В больничной палате терапевтического отделения нас
семь человек.
Самый молодой (35-ти лет) занимает в палате койку рядом со мной, но она всегда пуста.
Обитает он и днями и ночами в коридоре на топчане по причине безудержного энуреза, связанного с обострённой формой алкоголизма.
Звать его Алексей Миронов.
Несмотря на довольно скромный ещё возраст, он очень походит на старичка:
маленький,
согнутый и сморщенный,
с опухшим лицом,
безразличные ко всему припухшие глазки
да реденькая щетинка,
главным образом на подбородке
.
Ладони его находятся в постоянной тряске, и он прячет их или под себя, когда сидит,
или под майку на животе,
когда лежит.
При нём почти постоянно дежурит старушка - мать,
женщина приятная, тихая и благообразная.
Она отлучается только за лекарством или за продуктами.
Её Алёша не может сам, без посторонней помощи, ни передвигаться, ни поесть, ни напиться.
В первый же день его поступления в палату она, взвалив его на себя, маленькими шажками увела сына из палаты и уложила на коридорную тахту, а сама устроилась рядом в кресле.
В этом кресле она проводит все дни и ночи, кормя и поя сына, подставляя ему то утку, то горшок, подстилая под него свёрнутые тряпки и кутая сверху тёплым одеялом.
Говорит с сыном тихим, ровным голосом.
Он в ответ всегда смотрит на неё с кислой гримасой и цедит одну и ту же фразу:
- Шла бы ты корове на …
Скоро эта фраза стала достоянием всех больных, и его люто невзлюбили за такое непочтение к матери.
Часто у его тахты стоял кто-нибудь из стариков и читал ему нравоучение об обязательном почтительном отношении к родителям.
Кончалось это всегда тем, что Миронов, послушав немного, говорил в ответ пресным голосом:
- Шёл бы ты, дядя, корове на …
Короткая история его болезни такова.
Не так давно ушёл из дома и пропал.
Мать подала в розыск.
Нашли его на окраине города в трущобном месте.
На всём теле с головы до ног синяки и кровоподтёки.
Пришли к выводу о том, что избит собутыльниками во время совместной пьянки за свой крапивный характер.
- В детстве хороший мальчишечка был.
Учился, можно сказать, прилично. Самостоятельный, аккуратный такой по натуре.
Не в меру лишь обидчив.
Не углядела я, как он по отцовой дорожке покатил.
Алкоголиком отец наш был, царствие ему небесное!
ПТУ ещё Алёша окончил с горем пополам.
А как на завод работать пошёл, да как деньги свои появились, так всё и пошло и поехало, всё скорее да всё шибче.
Ну и допился, что с год назад его с завода-то и выгнали.
С тех пор мучениев моих ещё прибавилось.
Слушаться совсем меня перестал, чуть чего руки на мать поднимает. Живём вдвоём на одну мою пенсию. Скудно живём, уж лучше б и не жить. Помощи ждать неоткуда. Остановиться он, видимо, уже не сможет.
Так на моих глазах и гибнет день ото дня.
Вот выпишут из больницы, а дальше что?
А дальше, видать, психушки ему не миновать.
Так говорила его мать жене другого больного из нашей палаты по фамилии Крошкин.
Та жалела её, и переводила на своё.
- Ваш-то молодой.
Может, Бог ещё помилует, а моему-то уже 63 года.
Тридцать лет сварщиком проработал на прокладке газонефтепроводов.
Всю жизнь в разъездах, в вагончиках. План давали в любую непогоду, да всё под открытым небом.
В результате инвалид 1-ой группы. Никому больше не нужен.
Хорошо, что у нас семья большая и дружная, а то бы…
Жена Крошкина качала головой, разводила руками и уходила в палату, где встречал её благоверный Володя - первостатейный хамло.
Хамло грубое, капризное, скандальное и матерщинное.
Волос на его голове был цвета чёрного, без седины.
Щёки и подбородок заросли густой щетиной.
Из какого-то своего принципа он не брился, и от этого походил больше всего на душегуба, который или уже загубил человеческую душу, или недалёк от этого.
Часть дневного времени он лежал в одежде (брюках и толстом свитере) на своей кровати, на скомканном и мятом одеяле.
