Никто меня за ручку не держал, никто не сопровождал, пока не-твердыми шагами еще не окрепшей веры я самостоятельно нащупывала тропу, ведущую в храм.
Церковь оказалась рядом, в Коломенском – храм «Казанской Божьей Матери», действующий, а рядом два недействующих, но не менее значительных и знаменитых: «Вознесение» и «Иоанна Предтечи» в селе Дьякове.
Там, в «Казанской», и первая исповедь, и первое причастие уже после крещения, и опять слезы. Без них теперь ни одна служба, ни одна проповедь.
Как хорошо стоять возле намоленных поколениями икон, слушать церковное пение, чтение священных текстов и видеть, как сквозь слезы, через опущенные ресницы дробятся огоньки паникадила...
Я полюбила церковную службу, мне хорошо было в храме, как нигде в другом месте.
Однако я преткнулась, то есть почувствовала дискомфорт ду-шевный именно здесь. Это было непонятно, это противоречило тем правилам поведения, которые я чтила еще до крещения – никого по-напрасну не обижать. И хотя я, еще «новоначальная», еще мало была знакома с православной этикой, но была твердо уверена, что Христос учил тому же.
...Так чем же я могла так досадить этой благообразной старушке в белом платочке, которая, проходя мимо, со злостью и силою не по годам так больно двинула меня своим острым локтем?
«Разве можно так в храме?!» – пронеслось в голове.
Следующее огорчение пришлось пережить возле Чаши.
Алтарница после того, как я приняла Кровь и Тело Господне, прикрыв руку красным платочком, больно ущипнула меня за губу и злым шепотом прошипела: «Причащаешься каждую неделю!».
Я ожидала встретить всеобщую любовь, но в храме оказываются не все ангелы. Да я и сама не была ангелом. Куда там!? Мне было непонятно: как так? – ударили по щеке понапрасну, а я еще должна просить добавки. Зачем? За что бьют, если я сама никого не трогаю. Согласна любить всех, если и меня будут любить, а не хлестать по щекам: не надо! – уж лучше отойду в сторонку.
Думала, что раз верующий, значит, хороший, добрый, любящий человек. Именно такими и хотел бы видеть нас Отец Небесный, но не Его противник, наш заклятый враг. Все делает лукавый, чтобы исказить Его творения, чтобы стравить между собой людей, посеять вражду и злобу. Для нашей же пользы Господь попускает дьяволу искушать нас, чтобы научить быть бдительными, различать бесовские уловки, отражать их нападения. Если победим – ждет награда, получим Божью милость, обретем добродетель, самую великую – смирение.
Теперь-то я знаю, что та, что щипалась, и та, что толкалась, действовали мне во благо. Выходит, что я тогда прохлопала свою награду. Ну, что, в конечном счете, какой-то там толчок и щипок? – мелочь по сравнению с тем, какую пользу для души могло бы принести мне смирение.
Ах, какая я была глупая и обидчивая, как еще далека была от понимания. Смутно представляла Небесную Лестницу и, задрав голову, поражалась: да кто сможет подняться по ней?!
И почему только крестный не предупредил, каким сложным окажется путь, ведущий наверх, в Царствие Небесное.
«Пропадешь, – вздрагивала душа, – пропадешь, сгоришь в геенне огненной!» И ей эхом отзывалось: «Пропадешь, пропадешь, только зря стараешься, живи-ка лучше, как жила раньше». «Ни за что! – отвечала тому гадкому, мерзкому голосу. – Сам пропадешь, а мне Господь поможет!».
Ох, как в эти минуты я ненавидела Его врагов, как верила в Его помощь! И получила-таки подтверждение своему упованию – нашла место в Евангелии, где один из Его учеников за более чем два тысячелетия до меня, так же сомневаясь в успехе достигнуть Неба, спросил: «Как же это возможно»? И Иисус ему ответил, что сам человек, конечно, бессилен, но не Бог, которому все возможно, возможно и это – поднять немощного до Своей высоты.
«Вот она какая, моя религия! – подумала я с гордостью, вот какой мой Господь, в Которого я верую пока еще так неумело и так несовершенно!»
Да, действительно, в вопросах веры я оказалась абсолютным профаном. По великой Своей милости Господь подвел меня к крещенской купели, открыл сердце. Сердцем-то я знала, что люблю Иисуса, но что надо делать, как стать достойной и чистой Его избранницей?
Я думала, что мне помогут книги. В наши годы «самиздат» не дремал, и тот, кто хотел, мог ознакомиться с необходимой литературой. Поначалу я приобрела молитвенник, затем ксерокопию Евангелия, а «Добротолюбие», «Невидимую брань», «Странника» дали почитать. Предо мной открывался мир удивительный, непостижимый по силе и красоте духовного подвига, эти святые люди смогли превзойти свою человеческую природу и приобрели ангельскую.
Святой подвижник стремился найти уединенное место, где, отрекшись от мирской суеты, мог сосредоточиться, собрать все силы души и очистить сердце, чтобы в нем, тихом и безмятежном, отразился Господь.
