«Язвительный поэт, остряк замысловатый»
Сатирик и поэт любовный,
Наш Аристипп и Асмодей,
Ты не племянник Анны Львовны,
Покойной тетушки моей.
Сатирик тонкий, нежный, острый,
Мой дядюшка – не дядя твой,
Но, милый, музы наши сестры!
Итак, ты все же братец мой!
Эти стихи были обращены к П. А. Вяземскому А. С. Пушкиным и достаточно характеризуют отношение великого поэта к собрату.
Аристипп – греческий философ, учивший, что счастье – в наслаждении жизнью. Вряд ли Вяземский был таким уж Аристиппом, стихи его часто мрачноваты. Асмодей – старейшина бесов (к тому же это «арзамасская» кличка Вяземского).
Имя Петра Андреевича Вяземского – в ряду тех имен, которые были погребены под предвзятостью или равнодушием современников. А между тем Карамзин и Дмитриев видели в нем одного из своих блистательных продолжателей. Жуковский и Пушкин выдвигали его в качестве ответственного представителя критической мысли всей своей группировки. Белинский (до поры до времени) говорил о нем с уважением.
При всем при этом литературная судьба Вяземского отмечена сознаваемой им самим неустроенностью. Он постоянно говорил о себе как о литераторе, который рассыпался по мелочам, не находя своего твердого места.
В самом деле, поэтом он был разным: то создавал блестящие, умные стихи, то выдавал нечто вроде сочинений высмеиваемого им графа Хвостова.
«Бог фасы мне не дал, – говорил он о себе, – а дал несколько профилей. Но эти профили достаточно характерны».
Обычно редкостные смешения кровей дают необыкновенных людей. Такое было и у князя П. А. Вяземского. Отец его – Рюрикович, потомок древнего княжеского рода. Андрей Иванович отличался высокой образованностью, лично знал французских энциклопедистов. Мать же – ирландка Кэтлин О'Рейли, ставшая по-русски княгиней Екатериной Ивановной. Она умерла, когда Петр был ребенком; ее ирландских родных Петр Андреевич одно время пытался разыскивать, но безуспешно.
Отца поэт лишился тоже в ранние годы, в 15 лет, после чего остался наследником огромного богатства. По традициям того времени и по настояниям родственников Вяземский служил, точнее числился, на службе в Межевой канцелярии чисто фиктивно.
Образование поэт получил сначала в Санкт-Петербурге, в иезуитском пансионе патера Чижа, где преподавание строилось на европейской основе. Потом он брал частные уроки у профессоров Московского университета. Кстати, в пансион Чижа хотели отдать и Пушкина, но победил лицейский вариант. Петр Андреевич ведет разгульную жизнь, много времени проводит за карточным столом, где за довольно короткий срок умудряется «прокипятить» («профершпилить», как еще тогда говорили – от немецкого verspielen, проиграть) полмиллиона.
Слава Богу, у него еще осталось прекрасное подмосковное имение Остафьево, где был великолепный барский дом в 40 комнат. (В Остафьеве долгое время жил Н. М. Карамзин, женатый на сестре Петра Андреевича Екатерине, той самой, которую Тынянов считал потаенной любовью Пушкина.) Именно заботам Карамзина вверял сына перед смертью князь Андрей Иванович.
Юный Вяземский был знаком со многими литературными светилами той поры: Жуковским, Батюшковым, Денисом Давыдовым, В. Л. Пушкиным (дядей А. С. Пушкина). Близостью к этой литературной компании определяются и его вкусы. Наиболее ранние стихи типа «Весеннего утра» так и дышат XVIII веком:
По зыбким белым облакам
Горят пылающие розы.
Денницы утренние слезы
Блестят, как жемчуг, по лугам,
И с пышной липы и березы
Душистый веет фимиам!
. . .
Настал любви условный час,
Час сладострастья, час желаний.
Спи, Аргус, под крылом мечтаний!
Не открывай, ревнивец, глаз!
Красавицы, звезда свиданий,
Звезда Венеры будит Вас.
Незадолго до Отечественной войны против Наполеона Петр Андреевич женится на княгине Вере Федоровне Гагариной (1790–1886). Привожу даты не случайно. Он был и сам долгожителем (86 лет), но княгиня Вера, старше его на 2 года, пережила мужа на 8 лет и достигла 96-летнего возраста.
В войну поэт вступил в московское ополчение и, как видно, пулям не кланялся: известно, что он участвовал в Бородинском сражении, во время которого под ним были убиты две лошади, самого же поэта судьба пощадила.