Другую часть дня он простаивал в проходе между коек с плотно закрытыми глазами, слегка покачиваясь из стороны в сторону. При этом он часто запускал то одну, то другую руку под резинку спортивных брюк и долго трогал там свою грыжу.
В палате он ни с кем не разговаривал и даже на вопросы не отвечал.
Откроет свои веки и смотрит молча на человека, задавшего ему вопрос,
а посмотрев минуту, повернётся к нему спиной, так и не сказав ни слова.
Его голос можно было услышать только во время врачебного обхода и вечером, когда приходили к нему жена, дочери, или его сестра.
С врачом у него разговор был короткий –
только «да» или «нет».
В редком случае его «прорывало» для того, чтобы бросить грубо, со злом:
- Добивайте до конца, чего уж там, раз лечить не научились!
С женой была та же история. На все её вопросы о здоровье и самочувствии у него был всегда один ответ:
-Ты можешь помолчать, дура? Из-за тебя я здесь лежу! Из-за тебя, трам-тара- рам-пам пам!
Было удивительно наблюдать за тем, как на все его грубости и маты женщина отвечала мягким уговором, поглаживанием его по голове, по плечам, по спине:
-Не надо, Володечка, так нервничать. Съешь виноградинку или вот шоколадку. Успокойся!
На её «съешь» тут же наливались злобой его прищуренные чёрные глазки, и он, скрипя зубами, резко бросал ей:
- У ме-ня ди – а - бет!
Тебе это понятно, гусыня ты глупая!
Свести меня в могилу спешишь –
и… трам-тара-рам-пам-пам!
Он ругал её всегда при людях, методично и долго.
Остальные пятеро больных старались или не смотреть на это, выйдя из палаты в коридор, или не очень-то обращать внимание, читая газеты и книги, или ведя друг с другом разговоры.
- Что вы хотите? Не хочешь, да станешь и хмурым, и злым, и придирчивым. Сердце у него больное, плюс диабет; между ног кила болтается весом с килограмм, ноги опухшие, как тумбы, и зудят и ноют; да и печень, видать, ни к чёрту: лицо вон какое жёлтое и отёчное. От всего от этого ещё не так запоёшь!
Так считал самый благополучный из нашей палаты,
73-летний
Иван Николаевич Панин, бывший когда-то автослесарем.
Небольшого роста, тощий, с впалой грудью, но очень живой и подвижный, как деревенский мальчишка-подпасок.
Большой любитель слушать чужие побасёнки и рассказывать свои.
Весь воплощённое внимание. Напряжённо смотрит в лицо рассказчику. Постоянно улыбается, поддакивает, качает головой. Задаёт впопад и невпопад много вопросов.
Состояние его здоровья уже позволяет ему совершать ежедневные пешие прогулки по городу.
Делает он это каждый день после обеда, меняя маршруты. Глаза его в первую очередь на улицах города отыскивают ларёк с пивом, так как без пива «он не человек».
Вернувшись с прогулки, имеет привычку перечислять подробно о том, где был и что видел. После этого обязательно засыпает на кровати, лёжа на спине с широко раскрытым ртом. В этом состоянии он начинает очень походить на покойника, и жена его, старушка, каждый раз, войдя вечером в палату, вздрагивает, крестится и вскрикивает:
- Ой, Иван, Иван, ты жив?
В палате ему дали прозвище
« мичман Панин».
Скоро его так стали звать все:
врачи –
« Мичман Панин опять ушёл в самоволку?»,
медсёстры –
«Передайте мичману Панину, что ему в 12 часов на УЗИ»;
работницы пищеблока –
«Скажите, пусть мичман ваш за добавком идёт, а то не успеет».
И он сам,
в свои 73 года, любил подурачиться и, вернувшись из города, вытягивался в струнку, рапортуя:
- Мичман Панин с самовольной прогулки явился!
Про него все так и говорили:
- Хороший мужик, хороший, как дитё словно.
«Хороший мужик» Иван Николаевич Панин первый из нас сумел сообразить, что у Потапова, который поступил в нашу палату последним из всех,
нет никаких родственников.
