19. ПЕРЧАТКИ
На следующий день Рябчиков с утра пришёл к Шуберту и долго звонил в его дверь. Никто не открывал.
– Мать твою! – выругался Рябчиков и дёрнул ручку – дверь тут же поддалась, ибо Шуберт с ночи забыл запереть её, когда впускал консьержку.
Рябчиков решительно прошёл в квартиру и крикнул:
– Эй, Шуберт!
– Кто здесь? – раздался слабый голос с кухни.
– Шуб! – Рябчиков тут же прошёл на кухню, где на полу лежал его друг. – Ты что творишь? Что ты на полу развалился? – он грубым движением поднял поэта и с силой тряхнул.
– Опять ты? – в ужасе спросил Шуберт. – Что тебе надо?
– Мать твою, ты совсем сбрендил! Знаешь, что мне Петлюрович сказал?
– Что? – Шуберт решительно ничего не понимал.
– Что-что? Тебя уволили!
– Уволили? Откуда? Почему?
– С работы твоей, откуда же ещё! Ты не ходил – вот тебя и уволили.
– Не ходил?.. А почему я не ходил?..
– А он память потерял, милок! – расплываясь в улыбке, сообщила Евгения Леопольдовна, сладко позёвывая и заходя на кухню. – Он жену ведь не узнаёт!
– Мать твою, консьержка! – вырвалось у Рябчикова. – Откуда вы здесь?
– Да мне не спалось, вот я и пришла в гости к нашему стихотворцу поболтать, а он меня своей бормотухой напоил, я и заснула.
– Шуб! – Рябчиков выпучился на поэта. – Ты теперь шуры-муры с консьержками крутишь? Мать твою, палки-моталки…
– Рябчиков, что ты такое говоришь? – воскликнул Шуберт, сильно краснея.
– Ладно, забили, забили! – сказал Рябчиков и расхохотался. – Ну ты, мать твою, даёшь!
– Нет-нет, какие ещё шуры-муры? – слегка обиженно, слегка кокетливо откликнулась Евгения Леопольдовна. – Он всё по своей благоверной сохнет, других и видеть не желает. Но бормотуха у него крепкая, надо сказать.
– Надо же чем-то тоску развеивать… – вздохнул Шуберт и полез в холодильник, но тут же получил по рукам от Рябчикова. – Ты что?!! Я вина хочу!
– Я тебе такое вино покажу, палки-моталки, мало не покажется! Ты совсем сбрендил! – Рябчиков снова крепко схватил Шуберта и сильно-сильно тряханул так, что поэт безвольно откинул голову и зажмурился. – Тебе нельзя вина, понял? Из-за него все твои передряги! Значит так. Пока я тебя не устроил на новую работу, буду приносить тебе продукты, понял? Вот, я тебе и сейчас принёс, – Рябчиков положил на стол сумку с едой.
– Ты так обо мне заботишься? – удивлённо спросил Шуберт, во все глаза глядя на Рябчикова.
– Ну надо же кому-то о тебе заботиться, мать твою! Ты же тогда с голоду помрёшь, палки-моталки! Но вина там нет, не надейся! – и Рябчиков в голос рассмеялся. – Ты вот уже как исхудал.
– Ну я вообще-то никогда особо полным не был…
– Да, не был! Дрыщ ты всегда был, дрыщем и помрёшь! Но если я о тебе позабочусь – помрёшь гораздо позже.
– Рябчиков, не говори так!
– Ладно, Шуб. Мне пора. У меня Лидка. Лидка – это наша с тобой бывшая. Мы с этой стервой расстались, конечно, но надо придумать, что с ней делать. Я, кажется, уже придумал. Есть у меня один друг итальянец… Ладно, Шуб, до скорого! И вы у него особо не задерживайтесь, консьержка! – с этими словами Рябчиков прошёл в коридор, оделся и ушёл, а вскоре и Евгения Леопольдовна.
Через какое-то время к Шуберту пришёл Артём Шашкин.
– О мой юный лирик! Я хочу показать тебе подарок, залог любви, который я брошу к ногам моей чернокрылой голубицы! – Шашкин достал красивые золотистые перчатки, расшитые сверкающими узорами и маленькими чёрными камушками.
– Какая прелесть! – зачарованно произнёс Шуберт.
– Тебе правда нравится? – Артём схватился за сердце и весь так и просиял. – Думаешь, можно преподнести ей это, как хотел бы я преподнести своё сердце, вырвав из груди?
– Эти перчатки – просто прелесть, они не могут не понравиться. Любая девушка была бы рада такому подарку, – улыбнулся Шуберт, – а когда этот подарок – символ любви, как же она будет счастлива!
