Старый Одесский анекдот.
- Дохтор! Посмотрите нашего Лёвочку!
- А шо такое?
- Я вас умоляю, ему вже шесть лет, а он до сих пор не умеет играть на скрыпке!!!
Владивосток моего детства – он похож на Одессу. Из детства помню одним из первых - потрясение от Левитана по радио:
- Внимание, внимание!!! Говорят все радиостанции Советского Союза!!! Сегодня, 12 апреля 1961 года…
В общем, все сжались. В те времена широко практиковались "учебные тревоги" с объявлениями по местному радио, школьникам показывали бомбоубежища для будущей войны, по праздникам с самолета разбрасывали листовки. А тут - "все радиостанции"... Оказалось, Гагарин полетел в космос. Мы прыгали от радости.
Только у нас была не Одесса, да и я был не Лёва.
Несмотря на «коряячие эстоонскиее коорни» бабушки, меня решили отдать учиться музыке. Скорее всего, родителям кто-то просто подарил старое пианино.
У нас была квартира, как я подсчитал года в четыре, - аж из пяти комнат. Папа с мамой почему-то смеялись, когда я говорил об этом знакомым.
Комнаты были такие: кухня с дровяной чугунной плитой, в которую папа бросал окурки от беломора. Плита никогда не горела, на ней стояла электрическая плиточка, и когда папиросы кончались, папа доставал из печки уцелевшие чинарики). Еще была ванная с титаном (смежная с этой «кухней»), прихожая, где можно было разуться, столовая (4х4 метра, помню всю жизнь, на этом примере папа мне геометрию объяснял, школьнику уже) и наша с бабушкой комнатка, называлась «спальня», в ней стоял поперек, от стены до стены, мой диванчик, а у другой стенки – бабушкина кушетка. Вся наша «усадьба» была длиною в три сводчатых окна, за которыми ходили ноги прохожих.
Словом, привезли пианино.
Оно было очень громкое.
Мама была актриса, и я много времени проводил в театре, и видел настройщика. Как он разбирает пианино или рояль и потом такие резиночки вставляет между струн, и была волшебная палочка такая у него, вилка железная с двумя зубцами. Он сказал мне, я запомнил. Называлась «Камертон».
А папа работал на только-только начинающемся телевидении. Хотя над городом стояли уже три вышки – телевизионная, радио и «глушилка» от всяких американцев или японцев, чтоб мы не слушали по радио голоса врагов. Она давала какой-то очень мощный сигнал, и в приемнике (который должен был быть зарегистрирован в военкомате и КГБ), когда красная ниточка настройки приходила под имя города, скажем, Токио, раздавалось шипение. Но иногда прорывалось что-то на ломаном русском: «Торокие совьетские трусья!» - потом опять шипело. Бабушка оглядывалась.
Так вот папа привел настройщика со своей работы. Они даже поспорили с мамой – с чьей работы надо звать настройщика. Папа победил, потому что прогресс научно-технический. Мама даже обиделась.
У папиного протеже было много диковинных инструментов, ну как у радиомастера.
Среди прочего он поставил на табуретку рядом с пианино большой железный ящик и попросил удлинитель, чтоб воткнуть шнур в розетку. Папа принес самодельный провод для кухонной плиточки.
Дядька был колоритный: крепкий такой, в черных усах, я мысленно прозвал его Чапаем.
У железного ящика, покрашенного, как бронетранспортер, в защитный цвет, загорелись лампочки и круглый экранчик размером с маааленькое блюдце. Это был – Осциллограф!!! (мне потом название папа сказал).
По экранчику поползли зеленые линии. Синусоиды, объяснили в школе лет пять спустя. Дядька достал и надел наушники с мягкими резиновыми кругами вокруг ушей, как у радистов в кино про разведчиков. Еще подсоединял провода, щелкал галетными переключателями и тумблерами (я названий не знал, это сейчас только знаю).
Еще у него была отдельная круглая такая «слушалка», сделанная из одного «уха» наушников.
Наконец, он достал из чемоданчика первый знакомый мне предмет – камертон.
Я, в коротких штанишках, неподвижно стоял рядом и смотрел на эти волшебные манипуляции.
«Чапай» снял с пианино переднюю крышку. Стали видны молоточки и струны. Он брякнул камертоном по ближайшей деревяшке и поставил его рукояткой с шариком на полочку возле клавиатуры.