После войны, однако, он в армии не остался, а продолжал вести светско-литературную жизнь. Группа молодых литераторов «Арзамаса» вела активную борьбу против консервативной «Беседы любителей русской словесности», объединившейся вокруг адмирала А. С. Шишкова.
В этой компании все были под кличками: Пушкин именовался «Сверчок»; Вяземский (об этом уже упоминалось) получил кличку «Асмодей». Его злые эпиграммы передавались из уст в уста. Например, эпиграмма на Шишкова:
Кто вождь у нас невеждам и педантам?
Кто весь иссох от зависти к талантам?
Кто гнусный лжец и записной зоил?
Кто, если мог вредить бы, вреден был?
Кто, не учась, других охотно учит,
Врагов смешит, а приближенных мучит?
Кто лексикон покрытых пылью слов?
Все в один раз ответствуют: Шишков!
В. А. Жуковский считал эту эпиграмму несправедливой. В «Беседу» входили и талантливые люди, достаточно назвать имя Державина, да и Шишков вряд ли заслуживал столь злых строк.
Каждый из членов «Арзамаса» должен был «отпеть» одного из «беседников». Вяземский выбрал Павла Ивановича Голенищева-Кутузова, куратора Московского университета, переводчика античных авторов, сочинителя од.
При появлении кареты злополучного Голенищева-Кутузова московские остряки скандировали хором:
Картузов куратор. Картузов сенатор,
Картузов поэт.
Везде себе равен, везде равно славен.
Оттенок в нем нет:
Дурной он куратор, дурной он сенатор,
Дурной он поэт.
Во время арзамасских «радений» Вяземский и сблизился с Пушкиным. Их переписка занимает в I томе переписки Пушкина с друзьями… 250 страниц, то есть значительно больше, чем собрание писем Пушкина к кому-либо другому.
Пушкин ценил «Первый снег» Вяземского и в «Евгении Онегине» использовал его стихи в качестве эпиграфа. Перекличка интонаций встречается и в более поздних стихах Пушкина.
О пламенный восторг! В душе блеснула радость,
Как искры яркие на снежном хрустале.
Счастлив, кто испытал прогулки зимней сладость!
Кто в тесноте саней с красавицей младой,
Ревнивых не боясь, сидел нога с ногой.
Жал руку, нежную в самом сопротивленье,
И в сердце девственном впервой любви смятенье,
И думу первую, и первый вздох зажег,
В победе сей других побед приняв залог.
Кто может выразить счастливцев упоенье?
Как вьюга легкая, их окрыленный бег
Браздами ровными прорезывает снег
И, ярким облаком с земли его взвевая,
Сребристой пылию окидывает их.
Стеснилось время им в один крылатый миг.
По жизни так скользит горячность молодая,
И жить торопится, и чувствовать спешит.
Все помнят взятую эпиграфом к «Онегину» последнюю приведенную строку стихотворения, написанного в 1819 году, но и другие строки интонационно близки, например, пушкинской «Осени», созданной гораздо позже.
«Арзамасскими» дружескими застольями навеяно и стихотворение «Устав столовой». Толстой, упоминаемый в нем, – это Федор Иванович Толстой «Американец» (прототип Долохова в «Войне и мире» Л. Н. Толстого):
На ум и взоры ляжет тьма,
Когда напьешься без оглядки.
Вино пусть нам придаст ума,
А не мутит его остатки.
Веселью будет череда,
Но пусть и в самом упоенье
Рассудка легкая узда
Дает веселью направленье.
Порядок есть душа всего:
Бог пиршеств по уставу правит;
Толстой, верховный жрец его,
На путь нас истинный наставит:
Гостеприимство – без чинов,
Разнообразность – в разговорах,
В рассказах – бережливость слов,
Холоднокровье – в жарких спорах;
Без умничанья простота,
Веселость – дух свободы трезвой,
Без едкой желчи острота,
Без шутовства соль шутки резвой.
С большой симпатией Вяземский относился к Денису Давыдову, которому посвятил ряд дружеских стихотворений.
Анакреон под доломаном,
Поэт, рубака, весельчак!
Ты с лирой, саблей иль стаканом
Равно не попадешь впросак.
Носи любви и Марсу дани!
Со славой крепок твой союз:
В день брани – ты любитель брани!
В день мира – ты любимец муз!
Душа, двойным огнем согрета,
В тебе не может охладеть:
На пламенной груди поэта
Георгия приятно зреть.
Воинским соблазнясь примером,
Когда б Парнас давал кресты,
И Аполлона кавалером
Давно, конечно, был бы ты.