Что никто к нему не ходит, что он не наедается одной больничной «пайкой» и каждый раз, отвернувшись к стенке, доедает куски хлеба, оставленные кем-то на столе.
После «подсказки» Ивана Николаевича вся палата начала заботливо подкармливать Потапова.
Шёл ему 64-й год, но выглядел он моложаво и молодцевато. Все звали его по имени – «Женя».
История его болезни началась с контузии головы, после чего он угодил в психбольницу, долго там лечился и вышел из неё инвалидом.
В нашу больницу попал уже по другому поводу-
гипертонический криз и сердце.
По-видимому, в связи с контузией головы многое в его поведении и его действиях было не таким, как у остальных людей.
Говорил он совсем редко, больше молчал, глядя в потолок. А если уж скажет несколько слов, то раза в два громче, чем говорят все остальные люди. На все обращения к нему он начинал отвечать всегда одним и тем же словом, многократно повторяемым:
«А-га! А-га! А-га!»,- что было очень похоже на призывный крик осла.
Именно за это его за глаза стали звать «осликом».
-Передайте ослику, чтобы сейчас к сестричке подошёл.
-Ваш ослик занял в процедурной очередь на всю вашу палату.
И тому подобное.
Очень оригинальной была его походка, какая-то парадно-строевая.
Всё терапевтическое отделение ежедневно перед обедом и перед ужином видело его в коридоре, печатающим шаг строго по одной доске из одного конца коридора в другой.
Присмотревшаяся к нему больная из женской половины как-то сказала ему:
- Видать, вы раньше в роте почётного караула служили?
Но он ей ничего не ответил, продолжая печатать свой шаг.
После ужина Потапов снимал брюки и ходил по длинному коридору в туалет или умывальную комнату в одних трусах, чего никто, кроме него, не позволял себе.
Однажды на замечание сестры он прокричал своё:« А-га! А-га! А-га!»,
и всё осталось как прежде.
Ещё одним его отличием было то, что он, лёжа на своей кровати, время от времени отворачивался к стенке и, прикрыв рукой рот, шептался с кем-то существующим только для него одного. Его шёпот был слышен всем, но никто не мог понять в этом шёпоте ни одного слова. Улавливалась лишь интонация, а она всегда была одной и той же – горько-тоскливой. В такие минуты всем становилось жаль его.
Всем, кроме Крошкина, который иногда, стоя между койками, посматривал в его сторону с ехидной улыбочкой…
Обслуживают нашу палату два врача, две Ирины.
Одна из них, старшая и опытная
Ирина Александровна.
Вторая молоденькая, девочка-практикантка по имени
Ирина Николаевна.
Вот она-то и ведёт нашу палату под наблюдением старшей Ирины.
Ежедневный обход и общение с каждым больным - это её заботы.
Определить курс лечения, необходимый набор лекарств, анализов и процедур - тоже её обязанность.
А старший врач появляется в нашей палате очень редко, в среднем один раз в 3 дня. За это, да ещё за её крашеные, рыжие волосы старшую Ирину в нашей палате прозвали «Красным солнышком».
- Покажется, как красное солнышко, постоит у дверей, сцепив над животиком ручки, скажет несколько дежурных фраз - и нет её. А работу всю на нашего «Херувимчика» свалила. А что эта бедолага знает? Опыта никакого, кот наплакал.
«Херувимчик » - это наша практикантка Ирина Николаевна,
очень молодая, очень привлекательная внешне, похожая на куклу из магазина.
У неё тоненький, слабенький, почти детский голосок и «детсадовская» манера разговора с больными, невзирая на их возраст.
Вот она у постели самого старшего из нас, ветерана войны, которому недавно исполнилось 80 лет, Александра Дмитриевича Ерохина.
Он лежит всегда только на спине, и в его облике уже трудно обнаружить признаки жизни - это святые мощи белого цвета, кожа да кости. У него постоянно скверное состояние, он, не скрывая, боится умереть и занят только собой и своими проблемами.
Во время обхода он кряхтит, стонет и, не переставая, жалуется на всё и на всех.
- Ну, что делать? Никак не могу облегчиться. Три дня мучаюсь. Позывы измотали вконец. Один за другим, через каждые полчаса, а как до туалета доползёшь, глядь, а там ничего, там пусто. Ни большой, ни малой нужды справить не могу…
На все его жалобы Ирина Николаевна не отвечает, а пытается успокоить его по - своему.
