присвоены имя данного политического деятеля, из учебников и периодических изданий вымарывали упоминание о нем и ретушировали фотографии, где он был запечатлен среди других вождей советского народа. Такие же метаморфозы происходили с оценками стран, с которыми у советского руководства могли испортиться отношения. Так пока отношения с Германией устраивали советское руководство, то его оценка в советских СМИ было очень благожелательным. Такие же изменения произошли в отношении бывших союзников по антигитлеровской коалиции. Бывшие союзники стали главными противниками, а советский народ все эти превращения бывших вождей во врагов, союзников в противников воспринимал без особых размышлений и сомнений.
Исторические факты и их интерпретация подвергались радикальному пересмотру не только в связи с результатами политической борьбы в верхах советской власти и внешнеполитической конъюнктурой. Советские люди в одном поколении, с начала 20-х до конца 40-х, пережили три концепции, объясняющие совершенно по разному вхождение нерусских народов в состав Российской империи. В первые годы после революции и гражданской войны, было необходимо, как можно больше дискредитировать в глазах народных масс царскую Россию. Соответственно и ее политика по присоединению народов к ней осуждалось, поэтому и само присоединение определялось как «абсолютное зло». Но такая концепция не могла обеспечить необходимую легитимацию политики создания централизованного, можно сказать, суперцентрализованного государства. Как следствие, к концу 30-х годов, концепцию, рассматривающую присоединение народов к Российской империи как «абсолютное зло», заменили на концепцию, которая объясняла такое присоединение как «наименьшее зло». Но и такое объяснение не удовлетворяло руководство советского государства и поэтому к концу 40-х годов в советской историографии утвердили концепцию, которая рассматривала присоединение народов к Российской империи как «абсолютное благо». После такой очередной и привычной метаморфозы, произошедшей в исторических представлениях, советские люди могли, не испытывая когнитивный диссонанс, совмещать факты, связанные с войнами, которые проводились для присоединения народов Северного Кавказа и Центральной Азии, с празднованием очередной годовщины их добровольного вхождения в состав России.
Думаю, что после того как советских людей, в течение всей их жизни при советской власти, приучали к постоянному пересмотру исторических представлений, то, тогда не стоит удивляться и тому как советские люди очень быстро отказались и не только от частностей, но и в целом от советской версии истории. В силу, как политических, так и интеллектуальных причин, они не могли противостоять и советской фальсификации истории, так и атакам на их представления антисоветских историков и публицистов. Их не только политически принуждали соглашаться с регулярными метаморфозами, но у большинства из них не было и интеллектуальных возможностей сомневаться в изменении оценок о прошлом и настоящем. Говоря словами Джорджа Оруэлла, советских людей приучили одерживать «постоянную победу над своей памятью». И такая привычка вырабатывалась не только из-за страха подвергнуться наказанию, она была синтезом страха и интеллектуального уровня, который не мог стать основой для развития критического мышления, для формирования концепции истории, которая могла бы стать альтернативой официальной советской версии истории. Конечно, были отдельные диссиденты, были сомнения и у тех, кто в целом был лоялен советской власти и общественному строю. Но эти взгляды и сомнения не имели возможности стать систематизированными представлениями об истории, стать концептуальной альтернативой, имеющей реальный шанс повлиять на сознание масс советского народа. Впоследствии, в период перестройки и после распада СССР, советские люди, в основе своем не обладающие навыками критического мышления, также оказались слишком предрасположены к восприятию концепций, которые не только далеки от науки, но и, нередко, прямо преследуют цели по фальсификации истории.