Денис Васильевич, как известно, был прославленным героем войны 1812 года, организатором партизанских отрядов. При этом он был талантлив и оригинален как поэт. Вместе с Вяземским и В. Л. Пушкиным он входил в московскую группу «Арзамаса».
В 1817 году Вяземскому пришлось поступить на службу и по причине безденежья, и под давлением родственников. Имея свои политические идеи, он никогда не стремился угождать начальству.
Его определили в Варшаву в канцелярию императорского комиссара Новосильцева, где он вел иностранную переписку. Вполне сочувствуя либерально-конституционным идеям молодого Александра I, он охотно принимает участие в составлении конституционного проекта для России Но по мере того, как поэт разочаровывается в либерализме императора, в его стихах появляются обличительные ноты:
Здесь, у подножья алтаря,
Там у престола в высшем сане,
Я вижу подданных царя,
Но где ж отечества граждане?
Для вас отечество – дворец!
Слепые властолюбья слуги!
Уступки совести – заслуги,
Взор власти всех заслуг венец!
Проект, а также записка об освобождении крестьян вызвали у властей неприязнь к Вяземскому как к беспокойному прожектеру Очень скоро поэт понял, что царь изменился, в его письмах того времени появляются рискованные фразы о правительстве. Считается, что Петр Андреевич сочувствовал полякам, где–то даже промелькнуло указание, что он знал польский язык и общался с польскими оппозиционерами. Император считал и его оппозиционером, хотя он вряд ли был таковым. Все это привело к отстранению Вяземского от службы «без прошения», то есть не добровольно: под подозрением у властей он был достаточно долгое время.
Известный литературовед С. Н. Дурылин пустил в оборот определение Вяземского как «декабриста без декабря». Что ж, еще в 1820 году Петр Андреевич сказал: «Я – термометр, каждая суровость воздуха действует на меня непосредственно и скоропостижно». В старости поэт скажет о Пушкине «Хоть он и не принадлежал к заговору, который приятели таили от него, но он жил и раскалялся в этой жгучей и вулканической атмосфере. Все мы более или менее дышали и волновались этим воздухом».
Волноваться-то волновались, но в то же время понимали – и он, и Пушкин, – что от всякого рода революций ничего, кроме беды, не будет А Николай I считал, что Вяземский «не попался только потому, что был умнее и осторожнее других».
Однако, хотя П. А. Вяземский и не во всем поддерживал своих друзей, разгромом восстания и судьбой осужденных был глубоко потрясен.
В письме от 20 августа 1826 года писал жене Вере Федоровне: «Для меня Россия теперь опоганена, окровавлена, все в ней душно, нестерпимо. О чем ни думаю, как ни развлекаюсь, а все прибивает меня невольно и неожиданно к пяти ужасным виселицам, которые для меня из всей России сделали страшное лобное место».
Одно крамольное стихотворение Вяземского было настолько острым, что напечатал его только Герцен за границей в 1854 году, хотя написано оно было в 1828 году. Стихотворение настолько богохульно, что автору этой книги, отнюдь не страдающему набожностью, неприятно приводить его. Разве что одно четверостишие:
К глупым полн он благодати,
К умным беспощадно строг,
Бог всего, что есть некстати,
Вот он, вот он, русский бог.
К шедеврам это стихотворение не отнести, но в общественном сознании оно укоренилось надолго и было достаточно популярным.
Вяземский одним из первых понял масштабность и значительность поэтического дарования Пушкина. Он написал предисловие к «Бахчисарайскому фонтану», где вначале расценивал Пушкина как романтика, а потом пришел к другому, более глубокому выводу: «Пушкин остался тем, что был: ни исключительно классиком, ни исключительно романтиком, а просто поэтом и творцом, возвышающимся над литературною междоусобицей, которая в стороне от него суетилась, копошилась и почти бесновалась» (Невольно думается: а это ведь Петр Андреевич и о своей «арзамасской» юности!)
Пушкин дружил и с Верой Федоровной, которая приезжала в Одессу во время его ссылки и была доверенным лицом Пушкина по всем его сердечным неурядицам. Она пыталась его «воспитывать», и он воспринимал это по-доброму. Писал поэт В. Ф. Вяземской и из Михайловского.
Гибель Пушкина потрясла Петра Андреевича. А. И. Тургенев говорил после, что «сердце Вяземского исстрадалось от болезни и смерти Пушкина». Он горько рыдал на ступенях Конюшенной церкви, где отпевали его друга.
Мало кто собрал столько материалов о гибели Пушкина и написал об этом столько писем, как Вяземский.
