- И что, думаешь, даст он план? – спросил первый.
- Этот-то? Этот даст, - уверенно ответил второй. - Этот всегда давал, при любых раскладах. Вон, посмотри: стоит. Видишь, как стоит? Ну, и такой – не даст? Ха!
Второй по-хозяйски рассмеялся, глядя на глыбистую фигуру ставника, будто вросшую в пристань, и первый успокоился. В машине было тепло, просторно, выходить и задавать какие-то вопросы не хотелось, да и грязи между дорогой и пристанью намесили по щиколотку.
Ставник, он же – старший плотогон, Лука, стоял к ним спиной, расставив ноги, упрятав руки в карманы брезентовой куртки. Под дождём куртка затемнела, с широких полей рыбацкой шляпы текло, но он, не обращая внимания на непогодицу, лишь медленно поворачивал голову, выискивая возможные неполадки в работе. Таковых не находилось, отлаженный им механизм лесосплава работал как часы, но Лука всегда стоял и смотрел, вросши могучими ногами в пристань – так, для порядка.
Впервые заняв эту должность двадцать лет назад, после десятка сезонов сплава, он пришёл на эту пристань, тогда ещё не бетонную, заросшую тиной, шаткую и, расставив ноги-колонны, встал, точно как стоял сейчас, под мелким холодным дождиком.
При новом начальнике, как это обычно бывает, появились у исполнителей разные собственные суждения о наилучшей организации работы, особенно о премиях, наградных, но ставник пресекал их одним лишь поворотом головы, либо – в крайнем случае – выпятив нижнюю губу, что означало предельную степень гнева. Почему-то его сразу стали бояться. Он почти не разговаривал, иной раз неделями, никого не распекал, не воздействовал на повинных силой (что при прежних “буграх” случалось), даже не глядел с укоризной. Лишь подходил к провинившемуся или недовыполнившему план и, наклоняясь, смотрел на него, откляча губу, сипло дыша и перекатывая что-то тяжелое в карманах. Потом распрямлялся во весь свой титанический рост и отходил на прежнее место, на край пристани, чтобы вновь стать лицом к набухшей реке и стоять, смотреть, смотреть…
Двое в машине вновь оборотились к Луке, не находя что сказать друг другу о нем, но и не скрывая некоторого раздражения.
- А что он у нас получает, напомни?..
- Да дай Бог сколько. Цифру не скажу сейчас, но.… Ну, в общем, не потратить ему столько. Он же третий десяток лет уже не выезжает отсюда.
- Да ты что? Как, без отпуска?
- Нет – просто не выезжал и все. Отпуск – всё чин-чином, но он приходит сюда как на работу каждый день и вот так стоит.… Да ты, я гляжу, шеф, совсем от людей уже отошел, всё в Альпах да в Аппалачах, забыл о народе, хе-хе.… Вон, смотри – видишь чёрта мелкого у лебедки – это Лукин зам, на время отпуска или болезни. Да тот, правда не болеет.
В полутьме сновала согбенная фигура зама, то отбегая от Луки, то возвращаясь к нему или к лебедке, или к желтой треноге подъемника, но чувствовалось, что центром притяжения этого бега всегда остается Лука. На вопросы, задаваемые, в основном, из-за плеча и с видимым подобострастием, тот отвечал кивком головы, или отрицательным жестом, или же просто отмахивался, с неохотой выдирая руку из кармана.
Лишь раз наблюдавшие из машины заметили как ставник медленно обернулся и просто указал на что-то вдали, на реке, продолжая смотреть на неугодного собеседника. Тот с трудом отвел взгляд от начальника, дернув шеей, взглянул на реку, и тут же, извиняясь, убежал в будку, откуда боле и не показывался.
- Да-а, моща! Слова ведь не сказал. Слушай, а он что – немой у нас?
- Да нет… вроде…
- Ну ладно. А план-то он даст, еще раз спрашиваю?!
- Да успокойся ты – даст, даст, головой отвечаю. Единственный, за кого головой могу ответить – это Лука. Больше плана будет, лишний раз в Кению слетаешь.
А ставник в это время смотрел, не отрываясь, на реку, прикидывал виды на её подъём из-за последних проливных дождей, думал о неудачной погоде, вырубленных подчистую склонах, о глубокой вымоине под ближним порогом, где раз за разом бились и рассыпались даже самые искусно связанные ставы.