Пещера ли, пустыня ли, безводная и сухая, где и былинке не вырасти; густой, непроходимый лес; болото, кишащее вредоносными гадами, с тучами комаров-кровопийцев, а то и просто каменный столп становились жилищем святых Божьих.
Как, должно быть, мучились эти люди под лучами жаркого солнца, как боялись лесного зверя-хищника, как терпели укусы болотного гнуса... – ничуть! Они радостно распевали молитвы, в которых прославляли Бога: Он был с ними, Он был в них, Он был ими.
Про святых было понятно, а про себя? Где это я найду столп или пещеру или дебри, живя в Москве и при нашем-то паспортном режиме?! ...
И я продолжала читать, читать, читать, глотая книгу за книгой.
Не имея навыка, относясь к чтению по-светски, принимая духовные наставления как пособия, в которых все должно было быть разложено по полочкам, я эти «полочки» или находила с трудом, или вовсе не находила и только мешала душе, пытаясь все познать умом. Меня мучила жажда знания, но с таким подходом, как мой, смысл прочитанного ускользал, и я не могла разобраться в бесконечных, как мне казалось, противоречиях. Одним словом, «твердая пища» оказалась не по моим младенческим зубам.
Десять заповедей – понятно: «не кради» – не крала и не краду; не «убий» – не убивала и, надеюсь, не убью; «не пожелай имущества ближнего» – никогда в этом смысле не завидовала и т.д. По логике вещей выходило, что я исполняю Божью волю, на самом деле нет. То, что лежит на поверхности – это еще не вся суть, она глубже.
Например, «не убий», это не только не прерви чужую жизнь, но не порань душу обидным словом, толчком, ударом.
Но особенно сложным для понимания оказалась первая заповедь Блаженства – «блаженны нищие духом». Как это? Что хорошего в глупости и бездарности? Да они только сожаления достойны, эти несчастные люди, малообразованные, некультурные! Почему же они так любезны Богу?
Ответ на этот вопрос дал Иоанн Кронтштадский. Он сначала определил понятие: «нищий телесно». «Неимущий, бедняк – человек, зависящий от доброй воли другого, богатого, который поддерживает его жизнь своей милостью».
«Нищий духом есть тот человек, – писал Иоанн Кронтштадский, – который искренне признает себя духовным бедняком, ничего своего не имеющим, кто всегда ожидает милосердия Божья, кто убежден, что он не может ни помыслить, ни пожелать ничего доброго, если Бог не даст мысли благой и желания доброго».
А я-то так ценила свои убеждения, я так гордилась своей журналистской честью, тем, что ни разу ею не поступилась... Выходило, что иеромонах Павел оказался прав – выбросить все надо на помойку. Забегая наперед, должна сказать, что такой совет я получила, когда поинтересовалась, кому из святых надо молиться, чтобы он помог в творчестве.
Обидно. Но надо было перестраиваться. На том узком пути, на котором я оказалась, все было наоборот. То, что в миру, в социуме, было достойным, здесь оказывалось постыдным. Вывернуть себя наизнанку?! А что как изнанка окажется в непотребном виде, а другой она и быть не может, ведь столько лет ее не чистили, не вытаскивали «за ушко да на солнышко».
Надвигалась катастрофа, сдвинулись прежние устои.
Вот тогда-то и приснился мне удивительный сон. Я не верила снам и раньше, до крещения, а после тем более, боясь прослыть суеверной или быть обвиненной в прелести. Однако с этим сном пришлось посчитаться.
Мне приснилась моя любимая подруга ровно на сороковой день после своей кончины. Была она при жизни человеком удивительной доброты. Марфа Мастерова оказалась в Сибири с родителями-болгарами, «перемещенными» из Крыма, на самом деле, просто выгнанными на произвол судьбы из теплых благодатных краев в суровые, где юная болгарка серьезно заболела. «Майя Ветрова», таков был ее литературный псевдоним, писала взрослую прозу и детские стихи, а я была ее редактором в Тюменском книжном издательстве, куда попала по распределению.
Вот, пожалуй, где я впервые столкнулась с верующими, и они внушили мне глубокое почтение. Посмертная судьба Марфы, с которой меня познакомили во сне, не противоречила ее земной жизни, полной чистоты и любви к родителям, друзьям, а особенно к детям.
...Передо мной был пейзаж: река, разделяющая два пространства, на одном царила суровая зима, на другом – жаркое благодатное лето. Зимний берег был покрыт глубокими сугробами, на которых веточки, так графично обозначили свои штрихи.
С легкостью, свойственной сновидениям, я вдруг оказалась на противоположном берегу, там, где царило лето. И какое лето! Я увидела деревья с пышными золотыми кронами, все было на них золотое: и ветви, и листья. Листья трепетали на ветру, они были живыми, но из чистого золота. Огромные, ультрамаринового цвета бабочки кружили в небе. В парке было много людей, они собирали золотые орехи, опавшие с золотых деревьев.
