Я нашел этот старинный фотопортрет на пике грозы в один из июльских петербургских дней. Она разразилась вне всяких прогнозов - внезапно, мощно и скоротечно. Барабанные звуки ликующего, пробившегося сквозь ясный солнечный полдень ливня, сотрясали стекла моих выглядывающих на разом почерневший Невский окон, удары раскатистого грома грозно вторили неистовой небесной мембране.
Свет померк, мир внезапно изменился и на мгновенье показалось - всему кабздец.
В довершении к этим, бьющим по рецепторам светошумовым эффектам с потолка, резко проявив начальное, резко увеличивающееся, пятно, полилась брутальная, цвета спитого чая, вода.
Я жил на последнем седьмом этаже, выше которого были только рассерженные небесные боги и, конечно же, между ними и мною был пыльный, на века заколоченный чердак. Между тем дождевая влага низвергалась уже совсем всерьез, грозя затопить не только меня, но и моих не всегда мирных соседей внизу.
Винтажный чердачный замок, покрытый рыжим налетом никем не считанного времени я сбил несколькими прицельными, дополнившими этот светозвуковой бардак, ударами черт знает откуда валявшегося на узкой чердачной лестнице молотка.
Осмотр тускло освещенного, кажется, всеми забытого и заброшенного пространства, к моему удивлению, ничего не дал. На всех его квадратных, оползанных мною, метрах было идеально сухо, к тому же и сотрясающаяся дробью ливня крыша также не обнаружила, как я ни искал, предательских, ложившихся под небесные хляби, дыр.
Обескураженный, я спустился вниз - поглядеть, сколько же этой необъяснимой воды нафигачило в подставленный под нее таз.
Мать твою - таз оказался сухим, вода исчезла. Ее не было в щербатом тазу, ее не было даже на обшарпанном досужими взглядами потолке. Более того, темное пятно влаги, пойманное моим напряженным вниманием, на моих глазах сузилось до точки и, наконец, предательски исчезло.
И это все при том, что я сегодня ничего крепче чашки кофе еще не пил.
Прижатый к стене этими подлыми глюками, я уже не торопясь поднялся на свой, кажется, самим временем забытый чердак и под рваные ритмы бешеной небесной молотилки обследовал, включив фонарь сотового, весь густо покрытый вековой пылью дощатый пол.
И, как оказалось, сделал я это совсем не напрасно - в дальнем левом углу из под рассохшихся щелей потемневших, налитых свинцом времени досок тускло блеснул металл.
Я торопливо рванул, зацепившись с торца, одну из досок на себя и во всей своей ржавой красе показался край железного ящика, доверху заполненного - да как же иначе?! - несметными сокровищами, пережившими хищную революцию, голодную блокаду и дежурное внимание современного Жилкомсервиса.
Не теряя времени, я обнажил от досок всю поверхность ящика, украшенного - я похолодел - медным царским двуглавым орлом.
Замок на ящике отсутствовал, квадратная ручка, нервно взвизгнув, вышла из пазов и, наконец, предвкушая феерический блеск этого подарка судьбы, рванул верхнюю крышку на себя.
Тяжкий скрежет этого движения совпался, насытив момент предельной театральностью, с жутким, до звона, ударом грома - Шекспир Вильям нервно курит в уголке.
Я до предела откинул стонущую, будто тут хором лишали ее поросшей паутиной девственности, крышку и мой взгляд, следуя световому лучу айфона, вошел - зрачок в зрачок - в улыбающиеся глаза дорого и тщательно одетой дамы, большой черно-белый портрет которой лежал на дне железного короба у моих брутально обшарпанных ботинок.
И это, вопреки ожиданиям, было все, что я смог там, мать твою, обнаружить. Я присел на слабеющих ногах - глаза портрета, следя за моей реакцией, насмешливо прищурились.
"Я и есть твое сокровище"- сказала бы, будь жива, эта сто лет назад ушедшая во мрачную могильную темень таинственная аристократка.
Старый ящик я, помедлив, закрыл, породив металлический стон, успев заметить, как померкли, уходя в глухую тень, эти, искрящиеся жизнью, очи.
Грозовой ливень, едва ли не одновременно с моим движением, захлопнулся.
