Соборность русского народа обернулась «гурьбой и гуртом», которыми он прокатился сквозь ХХ век и «вписался» в поворот к ХХI: снаружи канитель, внутри порядок. Это порядок любви, но любви не к ближнему самому по себе, а к гурьбе, к табору (отсюда, видимо, любовь русского дворянства «эпохи исхода» к цыганам).
Любовь к ближнему имеется, поскольку он – в гурьбе, и поскольку сам гурьбу эту любит. Такова иерархия любви к миру, который есть крестьянский мир («на миру и смерть красна»). Мир был сорван с насиженного места сначала отменой крепостного права (начало «эпохи исхода»), затем явочным разрывом уже столетней давности с жизненным укладом, с корнями традиционного хозяйствования и быта (конец «эпохи исхода»). Не в состоянии зацепиться за что-то снаружи, он пытается сохраниться, перенеся некогда органическое единение с миром природы внутрь. Теперь это кочевой табор, который «уходит в небо» и дальше, в космос. Он живёт по логике замкнутого в себе образования.
Картина мира по-русски есть картина крестьянского мира, а русская философия есть выражение крестьянского мира в философских концептах. Иного не дано, поскольку мы находимся внутри. Имеется ещё возможность трансцендирования - фигура Мюнхгаузена. Но и самый характер трансцендирования, если его понимать как прием мышления, есть иновыражение бытийственных структур, укорененных в культуре. То есть, мы тащим себя из болота тем способом, который нам предписан совокупностью запечатленных в фотографической памяти исторических условий (завтра была война). В подобном способе существования есть своя поэтика, особенная стилистика, своя эстетика. Это самоценный мир, стремящийся к сохранению.
Такая способность к автономии поддерживается и преобладанием субстанциальности в мышлении, описанной принципом относительности классической механики. Наша стихия это классическая рациональность эпохи Просвещения и классического естествознания вперемежку с мифическим сознанием и христианско-православной религиозностью.