И верный памятник сердечных слез и стона,
Вам затвердит одно рыдающий мой стих:
Что яркая звезда с родного небосклона
Внезапно сорвана средь бури роковой,
Что песни лучшие поэзии родной
Внезапно замерли на лире онемелой,
Что пал во всей поре красы и славы зрелой
Наш лавр, наш вещий лавр, услада наших дней,
Который трепетом и сладкозвучным шумом
От сна воспрянувших пророческих ветвей
Вещал глагол богов на севере угрюмом,
Что навсегда умолк любимый наш поэт,
Что скорбь постигла нас, что Пушкина уж нет.
Пушкин порой позволял себе небезосновательно покритиковать старшего друга. Известно его высказывание о «Нарвском водопаде» Вяземского: «Влаги властелин» хорошо звучит, но так сказать нельзя, ведь водопад сам состоит из влаги, как молния из огня. Валяй его с каких-нибудь стремнин, вершин и т. д.». Но Вяземский этого совета не послушал, и «влаги властелин» остался в тексте.
Внутренняя неприязнь Николая I не помешала ему присвоить Вяземскому звание камергера (5 августа 1831 года). Пушкин в письме от 14 августа того же года поздравил его и прислал ему стихи:
Любезный Вяземский, поэт и камергер!
(Василья Львовича узнал ли ты манер?
Так некогда письмо он начал к камергеру,
Украшенну ключом за верность и за веру.)
Так солнце и на нас взглянуло из-за туч!
На заднице твоей сияет тот же ключ.
Ура! Хвала и честь поэту-камергеру!
Пожалуй, от меня поздравь княгиню Веру.
Первую строку необходимо пояснить: в 1812 году В. Л. Пушкин адресовал Приклонскому стихи: «Любезный родственник, поэт и камергер!»
Стихи Вяземского 30-х годов характерны простотой и естественностью выражений. Он смело соединяет поэтический язык своего времени с бытовым просторечьем. Хотя революционный демократ В. С. Курочкин и написал на Вяземского злую и несправедливую эпиграмму, но во многом именно Вяземский проторил дорогу куплетно-эстрадной форме стиха, столь удачно культивируемой позже тем же Курочкиным, который был талантливее и умнее всей своей компании.
Загляни к Фемиде в храм:
Пусть слепа, да руки зрячи;
Знает вес давать вескам!
Гладит тех, с кого ждет дачи,
Бедных бьет же по рукам.
Но не все ж злословить нам.
Живо в памяти народной,
Как в сенате, в страх врагам,
Долгоруков благородной
Смело волю дал рукам.
(Имеется в виду поступок Якова Долгорукова, порвавшего в присутствии Петра I не понравившийся ему указ царя. – В. Р.)
Мой Пегас под стать ослам,
Крыльев нет – не та замашка;
Жмут оглобли по бокам,
Лишь лягается бедняжка,
Крепко прибранный к рукам.
Поэт не парил высоко, подобно Жуковскому или Батюшкову, но особая прелесть непосредственного, живого слова всегда присутствует в его стихах.
В чем-то он даже предвосхищал Ф. К. Сологуба:
. . .
Не хочу и не умею
Я развлечь свою хандру:
Я хандру свою лелею,
Как любви своей сестру.
. . .
Жертвы милого недуга,
Им знакомого давно,
Берегут они друг друга
И горюют заодно.
. . .
Если у поэта поют хотя бы одно стихотворение, это уже почти бессмертие. (Вот Маяковский жалел, что не он написал: «Мы на лодочке катались».) А мы с вами поем, не зная, что это Вяземский:
Тройка мчится, тройка скачет,
Вьется пыль из-под копыт,
Колокольчик звонко плачет,
И хохочет, и визжит.
Правда, справедливости ради надо сказать, что остальные строки песни народ взял совсем другие, лишь кое-где мелькнет строчка Вяземского или нечто похожее. Но таковы законы фольклора: он создает варианты. Вспомните И. Сельвинского: «Народ! Возьми хоть строчку на память!» Взял! Ну и слава Богу!
Вяземский всю жизнь, несмотря на европейское воспитание и длительное проживание за границей, оставался глубоко русским человеком.
Он писал А. И. Тургеневу: «Я сам себя называю природным русским поэтом, потому что копаюсь все на своей земле. Более или менее ругаю, хвалю, описываю русское: русскую зиму, чухонский Петербург, Петербургское Рождество и пр. и т. п. – вот что я пою».