Думалось и еще о чём-то, стороннем, дальнем, не дававшем ему покоя последние годы, но он гнал от себя эти мысли, лишь крепче сжимая в карманах кулаки и поигрывая сизыми скулами.
Река сегодня была особенно норовиста; дожди в верховьях вспучили её, нагнали воды под самую пристань, она неслась, пережевывая ветви, куски коры, обломки брошенной рыбачьей лодки. Под плитою пристани, между бетонных свай перемалывалось вчерашнее окорье, и бурая пена поднималась, захлестывая сапоги.
Ставник – поставленный, кем-то начальствующим поставленный над остальными: рядовыми уромщиками, береговыми чокеровщиками, стропальщиками, даже над капитанами маленьких вонючих буксиров, тягающих по три-четыре “ставы” – вязанки из нескольких десятков “хлыстов”, начальник надо всеми. Главный, самый верховой – но и отвечающий за их работу перед хозяевами, сидевшими сейчас в машине – Лука чувствовал их уже долго, даже не повернув головы.
Они были всегда: главные, набольшие. Раньше – суетливые, кричавшие о соревнованиях бригад, позже – какие-то совсем тёмные, всем своим видом показывавшие, что их нужно бояться, и нынешние – в длинных сверкающих машинах, разнеженные, вялые, глотающие половину слов в странном своем городском говоре.
Лука пережил их всех: и этих (он говорил это себе частенько) тоже переживет, и придут какие-то другие, и к ним он тоже не станет подстраиваться.
Ощущая спиной их взгляды с пригорка, Лука продолжал смотреть на реку, решая, послать ли подсобника (он так и продолжал звать подсобником своего зама) к третьему, самому тревожному порогу, или указать разленившимся трелёвщикам на непромасленную в желобе цепь. Как раз набежал сзади зам, стал говорить о чем-то несущественном, Лука прервал его, взяв за плечо, и подвел к желобу, наклоняя самым носом к ржавой цепи. Зам посопротивлялся было для вида, потом застыл, понял, в чем причина недовольства и, по обыкновению воздав должное прозорливости начальника в самых лестных выражениях, унесся орать на сонных трелевых. Те его сначала послали, но, видя обращенный именно на них взгляд ставника, кинулись выполнять, заливая тавотом цепь - без меры, не жалея. Одного из них Лука поймал за руку и оттолкнул вместе с ведром от желоба – тот вылетел аж за пристань и, скуля, велел оставшимся экономить смазку.
Понял, решил Лука и, успокоившись на этом, продолжал думать о реке.
Пять лет назад она забрала у него младшего сына, сгинувшего где-то в верховьях на сплаве, и с тех пор пошло поверье, что он стоит так каждый день, вглядываясь в воду в надежде найти тело. Боль утраты, как и боль от когда-то раскрошенных страшным ударом сорвавшегося бревна ребер, постепенно затянулась. На душе, словно на теле, наросла новая розоватая с прожилками кожа, и все успокоилось.
Старший сын тогда обвинил его, отца – первый и последний раз в жизни, и мать, покорная тихая жена Луки, уговорила сына уехать – видела, что отец, сидя за столом, как бы увеличивается в размерах, темнеет лицом и мнёт в пальцах суповую ложку как хлебный мякиш. Она собрала сына за один вечер и отправила от греха подальше в город, где тот стал учиться в том самом институте, откуда присылали на вырубки новых начальников-лесоведов.
- Да, интересный тип. Как думаешь – деньги его держат, или просто втянулся?
- Ты мне лучше по отчетности расскажи, чего за бардак там с прошлым кварталом?
- Слушай, давай не здесь. Ну, честное слово – оторвись, а? Речка, ёлки, кресло вон включи, помассажируйся – расслабься, совладелец! Смотри дядька какой на нас с тобой работает, давай попытаем: что ему дороже – бабло или мы с тобой. Эй, … водитель (он опустил перегородку в салоне) – позови-ка нам во-о-он того мелкого, который там бегает.
- А чего не самого-то лешего твоего? Что – не пойдет к хозяевам?
- Да, знаешь... Самому как-то боязно. Серьезно.
Лука всматривался в реку, где наверху по течению показался, наконец, первый сегодняшний буксир. Ставник сжал зубы, зная, что тот опаздывает на пятнадцать минут, жестом подозвал зама, ткнул в него рацией и кивнул в сторону кораблика. Зам, поняв начальника без слов, надрывно застрекотал в рацию, там многословно отвечали, оправдываясь, и Лука потянулся к аппарату, лицом выразив брезгливость к неумению зама убеждать людей. Тот, в последней попытке отвести от себя гнев, заорал в рацию, поминутно оглядываясь на Луку. На том конце отключились, но буксир отчаянно заплевал дымом и пошел, наконец, быстрее. Зам вернул рацию почти что с поклоном.