Посередине парка я увидела большой дворец, облицованный белым мрамором, двери его были распахнуты настежь, так что мне не доставило особого труда проникнуть в помещение. Внутреннее убранство дворца поражало своей сдержанной красотой и изяществом – ослепительная белизна была главным элементом его стиля.
Я остановилась на пороге, с которого просматривалась анфилада дворцовых залов, их было много. Пустынно было в этом дворце, но я откуда-то знала, что в самом последнем зале находится она, моя Марфа, и я побежала, заранее предвкушая радость нашей встречи.
Предчувствия меня не обманули, и скоро я, действительно, увидела подругу. Она сидела на широком мраморном подоконнике, укутанная в голубой плат, еще более молодая и красивая, чем была при жизни.
Не помня себя от радости, я кинулась ей навстречу, желая обнять и поцеловать, но Марфа отвела мои протянутые навстречу руки.
– Ты еще не одета, – сказала она, – не прикасайся ко мне.
Но не обида, а глубокое недоумение охватило меня: «как это не одета?». Я попыталась ощупать себя со всех сторон и – правда, вместо ткани под руками оказались лишь холодные листья. Юбка из листьев и накидка из листьев. Сухие прутики скрепляли их между собой довольно прочно, так что они не распадались даже от быстрого бега.
Медленно и удрученно я возвращалась из дворца, отвергнутая той, которую так любила.
И даже окончательно проснувшись, я не могла отделаться от недоумения, что могло означать это сновидение, как расшифровать его символы.
Что такое: «не одета», «зеленые листья»? Что такого было во мне ужасного, что Марфа не позволила к себе прикоснуться? – Несовершенство, дикость, греховность?
«Не одета»... но я ведь не была нагой? Значит, на мне просто была не та одежда. Но какой она должна была быть? Я догадалась, что наряд из листьев означал мою физическую природу, судя по тому, что лиственный покров был мощным (листья огромные, сочные, без изъяна), душа пребывала как бы в зачаточном состоянии, и ее не было видно. У растений так бывает часто: чрезмерная зелень может препятствовать появлению цветов и завязи. Листья – тело; цветок – душа. Нельзя, чтобы тело мешало душе. Не вырастет тогда цветок, не завяжется плод, не поспеют семена, не будет продолжения жизни растения в поколениях. Умереть для тела – родиться для души, сбросить зеленый наряд, обескровиться, обесплотиться. Так в каком виде хотела бы видеть меня моя подруга? Новой тварью, которой возможно было бы явиться в небесный чертог и принять участие в Царствии Божием.
После этого сна, заставившего меня глубоко задуматься о себе, о своем будущем, я горячо и много молилась, просила, чтоб Господь вразумил или послал помощь, так как понимала – одна не смогу.
Я просила отца Кирилла быть моим духовником, но он отказал. Тогда я поехала в Лавру, к отцу Науму, но было много народа, и пробиться к старцу не удалось. Я приуныла и с особой остротой почувствовала свое сиротство: ах, если бы крестный был поближе, и между нами не расстилались моря тайги, как западносибирской, так и восточносибирской!
То, что широкоформатное фото архимандрита отца Тавриона Батозского появилось как раз в тот момент, показалось знаменательным.
– Какое знакомое лицо! – удивилась я, разглядывая седобородого монаха в клобуке и с наградными крестами на груди.
– Это, – пояснили, – замечательный архимандрит. Он сидел в лагере, говорят, двадцать семь лет, да не просто сидел, но и служил.
– Кому служил? – не поняла я сначала.
– Как кому? – Богу.
«Неужели? – подумала я про себя, – неужели это он, тот, про которого рассказывал крестный? Быть не может! Такая удача, если бы действительно отец Таврион оказался «батей-иконописцем»... Как забилось, затрепетало мое сердце, но я постаралась успокоиться: мало ли было в те времена безбоязненных батюшек, которые не боялись безбожной власти и не пренебрегали своим предназначением – служить Господу.
Но как бы там ни было, решение ехать в пустыньку к отцу Тавриону, было принято мной бесповоротно.
«Если он тот самый, то сможет заменить мне крестного, ведь они так похожи друг на друга: одно лицо, одна судьба».
…В небольшой городок Елгаву, что неподалеку от Риги, в те годы стремились многие, чтобы побеседовать со старцем, отцом Таврионом Батозским. Ехали отовсюду, со всего Союза.
Этот рассказ скорее не об отце Таврионе, это рассказ обо мне, о том, что он для меня сделал.
Читатель не найдет в моих воспоминаниях ни долгих духовных бесед, никаких особо мудрых советов, нравоучений и наставлений. Вроде бы даже неудобно заявлять о том, что я писала о Таврионе Батозском, ведь на каждом шагу я все о себе и о себе. Согласна. Писала о себе. Хотя моя личность ничего собой не представляет, но на нее упал его свет.