Колокольчик однозвучный,
Крик протяжный ямщика,
Зимней степи призрак скучный,
Саван неба – облака!
И простертый саван снежный
На холодный труп земли!
Вы в какой-то мир безбрежный
Ум и сердце занесли.
. . .
В 1830 году Вяземский служит в министерстве финансов, а с 1845 года был назначен на самую не подходящую для него должность – директора Государственного заемного банка (должность, до которой так и не дослужился В. Г. Бенедиктов. Вот кто был бы там на месте! – В. Р ).
Вяземского это не радовало. В дневнике 1846 года он пишет: «Правительство неохотно определяет людей по их склонностям, сочувствиям и умственным способностям. Оно полагает, что и тут человек не должен быть у себя, а все как-то пересажен, приставлен, привит, наперекор природе и образованию, например, никогда бы не назначили Жуковского попечителем учебного округа, а если бы Жуковскому хорошенько поинтриговать и просить с настойчивостью, то, вероятно, переименовали бы его в генерал-майоры и дали бы ему бригаду, особенно в военное время».
Был ли Вяземский во второй половине жизни таким уж ретроградом, каким его иногда представляли? Конечно, ему была противна усиливающаяся власть денег, разгул плебейской наглости. Когда Булгарин после гибели Грибоедова стал афишировать свою дружбу с ним (которая, кстати, действительно была), Вяземский написал:
К усопшим льнет, как червь, Фиглярин неотвязный.
В живых ни одного он друга не найдет.
Зато, когда из лиц почетных кто умрет,
Клеймит он прах его своею дружбой грязной.
Так что же? Тут расчет: он с прибылью двойной –
Презренье от живых на мертвых вымещает,
И чтоб нажить друзей, как Чичиков другой,
Он души мертвые скупает.
Александр II отнесся к Вяземскому много лучше своего отца. Он сразу, в 1855 году, назначил его товарищем министра народного просвещения, подчинив ему цензурное ведомство. Никто не приводил фактов, как-либо чернящих Вяземского на этом посту. На нем он пробыл три года.
До самой смерти был сенатором, членом государственного совета, обершенком двора (придворный высший чин II класса, буквально означающий «старший виночерпий»), имел свободный доступ в домашнее окружение императора.
Но последние 20 лет жизни он больше живет за границей и в государственных делах участия не принимает. Записные книжки и дневники позволяют увидеть усталого, мудрого человека, не утратившего, однако, блеска своего остроумия.
А старость Вяземского была унылой. От нее ведь не спасают ни богатства, ни чины. Литература этого времени, все более подверженная влиянию революционных демократов, знать его не хотела. Всех близких друзей он пережил. В стихах начинают преобладать печальные ноты:
Жизнь наша в старости – изношенный халат:
И совестно носить его, и жаль оставить;
Мы с ним давно сжились, давно, как с братом брат;
Нельзя нас починить и заново исправить.
Как мы состарились, состарился и он;
В лохмотьях наша жизнь, и он в лохмотьях тоже,
Чернилами он весь расписан, окроплен,
Но эти пятна нам узоров всех дороже;
В них отпрыски пера, которому во дни
Мы светлой радости иль облачной печали
Свои все помыслы, все таинства свои,
Всю исповедь, всю быль свою передавали.
На жизни также есть минувшего следы:
Записаны на ней и жалобы, и пени,
И на нее легла тень скорби и беды,
Но прелесть грустная таится в этой тени.
В ней есть предания, в ней отзыв наш родной
Сердечной памятью еще живет в утрате,
И утро свежее, и полдня блеск и зной
Припоминаем мы и при дневном закате.
Еще люблю подчас жизнь старую свою
С ее ущербами и грустным поворотом,
И, как боец свой плащ, простреленный в бою,
Я холю свой халат с любовью и почетом.
У них с Верой Федоровной было семеро детей, которые все умерли молодыми. Один лишь Павел Петрович, оставшийся в истории литературы посвященными ему стихами Пушкина («Душа мой Павел, держись моих правил») и скандальными мемуарами некоей Омер де Гелль, якобы возлюбленной Лермонтова, но целиком сочиненными П. П. Вяземским, пережил родителей, скончавшись через два года после смерти матери (1888).
Умер Петр Андреевич в Баден-Бадене в 1878 году, слава Богу, не дожив три года до бессмысленного и зверского убийства Александра II.
Долгое время о нем вспоминали разве что в связи с Пушкиным.
Но пришла пора признать, что это был поэт – если и не первого ряда, но поэт истинный, человек мудрый, просвещенный, оставивший значительный след в истории русской культуры.