Поджидая транспорт и оценивая издали размер уромы, Лука, как и каждый день, силился понять: что ещё, чего ещё не хватало ему здесь, что так мучило его при взгляде на реку, а особенно – бессонными ночами?
- У нас же всё есть, Лука, милый, – успокаивала жена в те минуты, когда могла прочесть на его каменном лице странную смесь сомнения с недовольством. - Всё, всё есть – и сынок умный, и дом, Лука – у нас самый богатый дом, и машины - даже две, хоть я и не езжу, и то есть, и сё…
Лука успокаивал ее жестом и выходил на маленький балкончик второго этажа, обращённый к реке.
Смотрел…
Вглядывался, пытался прочесть смысл этой реки, своего дома, себя самого и своей жены. У него всегда начинала болеть голова от этих дум, а однажды он не заметил, что рука его как бы сама по себе гнёт кованые балконные перила.
Он ушел тогда, подивившись отсутствию контроля над собой, и только закатная кромка леса неведомой строкой какого-то Писания долго ещё стояла перед глазами, пока он засыпал.
Зам подошел опять к нему, и совсем было хотел передать наказ владельцев, но заметил, что ставник всматривается в буксир как-то особенно напряженно. Опустив руку на плечо зама, Лука подался вперед, в его пронзительно-голубых глазах загорелось недоброе, и нижняя губа оттопырилась, обнажая зубы.
Буксир шёл не так: отсюда это было видно, а капитан пока не понимал – не видел буруна поджидавшего даже не сам кораблик, а влекомые им плоты. Лука опять не глядя ткнул в зама рацией и сложным движением руки показал как нужно обогнуть бурун; зам немедля застрекотал, на буксире мигом его поняли и ушли в правый галс. Только тогда зам понял, что не чувствует левой руки – так Лука впился в его плечо своими пальцами.
Разгрузка пошла обычным чередом: чокеровщики без особого повода, но в силу привычки матерились, перескакивая с одного мокрого хлыста на другой, заводили под комель негнущиеся чокеры, вязали по три бревна стропой и цепляли к лебедке. Она тащила связку, стропали наверху сбрасывали чокера, подъемником клали хлысты между рогами лесовоза и кто-нибудь из них, суеверных, непременно крестил отъезжавшую громаду на дальний путь.
Пройдет еще пара месяцев, думал Лука, и если никого из них опять не затянет стропой, суеверие сойдет на нет, как бывало не раз.
- Да ну его к черту, слушай, дел у нас, что ли нету, кроме этого бугая?
- Нет, ты послушай, будет весело. Я, как генеральный издаю указ: перевести в плотогоны. Ты, президент, тут же пишешь другой: увеличить размер оплаты труда начальника сплавных работ… как его там… ну, Луки, в общем. Вот и посмотрим на реакцию; мне интересно, правда.
- Это называется дестабилизацией обстановки, друг мой. Хочешь, чтобы сказалось на удоях? Или тебе уже удои не важны?
- Да ладно, ладно, не кипишуй. Шучу, успокойся. Говорил тебе: ничему хорошему в Лондоне тебя не научат, будешь корпеть над баблом всю жизнь.… Невеселый ты стал человек.
Последний хлыст был уложен, последний лесовоз отбыл, и весь рабочий муравейник притих. Не успевшие по-настоящему устать работники попадали где стояли: на пристани, у лебедки, под желобом, стали разворачивать пакеты с обедами. Старший наблюдал за ними, поводя головой из стороны в сторону, иногда хмурясь, но продолжая одним глазом следить за рекой.
Подошел второй транспорт, уже с тремя ставами, огромными, с отборным лесом, и работнички, со стенанием оторвавшись от перекура, впряглись, махом, за полчаса разгрузили его, и вновь попадали, уже в непритворном изнеможении.
Лука указывал, что и как цеплять, зам расшифровывал его жесты и мимику для остальных и носился по пристани, тщетно укрываясь от дождя кургузым зеленым плащиком. Подбегая в очередной раз к ставнику, он известил его: - Начальство к машине просят, - и тут же юркнул к лебёдочникам.