- Давайте-ка, давленьице измерим, пульсик просчитаем. Вот сейчас у вас перебойчиков в сердце нет.
Всё прелестненько.
Но как только станет хуже, тут же таблеточку под язычок.
У вас пальчики немеют, или нет? Кончики пальчиков, кончики? Немеют иногда?
А вы почаще ими двигайте, сжимайте кулачки и разжимайте, сжимайте и разжимайте.
Вот так, вот так.
А сейчас локотки прижмите к бокам. Только сначала майку поднимите и брючки немного приспустите.
- Я ещё аденомы боюсь. Всё на соски смотрю. При аденоме соски становятся красными. Жена рецепт достала. Купила зелёных тыквенных семечек, пропустила их через кофемолку и смешала с двумя стаканами мёда. Я теперь два раза в день кладу этой смеси чайную ложечку в рот и сосу. Жена говорит, что через неделю моча пойдёт как надо. Вы ничего об этом не слышали?
«Херувим» отводит глаза, копается в карманах халата и ничего на это не говорит.
Зато «Солнце красное», как-то появившись в палате, на все жалобы ветерана о том, что лечение ему не помогает, что он чувствует себя всё хуже и хуже, сказала ему напрямик:
- А что вы хотите? Чего вы от нас ждёте? Ведь по всему видно, что ваш ресурс уже весь израсходован, уже вышел весь. Вы меня понимаете? Вышел ваш ресурс. Был и весь вышел. Всякий организм его до поры до времени имеет, а с возрастом и болезнями теряет. И ресурс, как и мозговые клетки, не восстанавливается. Вот вы меня своими бесконечными жалобами просто вынудили сказать вам всё это.
С этого разговора наш ветеран окончательно разуверился во всех врачах и всех лечебных курсах.
- Вся моя жизнь прошла за баранкой автомашины. Десятилетку я не кончал. Шоферить начал ещё до войны. Малообразованный, чего там говорить. Но
т-а-к-о-е человеку в глаза никогда бы не сказал! Уж на это у меня ума бы хватило. Если врач поговорил с больным и ему после этого не стало лучше, то это плохой врач. Видно, хорошие врачи только в кино да книгах попадаются, а в жизни их что-то не видно. Ведь она же меня прямым текстом на тот свет отослала! Вот как…
Когда через несколько дней, перед врачебным обходом, «мичман Панин» весело проговорил:
«Посидим да поглядим, что нам скажет Никодим!», -
то ветеран со своей кровати ответил ему так, чтобы слышала «Красное солнышко»:
- Сейчас узнаешь. Сейчас тебе скажут, когда у тебя ресурс жизни кончится.
Ирина Александровна смутилась, покраснела и, ничего не сказав на это, тут же вышла из палаты.
- Ну вот, старина, человека обидел.
Это подал голос Машков, который занимал койку рядом со мной, у окна.
- Никого я не обижал. Чего на правду обижаться? Вон здесь у нас на третьем этаже аж в двух рекреациях плакаты висят. Ты их видел? Так на них красным по белому написано: «Высокое качество работы создают люди высоких качеств». Вот, оказывается, какая у них, у врачей, установка. Так ты и придерживайся её. А то так, написали от фонаря для какой-нибудь комиссии и думать об этом забыли.
- Бунтуешь, старина, а всё зря! Никому, в том числе и тебе, легче от этого не станет. Ты живи и не обращай ни на что внимание, в носу себе ковыряй. А то себе дороже будет.
Анатолию Машкову 68 лет.
Это крепкий, кряжистый фигурой и улыбчивый человек.
Отравился разведённым спиртом, купленным на стороне.
На волоске висел, но, благодаря своевременной медицинской помощи и большого жизнелюбия, выжил.
В жизни он пенсионер, рыбак и охотник.
В палате нашей основной любитель сказывать байки.
У него за плечами большой багаж жизненных приключений, да и рассказчик он редкий.
- Родился я 2 апреля в глухой рязанской деревне, а спустя 3 недели, 24 апреля, умер мой отец.