– О-о-о! Как никто ты понимаешь меня, драгоценный мой! – Шашкин зарыдал и бросился обнимать Шуберта, в исступлении упав на пол, а Шуберт испуганно пытался поднять его.
– О-о-о! – кричал Артём. – Не поднимай меня! Всё равно мне падать в ноги моей чернокрылой голубицы, так лучше я так прямо доползу до той, в ком моя жизнь, мой свет и всё, ради чего я живу и дышу в этом бренном мире!
Артём горячо попрощался с другом и помчался к любимой.
– О моя чернокрылая голубица! Прими в дар то, что лишь в малой мере может передать мою любовь! – Артём достал из-за спины перчатки и бросил их в ноги Маше.
– Ты принёс мне подарок, чтобы пачкать его? – недоумённо спросила Маша. – Пол, конечно, чистый, но это ведь не повод что-то на него специально бросать.
– О Маша! Я бросил эти перчатки к твоим ногам, как бросаю к ним же своё сердце и душу! О-о-о!
– Перчатки бросают в лицо тому, с кем хотят драться на дуэли, но дуэли – это из прошлой эпохи, – строго сказала девушка, однако улыбнулась, вспомнив, как дралась на шпагах с Сергеем Вышегредским, чтобы защитить Артёма.
– О милая! Если бы ты знала, как я хотел бы вернуться в прошлые столетия!
– Ты уверен, что тебе бы там хорошо жилось? Тогда были свои недочёты в государстве и в быту. С твоим характером ты не потянул бы такую жизнь.
– О любимая! С тобой я бы потянул что угодно!
– Так, посмотрим… – Маша разворачивала целлофан, в который были завёрнуты перчатки. – Хорошо хоть упакованными были. Артём, посмотри! Нитка выбилась!
– О горе мне! – воскликнул Шашкин. – Но Маша, это всего лишь одна нитка. Может быть, ничего страшного?
– Как же ты выбирал их? Неужели ты не осмотрел их со всех сторон? Может, ты вообще с витрины их взял?
– О да, с витрины… То есть нет, нет, я не то говорю! Не с витрины, конечно, не с витрины!
– Ясно. Значит, с витрины. Сейчас мы с тобой отправимся в тот магазин, где ты их купил, вернём и поменяем. Чек, я надеюсь, ты сохранил?
– Да… – грустно и растерянно ответил Артём.
– Вот и прекрасно. Собирайся.
– Но любимая! Именно эти перчатки, и никакие иные, я приобрёл, как залог моих чувств к тебе, самых сильнейших в мире, самых пламенных и нежных, самых горячих и неистовых!
– Артём, ты меня слышал? – уже из коридора спросила Маша, надевая пальто. – Я не собираюсь носить бракованные перчатки.
– О-о-о, ты меня не любишь! – Шашкин пошёл следом за ней и последовал её примеру, надев пальто.
Через какое-то время они приехали в магазин. Маша выбрала самые лучшие перчатки наподобие тех, которые купил Артём, но её выбор пал серебристые вместо золотых. Артём чувствовал себя ужасно и не пытался скрыть свою боль, которая терзала его. На улице он остановился у дерева, прижался лбом к стволу и расплакался.
– Ты не можешь подождать до дома и там устраивать свои представления? – спросила Маша.
– Это не представления… – сквозь слёзы ответил Артём. – Я хотел сделать тебе подарок!
– Но что сверхъестественного в том, что я заменила бракованные перчатки на хорошие? Ты купил с браком – ничего удивительного. Что ужасного в том, что я оказалась внимательнее тебя?
– О Маша, что ужасного в одной какой-то выбившейся нитке? Ты даже цвет поменяла!
– Серебряный цвет благороднее золотого и больше подходит ко всему. Ты заметил, что я ношу только серебро?
– Мне ли не замечать каждый твой штрих, о моя чернокрылая голубица? Но я ранен, я глубоко ранен! – он снова заплакал.
– Что ж, можешь простоять здесь до скончания века, – и Маша решительно, хоть и не спеша, пошла прочь, зная, что Шашкин всё равно кинется её догонять, как и произошло.
– О моя чернокрылая голубица! Не покидай меня! Не покидай! Я люблю тебя! – он упал на колени перед ней, целуя её руки.
– Артём, встань!
– Но ведь ты не будешь менять меня на другого, как поменяла перчатки? – с опаской в лице и в голосе спросил актёр.
– Неужели я похожа на ту, что кавалеров меняет, как перчатки? – Маша помогла Артёму подняться, он, всхлипывая, обнял её и бросился целовать.
– Артём, на нас смотрят! – строго сказала она, но тут же решила закрыть глаза на проходящий мимо народ и позволила Артёму поцеловать себя, взяла его за руку, и они пошли домой.