22. ЦЕРБЕР
Тем временем в доме у Шуберта поменялась консьержка. Если до этого была миленькая и кругленькая Евгения Леопольдовна, которая со всеми заговаривала и шутки шутила, то теперь на смену ей пришла худая женщина, настолько прямая, что казалось, будто она проглотила штык, и частенько она сидела не в самой будке на первом этаже, а выходила из неё и стояла прямо на лестнице, глядя на проходящих мимо сверлящим взглядом, но не говоря ни слова. Шуберт сначала стал побаиваться её, а потом и до смерти начал бояться, видя, что она каждый день стоит и смотрит, смотрит… Взгляд был по меньшей мере испепеляющий. Поначалу Шуберт вздохнул было с облегчением, ведь его утомляла болтушка-приставушка Евгения Леопольдовна, но теперь он стал даже жалеть, что она ушла. Впрочем, женщину-штык он и раньше видел, ещё в период, когда у него была память, ведь эти две консьержки периодически сменяли друг друга, но теперь, когда у Шуберта не было памяти, он видел эту женщину как впервые, и от этого было гораздо страшней. Когда он проходил мимо неё, он старался почти что убегать. Язык у него как будто присыхал, и он не мог даже поздороваться. Штык не здоровалась тоже. Однажды Шуберт так побежал, что споткнулся о коврик, но тут же встал и убежал-таки, а консьержа подошла к коврику и стала с невозмутимым спокойствием поправлять его. Шуберт даже написал такой стих:
Я хочу из дома выйти,
Но консьержка вновь стоит,
Словно цербер или сыщик,
Что всё время сторожит.
Ну зачем она так смотрит?
Я как будто виноват.
Я как будто на позорном
На столбе. Вот это взгляд!
Что за взгляд такой несносный!
Я бледнею от него.
Если есть у ней вопросы,
Пусть скорее задаёт!
Но молчание ужасно
И ужасный этот взгляд,
И я думаю с опаской,
Будто в чём-то виноват.
Однажды Шуберт в очередной раз спустился на первый этаж и вновь увидел это устрашающее зрелище – стоящая посреди лестницы жуткая консьержка. И вдруг поэт не выдержал да как выдал ей прямо в лицо:
– Цербер!
Секунды две он ошалело смотрел на неё, а потом как побежал наутёк. «Что я натворил? – думал Шуберт. – Как же я вернусь обратно? Какой же я дурак!» Он нарочно оттягивал время, чтобы как можно дольше не возвращаться. Он заметил, что «цербер» рано ложилась спать, чуть ли не в одно и то же время каждый вечер. И в самом деле, когда он вернулся, окна будки были уже занавешены. Но как быть днём, когда поэту надо было выйти из дома? Выпивая сто грамм для храбрости, он выходил, вновь поскорее пробегал мимо консьержки, обмирая от страха, но вскоре он заметил, что она смотрела с прежним видом, будто ничего и не произошло. А ему ведь казалось, что если раньше её взгляд был испепеляющим, то теперь будет просто убийственным. Ничего подобного! «Цербер» была верна сама себе. «В жизни не встречал подобных женщин…» – в ужасе думал Шуберт. Консьержка даже стала сниться ему в кошмарах, и поэт просыпался в холодном поту, заваривал себе успокоительное и ложился спать дальше.
В один из дней Шуберту вдруг пришла мысль, что, может быть, ему приснилось, как он обозвал консьержку прямо в лицо цербером, а на самом деле этого и не было. Уж больно странно она себя вела, как будто совсем не рассердилась. И только Шуберт утвердился в этой мысли, только у него немного полегчало на душе, как произошло одно небольшое событие, которое просто как будто перевернуло всё внутри у поэта. Однажды он шёл домой с прогулки и вдруг увидел в сторонке «цербера» и Евгению Леопольдовну. Они пили и о чём-то оживлённо беседовали. Шуберт подкрался поближе, но на таком расстоянии, чтобы оставаться по-прежнему незамеченным. Но разве что-то могло укрыться от зоркого глаза «цербера»? Она моментально увидела поэта и указала на него рукой Евгении Леопольдовне:
– А, это тот самый, который меня цербером назвал!
– Да уж, да уж! – запричитала Евгения Леопольдовна. – Совсем крыша поехала у паренька. А виной всему бормотуха, я знаю!
Это было последней каплей. Шуберт побежал наутёк и решил не возвращаться домой. Целую ночь он без остановки, как заведённый, шёл быстрым шагом по московским улицам, а на утро потерял сознание и упал посреди асфальта.