Семья наша большой была: мать и семеро детей, старшему только минуло14 лет, мне 3 недели.
Нищета кругом, описать не берусь. А тут ещё единственный кормилец помер.
Мать совсем в транс ушла, чуть умом не тронулась. Ничего делать не может, только причитает и причитает без конца.
Соседка, по доброте душевной, взялась пособить - отца похоронить, детишек хоть как-то обиходить. Гроб с телом отца в комнате стоял, и соседка рассудила так: чего там нищету плодить - взяла и сунула меня в гроб к отцу и пологом накрыла, пусть, дескать, отец его с собой на тот свет заберёт. Понесли гроб на кладбище, стали с покойным прощаться, а я тут с голода проснулся, да как заору в гробу.
Мать очнулась от горя своего, достала меня из гроба, к груди прижала, да так и, не отнимая, домой принесла. С тех пор до самой своей смерти она меня больше всех остальных моих сестёр и братьев любила.
Самое подходящее время для больничных баек наступало после 9 часов вечера.
Тогда выключался общий верхний свет, оставалась гореть тусклая дежурная лампочка, создававшая атмосферу умиротворения, и начинались долгие разговоры, которые почти всегда заводил Машков.
- Из детства своего я больше всего запомнил возню с колхозными лошадьми.
Нам, пацанам, доверяли их на всю ночь.
Возьмём своей пацанячьей ватагой табун и отгоним его вечером на пастбище у реки. Незабываемое было время! Любили мы ездить в ночное, страсть как!
С нами для порядка и так, на всякий непредвиденный случай, в ночное один из древних деревенских стариков ходил.
Мы верхом на лошадях без сёдел, а он за нами пёхом, стар уже больно, на лошади ему не усидеть.
Время тогда военное было.
Помню одно ночное летом 42-го года. Пригнали мы к реке лошадей тридцать, передние ноги им спутали и оставили пастись. Сами костёр развели, как всегда; каждый место себе для ночлега приготовил.
Тут и старина наш подошёл, догнал нас.
Проверил всё как надо и дал команду ужин мастрячить. Время тогда голодное было, к еде отношение особое, поэтому всякая ложка каши, всякая картофелина, всякий чёрный ломоть хлеба казались райской пищей.
Во всяком ночном лучшим временем считалось то, когда мы все у костра собирались. Вокруг тьма ночная, валежник потрескивает. Вот мы набалагуримся, поедим военной пайки, завернёмся в тряпьё какое-нибудь, и кто постарше, баланды травит, а кто помладше, лежит да слушает, пока все и не заснут. А старикан наш всю ночь не спит, лошадей доглядает, да сучья в костёр подбрасывает.
В тот раз, на раннем рассвете, принялся старик нас будить. Оказывается, в это время, на его глазах, прямо над нами, очень низко пролетел самолёт и с него на землю был сброшен груз.
Старик весь трясётся и срочно велит самому старшему из нас бежать скоренько в деревню и там всё председателю колхоза доложить.
Тот припустился бегом.
Председатель в правление к телефону. Позвонил в районное НКВД. Там тоже не дремали. Тут же направили машину с патрульным взводом к нам.
Нашли на берегу нашей реки надувную резиновую лодку, а в ней продукты и взрывчатка для диверсий. Река-то наша в Оку впадает. Видно, туда диверсанты и метили.
Нашли их довольно быстро. Одного при задержании убили, другого взяли живым. Нашли и их парашюты.
Нам всем после этого благодарность объявили. Деду кисет махорки дали, а нам, пацанам, на всех один килограмм «подушечек» карамельных прислали.
Тихо в палате. Ветеран лежит на спине.
В потолок смотрит.
Думает о чём-то.
Потапов лежит на боку, отвернувшись к стенке, и что-то кому-то тихо нашёптывает.
Крошкин стоит столбом у своей кровати с закрытыми глазами, запустив обе руки сверху в штаны. На лице у него ничего не написано, оно хмурое и неприветливое.
Миронов в коридоре ругает свою мать, и это слышно даже через дверь.
Один только Панин поднял голову с подушки, облокотился на руку и с интересом слушает Машкова, постоянно выражая лицом и свой интерес, и своё удивление, и своё согласие, и свой восторг, причмокивая губами, широко улыбаясь, всплёскивая рукой и время от времени говоря: « Да, да, да, вот это да!»
