К середине октября Вербилки пустеют. Дачники окончательно покидают свои дома. В деревне остается полтора десятка стариков и старух. Они коротают здесь зиму в ожидании лета, когда дети и внуки снова приедут на каникулы или в отпуск...
Толкая перед собой садовую тачку с мешком, набитым капустой, вдоль единственной улицы мимо облетевших осин и ветл спешит Алексеевна. Вчера она уговорилась с бабкой Зинаидой, своей подругой, рубить капусту на засолку. Сегодня – для нее, завтра – для Алексеевны, так и время идет. Лето в этом году было удачное. В мешке – несколько крупных почти с тыкву величиной качанов. Сзади подпрыгивает внук Алешка, которого родители оставляют на зиму у бабушки. У мальчишки астма, в городе она обостряется. Бормоча себе что-то под нос, он резиновыми сапогами топает по лужам, палочкой рубит стебли сухого чертополоха вдоль обочины.
Алексеевна почти подошла к калитке, как из двора напротив ее окликает дед Василий Непряхин:
- Ты куда, мать, собралась? К Зинаиде? Да нет ее. Я только что к ней заходил.
Опустив мешок, Алексеевна вытирает испарину с лба:
- Ушла куда-то?
- Да кто ее знает… – Глядя в сторону околицы, дед по многолетней привычке отвечает с матерком. – Может, козу на луг повела.
Зинаида, как и многие деревенские, держит животину для личного прокорма. Лишнее молоко продает дачникам и тем деревенским, что коз не держат. Алексеевна сочувственно вздыхает – у нее три козы.
- А ты чего с мешком-то? – спрашивает дед Василий и, оглядывая подернутое серой дымкой небо, продолжает без всякой связи. – Обещали, что утром будет первый снег.
- Капусту мы с ней уговорились рубить. Может, забыла она?
- Вечно что-то обещают – раньше коммунизм, теперь капитализм, а сегодня – снег, – бормочет дед. – Забыла она, чего-то с памятью у ней того последнее время. Просил ее вчера, чтоб молока оставила утром. Вот пришел, а мне – шиш
Алексеевна тоже смотрит на небо и замечает:
- Может, я рано? Забегалась и не посмотрела на часы.
- А на сколько-то договаривались?
- Вроде как на девять. А сейчас-то который час?
- Так вот только что девятичасовые новости посмотрел. Ты чего, мать, телевизор-то не смотришь?
Смотреть телевизор – главное в деревне занятие после хозяйста, почти на каждом доме – спутниковые тарелки. Новости из ящика обсуждаюся, пересказываются, заполняя собой пространство умственной жизни многих деревенских. Алексеевна в этом отношении – исключение.
- Времени нет пялится в ящик. Значит, подождать?
Она с сомнением смотрит на мешок с капустой, на беспрерывно бегающего внука.
- Вот вчера опять палестинцы обстреляли евреев, – не выдерживает дед. – Те грозятся войной.
Алексеевна пожимает плечами и задумчиво переводит взгляд на верхний конец улицы, что упирается в луг:
- Милые бранятся…
Дед Василий косится на нее и хмыкает:
- Ты, Татьян, чего-то не то говоришь. Какие же они милые!? Или это как у нас Михеевы, помнишь, что жили в Петровке. Двоюродные братья были, а когда выпьют на праздники, дрались до крови!
Деду очень понравилось свое сравнение и он хотел было продолжить рассказ о драчунах Михеевых, но Алексеевна вздрагивает, вытягивается словно хочет что-то разглядеть вдали – со стороны луга, что по над рекой, показалась чуть согнутая женская фигура. Похоже, это – Зинаида. Василий нетерпеливо переминается с ноги на ногу.
- Так получается, они там всегда и воевали?
Услышав утвердительный ответ, он крякает:
- Вот…
Алексеевна морщится:
- Матерщинники чем лучше!?
Дед Василий не отвечает, как ни в чем не бывало возвращается к созерцанию небесного пространства, не теряя при этом из виду бабку Зинаиду. Та уже совсем близко – видно ее обветренное лицо, седые волосы, выбивающиеся из-под коричневого платка, и худые руки, крепко сжимающие березовый сук. Она сосредоточенно глядит вперед, чуть задрав голову, словно что-то ища.
- Потеряла она что-то? – спрашивает дед и заканчивает. – Значит, так друг и дубасят. А сколько тысяч лет-то получается?
Алексеевна его уже не слушает. Оглянувшись на спрятавшегося за раскидистой ветлой внука, она направляется навстречу Зинаиде.
