Жена моя, женщина энергическая, расцветок ярких.
Она, бывало, так мне и говорит: Я, — говорит, — женщина живая, не то, что эти твои мышки серые. Я мнений широких, — говорит, — но и ко мне подход нужен.
Я так, примирительно, мол, — живая, это ж кто же спорит-то, сокровище моё? Говорю, — живая, это конечно! Но отчего же непременно мышки то серые, да ещё и все мои?
А она мне: И не перечь,— говорит, — насмотрелась я на твоих барышень питерских с шелками да туманами в голове. Наслышана, — говорит, — будьте покорны, лучше уж ты и не спорь.
Да я и не спорю. Только про каких это барышень ты мне всё время намекаешь?
Хорош, — говорит, — вы только посмотрите! Вот ты уже и не помнишь ничего, можно подумать? Это, — говорит она, — это тебе лучше знать каких-таких барышень ты до меня привечал и весь комплиментами источал. Вот они-то, все как одна, мышки серые и есть! Или, скажешь, не так?
Да как же я такое скажу, да ещё и при живой жене? Не скажу я такого!
Все как одна против тебя, душа моя, мышки серые и есть, — бодро говорю я припёртый неоспоримостью, — кто ж с тобой-то сравнится, сокровище моё?!
Вот так и живём: то она довольная отойдёт, то я свободен до следующей Пятницы.
Так. А к чему я всё это? Вот память! Про что я хотел рассказать?
Может про любовь?