Машков продолжает.
- Как начнёшь сейчас всю свою жизнь ворошить, чего там только не нароешь. Я вот пока в деревне жил, так и домового видал, и лесовика, и с водяным говорил, вот как с тобой сейчас, и НЛО видел.
Панин подпрыгивает на кровати, тянется весь к Машкову и с надеждой в голосе спрашивает:
- А русалок, русалок случаем не видел, не встречал?
- Вот русалок, брат, не видал. Этого я на себя не возьму. Врать не буду.
И он подробно рассказывает о том, как в своём деревенском доме он общался с домовым, который его уважал и слушался.
А вот сестру его, которая жила с мужем отдельно, почему-то не любил.
Когда она приходила к нему в гости, он её толчком на пол бросал.
Не успеет войти в комнату, как тут же бряк, и уже на полу лежит.
Кругом никого нет, а она валяется.
- А бывало, придёт она, и вроде всё ничего, а как ей уходить, так он ей в зад пинка как даст - она через порог и на землю.
В этом месте даже Крошкин открыл глаза и смотрит в упор на рассказчика.
И Потапов в своём углу перестаёт шептать.
Машков рассказывает о водяном,
о встрече с ним и коротком разговоре;
о лесовике, который с ним на контакт не пошёл и исчез так же, как и появился;
об НЛО на краю их села;
о двух космических пришельцах, которые высмотрели одиноко идущую женщину и утащили её к себе на корабль.
Потом разговор переходит на темы рыбалки, и тут уже Панин, взяв инициативу, вспоминает 47-й год, когда в реках уродилась уйма сомов.
- Все вокруг побросали свои дела и кинулись сомов из рек таскать. 47-й год страшно голодный был, вот на сомов и набросились.
Объедались сомятиной:
и супы варили, и сушили, и вялили, а если где мучицей разживутся, то и пирожки начиняли.
- А уха из сома какая? Вкусная хоть?
- Нет, брат, мы из сомов не уху, только супы варили. Уха, брат, это когда к рыбному супу у тебя есть ещё и 150 граммов. Вот тогда это будет уха! А без стаканчика это просто суп.
Долгие разговоры велись и про волков. Про их повадки, хитрости, про их смелость.
- Смелость- то смелость, а вот был случай такой, гнался голодный волк за собакой по селу, да оба они угодили в яму от старого колодца.
Как только волк понял, что попался, так о собаке и думать забыл.
Сидят оба в яме и дрожат. Мужики пришли и вытащили обоих. Потом волка отпустили, а когда он дунул к лесу, то из ружья двумя выстрелами убили.
А я видел, как волчица учила сына своего охотиться. Мы тогда косили отаву, а рядом паслось стадо овец с коровами. Отвлёкся я косу подправить, глядь, волчица с волчонком заходит на стадо против ветра, и оба за ближайшим кустом притаились. Пастух себе сидит, курит, ни сном ни духом. Волчица носом своим волчонка толк, давай, мол, он и пополз к овце. Но тут как раз его корова одна увидела, хвостом как закрутит, голову низко к земле опустила, рогами трясёт и к нему киданулась. Пастух это заметил, понял, в чём тут дело, вскочил, засвистел, кнутом захлопал.
Тут тебе волки и скрылись в ближайшем леске.
Не было такого вечера, чтобы в наших разговорах была забыта тема разных болезней и болячек.
- Я свой аппендицит-то напрочь проморгал. Болит и болит где-то внизу. Думаю, может, пива много пью, может, ещё чего. А когда прижало как надо, кинулся, а поезд уже почти что ушёл.
Ой, что же со мной тогда было!
Там уже абсцесс начался.
Когда разрезали, гноища море целое!
Но попал в хорошие руки.
Спасли.
Два литра крови мне заменили, чтобы заражения не произошло.
А потом, не поверите, мне капельницу замастырили 3-х литровой банкой. Налили полную банку раствора, закрыли, перевернули, привязали к железному стояку и прокапали всю эту банку в меня. Жив остался. Сейчас уже ушами не хлопаю, как что не так, сразу к врачу.