- Ты чего, Зин, так торопишься? В наши годы хорошо бы помедленней. Сердце бы поберегла.
Остановившись и несколько раз глубоко и прерывисто вдохнув, стараясь успокоится, та только и произносит:
- Мурзик пропал.
Кот – ее утешение, любовь и объект непрерывной заботы и беспокойства.
- Что значит “пропал”? – Алексеевна смотрит на подругу. – На то он и кот, чтоб по округе гулять. Уж если вон твой сосед был большим любителем этого, так тем более Мурзик. Так что никуда не денется – погуляет и вернется.
Но слова подруги бабку Зинаиду не особо ободряют. Она отрицательно качает головой:
- Он всегда утром приходит молоко пить, а сегодня его не было. Думала, может в сарае или вот на луг побежал. Совсем обозвалась.
Тем временем подошедший “любитель” замечает:
- Забурился куда-то. А может, собаки его того? Говорят, вчера по дороге на Выселки их видели.
Соседняя небольшая деревня Выселки, находящаяся на пару километров ниже по течению реки, три года назад после смерти последней жительницы стала необитаемой. Только одичавшие местные собаки не оставили родной деревни. Они приспособились, сбились в стаю и промышляли охотой на мелкое зверье. Иногда собаки внезапно появлялись на окраине Вербилок или на лугу.
- У тебя, Василий Михалыч, от телека чего-то мозги не в ту сторону едут. Где ты видел, чтоб собаки кошек ели?, – говорит явно недовольная глупостью деда Алексеевна. – Собаки – не люди, они – не всеядные.
Дед Василий обиженно сопит – намек он понял. Когда три года назад умерла его жена Антонина, он продал корову с теленком, несколько коз и поросенка, оставив себе только пяток кур и петуха. Получая пенсию и регулярные переводы от дочери, он живет без особых забот, покупая все, начиная с овощей, в магазине.
- А я и не говорил, что съели. Я, наверно, не дурак, всю жизнь в деревне прожил. А то, что люди хуже, так вот и сегодня…
Он хотел сказать опять про евреев и палестинцев, но замолкает и машет рукой, дескать, все понятно.
Но старухи уже не смотрят на него, а повернувшись, направляются к дому. Алексеевна успокаивает подругу, что мол, кот найдется, а Михалыча не слушай, у него только телевизор в голове. Возле калитки она подхватывает мешок с капустой и зовет убежавшего по тропке к реке внука.
Стоя на обочине, дед смотрит на удаляющиеся спины старух, вздыхает и направляется на другую сторону улицы. Через десяток шагов он спохватывается и громко говорит им вслед:
- Зина, так что, молочка ты мне сейчас нальешь или попозже?
Бабка Зинаида, склонив голову в сторону подруги, его совсем не слышит. Дед Василий уже кричит:
- Так как с молоком?!
Алексеевна кивает в сторону деда и что-то говорит подруге. Та оглядывается:
- Да, приходи, приходи. Еще утром налила. Только банку взамен принеси, не забудь.
Дед поворачивается и, шелестя по пожухлой траве, спешит к своей избе.
Старухи стоят на крыльце и переглядываются – дверь наполовину открыта. Обычно в деревне, если надолго не уходят из дома или не едут в район, замок на дверь не вешают. Боятся здесь некого: хоть до трассы всего лишь километр, но по разбитой грунтовке чужие не поедут, свои – все на виду, а в окружающих деревнях как и в Вербилках народу почти нет.
Чуть толкнув дверь и пропустив вперед шустрого Алешку, бабка Зинаида осторожно входит на веранду, оглядывается и ахает – приготовленная для Михалыча пол литровая банка с молоком опрокинута, небольшая белая лужица сливается с выцветшей клеенкой стола. Виновато мяукая, серый облезлый кот пятится и прижимается к ногам мальчишки, словно ища у него защиты.
- Вот ты, Мурзик, сукин сын… – беспомощно бормочет старуха и оглядывается на Алексеевну.
Та сочувственно произносит:
- Зин, не ругайся. Ну, что возьмешь с кота?
- И вправду – нечего, – со вздохом соглашается та. – Надо было банку капроновой крышкой закрыть.
С досадой топнув на жмущегося к дверям кота, она снимает с веревки старое полотенце и начинает вытирать им стол, на который Алексеевна аккуратно и не спеша выкладывает скрипящие налитые велки.