«Васильиваныч» – не наклонился слушать его, как это делал настройщик в мамином театре… Он ДАЛ ЕГО СЛУШАТЬ СВОЕЙ КРУГЛОЙ ПЛАСТМАССОВОЙ СЛУШАЛКЕ!!!
Потом поправил наушники на себе и покрутил рукоятки на осциллографе.
И достал еще один знакомый предмет – ключ для настройки с длинной рукояткой, как у домкрата.
Он поднес «слушалку» к струне пианино и ткнул пальцем в клавишу.
Потом посмотрел на экранчик, где стали переплетаться светящиеся зеленые кривые. А, еще у него были такие же остренькие резинки, как у настройщика в театре. Он ими затыкал соседние струны, чтоб не мешали прибору слышать одну конкретную.
Смотрел на прибор, осторожно подкручивал своим «домкратом» колок очередной струны.
Так он проделывал со всеми струнами по очереди.
Бабушка поила его в перерывах чаем с клубничным вареньем, спрятанным от меня вплоть до Седьмого Ноября.
Возился усатый «Чапай» с нашим инструментом и своей кибернетикой на радиолампах – весь день.
Потом стало темнеть, и играть громко было неловко – лето, сделался поздний вечер.
«Василиваныч» взял неспешно несколько аккордов. Вроде, пианино играло. Даже еще громче, чем сначала.
На другой день приходил папин друг и впоследствии звукорежиссер дядя Гриша.
Дядьгриша был душа компании, весельчак, балагур и блестящий музыкант. Он играл на всем, что могло играть, а на пианино мог и «У самовара я и моя Маша», и «Лунную сонату» - запросто.
Потом меня отправили гулять, а папа, мама и дядя Гриша сели пить чай с бабушкиным вареньем.
На улице соседская взрослая девочка Лариска спросила, почему я «не в жортах».
Я спросил, что такое «жорты».
- Ну штаны короткие!
- А всё! Меня в музыкальную школу хотят отдать! Сейчас в жортах нельзя!
Дядьгриша ушел, сделал мне «под козырек» во дворе, я побежал домой.
Папа с мамой оборвали разговор, чего-то шептались, обстановка была не самой светлой.
Как я успел понять, пианино наше звучало очень фальшиво.
На другой день пришел настройщик из маминого театра. Он был старик, ему было лет сорок наверное, черно-кудрявый такой, с проседью. Его звали Петр Васильевич. А папа с мамой почему-то называли его Адик.
Впоследствии я узнал, что у него имя было Адольф.
Он достал из маленького такого портфеля что ли – саквояж назывался – знакомые мне инструменты. Камертон, блестящий ключ, резиночки с заостренными концами.
Еще у него была такая деревянная пирамида величиной с вазу. Называлась метроном. У нее такая железная палка болталась вправо-влево, а по ней можно было двигать грузик по цифрам. Метроном не был ему сейчас нужен, он достал его просто мне показать. Метроном громко щелкал – то быстро, то медленно, в зависимости от того, как я грузик двигал.
Почему-то эта тусклая ореховая треугольная коробочка с блестящим маятником посередине произвела на меня бОльшее впечатление, чем космические приборы и шпионские наушники «Чапая».
Много позже, когда мне задавали уже учить фуги из «хорошо темперированного клавира» бессмертного тов. Баха, я узнал, что если инструмент настраивать строго по науке, то он будет безбожно врать.
В общем, Дядя Петя с камертоном победил дядю Василиваныча с осциллографом.
Когда я приходил к маме в театр, то встречался с Петром Васильевичем (ну дядей Адиком) иногда. И у нас он бывал, подстраивал инструмент, спрашивал, как мои дела, я играл ему «Жили у бабуси два веселых гуся».
Потом он заболел, и я дальше не знаю.
Где-то классе в шестом я пришел из школы. Уже играл «Патетическую» Бетховена и песенки подбирал.
Была зима. Февраль. Мама сказала:
- У тебя скоро день рождения. Это тебе подарок от Петра Васильевича, дядя Адик ты его называл, помнишь его?
На пианино стоял тот самый ореховый метроном с блестящим маятником. Маятник замер, наклонившись, надо было покрутить ключик, завести пружинный механизм.
А осциллограф показывал, что все в порядке.