- А у меня в одно время ноги почти совсем отказали. Опухли, болят, еле хожу, шаркаю, как дед столетний.
Ну, думаю, тут тебе и хана!
Никакие лекарства, никакие мази не помогают. Жена извелась вся, но тут ей кто-то указал на одну женщину, мол, попробуйте, может, она сможет помочь.
Разыскали эту женщину, пригласили.
Она пришла, осмотрела мои ноги и сказала:
« Хочешь опять по земле бегать, поедем со мной ко мне в деревню. Поживёшь у меня, там, я тебя, Бог даст, и вылечу. Хорошо, что это случилось с тобой летом, а не зимой».
Подумали мы с женой, делать нечего - это последний шанс.
Жена с работы отпросилась, отгулы за полгода взяла, и мы поехали.
Знахарка та в деревне с мужем жила. Он у неё конюхом на конюшне.
На следующий день подогнал он к дому телегу, сели мы на неё с женой, и он отвёз нас километра за три к опушке небольшого лесочка. Там у самой кромки леса возвышался над землёй метра на полтора старый муравейник. Вот посадили меня на чурбачок прямо рядом с муравейником, ноги мои заголили, сунули прямо к муравьям и говорят: «Сиди теперь, да дави на ногах муравьёв, пока ноги влажными не станут. Опосля домой поедем». Вот и вся премудрость. Две недели я вот так у муравейника просидел и всю болезнь как рукой сняло. Вернулся домой, и с тех пор горя с ногами не знаю.
Разговоры эти увлекали всех настолько, что один раз даже Крошкин взял слово. Говорил он не спеша, с паузами, во время которых поднимал голову к потолку и покачивал ею взад-вперёд.
- Пошли мы однажды с другом на зимнюю рыбалку.
( Пауза, покачивание головой).
Я взял и провалился под лёд.
( Пауза с покачиванием головы).
-До дома моего километров пять будет. Пока добирались туда, я понял - теперь мне хана!
(Пауза, покачивание).
-Ну, пришли, а что дальше?
(Новое молчание).
- Что дальше?
Дружок мой раздел меня, а я весь синий, и колотит меня, как шизанутого. Он начал по серванту шарить, чтобы одеколон хотя бы какой-нибудь найти для растирки. Я слова сказать не могу, зубами клацаю и глазами на тумбочку показываю.
(Длинная пауза и продолжительное покачивание головой).
-Понял он меня, заглянул в тумбочку, а там у меня пять бутылок самогона припрятаны.
((Пауза).
-Он, значит, обрадовался, всё лишнее с себя сбросил, рукава закатал и тут же начал меня лечить.
Наливает из одной бутылки самогона полный стакан, подносит мне:
« Пей, пей, не раздумывай, пей одним махом!».
Я половину пролил, половину выпил, а он остальной самогон на тело моё льёт и быстро так и ловко растирает, растирает. И грудь, и спину, и руки, и ноги.
(Крошкин, видимо, в своём рассказе вошёл в раж настолько, что перестал на время делать паузы).
- Одна бутылка кончилась, он другую берёт. Снова стакан отливает и мне: « Пей, если жить хочешь!».
Что делать, пью! Второй стакан я уже лучше выпил.
Он из бутылки остальное на меня льет, и всё трёт, трёт и трёт!
И вот так все пять бутылок - стакан в меня, остальное на растирку. Сам весь взмок, красный, дышит тяжело и всё приговаривает: «Будешь жить, будешь жить; не я буду, если жить не будешь!».
(Следует долгая пауза, глаза устремлены на слушателей, оценивая произведённое впечатление).
-Меня так от этих стаканов развезло, что я уже ничего не соображал и хотел только спать. А он собрал все, что можно было из тряпья, укутал меня, а сам на соседнюю койку завалился.
Вот так меня спасли - он и самогонка.
Я лежал, глядя в потолок, слушал и думал:
« Как бы мне всё это запомнить, а потом описать.
Сколько в жизни довелось всяких баек от разных людей услышать, а со временем почти всё забыто.
Правильно в народе говорят:
« Что написано пером, не вырубишь топором».
Так я, видимо, и сделаю!
«»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»