- Я тебе, паскудник, дам, как молоко воровать, – не выдержав, выговаривает бабка Зинаида и шлепает кота полотенцем.
“Паскудник” жалобно мяукает и вылетает на улицу.
Капусту решили рубить в горнице – и теплее и места много. Постелив пленку, разложив доски для резки и расставив тазы, старухи крестятся и приступают к работе. Сначала рубят принесенную капусту, потом – хозяйскую.
Работа идет слаженно и быстро, тихий стук ножей и сочный хруст вилков заполняет комнату, чей воздух быстро напитывается запахами раннего летнего утра. Старухи сосредоточенно смотрят перед собой, сгребают нашинкованную капусту в тазы, берут новые кочаны. В такт ножам и тикающему будильнику они неспешно переговариваются.
- Когда твой-то приедет? – спрашивает бабка Зинаида.
Она, как почти все в деревне, вдовствует уже много лет – ее дед умер от инфаркта через год как ушел на пенсию. Алексеевна была исключением – ее муж Виктор живет и здравствует. Он работает охранником в Твери и каждую вторую неделю приезжает в Вербилки.
- Если у дочери не задержится, то в понедельник будет.
- А как дочь и зять? Они все там же, в институте?
- Да, тянут лямку. Денег немного, а уходить не хотят. Не всем, говорят, торговать и руководить.
Зинаида понимающе кивает – ее дочь тоже в Твери, учительницей начальных классов:
- Вот и моя любит школу, детей. А зарплата…
Она вздыхает и тут же спрашивает:
- Говорят, сейчас реформа будет. Может, и денег добавят?
- Михалыч сказал, что сегодня утром снег обещали как раньше коммунизм, – со смешком отвечает Алексеевна и добавляет. – Давай лучше по велку дорубим и попьем чайку…
Окончить фразу она не успевает – в проеме двери вырисовывается высокая фигура Михалыча.
- Вот и вы про коммунизм с утра пораньше. К добру, наверно. Ну, что Зин, вот моя баночка. А где молочко? Приготовила?
Бабка Зинаида молчит и бросает растерянный взгляд на подругу. Воцаряется пауза, слышно только быстрое тиканье будильника и похрустывание кочерыжки, что с наслаждением жует Алешка.
- Где-где? Скоммуниздил кот твое молочко, – наконец приходит на помощь подруге Алексеевна.
Михалыч ошарашенно и непонимающе смотрит на старух, потом – на горки нашинкованной капусты и, тряхнув головой, краснея, начинает закипать:
- Что за фокусы? Какой еще кот? Где мое молоко?!
Не выдерживая дедовского напора, бабка Зинаида всплескивает руками и почти голосит:
- Ну тебе русским языком сказали, что кот выпил!
Дед явно не хочет понимать и уже без тормозов и с матерком, потрясая вытянутой рукой с банкой словно палицей, кричит угрожающе в ответ:
- Ты же сказала… что кот пропал! Как он мог выпить мое молоко?!
- Какое оно твое! – уже окончательно не выдерживает и начинает орать бабка на соседа. – Твое молоко по телевизору показывают!
Разъяренный Михалыч плюет на пол и, развернувшись выбегает из горницы. Дом сотрясается, жалобно звякают оконца на веранде…
Старухи подавленно смотрят на дверь, на притихшего в углу потертого дивана Алешку, молчат. Через минуту Алексеевна нехотя берет нож, начинает потихоньку шинковать капусту, потом сгребает ее в таз. Все это время Зинаида не сходит с места, следит за ловкими натруженными руками подруги. Наконец, ее тихий голос нарушает скрипящую тишину дома:
- Пойду-ка я позову Василия чай пить. Обиделся он.
Алексеевна негромко вторит:
- Обиделся, конечно. Хотя зря. Ведь и коту молочко нравится.
Через десять минут все сидят за прибранным столом и грызут ванильные сухари, запивая их чаем. Алешка ест кусок хлеба с маслом и хитро поглядывает то на бабушку, то на ее подругу, то на деда Василия. Они обсуждают последнюю деревенскую новость – уже третью неделю как в деревню заезжает мусоровоз и всех это радует. Правда, говорят, что мусор свозят в бывшие силосные ямы за Выселками и там его сжигают.
- А вот в Израиле мусор на заводах перерабатывают, сортируют и все пускают в дело. Даже газ из него добывают, – говорит Михалыч и почему-то смотрит на иконы в углу.
- Ты ж говорил, что там все время воюют, когда же им мусором заниматься? – поддевает его Алексеевна.
