Когда стоматолог собрался мне вырезать кисту, то попросил убрать очки. Я снял оправу с носа и сунул ее в футляр, который бросил в кожаную барсетку. Потом уселся в кресло, положил руки на подлокотники и приготовился к часовой процедуре: старался шутить и веселиться, что мне плохо удавалось. Но имидж сурового мужика в берцах и с короткой стрижкой предполагал обязательную беззаботность: тебе засовывают в рот тесак, а ты смеешься от щекочущей пластмассы слюноотсоса.
Во мне ковырялись долго, что-то пошло не так, и я то и дело сплевывал кровавые сгустки, а потом искоса наблюдал, как молодой и вежливый дантист вливает под давлением в мой рот потоки горьковатого лекарства, тщательно промывая, как он сказал, кривоватые и глубокие каналы моего несчастного зуба.
В какой-то момент у меня стала неметь рука и если бы это не заметила медсестра, то непонятно чем бы все закончилось. Девятнадцатилетняя Света очень бережно и тепло (тепло не в смысле температуры – руки ее были в резиновых перчатках — а в смысле душевного участия) провела пальчиками по моему седеющему виску (так меня ласкали только жена и моя первая любовь), приподняла мой локоть и осторожно размяла мои отвердевшие пальцы. Кровь начала приливать к моей ладони, и я почувствовал легкое покалывание в подушечках пальцев.
Я приподнял глаза и внимательно вгляделся в ее веснушчатое лицо: глубоко посаженые голубые глаза, вздернутый курносый носик, пухлые ласковые губки, никакой косметики. Наверное, ей запрещали краситься перед операциями, чтобы никакая пылинка или частичка не могла помешать таинству врачевания и не нарушить столь необходимую стерильность.
В этот момент я понял и простил своего деда-военного, ушедшего от моей бабушки и женившегося на молодой медсестре, которая выхаживала его после тяжелого ранения. Дед так и не вернулся в дом после войны, а просто прислал письмо. Я письма не читал, бабушка мне его не показывала, возможно, письмо бабушка выдумала, а дед просто передал известие через знакомых. Но моей бабушке так хотелось иметь покаянное письмо, что она всем говорила: письмо есть, но показывать она его не хочет.
Когда операция закончилась, я долго не мог встать с кресла. У меня кружилась голова. Медсестра принесла мне нашатырь и протянула руку, на которую я оперся. Я был благодарен Свете, что все она сделала быстро, молча и незаметно, словно оберегала мой никому не нужный брутальный имидж.
Я расплатился с врачом, дал просто налом, а не заплатил в регистратуре, так выходило дешевле, душевней и без лишней волокиты.
Спустился на первый этаж, подошел к кофейному автомату и когда уже выбрал напиток и запустил в глухое машинное нутро оранжевую сторублевку, вспомнил, что стоматолог запретил мне на ближайшее время горячие напитки. С горя забыл вернуть деньги и поплелся домой, выкурив по пути неожиданно много сигарет — три штуки, с трудом засовывая их в рот сквозь марлевый тампон.
Дома все было хорошо, вокруг меня порхала жена, не трогали дети и даже обычно назойливый кот Озирис не приближался ко мне, словно понимал, никакого внимания я ему не окажу.
Ночью, сказавшись больным, я ушел из спальни ночевать в гостиную на диван, но долгое время не мог уснуть. Странные и беспокойные мысли не отпускали меня, я почему-то представлял Свету и думал, что что-то важное я не сделал.
Через две недели, когда швы затянулись, я решил найти Свету, купив конфеты и шампанское, но в поликлинике мне сказали, что Света просто практикантка и никто не знает ее телефона и адреса.