А что, подумал я, если так пойдет и дальше, не организовать ли мне у себя на чердаке частную службу управления погодой?
А время, между тем, клонилось к вечеру. Жил я тогда одиноко, делая редкие вылазки в социум и сегодняшний день не стал для меня редким исключением. Сев за стол, налил себе покрепче чая и задумался о происхождении своей, устрашающей душу, великолепной находки.
Безусловно, - подумал я - этот, длиною в рост, фотоснимок - чья-то дорогая память, тщательно запечатлевшая все квадратные - с головы до каблучков - сантиметры ненаглядного тела, во мгновение и навсегда застывшего перед ослепительной магниевой вспышкой, оставив всплеск своей энергетики на волшебных кристаллах древней пластинки дагерротипа.
Между тем, наэлектризованный свежестью воздух все еще ощутимо заполнял мою аскетичную, заточенную на одиночество, комнату.
Я даже не заметил, как оказался на своем низком, знающем и лучшие времена антикварном диване, во мгновение провалившись в глубокий сон-забытье, погрузивший мое истрепленное за день сознание в зыбкий, обволакивающий еще приоткрытые ворота восприятия транс третьего, между сном и бодрствованием, состояния.
Мне, всегда видевшему цветные сны, ночь подарила как никогда яркие, сияющие осколки звонко рассыпающихся праздничных хрустальных сосудов. Я жадно вдыхал аромат выплеснувшегося горько-пряного ментального алкоголя, расширяя границы привычно косного восприятия, заполненного постепенно нарастающими лихим драйвом и горячим адреналином. И вот, наконец, мое пылающее тело, завершая полет, низвергнулось, мягко распластавшись, на широкую привычную диванную плоскость.
И здесь вся моя взбесившаяся энергетика резко обнулилась на льду острых сосков высокой, упавшей навстречу женской груди. Холоднющие, стройные и страшные руки хищно обняли мои плечи и я тут же мгновенно почувствовал жадно слившийся с моими запекшемися в лихорадке губами поцелуй. Это был все завершающий момент истины и некий жуткий и закономерный финал - минус упал на плюс, наши энергии резко выровнялись, а это значило, что меня использовали, забрав весь мой, до последнего сперматозоида, генетический материал, не подарив взамен даже намека на заслуженный оргазм.
Впрочем, какой такой, лежа на старых фотоматериалах, оргазм?
Утром ко мне на потухший огонек ( как оказалось, я уже на сутки выпал из всех человеческих контактов ) заглянул мой старый товарищ, носивший красивое, как удачная кличка, имя Тимур. Задолбавшись жать кнопку дверного замка, он спустился вниз и там, в подвале, в щели замшелой от сырости стены выковырял дежурный ключ, хранимый нами на случай форс-мажора, например, в форме спонтанного привода длинноногой подружки с острым приступом бешенства матки.
И вот ключ в его руке повернул бесстрастное серце замка, охраняющего мое логово, обнаружив там мое широко разбросавшее на тахте руки-ноги, до донышка выпитое какой-то пришлой лядью, тело.
Тимур, предчувствуя неладное, взял мою руку - она оказалась холодной и совсем неживой, но там, где отчаянные суицидники режут лезвием себе вены, обнадеживающе обнаружилась слабая ниточка пульса.
Четверть часа длилась попытка Тимура привести меня в чувство - он массировал мое сердце, он нажимал на какие-то точки на теле, приподнимал его и, наконец, обнаружив в аптечке нашатырь, сунул его ко мне в нос, предварив эту классику парой дружеских пощечин.
И, конечно, мне ничего не оставалось, как открыть глаза, которые, не прошло и пяти минут, как стали осмысленными.
- Где она? - обнаружив перед собою все тот же старый багет на стене, спросил я приятеля.
- А что, у тебя кто-то был? - уточнил Тимур, проследив за направлением моего взгляда, устремленного на картон фотопортрета.
- У меня всю ночь в гостях была дама.
- Я ее знаю? - оживился Тимур.- Молодая? Красивая?
Я, внимательно глядя на на гладкий, аспидно черный, абсолютно лишенный изображения прямоугольник картона, в изумленни покачал головой.
- Красивее не бывает...