- Так где война, там и мусор, – задумчиво заключает дед.
- Философ, – усмехается старуха, прихлебывая чай. – У нас войны нет, а мусора, что вдоль дорог, что в лесу – никакой завод не поможет.
Дед возражает:
- У нас всегда война, не до заводов. Вот и по…
Запнувшись, дед смотрит на улыбающегося Алешку и вдруг добавляет:
- Может, тебя в Израиль отправить? Вырастешь, выучишься, а когда вернешься, то и наведешь порядок.
Мальчишка улыбается, кивает головой и продолжает молча есть хлеб.
- Ну ты и пень, прости Господи, – восклицает Алексеевна. – То над ними смеешься, то говоришь – учиться надо. Может, хватит с телевизором-то обниматься? Заведи козу – молоко будет…
При упоминании о молоке дед нахмурился;
- Иди ты. Сам знаю, что делать.
При этих словах слышно, как сигналит машина.
- А вот и мусорка приехала, – говорит Алексеевна и поворачивается к внуку. – Ну-ка, вынеси мешок.
Мальчуган заданию рад, хватает шелестящий синий пакет и довольный бежит на улицу. Пакет едва заполнен на одну треть, поэтому он размахивает им словно тот – игрушечный.
- И в Израиль ехать не надо, – провожает его взглядом бабка Зинаида.
Дед поднимается и торопливо отмахивается:
- Отстаньте вы со своими подколками.
Подхватив брезентовую ветровки, Михалыч исчезает в проеме двери. В это время мусоровоз останавливается под окном, гудит и через минуту едет дальше. Вернувшийся Алешка садится на диван и просит еще хлеба…
К обеду с капустой покончили. Ее мнут с солью, тертой морковкой и ссыпают в бочку, плотно уминая. Когда старухи пробуют бочку спустить в подпол, то едва сдвигают ее с места – она оказывается слишком тяжелой для них. Им ничего не остается как послать Алешку за дедом Василием…
- Ну, что кулемы, – с порога заявляет тот, – кишка тонка? Вот как советы давать, так мы – мастера, а как бочку в подвал спустить, так Михалыч помоги.
Старухи слушают, согласно и поспешно кивают уже благодарные за то, что дед говорит без привычного в таких случаях матерка. Впрочем, при спуске бочки без последнего все-таки не обошлось. Когда бочка оказывается в подполе, бабка Зинаида уважительно, даже с теплотой в голосе говорит:
- Спасибо тебе, Василий Михалыч.
Чуть запнувшись, она добавляет:
- Вечером козу подою и принесу тебе молочка.
Дед бурчит, типа не за что, а за молочко – тоже спасибо.
- Ну, вот и слава Богу, – заключает Алексеевна и зовет внука. – Пошли, радость моя, домой – обедать и отдыхать.
Хотя бабка Зинаида приглашает остаться поесть, но все откланиваются, не спеша одеваются и выходят на крыльцо.
На дворе заметно похолодало, серая хмарь сменилась облаками, в небольшие прорехи между которыми проглядывает синее небо. Михалыч, окинув округу взглядом, довольно крякает и обращается к застывшим за спиной старухам:
- Ну, и где обещанный снег?
- Вот-вот, – поддакивает Алексеевна и не удержавшись опять его поддевает. – Так ведь по телевизору обещали, сам же сказал.
Но ее ехидства старик как бы не замечает, а произносит, снова глядя в небо:
- Вчера последние утки улетели.
- Улетели, улетели! – с криком Алешка слетает с порога и бежит по двору.
Оставив Михалыча стоять на крыльце, старухи спускаются по ступенькам во двор и неторопливо идут к калитке по еще зеленой траве и последним пожухлым листьям. Только шелест шагов и негромкое кудахтанье кур нарушают предобеденную тишину.
- Ветра совсем нет, – замечает бабка Зинаида и глядит на застывшие словно уснувшие возле домов деревья. – Но скоро будет снег.
- На Покров всегда идет снег, – соглашается Алексеевна. – Пусть немного, но посыплет, покроет. Хотя по нынешним временам вряд ли это надолго.
Они прощаются и уговариваются встретиться завтра уже у Алексеевны. Подхватив скрипящую тачку, та шагает прощается и спешит за внуком мимо прибранных дворов и плотно занавешенных окон. Подойдя к свое калитке, она останавливается и с облегчением смотрит на проглядывающую за огородами и облетевшими садами далекую ломанную линию черного леса, над которым внезапный ветер гонит клубящиеся плотные облака.