Лука стал разворачиваться, переступил несколько раз – настильные трехдюймовки заметно выгибались под его шагами, но заметив что-то на реке, развернулся от дороги и стоявшей на обочине машины, неопределенно махнув в их сторону рукой.
Кто-то (явно из бесшабашной третьей бригады) гнал плот вручную, вдвоем, и видно было, как на переднем и заднем конце плота плотогоны орудуют огромными гребями, пытаясь обойти водоворот. Отвернуть не удалось, головная часть плота погрузилась в воду, плотовщик на ней, вцепившись в уключину, ушел под воду тоже, по самые плечи, но хватки не ослабил, и вскоре его подняло вместе с плотом, а вот заднего плотогона смыло, и никто этого не заметил, кроме Луки.
Сдвинувшись, наконец, с места, Лука в несколько шагов пересек пристань, нажал тревожную кнопку прямо через прибитый над ней резиновый козырек, и над территорией навис мощный гул сирен. Схватив за шиворот пробегавшего рядом чокеровщика, Лука усадил его в моторку и взмахом руки, не говоря ни слова, задал направление, где полоскалась между бурунами оранжевая куртка плотогона.
Через несколько минут того уже поднимали, чуть живого, белого от холода, со скрюченными посиневшими пальцами, и Лука наклонившись над лодкой, одним рывком вытащил беднягу на пристань.
У машины – один сложив руки на груди, другой - упрятав их в карманы, стояли начальники, наблюдая за происходящим, и Лука почувствовал какую-то неправильность в этом спокойном наблюдении, развернулся к ним всем корпусом, упер руки в бока, набычился и долго посмотрел. Сначала один из стоявших переменил позу и указал водителю, чтобы тот открыл для него дверь, потом и второй, нервно оглянувшись, полез в белый подсвеченный салон.
Вторая смена рабочего дня походила к концу, у самого горизонта на востоке разогнало тучи, и Лука наблюдал закат сквозь мелкий косой дождь. Успокоившаяся к вечеру река несла отдельные брёвна, их цепляли, опуская натянутый с берега на берег трос, волокли через систему шкивов к жёлобу, и ставник, в зависимости от сноровки каждого провОда, либо медленно кивал, либо оттопыривал губу.
Закат опять высветил письмена еловых верхушек – непонятную строчку неведомого текста, как это представлялось Луке. Он попытался думать о её значении, ему показалось, что он чувствует как мысли шевелятся в его голове, перекатываются словно осклизлые брёвна под пристанью, и он оставил это трудоёмкое занятие. Просто смотрел на закат, не пытаясь понять его послания, перебирал события этого дня, подсчитывал кубатуру леса, пару раз расписался в поднесенных замом журналах. Во втором долго смотрел на одну цифру, потом – вопросительно и грозно – на зама, тот стушевался, стал что-то объяснять, но вынужден был под тяжелым взглядом ставника переправить её на большую, правдивую.
В оставшиеся до полной темноты минуты света не зажигали – знали, что старшой будет недоволен, что он должен до последнего солнечного луча по исконной своей привычке стоять и смотреть на реку и на закат. Он и смотрел – не мигая, не щурясь, зрачки стали точками, дождь перестал, и лицо впервые за день было свободно от стекающих капель, а голова – от забот.
Он знал, что сегодня плотов уже не будет, что механизмы заглушены и готовы к завтрашней работе, но вот что ему готово было открыться в этом закате, в этих строчках лесных вершин – не знал и, как ни силился, так и не успел узнать.
Солнце село, лес на том берегу превратился в чёрную непроглядную массу, но Луке показалось, что он ещё на один шаг, ещё на день приблизился он к разгадке всего сущего, всего, что его окружало. Так ему стало казаться уже давно, каждый прожитый день прибавлял новой уверенности в копилку его понимания, и только непослушная голова, как ему представлялось, не хотела складывать общей картины из разрозненных открытий каждого дня.
Резко и с шипением по всему участку зажглись прожекторы, Лука развернулся и пошел к дороге. Там уже стояла выделенная специально для него “шишига” – в легковые машины старшой не помещался. Вдев ногу в ступень под задним бортом, Лука перекинул тело в кузов, машина просела под его весом, и шофер стал ждать когда же ставник усядется в открытую против хода полубудку. Тот наконец сел, расставив ноги, положив на колени руки и топнул ногой в пол – трогай!
Машина тронулась, ставник сидел, вглядываясь в последние отсветы над лесом, и на лице его проступала довольная улыбка.